Глава тридцать четвертая

— Комитет Госбезопасности? Это полковник Понтияков из УВД. Мы установили местонахождение главаря банды Котенкина.

— Сейчас я генерала приглашу, одну минуточку, — вежливо проговорили в трубке.

— Алло! Это Герман Владимирович? Здравствуйте, товарищ полковник. Генерал Мясников Анатолий Петрович слушает.

— Анатолий Петрович! Нам стало известно, где может находиться Людоед. Мои люди ведут наблюдение за домом в поселке Александровка.

— Спасибо, товарищ полковник! Вы сможете сейчас приехать ко мне и подробно все рассказать? Мы с вами здесь все обсудим. Я жду вас.

— Хорошо, через десять минут я буду.

… А Котенкин всем своим звериным нутром почувствовал смертельную опасность особенно после того, когда понял, что Узбека и Бегемота «повязали». Он весь подобрался и готов был отчаянно сопротивляться.

Вооружен он был до зубов, предусмотрел почти все. И тем не менее кагэбэшники застали его врасплох, когда он спал.

Они сумели проникнуть в его жилище и, вытащив бесшумно пистолет из-под его подушки, разбудили.

— Вставайте, Котенкин. Приехали, — саркастично проговорил майор КГБ Селезнев, когда на Людоеда во сне надели и защелкнули наручники.

— А, что? — выпучив глаза, заорал Людоед, когда понял, что его песенка спета.

Изловчившись, он лежа попытался нанести удар ногой в челюсть одному из оперативников, но промахнулся. Кагэбэшники (а их было семь человек!) налегли на него и, применив болевые приемы, «успокоили».

— Не дергайтесь, Игорь Александрович, бесполезно.

— Да, да, вы правы, — мрачно проговорил Людоед. — Но дайте мне одеться, ведь на улице зима.

— Оденьте его, — распорядился майор. — Но без фокусов! — грозно предупредил он, когда Котенкин, одетый, стоял перед ним в наручниках.

— Да нет, что вы, — неожиданно добродушно улыбнулся Людоед. — Я знаю, что такое КГБ и, с одной стороны, даже уважаю вас за интеллект и профессионализм.

«Ну и ну, что только не приходится слышать», — подумал про себя майор Селезнев.

Когда Котенкин был одет и обут почти полностью, он вежливо спросил: «Но шапку-то мне можно надеть, надеюсь?»

— Да, да, конечно, — произнес Селезнев, рассматривая знатную коллекцию книг на стеллажах.

Котенкин, сунув руки в наручниках под шапку, быстро выхватил пистолет. Никто не ожидал такого сюрприза.

Первым делом он выстрелил в лампочку, а потом в кромешной тьме начал стрелять по оперативникам.

— Стрелять только по ногам! — закричал Селезнев своим оперативникам. — Его надо взять живым!

Дико заорав, Людоед в зверином прыжке пробил стекло и выпрыгнул на улицу.

Началась беспорядочная стрельба и погоня. Людоед бежал быстро, но не панически, а осмысленно, по системе «маятника», то влево, то вправо. Ни одна из пуль не задела его.

И когда ему оставались до лесополосы считанные метры, молодой оперативник, перворазрядник по бегу, начал настигать его.

Людоед резко повернулся и почти в упор выстрелил в лейтенанта.

Тот, неловко взмахнув руками, словно балансировал на канате, рухнул на землю.

Котенкин нажал еще раз на курок, но выстрела не послышалось.

«Все, — пронеслось у него в голове, — теперь мнe крышка!»

Но хатэоэшники, увидев упавшего парня, больше не стали преследовать Людоеда, тем более что ему удалось-таки нырнуть в спасительный для него зеленый океан.

— Он жив?! — спросил задыхаясь и обливаясь потом подбежавший Селезнев. Ему было жалко парня, к которому он питал отцовские чувства, но больше всего он опасался генеральского гнева, так как за срыв операции по всей строгости будут спрашивать с него.

— Славик, сынок, ты жив?! — с надрывом проговорил майор.

— Ой, — простонал лейтенант, — плохо, плохо. — Он зажимал рукой рану в правом боку.

«Только бы не печень, только бы не печень», — пульсировала мысль в голове майора, когда парня на носилках заталкивали в машину «скорой помощи»…

Глава тридцать пятая

На следующий день после скудного завтрака с чудовищным скрежетом лязгнула массивная дверь, и в камеру, где сидел Виктор, вошел поджарый бледнолицый милиционер с острым выпирающим кадыком и зачитал фамилии кандидатов для отправки в СИЗО, среди которых значился и Осинин.

Надо заметить, что процесс транспортировки арестантов в тюрягу в России очень долгий и утомительный. Многие подследственные встречают кретинские мероприятия администрации тюрьмы в штыки и с ненавистью. Каждый выражает свой протест по-своему, в силу характера или темперамента, а ведь недовольство и протест, слившиеся воедино, превращаются в конце концов иногда в бунт или мятеж.

Многие хозяева[65] не хотят понять этого или просто по хамской своей привычке пренебрегают здравым смыслом и предостережениями кумовок[66] о назревающем бунте.

Прежде чем попасть в тюрьму на вожделенную шконку[67] или нары с матрацем, подушкой и серо-белой прохлорированной в желтых подтеках, а то и порванной в нескольких местах, дышащей на ладан простынею, надо отсидеть два или три часа в нескольких холодных и сырых боксах[68] без воды и туалета, и сидеть тихо и без писка, словно мышка, иначе, не ровен час, какой-нибудь вертухай может выдернуть возмущенного клиента и надавать по ребрам длинным (почти двадцатисантиметровым) и толстым тюремным ключом.

Затем, после подобной психологической экзекуции, арестантов выводили по одному и грубо зашвыривали, словно мешки с картошкой, в машину (в так называемый «воронок») с решетками, чем-то напоминавшую огромную собачью конуру, так что ни вздохнуть, ни охнуть было невозможно.

Обычно «воронок» забивали до отказа, так что переполненный автобус казался полупустым по сравнению с тюремным фургоном.

Очень тяжело находиться в подобных «комфортабельных» кутузках-кибитках летом в сорокаградусную жару — от неимоверной жары и спертого воздуха в раскаленном от солнца железном ящике «разрывало» голову и часто происходили тепловые удары, а если, не дай боже, сердечник попадал в подобный фургон, то шансов выйти живым из него было не так уж много.

Но на этом злоключения бедолаг не кончались — в тюрьме могли еще промарьяжить[69] несколько часов в боксиках, а потом водить на комиссию и засовывать стеклянные трубочки в анальные отверстия на предмет обнаружения Дизентерии, затем наголо стричь машинкой голову, лобок, а потом этой же машинкой состричь усы.

Затем арестантов вели в прожарку и баню. В прожарке всю одежду подследственных изымали и закладывали в огромные барабаны с высокой температурой (администрация панически боялась вшей, тараканов, блох и всякой прочей нечисти, которую заносили на своем теле бичи — эти распространители всякой заразы и, конечно же, чумы, холеры и СПИДа).

В бане долго замываться не давали — пять-десять минут, и пошел. На очереди — следующая ватага, жаждавшая очищения.

Лишь к утру заключенные попадали в камеры измотанные и голодные.

Осинин, зная по своему горькому опыту о всех злоключениях и кознях, которым подвергались заключенные во время этапирования в тюрьму, приготовился ко всему худшему, и, странное дело, благодаря своей психологической подготовленности он легко и с юмором преодолел весь конвейер этих пренеприятных процедур.

Привычка — вторая натура!

«Значит, я, как рецидивист, ко всему привык и все сношу безропотно? — сделал мрачное умозаключение Виктор. — До чего же я опустился?»

Осинин оказался прав. Его действительно снова опустили на дно жизни — в прямом и переносном смысле — поместили почему-то в огромную сырую камеру в подвальном помещении, хотя на других этажах камеры были сухие и теплые. В ней собрался весьма своеобразный сброд — сексуальные гангстеры, штопорилы и дебоширы.

Один южанин, бывший солдат — «дед», У которого кончался срок службы в армии, изнасиловал молодого солдата и привлекался теперь по ст. 121 УК РСФСР. Второй, московский студент, наоборот, был застигнут врасплох, когда сам отдавался добровольно темнокожему сокурснику.

Но больше всего вызывал омерзение забитый, небритый мужчина в засаленной одежде. Он изнасиловал двенадцатилетнюю дочь своей сожительницы.

Находиться в камере ему было несладко. Все смотрели на него с презрением, словно на грязную собаку, никто с ним не общался. Само собой, с молчаливого решения всей камеры он сидел около толчка, убирал его, подметал и мыл полы, то есть дежурил за всех.

— Ты чего, сука, разоспался? — орал обычно на него один хулиганистый малый. — Я тебе сейчас метелку в задницу воткну.

Камера ржала, то ли из подхалимства и страха, то ли над трагикомизмом положения, потому как мужичишка вскакивал, словно ошпаренный, хватался то за метлу, то за тряпку и «вылизывал» и без того чистый кафельный пол.

Осинина встретили настороженно, хмуро и с опаской, а когда узнали, что он изрезал их земляков, то многие смотрели на него с ненавистью. Таким образом он оказался первое время в своеобразном вакууме, но через некоторое время в камеру кинули двоих кавказцев — одного за убийство, другого за разбой, и Виктор, чтобы упрочить свое положение, вынужден был взять их к себе в кенты, как-никак земляки. Через некоторое время в камере был наведен порядок — никого не обижали, ни у кого ничего не отбирали, а местные бакланы[70] стали теперь заискивать перед Виктором.

Прошло уже более двух недель, а Виктора никто никуда не вызывал. Всем ясно, что хуже неизвестности и неопределенности для человека нет ничего.

И вообще, пожалуй, самое трудное время для зэка — это период следствия до суда.

— Быстрее бы зона, быстрее бы дали срок! — одно и то же желание западает в душу почти каждого подследственного, за исключением, конечно, бывалых рецидивистов, которые с точностью до месяца вычисляют сами себе или соседу по шконке срок по соответствующей статье уголовного кодекса, который знают назубок. Они, эти лагерные волки, ничуть не печалятся, ни о чем не думают и веселятся словно дети. Никто их, как правило, не интересует и не беспокоит. Обычно это люди без семьи и крова, от которых отказались родители и жены.

Виктор это наблюдал не раз и поражался тому, как мог человек приспособиться к этим человеческим джунглям, в которых чувствовал себя, словно зверь в лесу, словно зоновский барак являлся вовсе и не лагерем, а самой обычной общагой.

"Что бы это могло значить? — мучительно ломал голову Виктор, когда бил тусовки[71] по камере. — Ведь мой следователь, такой доброжелательный и порядочный, пообещал устроить мне свиданку с Тоней и уже давно должен был меня вызвать. Тут что-то не так".

Тогда он сел и написал заявление своему следователю, чтобы тот немедленно вызвал его на прием.

Глава тридцать шестая

Через несколько дней, когда Осинин, измученный безысходностью положения и неизвестностью, завалился спать на шконку прямо в одежде, он услышал сквозь полудрему:

— Осинин!

— Виктор Александрович! — вскочил он быстро с койки.

— На выход.

Его провели по нескольким однообразным коридорам и, наконец, привели в пустой кабинет, в котором стол и стулья были наглухо привинчены к полу.

— Следователь скоро придет, — заявил ему пупкарь.

Через несколько минут вошел смуглый мужчина с грубо вытесанными чертами лица.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — удивился Виктор.

— Я ваш новый следователь.

Осинина словно обухом ударило. Он сразу понял, что его дела плохи.

— А где мой прежний следователь?

— Перевели, — черство проговорил смуглолицый.

— Почему?

— Так надо. Вы какой раз привлекаетесь к уголовной ответственности, молодой человек? — враждебно посмотрел следователь на Виктора.

«Из идейных», — пронеслась в голове мысль у Осинина.

— Второй раз.

— Нет, третий, — ядовито произнес чиновник, — а «крытку» забыли? Так почему вы скрыли это от следователя?

— А какое это имеет значение? Ведь для следствия важен сам факт события, вещественные доказательства и показания свидетелей.

— А вы грамотный. Прямо юрист. В нашем деле все имеет значение. Прежде всего, мы учитываем личность человека, обстоятельства, при которых совершено преступление, и его мотивы.

Следователь еще долго бы изрекал Осинину прописные юридические истины, но зазвонил телефон.

— Да, так точно, Игорь Петрович, скоро закончу. Вы не сможете дать санкцию? Почему? А, а, понятно, понятно, — угодливо заулыбался следователь. — Борис Семенович звонил? Хорошо, я скоро буду. Итак, Осинин, мне с вами некогда церемониться, я принес постановление о возбуждении против вас уголовного дела по ст. 108 ч. II и 206 ч. III УК РСФСР. Распишитесь.

— Что? На каком основании?

— На том основании, что прежний следователь неправильно квалифицировал ваши действия и инкриминировал вам не ту статью, какая полагается. Вы что, не могли без ножа обойтись?

— А что, меня должны убивать, а я должен стоять, сложа руки? Ведь в деле есть показания милиционера, который видел, как на меня нападали хулиганы.

— Это вы хулиган, Осинин, и к тому же рецидивист! Я буду добиваться для вас 24-й[72] статьи. Все, мне некогда. Подписываете?! Еще раз спрашиваю.

— Нет, — твердо проговорил Осинин.

— Хорошо. Так и запишем: от подписи отказался, — крепко сжав зубы, процедил следователь. — Увести!

«Как переменчива судьба, — тягостно размышлял Осинин, когда шел назад в камеру, заложив руки за спину, как это полагалось по тюремному уставу. — Главное не сломаться, не распускать нюни, мы еще пободаемся».

И поэтому, когда он вошел в камеру, он не стал плакаться на неудачу и никому ничего объяснять.

Глава тридцать седьмая

Людоеда спас лес. Так во всяком случае ему казалось.

Было уже за полночь. Светила луна. Но в лесной чащобе было темно. Пробираться сквозь густой пахучий лес было тяжело, но Котенкин пер напрямик, словно буйвол, куда кривая выведет. Пистолет он выронил, но не стал искать, тем более что в нем не было маслят[73]. Животный страх подстегивал его, и он шел и шел, пока в изнеможении не свалился на землю и тут же захрапел.

Проснулся он от солнечного луча, который, пробившись сквозь густую листву, больно ударил ему прямо в глаза. Страшно ныли руки и ноги. Он был в наручниках! Поняв всю нелепость своего положения, Людоед в дикой ярости вскочил, подбежал к высокому пеньку и что есть силы ударил по нему наручниками, но они не поддавались, а запястья сильно заныли от боли. Тогда он, сжав зубы, вторично, взмахнув над головой сцепленными руками, резко опустил их на пенек. Наручники согнулись, но не сломались, лишь в хомутике одного браслета появилась небольшая трещина.

— Черт! — дико заорал от злости Котенкин и, размахнувшись, что есть мочи стукнул оковами об пень.

К великой радости Котенкина, руки стали на сей раз свободными, но только не запястья — на каждой руке красовалось по металлическому изогнутому браслету.

Сбить их было невозможно.

Но все равно Людоед остался доволен. В конце концов он попробует спрятать наручники под рукава, хотя это было трудно.

Котенкин огляделся. К его удивлению, лес в том месте, где он стоял, оказался редким. Присмотревшись повнимательнее, он, к своему ужасу, заметил невдалеке людей… Там, всего в двухстах метрах от него, была поляна, а чуть далее шоссе!

Женщина-блондинка с крупным задом и модным бюстом дико хохотала, видимо, над анекдотом, который рассказывал пожилой усатый горец. Двое кавказцев жарили шашлык, а третий, видимо шофер, ковырялся в двигателе.

«Наверное, отдохнуть решили, а может быть, начнут девку по очереди трахать, — подумал Людоед, — надо сваливать отсюда». И он, пошатываясь, медленно пошел по лесу, испытывая жажду и голод, в сторону горного села, где жил его приятель-кузнец, с которым вместе отбывал меру наказания в Коми, на «Княжпогосте». О нем Котенкин вспомнил только сейчас.

К вечеру, когда немного стемнело, Котенкин осмелился выйти на шоссе и остановил грузовую машину, которая подвезла его до перекрестка, откуда было рукой подать до нужного поселка.

Людоед подошел к окну кузнеца и тихо постучал браслетом в окно.

— Кто там? — послышался тонкий женский голос.

— Костю позовите.

— Игорь?! Какими судьбами? Чего так долго не показывался?

Вышедший кузнец сразу не узнал Людоеда и обнял его, прижавшись щекой к щеке по кавказскому обычаю.

— Да все дела, дела, по командировкам мотаюсь, я ведь снабженец.

— Понятно, а ко мне чего пожаловал? Просто так или дела?

— Да вот, по нужде, — простецки улыбнулся Игорь. — Поддатый был, нахулиганил малость, а мент один прицепился, пришлось ему рожу набить.

— Ничтяк, их бить через одного надо, чтобы грабки не распускали, — с восхищением проговорил кузнец. — Беспределом и рэкетом занимаются, твари, вместо того, чтобы закон блюсти.

— Короче, — показал Людоед свои оковы кузнецу, — это по твоей части.

— Ты их разбил? — поразился Костя.

— Да, но не совсем.

— Я их сейчас быстро раскоцаю. Заходи.

— Смотри, чтобы никто не видел.

Через двадцать минут кузнец быстро распилил наручники. Запястья Людоеда распухли и напоминали взбухшее тесто.

— Ты бы поел чего-нибудь, — предложил Костя.

— Да не мешало бы, с утра маковой росинки во рту не было.

Черезнесколько минут кузнец принес огромную бутылку чачи, соус и помидоры.

— Ну, давай, за встречу, — возбужденно проговорил кузнец. Ему льстило выпивать с Людоедом, который был одним из авторитетов в зоне.

Глава тридцать восьмая

После шоковой встречи с новым следователем Осинин замкнулся — почти ни с кем не разговаривал, был мрачным и скованным, целыми часами расхаживал по камере, когда все спали и исчезал едкий табачный дым, или отлеживался на кровати, укрывшись одеялом, обдумывая и анализируя свое поведение.

— Ты чего, погнал, Витек? — участливо спрашивали его сокамерники, — плюй ты на все. Что будет — то будет.

«Зачем мне, семейному человеку, понадобилось связываться с непутевой девкой? Как я теперь посмотрю в глаза Тоне? Чем объяснить ей свое поведение? Я виноват во всем».

Так казнил он самого себя, не находя оправдания. И теперь, если парень умрет до суда от тяжелых ран, ему могут, согласно новой статье, которую решил применить к нему следователь, вмазать не меньше червонца. На справедливость он не рассчитывал. Разве можно в нашем государстве добиться какой-либо справедливости?

Подумать только, что судьбу человека решает какая-то троица людей — судья и двое заседателей! Последние, как правило, никогда не перечат судье в принимаемых им решениях. А если найдутся строптивые, умные и справедливые заседатели, то их тут же отзывают под любым благовидным предлогом, как несправляющихся со своими обязанностями.

Так уж устроена наша судебная система. А о том, чтобы вести судебное расследование с привлечением двенадцати присяжных заседателей, дабы все решалось правильно и «по уму», как у нормальных людей, нет, об этом и разговора не может быть. Ведь у нас же «диктатура… пролетариата?!», или, правильнее сказать, «диктатура партократа».

Но в любом случае Осинин не думал сдаваться, тем более что не в его правилах было складывать оружие без боя.

Надо было прежде всего создать стройную систему защиты, отказаться от второго следователя ввиду его предвзятости и вызвать толкового адвоката.

Глава тридцать девятая

Махачкала с ее колоритными базарами и великолепными горами, гордо возвышающимися над городом, поразила даже такого циника, как Людоед. Но ему было не до лирики. За несколько недель скитаний он оброс, осунулся и поизносился.

Поэтому, добравшись до ближайшей бани, он побрился, оставив усы и небольшую бородку, вымылся и облачился в новенький костюм и белоснежную рубашку. Взглянув в зеркало, Людоед не узнал самого себя. Он преобразился. «Ничтяк, — подумал он довольно. — Как только меня менты не заграбастали? Они же ведь только бичей и хапают», — подумал Котенкин, хотя в принципе он ошибался.

Бичей как раз таки на Кавказе не трогали. Грязные, замызганные, с длинными черными ногтями и нечесанными патлами, они бесцельно шлялись по городу, никому не было до них дела. В милицию забирали в основном молодых бичевок, чтобы использовать их для мытья полов в отделении милиции.

Фруктов и овощей здесь было навалом, «ешь даром — не хочу». Вместо бани по вечерам теплое, как парное молоко, море, а что еще надо бродяге?

Поздно вечером Котенкин нашел на окраине города улицу, где проживал бывший летчик, которому он по дешевке продал почти новую автомашину, которую отобрал у частного таксиста в аэропорту, задушив удавкой.

Людоед знал, что летчик Сафронов, которого за пьянство уволили из авиации, был убежденным холостяком, и он надеялся остановиться у него на ночь или на несколько дней.

Звонить пришлось долго.

— Кто это? — послышался хриплый недовольный голос.

— Свои. Славик, это я, Игорь.

— Какой еще Игорь? — открыл дверь летчик. Он был в стельку пьяным и еле держался на ногах. — Входи. А-а. Да тебя не узнать. Смотри ты, вырядился.

— Ну как тачка? Гоняешь?

— Какой гоняешь — раскокал давно уже.

— Как же это так?

— Ты знаешь, дал одной шалаве покататься. Прицепилась, как репей, научи да научи. Ей экзамены, видите ли, надо было на вождение сдавать, а практики не было. Вот вдвоем в глубоком овраге и очутились.

— И живы остались?!

— Я почти невредим, а она два месяца в больнице провалялась. Бог наказал. Хорошо, что еще в овраге грязь была с водой, а так бы взорвались. В багажнике у меня четыре канистры бензина было!

— Да, в рубашке родились.

— Ой, не говори, и смех, и грех. Машина в лепешку, а она лежит вся в грязи, одни белки блестят только и стонет…

— Короче, — оборвал его болтовню Котенкин, — я к тебе на пару дней. Можно?

— Давай распрягайся[74]. У меня здесь небольшой бардачок, но ты не обращай внимания.

— Развлекаешься?

— Да были у меня здесь две телки-молодячки.

— Мне бы сделать хоть одну.

— Какой базар, запросто. Только с ними опасно, заразу с ходу можно подцепить. Я с ними только через гандон[75]. Хочешь, сейчас позвоню?

— Не стоит, давай лучше завтра организуем маленький сабантуйчик.

— Годится.

На следующий день вечером, когда спала жара, Людоед предложил летчику отправиться на пляж, который был в трехстах метрах от его дома.

Но как только взгляд его натыкался на жирные туши толстых дам, он быстро отводил глаза, брезгливо морщась. И вдруг он остолбенел. Прямо в двадцати метрах от него молодая женщина медленно сняла бюстгальтер, обнажив свои буйные титьки, а потом так же спокойно сняла плавки и как ни в чем не бывало медленно погрузилась в воду.

Тело ее было бронзовым.

Котенкин смотрел на все это как загипнотизированный. От возбуждения у него пересохло в горле.

"Ничтяк, — подумал он, — сейчас я ее зафалую[76]".

Поплавав немного, она вышла из воды и начала вяло растираться.

Котенкин не вытерпел.

— Здравствуйте, — нагло произнес он, подойдя к ней почти вплотную. — Меня зовут Игорь. Как море? Теплое? — Голос его от волнения дрожал, но женщина не реагировала. Она отрешенно смотрела сквозь него. Не слышала и не видела его. Она молча растиралась, закрыв глаза и подставив свое узкое лицо лучам заходящего солнца, а потом все так же спокойно оделась и ушла. — Что за дела? — удивился Людоед.

— Да это же чокнутая, — сказал Славик. — Она каждый день приходит сюда в это время на пляж. Милиция уже не обращает на нее внимания. Недавно из дурдома выписалась.

— А я подумал, что она нудистка.

— Нет, здесь это не принято.

Под ногами шуршала галька. Людоед почти не ощущал своего мощного тела, после морской ванны он чувствовал какую-то невесомость и легкость. Летчик шагал рядом бодро и уверенно.

— Что значит море! — восторгался он. Людоед молчал, он думал о том, как побыстрее отсюда свалить.

Вечером приехали девчата, которых летчик заказал в каком-то борделе. Людоеду досталась худенькая блондинка с детским личиком.

Вначале он хотел отказаться от нее, но когда она разделась, то ее юное тело приятно взбесило его. Оно было горячим и темпераментным.

— Сколько тебе лет? — спросил он у нее.

— Девятнадцать, — пропищала блондиночка.

За время побега Людоед изголодался по юному девичьему телу. Всю ночь он не мог насытиться ею. «Коль уж я плачу звонкую монету, то должен вовсю разрядиться», — плотоядно думал Котенкин. Но худенькая ничуть не устала.

— Ну как девочка? — спросил на следующее утро Сафронов, когда Людоед расплатился с проститутками и посадил их в такси.

— В порядке, — довольно проговорил Котенкин, — я твой должник.

Вечером, в тот же день, выпив с летчиком по стакану коньяка, Людоед решил раскрыть ему свои карты, но не полностью, полагая, что Славик уже «сварился» и согласится с его предложением.

Он вытащил из кармана пригоршню старинных золотых монет и сунул их под нос летчику.

— Видишь?!

— Вот это да! — с восхищением протянул Славик, — антиквариат! А чьи это?

— Царские. Вот видишь, червонец. Это «Николашка», а это монета — пятнадцатирублевка — раритет! А вот эта монета с изображением Екатерины II и Александра I — вообще большая редкость. Половину всего этого я дам тебе, если ты полетишь со мной в Стамбул!

— ?!

— Да, в Турцию.

— А как? Ничего не пойму.

— Да так, очень просто. Ты летчик, мы едем в аэропорт, проникаем в самолет с оружием и отправляемся в Стамбул.