- Вашей вины тут нет, Дейв! Кто же думал, кто мог предположить, что эта свора накинется на нас в аэропорту!
      - Нет, я не простил бы себе! Держать в сумке обвинительный акт и дать преступникам уйти от ответственности... да от одной только мысли поседеть можно! - Дейв Дональдсон был не в себе, и я налил ему чаю - его любимого, с женьшеневой заваркой.
      - Дейв, вы должны разыскать Александра де Мерода и передать ему письмо Мишеля Потье. Я верю, что в нем есть все, что нужно для допинг-контроля... К сожалению, я... я едва двигаю не то что руками или ногами, языком... Мне нужно отдохнуть и быть в форме. Да, еще одна просьба: воздержитесь до завтра давать материал в газету. Разве что-нибудь вроде интригующего анонса, пообещайте читателям нечто из ряда вон выходящее. О'кей?
      - Да, как вы скажете, Олег!
      - Тогда вперед, удачи вам, Дейв. Позвоните мне вечером, как бы поздно не было!
      Я лежал на спине с открытыми глазами. Я думал о суровой стороне нашей профессии, когда истина заставляет причинять зло близким тебе людям. Я думал о Федоре Нестеренко, и сердце мое разрывалось на части, когда представлял себе глаза парня, узнавшего, кто нанес ему сокрушительный удар...
      Звонок в дверь раздался вскоре после ухода Дейва и я, грешным делом, подумал, что мой англичанин что-то забыл переспросить, а мне сейчас никого, ни единой живой души не хотелось видеть...
      Я открыл двери. На пороге стоял невозмутимый, улыбчивый Алекс Разумовский.
      - Ты разрешишь войти?
      - Входи, Алекс, если кого мне и нужно видеть, так это тебя. Рассказывай!
      - Машина уже раскручена на полные обороты. Корейцы срочно вызвали представителей Интерпола, а также американцев, ну, это, видимо, по собственной союзнической инициативе. Майкл Дивер выложил нечто такое, отчего растерялись даже видавшие виды сотрудники местной уголовной полиции. Но он показал им, как я сужу, лишь верхушку айсберга. Такие ребята, как Майкл Дивер, никогда не выкладывают всего, что имеют. Он мне нравится, Олег!
      - Мне тоже!
      - Я корю себя лишь в одном, что затянул развязку. Можно было и опоздать, ведь они были в состоянии убить Майкла, домогаясь от него информации.
      - Как это нужно понимать, Алекс?
      - Я видел, как вас захватили в дороге, - сказал Алекс Разумовский, чем окончательно сбил меня с толку. Наверное, мое недоумение так явственно проявилось на лице, что он поспешил расставить все по своим местам. - Я наблюдал за Котти с той первой встречи в Джимнезиуме, хотя это было нелегко - он подозрителен, как дикий зверь. Тогда, на шоссе, я ничем не мог вам помочь: они просто бы расстреляли меня, и на том бы дело кончилось...
      - Да, пожалуй, ты прав, Алекс...
      - Я никак не мог найти подхода к этому домишку. Пришлось кое-кому заплатить, и мне помогли, впрочем, это детали... Жаль лишь, что Олимпиада для меня кончилась, так и не начавшись...
      - Как это?
      - Сегодня утром я должен был стартовать, Олег... А доживу ли до следующих Игр, кто скажет?..
      - Доживешь, еще как доживешь, Алекс, ваш вид спорта - спорт зрелых мужчин, разве не так?
      - Твои слова, Олег, да богу в уши... - В голосе Алекса Разумовского прозвучала грусть. Он помрачнел, умолк, ушел в себя. Я не стал его беспокоить ненужными словами - пустышками.
      12
      Я позвонил в гостиницу "Шилла", самую, пожалуй, шикарную и престижную в Сеуле, сноровисто возведенный к Олимпиаде небоскреб, и начиненную таким обилием ультрасовременной электронной техники, что приезжим вместе с ключом, украшенным изображением флага страны, откуда прибыл гость, вручали тщательно разработанную памятку, где расписывалось со скрупулезными подробностями, как нужно поступать, чтоб ни один самый изощренный жулик не проник в номер, как запустить автомат, сбивающий коктейли из минимум десяти компонентов, как ионизировать воздух или, скажем, создавать комфорт тихоокеанских, затерянных в безбрежных просторах островов, как писать, вернее, надиктовывать письма, кои позже автомат расшифрует, распечатает и отправит адресату, - словом, пользоваться последними достижениями человечества, уже заглядывающего в 21-й век.
      Телефон в номере Майкла Дивера подозрительно молчал, и поначалу я решил, что хваленая техника оказалась не на высоте. Но звонок к портье позволил реабилитировать создателей "Шиллы" и удостовериться в полной надежности автоматики, поставленной концерном "Самсунг", южнокорейским технологическим монстром, не только обеспечившим надежными ЭВМ все без исключения олимпийские системы, но и, как просветил меня несколько дней назад менеджер южнокорейского конкурента крупнейших японских фирм, ведущих наступление на американский рынок, кое в чем бизнесмены островного государства уже безнадежно отстали от сеульцев. Но безукоризненное функционирование поставленного оборудования меня, однако, не успокоило, но наоборот - растревожило, и я без обиняков поинтересовался, как давно мистер Майкл Дивер покинул свой номер. Портье ни на йоту не изменив тембр голоса, все так же вежливо и бесстрастно (я даже усомнился - не автомат ли отвечает?) сказал: "Мистер Майкл Дивер рассчитался по меньшей мере пять часов назад, сэр!"
      - Извините, сэр, ничем не могу помочь, - повторил портье, отвечая на мои расспросы.
      "Ну, что ж, здесь я вряд ли что узнаю нового, значит, нужно ехать в Эм-Пи-Си, - ощущая в душе скорее обиду, чем разочарование, решил я. Сидеть в квартире бессмысленно, в конце концов, я-то прилетел сюда на Олимпиаду, а не для разгадывания ребусов, тем паче задаваемых друзьями..."
      Но прежде чем выполнить задуманное, открыл свежий номер "Олимпийца" ежедневной газеты, издаваемой Сеульским организационным олимпийским комитетом, а коротко - СЛООК. Отыскал программу предстоящего соревновательного дня и взялся делать выписки из обширного расписания, устанавливая таким образом очередность финалов, где мне следовало бы побывать. Ну, конечно же, тут никаких сомнений не возникло, на стадионе, где в 13:30 будет дан старт финальному забегу мужчин на 100 метров. Правда, для меня он несколько поблек, так как нашего Федора Нестеренко еще в четвертьфинале постигла неудача - он не то растянул, не то порвал "ахилл" - сухожилие, весьма часто доставляющее неприятности легкоатлетам-спринтерам.
      Пока наш прессовский автобус катил по широченным бульварам и улицам просыпающегося, чистого и нарядного города, мысли о Дивере на покидали меня. Но сколько я не возвращался к началу, то есть ко времени встречи в аэропорту Ким-по, как ни пытался отыскать в прошлом причину отъезда Майкла, ничего путного так и не обнаружил.
      В Эм-Пи-Си, пахнувшем мне в лицо запахами свежей типографской краски, ароматизированных табаков, кофе и женских духов, несмотря на ранний час, жизнь кипела: стрекотали пишущие машинки; длиннющая очередь вызмеилась к буфету, откуда накатывались пряные волны; огромный цветной телеэкран возвращал из бытия события минувшего олимпийского дня - его вполне можно было назвать женским, потому что именно женщины задавали вчера тон. Я еще раз увидел финиш 30-летней португальской марафонки Розы Мота и подумал, что он чем-то напоминал знаменитый бросок на ленточку Владимира Куца на Играх в Мельбурне в 1956 году - те же вскинутые, как крылья, руки, та же вымученная, горькая улыбка, тот же бег-танец счастливейшего человека, завершившего эти умопомрачительные 42 километра, да еще - первой. Потом Роза плакала на плече тренера, и мне было больно смотреть - не на слезы, нет, на ее худенькие плечи, содрогавшиеся от частых всхлипываний, сотрясавших ее тоненькую легонькую фигурку; и меня не покидало ощущение, что она вот-вот упадет в обморок. Но Роза Мота так уверенно и стремительно вспрыгнула на верхнюю ступеньку пьедестала почета за своей выстраданной наградой, что сомнения в ее силе рассеялись тут же.
      Зато Кристин Отто, супер-пловчиха из ГДР, завоевавшая уже четвертую золотую медаль, выглядела мощно - длинные, налитые руки, плечи, коим мог позавидовать сам Сергей Фесенко, так же, как и немка, выигравший некогда медаль в баттерфляе. Вся она, просто-таки пышащая здоровьем и неукротимой волей, словно бы олицетворяла лучшие качества немецкого плавания, давно и прочно утвердившегося лидером на мировых аренах. Впрочем, Отто пообещала, что на этом не остановится... Мне припомнились слухи, время от времени возникавшие в спортивной среде, что немки активно используют "химию". Она и позволяет им верховодить в мировом плавании. Но, размышлял я, ни разу ни один самый точный допинг-контроль не выявил даже намека на стероиды или какие другие искусственные ускорители. И все же... все же нельзя было без какого-то смутного беспокойства наблюдать гэдээровских пловчих - что-то в душе восставало против этих прекрасно развитых тел, точно они уже оказались за той гранью, за которой утрачивалось само понятие женской красоты. Впрочем, наверное, я пристрастен...
      Рядом с Отто невысокая, хотя и крепко сбитая Лена Шушунова, тоже выигравшая в тот вечер золотую медаль - на гимнастическом бревне, - своей точеной красотой, лихим задором и отвагой не могла не родить в душе сопричастность к ее радости, излучаемой с открытостью и щедростью утреннего июньского солнышка, восходящего над зеленым миром.
      Нет, сразу признаюсь, чтобы не быть превратно понятым: я не поклонник нынешней гимнастики хотя бы потому, что ее и отдаленно не назовешь женской, такие, как Лена, скорее исключение, ибо на помосте правят бал отчаянные девчонки, еще не осознавая в свои 10-12 лет смертельной опасности головокружительных полетов наяву - полетов, от которых и во сне тебя прошиб бы холодный пот, и безоглядно подчиняющихся тренерам, теперь это, как правило, мужчины. Ибо женщины-тренеры не то чтобы нынче не в моде - просто у них, верно, в сердцах еще сохранились, живы вопреки логике, рудименты таких чувств, как раскаяние и доброта, давным-давно признанных помехой на пути к успеху этих юных созданий с лицами поживших и хлебнувших горя женщин. Нет, не люблю и не уважаю наставников гимнасток, что б там не говорили, ибо, осмысленно или интуитивно, но эти крепкие, со стальным блеском безжалостных глаз люди забирают у этих девчонок будущее...
      - О чем задумался, детинушка? - услышал я за своей спиной насмешливый голос. И, еще даже не обернувшись, распознал его хозяина: Гаврюшкин собственной персоной... Нет, не один - со свитой, где маячил и Вадим Крюков. Я сразу почему-то обратил внимание на Крюкова; вопреки моим ожиданиям, он и отдаленно не напоминал человека удрученного вчерашней неудачей любимого ученика - Федора Нестеренко.
      - Да вот думаю-гадаю, - в тон Гаврюшкину ответил я, - когда закончится это безобразие?
      - Ты о чем? - посуровел Гаврюшкин.
      - Да все об этом, - сказал я и указал на экран, где сияющая Лена Шушунова получала золотую медаль.
      - Не понял, - жестко, осуждающе бросил Гаврюшкин. - Тебе, выходит, не нравится, что советская спортсменка стала олимпийской чемпионкой?
      - Не нравится, что эксплуатируют детей в гимнастике. Елена, нет, она - исключение, хотя и ей не позавидуешь...
      - Вячеслав Макарович, вы что не слышали, что мистер Олег Романько давно считает себя докой во всем, что касается спорта? - Крюков ехидно, в то же самое время с какой-то затаенной ненавистью уперся в меня взглядом.
      - А, вот он какой! - выпустил пар Гаврюшкин. - Ну, пресса родная, нам, спортивным функционерам - да, так они любят нас обзывать! - давно в нос тычет гимнастикой, плаванием - мол, детей гробим. А кто, скажите мне, Олег Иванович, приводит детишек за ручку в спортивные секции? Ни я, ни вот он, Крюков, а родители - современные родители, понимающие, что перед их чадами открывается мир. - Вячеслав Макарович сделал паузу и победно оглядел ряды сопровождающих. - Мир славы, почета, наконец, просто возможность увидеть другие страны и народы и себя показать! Что ж в этом худого?
      - Кроме того, что дети в шестнадцать лет становятся духовными и физическими пенсионерами... Ведь добренькие дяди-тренеры выжали из них не одни лишь запасы, рассчитанные на долгие годы жизненных сил, но и обыкновенную человеческую способность радоваться солнцу, убили веру в счастье, а нередко - и материнство...
      - Ну, это ты, брат, загнул! - Гаврюшкин явно не хотел встревать в дискуссию. Но за его притворным благодушием и показной добротой я разглядел затаенную раздраженность, закипавшую в нем, как черная смола в котле.
      У меня тоже не возникло желания спорить или тем более переубеждать Гаврюшкина. Человек, он, как вам известно, никогда не выходил на старт, не изведал, что такое соленый пот, выедающий глаза на тренировках, что такое отчаяние, сдавливающее горло, когда ты проиграл - проиграл вопреки чудовищному труду, казалось бы, должному обеспечить успех, не познал и радости победы, но зато поверил в свое исключительное право распоряжаться судьбой тренеров и самих спортсменов. Ведь это - скала, которую не сокрушить словом, хотя оно, как свидетельствует история, и было началом начал...
      - Что там с Федором, Вадим? - спросил я Крюкова, резко меняя тему разговора.
      - А что? - нервно вскинулся Крюков, пожалуй, больше, чем следовало бы обеспокоенный моим вопросом.
      - Он ведь, кажись, травмировался? Серьезно?
      - Травмировался? - переспросил Крюков таким тоном, точно впервые узнал о случившемся. Но тут же на его лицо наползла маска озабоченности почти горя. - Федор неудачно стартовал... ахилл... не тебе объяснять, какая это коварная штука. Будем надеяться, что обойдется без операции. Искренности в его словах я не уловил. - Ну, ладно, мистер Романько, бывайте! - Крюков бодро и, как мне почудилось, поспешно попрощался.
      Гаврюшкин же просто величественно кивнул головой, и они удалились в сторону тассовской комнаты, куда должен был с минуты на минуту прибыть сам Громов, спортивный вельможа высшего ранга. Он соблаговолил приехать побеседовать с журналистами. Если честно, то вчера я намеревался посетить эту импровизированную пресс-конференцию. Встреча с Гаврюшкиным и Крюковым начисто отбила это желание.
      Поторчав еще некоторое время у телеэкрана и посмотрев первые бои боксеров в полулегком весе, я отправился знакомой дорогой к "Кодаку" - за кофе.
      Никак не выходил у меня из головы Крюков. Отчего это он так встревожился, когда я поинтересовался здоровьем Федора?
      - А я вас искал, Олег! - воскликнул Дейв Дональдсон, метеором влетевший в тихий уголок кодаковского офиса.
      - Привет, Дейв! Как там твой шеф? Доволен?
      - Да он просто в прострацию впал от восторга. Он утверждает, что премия Гуллита мне обеспечена. Чтоб мне с места не сойти!
      - Что это за премия, Дейв?
      - За самый сенсационный спортивный материал!
      - Тогда желаю тебе победы!
      - Нет, нет! - суеверно вскричал мой англичанин. - Это меня сейчас совершенно не интересует. Как вы думаете, когда взорвется бомба?
      - Какая еще бомба, Дейв?
      - Ну, этот допинг, код которого привез господин Дивер!
      - Будем ждать.
      - А болгары, ну, тяжелоатлеты, это - не то?
      - Нет, они "засветились" еще до того, как появился здесь Майкл...
      - Я бы многое отдал, только б намек услышать, где взорвется "бомба"! Важно не упустить выражение лица того, у кого будут забирать медаль! горячо выпалил Дональдсон.
      - А я бы все отдал, лишь бы она никогда не взорвалась, Дейв...
      - Простите, Олег, я вас понимаю, - замялся Дейв Дональдсон, но тут же нашелся и сказал, точно реабилитируя себя: - Ведь это не от нас зависит, Олег! Не мы с вами придумали эту заразу!
      - Мне от этого не легче, Дейв. Кто бы не подорвался на этой проклятой мине, это понимай так - подрывается спорт, его устои, человеческая чистота и доброта, а без них разве можно жить, Дейв?
      - Нелегко, вы правы...
      - Меня беспокоит, куда запропастился Майкл Дивер? Ведь он еще вчера перебрался из госпиталя в гостиницу... Позвонил мне ночью, и мы условились встретиться нынче.
      - Как, вы разве не знаете? - Пришла очередь изумиться Дейву Дональдсону.
      - Чего не знаю?
      - Келли ведь сбежал из полиции!
      - Келли?!
      - Да, на рассвете!
      - Но как ему это удалось? Ведь его охраняли, помимо местных криминалистов, два комиссара Интерпола! - Как утопающий за соломинку, ухватился я за хрупкую надежду, что Дейв ошибается.
      - Интерполовцам что-то подсыпали в кофе, они до сих пор не проснулись, а местные... не докопался я, там, как мне сообщил мистер Разумовский, занимаются расследованием происшествия сеульские генералы. Слава богу, хоть Питер Скарлборо не успел дать деру, они его держали в особой камере, ключи от нее хранились у начальства. Вот так номер! Я-то был уверен, что вы в курсе дел. Я ушел передать материал в газету!
      - Странно, где же тогда...
      - Мистер Дивер?
      - Да.
      - Не беспокойтесь, он в безопасности, мистер Разумовский увез его к себе, в свою конюшню, там у него, он объяснил, есть где пересидеть мистеру Диверу. Впрочем, вот вам записка от Разумовского! - Дональдсон протянул мне конверт с вычурным вензелем "Шиллы".
      "Дорогой Олег! Извини, что не смогу попрощаться с тобой. Ты в курсе, что обстоятельства резко изменились. Мы с Майклом улетаем из Сеула сегодня. У мистера Дивера есть кое-какие дела на континенте, да и у меня возникли мысли, как уточнить некоторые детали биографии Питера Скарлборо, - я буду так называть его, это имя тебе ближе знакомо, детали, которые добавят ему несколько лет тюрьмы, если, конечно, американская Фемида не отправит мерзавца на электрический стул, вполне им заслуженный. Удачи тебе, Олег. Я дам знать чуть позднее. Будь осмотрительнее в Сеуле! Да убережет тебя бог! Алекс".
      - Вот оно как, - не слишком весело пробормотал я, еще не осознав значения происшедшего. Мне просто стало грустно, что не увижу Алекса - мы близко сошлись с ним, и эта потеря оказалась для меня куда более болезненной, чем впору было предположить.
      - А что, сходим куда на соревнования? - предложил Дейв Дональдсон, смотря на меня глазами преданной собачонки. - Есть что-то заслуживающее внимания? - добавил он робко.
      - Мы с тобой пойдем смотреть, как будут сражаться Джон Бенсон и Карл Льюис...
      - Это интересно?
      - Мистер Дональдсон, ай да мистер Дональдсон... Негоже будущему лауреату премии Гуллита задавать такие вопросы...
      - Простите меня, Олег! - искренне расстроился Дональдсон. - Я ведь... ну, вы же знаете, что я в спорте не разбираюсь... словом, надеюсь на вашу снисходительность...
      - Это, мистер Дональдсон, обойдется вам в ящик консервированного датского "Карлсберга"!
      - Сейчас принести? - Дейв схватился на ноги.
      - Успокойся, Дейв, сначала мы поедем на олимпийский стадион...
      13
      Джон Бенсон был великолепен.
      Я сидел в нескольких метрах от финишной черты и видел, как он эдаким разноцветным болидом разорвал невидимый лазерный луч и, не снижая скорости, вписался в крутой поворот и полетел дальше, точно дистанция продолжалась, и он боролся и побеждал, хотя соперники его, еще минуту назад мечтавшие о золотой медали, уже распрощались с этой мыслью и остались позади, разбрелись по полю, сокрушенно вздымая вверх руки, обращаясь к трибунам с безмолвной просьбой простить им неудачу. Кто-то плакал, кто-то истерически хохотал, вновь и вновь переживая случившееся, от самого старта до финиша они обреченно выискивали ту самую главную, самую важную причину, помешавшую им выполнить заветную мечту.
      А он - триумфатор, буквально светящийся от счастья, - еще летел и летел в своем чудо-беге, и стадион стоя приветствовал его, Джона Бенсона, подарившего им, затаив дыхание, сидевшим на трибунах, эти секунды воодушевляющего подъема, которые потом, в трудные дни или часы жизни, будут согревать надеждой и теплить мысль, что в общем-то жизнь не такая уж и плохая штука, и человек все может, нужно только очень постараться, ну, хотя бы так, как старался Джон Бенсон, красавец, великолепный парень, душа-человек и рубаха-парень. И будет им невдомек, что повторить его взлет никому не удастся, что те девять с лишком секунд торжества человека над природой своей - торжества воли, стремления и веры, силы и надежды останутся тайной за семью замками, открыть которую не сможет и сам победитель.
      Такова судьба спорта, такова судьба чемпиона - родить в сердцах надежду...
      А спустя сутки взорвалась "мина": в контрольной пробе олимпийского чемпиона (порядковый N_963) Джона Бенсона, героя и триумфатора, которого уже ждали и рекламировали в Токио, где призовой фонд их новой встречи с Карлом Льюисом достиг фантастической суммы в миллион долларов, к тому же назначенной одному лишь победителю и никому более, был обнаружен редкий, дотоле не встречавшийся в спортивной практике допинг, и вчерашний кумир был изгнан из олимпийской деревни - полицейские, как траурный караул, сопровождали неудачника в Кимпо до самого трапа самолета, улетавшего в Нью-Йорк...
      Через год, когда давно уже отгорели страсти по Джону Бенсону и "дело N_963" прояснилось до конца, а преданный всемирной анафеме атлет скрылся подальше от людских глаз, я улетал в Мехико, предвкушая встречу с моим верным Хоакином Веласкесом, клятвенно заверившим в письме, что теперь-то мы непременно вернемся из океанских глубин с трофеями, и пусть трепещут акулы - голубые, белые, серые и какие там еще водятся...
      Туманным, голубым сентябрьским утром я прикатил в Шереметьево, не выспавшись, но переполненный радостными воспоминаниями о вчерашнем вечере, проведенном в кругу друзей.
      До отлета оставалось добрых три часа, и я поспешил из аэровокзала на льдистый осенний воздух, напитанный ароматами увядающих трав и не отравленный пока вереницами чадящих автомобилей и автобусов, только-только начинающих прибывать в аэропорт.
      Тут я и столкнулся нос к носу с Вадимом Крюковым. Я, наверняка, не разглядел бы его и прошел мимо, но он сам окликнул меня, и вот теперь, широко расставив ноги, твердо стоял передо мной - чисто выбритый, располневший, явно довольный жизнью, хотя, как довелось услышать, она у него сделала резкий поворот в сторону - с прямой, надежной и обеспеченной дороги тренера сборной. После Игр, когда волны от скандала с Джоном Бенсоном раскатились по всему спортивному миру, то там, то тут возникали глухие слухи, что дружба Вадима Крюкова с Гарри Трамблом на поверку не такая уж и бескорыстная и что наставник Федора Нестеренко доподлинно знал "секреты" успехов Бенсона, и не только знал, но и активно внедрял в собственную практику, и от разоблачения в Сеуле его спасла травма Нестеренко.
      Как бы там ни было, но Федор порвал с Крюковым вскоре после Игр, работал теперь с молодым тренером-киевлянином, хотя жить остался в Москве. А сам Крюков вовсе исчез со спортивного горизонта, даже спросить было не у кого, куда он поделся: его покровитель, Гаврюшкин, после Сеула сменил профессию и тихо убрался в какую-то дальнюю страну не то торговым представителем, не то сотрудником консульства, и следы его затерялись...
      - Нос воротишь, Романько, не узнал? - нахраписто навалился Крюков.
      Он щеголял в новеньком темно-синем комбинезоне, в кои обычно в Шереметьево облачены "технари", обслуживающие самолеты. Лишь на голове у него красовался не фирменный берет Аэрофлота, а спортивная шапочка с длинным козырьком и с красными вышитыми буквами "Техас".
      - Отчего же, Крюк, теперь разглядел. Тебя сразу и не признаешь. Никак в техперсонал подался? Но у тебя-то, если мне память не изменяет, физкультурное образование?
      - Угадал... Нет, к самолетам я касательства не имею. Мойщик я...
      - Чего, чего?
      - Ну, бригада у нас - между прочим, два кандидата наук и я, заслуженный тренер СССР. Окна моем в общественных зданиях. Нынче вот подрядились Шереметьево освежить.
      - И что - это выгодно? - Мне нужно было как-то совладать со своими чувствами.
      - Ну, здесь, к примеру, за две недели, по пятерке получим...
      - Не понял - по какой пятерке?
      - Эх, Романько, романтик ты хреновый, если не слыхивал, что такое "пятерка". По пять кусков! Надеюсь, уразумел?
      - Теперь - да. Неплохо ты устроился, Крюк... - Я решил идти напролом. - Выходит правду люди говорили, что и ты руку к Бенсону приложил... А?
      - Не пойманный - не вор, Романько. А если хочешь уж добраться до правды, скажу: да, Крюков ушел, а сколько таких, как я, осталось на своих местах. И не добраться тебе до них - руки коротки, Романько. На твоем месте я бы поостерегался... Неровен час... Камень с балкона или автомобиль какой встречный... Бывай, писатель! - Вадим Крюков руку мне не подал, сам догадался, что не отвечу на его жест, и потому предпочел ретироваться без церемоний.
      Но боль от этой встречи, что подобно струе воды всколыхнула, подняла со дна сердца, куда мы стараемся заглядывать пореже, боль утрат, грустные воспоминания, не исчезла. Я подумал, что уж не услышу голоса и никогда не увижусь с Майклом Дивером - он погиб в той печально известной катастрофе американского авиалайнера над Лондоном, когда бомба взорвалась в багажном отсеке, и из почти 300 человек, летевших в США, чудом зацепился за жизнь один. Увы, не Майкл...
      Я подумал еще и о том, что война, развернувшаяся в Колумбии между наркомафией и правительством, - дело рук и Дивера, ведь именно его многолетние расследования помогли проникнуть в святая святых Медельинского картеля, протянувшего свои чудовищные щупальца по всему миру. Потому-то с таким рвением пытался Питер Скарлборо через меня выйти на Майкла.
      Я посмотрел вслед Вадиму Крюкову, точно он мог ответить на волновавшие меня вопросы. Но он уже исчез, как утренний туман, бесследно растворившийся под первыми лучами солнца.
      С Алексом Разумовским мы встретились на Играх Доброй воли в Сиэтле в 90-м году.
      Это было так.
      Как было и договорено, американцы принимали советских гостей бесплатно, и в этом дружеском и немыслимом еще два года назад жесте был тоже результат тех удивительных процессов, коими так богата наша сегодняшняя жизнь. После утомительного, почти двенадцатичасового беспосадочного перелета через Северный полюс в Америку мы приземлились в Сиэтле, были препровождены в новенькие автобусы с кондишном, что весьма улучшало настроение в испепеляющую июльскую жару, и после недолгого путешествия оказались у здания какой-то спортивной школы, превращенной в "перевалочный пункт" для прибывающих из СССР гостей. Стоило нам выглянуть из автобуса, как многочисленная толпа празднично одетых людей - от крошечных карапузов с красными флажками в руках до почтенных матрон радостно зааплодировала, закричала, приветствуя.
      По узенькому проходу между двумя шеренгами людей прошли в зал, где, заметно волнуясь и смущаясь, пристально вглядывались в каждого из нас будущие хозяева. Я поднял над головой кусок картона, где синим фломастером был выписан мой "пароль" - СД 678, и едва прозвучало мое имя "Олег Романько", как от шеренги отделился... Алекс Разумовский.
      - Олег! Добро пожаловать!
      - Алекс...
      На глазах у недоумевающей публики мы обнялись и крепко прижались друг к другу.
      Уже в машине он объяснил, как случилась эта счастливая встреча...
      - Я поселился в Сиэтле год назад, почти год, так точнее... Нет, не то чтобы я боялся мести со стороны дружков Флавио Котти... просто я отрезал ту жизнь от будущего раз и навсегда. Я понял, что времени у меня осталось для спорта не так уж много, чтоб убивать его на таких подонков, как наш общий знакомый...
      - Кстати, что с ним? - не удержался я от вопроса.
      - Питер Скарлборо осужден на пожизненное заключение, хотя и предпринимались усилия вывести его из игры - этот подонок спас жизнь, выдав сообщников. На него дважды покушались, но полиции все же удалось уберечь его от расправы. Теперь он конает в отдельной камере в Синг-Синг.
      - Не их ли рук дело гибель Майкла Дивера?
      - Майкл погиб? - теперь пришел черед растеряться Алексу.
      - Да, в авиакатастрофе под Лондоном...
      - Наверняка, без них не обошлось...
      - Ладно, Алекс, расскажи о себе. Что делаешь, как живешь?
      - Сиэтл - типично... не американский город. Да, да, увидишь согласишься. Чистый, уютный, я бы сказал, какой-то домашний, хотя это бурно растущий промышленный центр. Отличный город для жизни и для спорта, у нас здесь еще чистый воздух и вода, великолепные горы. Для спорта раздолье. А что еще нужно человеку, чей возраст подкатил к полусотни, когда следует подводить итоги и философствовать?
      - Ну, уж не поверю, чтобы Алекс Разумовский превратился в эдакого сибарита, проводящего лучшее время в кресле!
      - И правильно сделаешь! - рассмеялся Алекс.
      - Один?
      - Нет, у меня есть подружка. Пожалуй, с точки зрения пуританской морали - а здесь скажу тебе, она процветает - молода, ей двадцать два. Но нас сблизил спорт, и мы поняли, что какое-то время нам будет хорошо вдвоем на этом свете... Впрочем, ты познакомишься с ней.
      - Рад за тебя, Алекс. Когда мужчина остается один-одинешенек, он быстро теряет вкус к жизни.
      - Согласен... Да, вот что, Олег, - после некоторой паузы сказал Алекс. - Я очень хотел, чтобы ты жил во время Игр у меня, но американцы, то есть оргкомитет, категорически отказали всем, кто имеет русское происхождение. Я просто потрясен их желанием угодить русским гостям и... вашим начальникам. А вдруг кто-то посчитает, поселив гостя в доме у бывшего русского, провокацией? Поэтому - только у аборигенов Сиэтла. Но ребята, к которым я тебя везу, мои друзья. К тому же, Джон Хаймер, как и ты, - журналист, он тут ведущий политический обозреватель в "Сиэтл тайм", а его половина, Хайди - биржевой маклер, и, говорят, классный, миллионами ворочает. Правда, чужими. Словом, когда в списке приезжающих я обнаружил твою фамилию, я бросился к Джону, и он немедленно согласился.
      Две недели, проведенные под крышей американского дома, у Хаймеров, были насыщены встречами, разговорами и путешествиями по окрестностям Сиэтла.
      Однажды вечером мы сидели на открытой веранде дома Хаймеров, откуда открывалась идиллическая картина на многокилометровое озеро, омывающее своими светлыми волнами подножие знаменитого вулкана Рейнир, белоголовая вершина которого в эти предзакатные часы отливала малиновым отсветом уходящего солнца. Было удивительно тихо, в зеленых густых кустах возились засыпающие птицы, где-то затарахтела цикада, а темнеющее небо прорезала яркая струя падающей звезды, в этот момент зазвонил, нарушая сказочную красоту, телефон.