Глава двадцать вторая

Сообщение дежурного по ОВД г. Кисловодска о чрезвычайном происшествии в районе «Замка коварства и любви» не то чтобы поразило Понтиякова Германа Владимировича своей звериной жестокостью (за многие годы работы ему пришлось перевидеть немало), оно его сильно озадачило.

В том, что это было запланированным преступлением, а не несчастным случаем или самоубийством, не было сомнения. Но кто эта девушка и кому принадлежала автомашина — все это предстояло тщательнейшим образом проанализировать и скрупулезно исследовать.

Главное — не суетиться и не паниковать, как это делают некоторые оперативники, теряя голову при ЧП.

Прежде всего надо было созвать экстренное оперативное совещание и дать задание оперативникам повнимательнее обследовать дно горной речки, куда свалилась машина, потому как любая деталь или безделушка могли бы пролить свет на это очень серьезное и сложное по своей раскрываемости преступление, а то, что это было именно преступление, не подлежало никакому сомнению.

Затем нужно опросить всех работников ресторанов, гостиниц, кафе, вокзалов, забегаловок и прочих злачных мест, а также дать указания контролировать в течение недели все дороги, ведущие из города, которые были тут же перекрыты после того, как сержант Гриценко позвонил в Кисловодский ОВД.

Понтияков встал, набил трубку хорошим душистым табаком и закурил, не вдыхая в себя дым, а потом медленно и задумчиво начал расхаживать по кабинету, разглаживая свои густые темно-каштановые усы.

Настроение у него было препаршивейшее. Понтияков знал, что если сейчас он не успокоит свои разбушевавшиеся нервы, которые были у него на пределе, у него может произойти срыв.

На оперативке Герман Владимирович спокойно и четко изложил суть дела относительно ЧП в районе «Замка коварства и любви», напомнил о «висячках» и призвал своих сотрудников полностью проявить божий дар сыщика, которым природа наградила их.

Через несколько дней труп несчастной девушки был опознан.

И когда Понтияков узнал, что погибшей оказалась полячка, он тут же позвонил в КГБ, и расследование ЧП начали вести параллельно, как говорится, «в два смычка».

Чекистам повезло первым. В их ведении находился «Интурист».

Вначале швейцар, а затем официант, обслуживавший в тот злосчастный вечер Марию, дали ценные показания и более или менее подробно обрисовали внешность Узбека и Бегемота. Внешность Людоеда была описана вскользь.

В Управлении внутренних дел была проведена дактилоскопическая экспертиза смазанных отпечатков пальцев, которые были найдены на рукоятке ножа, но их владельца установить не представлялось возможным.

А преступники, как говорится, ушли на дно, и, видимо, надолго, а, может быть, даже сдернули за кордон.

Понтияков срочно вызвал к себе Попова. — Ну, чем обрадуешь? — спросил Понтияков Попова просто по привычке, не надеясь услышать ничего утешительного, но каково же было его удивление, когда тот выпалил на одном дыхании:

— Нашлась машина Арутюнова! Около «Замка коварства и любви».

— Где она?

— Вернее, не машина, а остатки от его машины, — запальчиво продолжал говорить Попов.

— Капитан, успокойтесь. Расскажите, пожалуйста, поподробнее.

— Узнали по двигателю, номер был перебит. Установила техническая экспертиза. Кроме того, была перекрашена в другой цвет. Была белая — стала черная.

— А номера?

— Номера, само собой, поменяли несколько раз…

— А какие номера были до этого, вернее, после того как угнали машину Арутюнова? — нетерпеливо перебил его Геннадий Владимирович.

— Точно не знаю, но какие-то номера нашли еще в речке, ниже по течению, в двухстах метрах от происшествия.

— Какие?

— Ю 21-03 СТ.

Понтияков тут же набрал номер телефона начальника ГАИ.

— Владимир Иванович, здравствуйте, Понтияков. Слушай, будь другом, дай срочно задание твоим архаровцам установить владельца автомашины черной «Волги» за номером Ю 21-03 СТ.

— Подожди у телефона пару минут, Геннадий Владимирович, сам-то как?

— Да вот как. Пятые сутки без сна.

— А как по делу полячки? Там ведь КГБ занимается.

— И мы тоже, иначе в крае у многих звезды послетают.

— Понятно. Минутку. Вот, кстати, поступила информация. Автомашина марки «Волга» номер Ю 21-03 СТ оформлена на Котенкина Игоря Михайловича.

— Людоед?! — воскликнул Понтияков и запальчиво стукнул рукой по столу, — я так и подумал.

— Какой Людоед? — ошарашенно воззрился на своего шефа Попов. — Каннибализмом занимается?

— Да нет, — с каким-то надрывом вздохнул Понтияков. — Бандюга один. Шестнадцать лет тому назад его банда разгуливала по Союзу, промышляла «разгоном»[34]. Его делом тогда занимался Зотов, знаменитый сыщик из П.

— У-у, — задумчиво произнес Попов. — Теперь припоминаю. Ведь он тогда под вышаком находился.

— Выкрутился, гад. За ним числилось убийство одного миллионера, но врачи при вскрытии установили у него сердечный приступ с летальным исходом. Это и спасло Котенкина.

— Так его Людоед убил?

— От пыток людоедовской банды он умер.

— Кто этот миллионер был?

— Цеховик один, грузин по национальности. Его впору тоже было к стенке ставить. Подпольный завод в Чечне организовал. Чтобы только стать совладельцем завода, он внес сто тысяч (!) еще теми деньгами, когда наш рубль был дороже американского доллара.

— Интересное дело было. Я помню, какой шум оно наделало.

— Заводиком, на котором официально изготавливались дешевые сита для муки, которые так охотно раскупали горянки, заправляло трое компаньонов. Фактически же на заводе изготавливались модные трикотажные изделия, целлофановые пакеты и майки с изображением знаменитых певичек, кожаные сумки и всевозможная бижутерия. На широкую ногу было поставлено дело.

— А кто был настоящий директор?

— Чечен один. Он получал оклад пять тысяч рубликов ежемесячно. За молчание и негласную аренду помещения.

— Понятно, в общем, бутафорный директор был, — усмехнулся Попов. — А третий директор кто был?

— Саркисянц. Много тогда нашли у него золота и всяких драгоценностей. Громкое дело было. Так вот, мы отвлеклись. Я тебе, Попов, даю задание. Изучи в архиве дело Людоеда, все его связи, всех подельников[35]. И как можно быстрее. Послезавтра доложишь мне.

Глава двадцать третья

Осинин вернулся домой, словно триумфатор на коне. Все поздравляли его, благодарили, а вот денег ему в виде премии или хотя бы компенсации, которую ему клятвенно обещал шеф и руководство Главка, никто и не думал выдавать. А ведь своих личных бабулек[36] он вышвырнул так много ради выполнения ответственного задания. Деньги нужны ему были позарез. «Мои финансы поют романсы», — с мрачным юмором подумал Виктор. Не сегодня-завтра должна была родить Тоня, и ему очень хотелось подарить ей что-нибудь в честь их первенца.

Словом, он начал наседать на своего шефа и требовать от него премии.

— Иван Васильевич! Ты мне обещал все мои расходы компенсировать?

— Обещал, Виктор Александрович. Обязательно тебе выдадим, потерпи немного. Ты лучше расскажи, как ты карбид выбивал, — говорил он, лукаво прищуриваясь и задорно смеясь.

И Виктор пересказывал в который уже раз свою забавную одиссею. Чаще всего директор просил Осинина поведать о его злоключениях в Караганде и Темиртау в присутствии местных директоров или высокопоставленного начальства из края.

— Вы мне, Иван Васильевич, баки не заливайте, — сказал однажды с шутливой грубоватостью в конце своего повествования Виктор, — «Соловья баснями не кормят». Гоните мне копейку, не сегодня-завтра у меня должен короедик на свет появиться.

— Так что ж ты молчал, идрить твою мать! — по-мужицки искренне возмутился шеф. — Езжай немедленно в центр, зайдешь к самому начальнику Главка, и он тебе выпишет премию. Я уже с ним договорился.

— А если не дадут?

— Дадут! — в благородном возмущении выкрикнул Скорняк.

Наконец, деньги ему выдали, всего каких-то триста рублей. Но и этому Виктор был бесконечно рад. Правда, получил он их после изматывающих бюрократических проволочек.

Получив деньги, Осинин тут же начал рыскать по магазинам и накупил всякой всячины. Он хотел отнести Тоне что-нибудь вкусное. Потом он помчался в роддом, находившийся на территории огромного лесопарка.

— Вам к кому? — спросила его дородная русоволосая женщина, то ли нянечка, то ли медсестра.

— Мне к Осининой, передачу надо отдать, да и поговорить бы не мешало.

— К Осининой? К ней нельзя.

— Почему это нельзя? — возмутился Виктор.

— А вы кто?

— Я ее муж!

— Родила ваша женушка.

— Как родила? — ошарашенно уставился на нее Осинин.

— Так и родила, только что.

— Кого?

— Сына, сыночка, молодой человек, с вас магарыч полагается.

Обычно молодые отцы, услышав такую новость, мгновенно преображаются — кто начинает бешено орать, а кто плясать или ошалело восклицать: у меня родился сы-н! сы-ын!

Виктор же впал в оцепенение. Он вдруг почувствовал себя совершенно другим человеком.

«Свершилось, — подумал он радостно и в то же время озабоченно. — Я стал наконец отцом. Теперь я ответственен за судьбу маленького человечка, своего сына». И его сердце наполнилось гордостью и сдержанным ликованием.

— Вы что, молодой человек, не рады, чем-то недовольны, наверное, дочку хотели? — нарушила его философские размышления женщина.

— Все нормально, — вздохнул Осинин. «Почему я не радуюсь, как другие, словно ребенок? — подумал он. — Неужели жизнь настолько ожесточила меня, что я разучился радоваться искренне и задорно? Значит, судьба наложила все же на меня отпечаток суровости».

— Когда же мне прийти?

— Через два-три дня, а передачку можете оставить и записочку напишите. Я ей все передам.

Виктор вытащил блокнот, вырвал страничку и быстро нацарапал:

"Тонечка, безмерно рад, что у нас родился сын. Ты просто молодец!

Целую, целую, целую…

Виктор"

— Возьмите, — передал он женщине записку. — И вот еще, — сунул он ей червонец.

— Ну, молодой человек! Вы даете, — улыбнулась она невольно.

Глава двадцать четвертая

Лютый однозначно понял: Людоед положил на него глаз и постарается прибрать его к рукам или ликвидировать, но не сегодня-завтра менты могут всех повязать, — почуял он своим звериным нутром. В любом случае надо сваливать, решил он.

В панике он остановил первую же попавшуюся тачку.

— Вам куда? — спросил его пожилой водитель с обвислыми усами.

— До вокзала, пожалуйста, — просительно сказал Михайлов.

— Я в таксопарк, — слукавил таксист, поняв, что человек опаздывает на поезд и сможет отвалить ему кучу денег.

— Шеф, — плюхнулся на сиденье Лютый. — Плачу втройне.

— Но я действительно закончил уже работу. И мне за опоздание вкатят выговор. Нет, не могу, выходите, молодой человек, — продолжал блефовать таксист.

— Езжай, сука, а то продырявлю! — вытащил пистолет и приставил его водителю в правый бок рассвирепевший Михайлов.

Таксист не на шутку перепугался и молча включил зажигание.

Когда такси подкатило к привокзальной площади, Лютый вытащил банкноту в 50 рублей и, небрежно кинув ее на сиденье, процедил сквозь зубы:

— Смотри, ментам не цинкани, а то кенты мои враз тебя достанут.

— Все будет нормально, молодой человек, — растерянно пробормотал таксист, но в глубине души он был доволен — дневной план его составлял 38 рублей.

Заходить в зал ожидания вокзала Лютый не стал, а предусмотрительно спрятался за забором. На его счастье, через несколько минут к платформе подкатил поезд на Москву.

Михайлов долго мешкать не стал. Как только поезд тронулся, он модным прыжком махнул через забор и в мгновенье ока оказался на платформе, но поезд неожиданно слишком быстро развил скорость, а проводники, видя бегущего человека, в панике стали закрывать двери.

Лишь в последний момент пожилая проводница предпоследнего вагона сжалилась над ним и помогла впрыгнуть в вагон.

Через несколько остановок Лютый вышел из поезда, щедро расплатившись с проводницей, и пересел на поезд, следовавший в Баку.

В самом центре города, в романтической его части (называвшейся «девичьей крепостью» в честь отважной и гордой девушки, не пожелавшей выйти замуж за дряхлого старика и прыгнувшей в день свадьбы с крепости), у него жила тетка — жена его дяди по отцу, скупая, расчетливая женщина. Она очень любила подарки и, если Михайлов приезжал к ней без презентов, надувала свои тонкие, как лезвия, губы и сухо с ним разговаривала, а о проживании в ее доме не могло быть и речи. Поэтому Лютый купил в Баку шоколадных конфет и бутылку полусладкого шампанского. Он долго бродил по очень узким вымощенным старинным улочкам девичьей крепости, настолько узким, что с балкона дома можно было протянуть руку и достать балкончик, расположенный напротив, прежде чем нашел ее домик.

Тетя Мотя, увидев подарки племянника, расцвела и позволила ему остаться.

Несколько дней Лютый бесцельно бродил по знойным улицам. Баку, как и все старинные южные города, был своеобразен своей, только ему присущей архитектурой и национальным колоритом. Но главное — здесь почти на каждом шагу можно было встретить ресторан, кафе, шашлычную или чайную. А для Михайлова, любившего вкусно пожрать и выпить, это было важно. Больше всего ему понравились люлякебаб, долма и севрюга на вертеле. У него буквально текли слюнки при виде такой вкуснятины, и он, дорвавшись до таких шикарных блюд, просто объедался. Потом с трудом передвигая ноги, едва добравшись домой, он тут же заваливался спать.

«Недурственно здесь можно жить, — думал Лютый, — вот только если бы не эта жара за сорок градусов, от которой пот катит ручьями».

Чтобы спастись от чудовищной жары, Михайлов с утра отправлялся на пляж в Мардакены или Бузовны и пропадал там на берегу почти дотемна. Море, разомлевшее от жары, лениво накатывало свои теплые, словно парное молоко, волны на берег, приятно холодя ноги. Но и после заката жара держалась еще сравнительно долго.

По вечерам он обычно включал телевизор и смотрел «Новости». Вот и сегодня, удобно устроившись на диване, он наблюдал, что творится в России. Но в первую очередь, Михайлов с удовольствием смотрел криминальную хронику или передачу «Человек и закон».

После «Новостей» диктор объявил вдруг, что милиция разыскивает двух очень опасных преступников, изнасиловавших и убивших иностранку.

Первое время он ошарашенно взирал на фотороботы. На него смотрели искаженные лица Узбека и Бегемота.

«Теперь мне крышка, меня может выдать мой шрам на щеке, он такой заметный. Надо как-то его загримировать, что ли, — подумал Михайлов. — Из-за этих кретинов меня стопудово повяжут. — И на его лбу от страха выступила испарина. — Если их свяжут, они расколются и сдадут Людоеда, а я фигурирую в его деле, как подельник. Подымут дело и объявят розыск. Надо срочно рвать когти отсюда».

— Что с тобой, на тебе лица нет, — удивилась тетя Мотя. — Ты что, их знаешь?

— Да нет, — находчиво ответил Лютый. — Мне просто показалось, что один из этих гадов похож на одного человека.

— Ой, душегубы, — запричитала она, — креста на них нет. У нас вон в Баку такое творится, что на улицу страшно выйти после восьми.

Глава двадцать пятая

Еще несколько дней Михайлов прожил у тетки. Финансы его катастрофически таяли. Город был дорогой. Сдачу не всегда давали. Считалось западло принимать мелочь. А если кто и просил сдачи, то в зависимости от услуги или продаваемой вещи ему или просто возвращали деньги, а если и давали сдачу, то небрежно, с презрением.

Один раз, когда Михайлов, совсем немного проехав на такси, подал шоферу три рубля и попросил сдачу, таксист гневно кинул ему трешник.

— На, забери, ничего от тебя не надо, — сказал водитель с таким негодованием в голосе, что Лютому стало даже неловко, и как не пытался он всучить ему обратно трешник, тот так его и не взял.

Презрительно фыркнув, таксист зло хлопнул дверцей и стремительно рванул с места.

Как-то, шляясь по рынку, где оглушала многоголосица темпераментных выкриков зазывал торговцев, хвалящих свой товар на все лады с той неповторимой жестикуляцией, манерой и пафосом, какие присущи только истинным асам восточных базаров, он встретил русского парнишку, умевшего говорить по-азербайджански. Это очень понравилось Лютому, не знавшему ни одного слова по-азербайджански, и он решил приголубить парня, которого звали Сережа.

Тот, как понял Лютый, был «в бегах»[37]. Они разговорились, и парнишка поведал ему свою беду. Пацан был дерзким, но глупым. Вместе с дружками он ограбил одного таксиста, трахнув того кастетом по башке, но у водителя в кармане оказалось всего 25 рублей. Само собой, его повязали и кинули в тюрьму. Из-за такой мизерной суммы Сережке корячился приличный срок — от шести до пятнадцати лет.

Тогда он закосматил[38]. Не разговаривал, не спал, по нескольку суток не ел, кидался на людей, и его перевели в «дуркамеру»[39]. Однажды он не спал всю ночь, а ходил по камере взад и вперед, зная, что за ним наблюдают надзиратели и записывают в журнал наблюдений, утром загрохотали засовы, с лязгом отворилась массивная, опоясанная железом дверь, зашли двое надзирателей и начали делать проверку. Сережка стоял в стороне, полусонный, со свирепым лицом. Надзиратель грубо схватил его за рукав куртки и, подтолкнув, решил поставить в строй. Тогда Сережка резко ударил обидчика в челюсть. Подскочившему второму надзирателю Сережка также, не долго мешкая, нанес удар по лицу.

— Ну, ладно, — потерев щеку, мстительно произнес первый контролер, придя в себя. Он быстро вышел из камеры вместе со вторым надзирателем.

Через несколько секунд влетели «веселые ребята»[40], человек семь или восемь в синих халатах.

— Выходи! — заорал один из них Сережке. Но он не растерялся. Схватив в руку щетку, как боевое оружие, Сергей приготовился к обороне.

Тогда главарь «веселых ребят» велел всем обитателям огромной камеры, а их было человек тридцать, перейти в другую «хату»[41] напротив.

Те безропотно, словно стадо баранов, выполнили приказание, и Сережка остался один.

Он даже не успел применить свое орудие, как его руку перехватили, вывернули как кукле назад, вверх и начали избивать кулаками, стараясь нанести удары по почкам, животу и печени ногами, обутыми в кованые сапоги.

— Мрази! — заорал от боли пацан. — Я вас всех поубиваю!

— Ах так, он еще и грозит! — И они еще сильнее замолотили ногами и руками по его беззащитному телу.

Сергей сильно кричал от нестерпимой боли и бессилия. Ему казалось, что его избивают уже несколько часов подряд.

Потом его бросили в «резинку»[42]. Сережка весь был истерзан, одежда свисала с него клочками, все тело нестерпимо болело и ныло от многочисленных гематом, ребра в нескольких местах имели, видимо, трещины или переломы, так как в течение месяца, когда он находился в психизоляторе, куда его перевели из «резинки», он с трудом приподнимался с постели. Резкая, острая боль пронзала, словно нож. Но, как известно, цель оправдывает средства, Сережа задался целью во что бы то ни стало вырваться на свободу, а за битого двух небитых дают. Тюремный психиатр это отлично понимал и решил сломить его. Он назначил ему инъекции так называемой «серы», или сульфазина. После каждого такого укола к вечеру у него поднималась температура до 39 — 40 градусов, а нога нестерпимо ныла. В туалет он ходил, опираясь на стенку. После каждой такой экзэкуции врач приходил к нему на следующий день и ехидно интересовался:

— Ну что, легче стало? Чего молчишь?

И видя, как Сергей отворачивался к стенке, уходил, бормоча что-то себе под нос.

— Не сдавайся. Продолжай «держать стойку»[43]. Долго делать не будут, — подходил к нему сосед из Калуги. У него были голоса[44], а может быть, гнал дуру.

По вечерам или ночью он ходил по камере с помутневшими глазами и разговаривал с разными людьми, которые сидели, как ему казалось, рядом с ним.

Находиться рядом с таким человеком было не совсем уютно. Ведь голоса бывают разные — добрые и злые — и могут приказать убить кого-нибудь или повеситься. Был случай, когда один больной умудрился сбежать с принудки[45] и повеситься на венке, который сам же сплел из полевых цветов.

Но Сережа и без него знал, что таким изощренным пыткам подвергали почти всех подозреваемых в симуляции или буйных сумасшедших.

После пяти или шести таких уколов, которые делали через два или три дня в зависимости от температуры, его вызвал на прием врач и то ли искренне, то ли провокационно заявил:

— Молодец! Ты прошел испытания, завтра поедешь в институт Сербского, но неизвестно, сможешь ли ты там прокосматить или нет. Желаю успеха.

Глава двадцать шестая

В институте судебно-медицинской психиатрической экспертизы имени Сербского Сережка успешно прошел «приемные экзамены». Ему ориентировочно установили диагноз: «реактивное состояние психопатической личности», но он не успокоился на достигнутом. Решив «закрепить диагноз» и зная о том, что нянечки круглосуточно по сменам наблюдают за ним и подробно все записывают, что касается его персоны, в специальный кондуит — журнал наблюдений, он решил не спать по ночам. Сережка много ходил по палате, ни с кем не разговаривал, ни с кем не вступал в какие-либо контакты, а когда ему сильно хотелось спать, он ложился на кровать и разговаривал сам с собой. Веки были словно намазаны клеем, они невольно слипались от бессонницы, но он стоически продолжал симулировать сумасшествие, а когда уже было совсем нестерпимо и он чувствовал, что может полностью отрубиться, больно щипал себя за ногу или живот. Так продолжалось несколько дней. Он умышленно добивался назначения уколов и достиг, наконец, своей цели. Ему назначили инъекции аминазина по схеме; сразу же в первый день 12 кубиков! Это была ужасная доза, его возбуждение спало, но Сережка продолжал по инерции упрямствовать, так как решил во что бы то ни стало вырваться на волю.

Однажды после бессонной ночи он до того «загнался», что впал по-настоящему в реактивное состояние. Подсознательно он понял это, так как начал что-то цветисто и быстро говорить. Слова вылетали, словно пули из пулемета. Прибежали старшая сестра и дежурный врач, они успокоили его, сделали укол и уложили спать, словно малого ребенка. В этот день он убедил профессоров, что он по-настоящему чокнутый. Проснувшись через несколько часов, он с Ужасом понял, что находился на грани сумасшествия, и решил особенно не усердствовать. Через два месяца была назначена комиссия, которая признала его невменяемым, но не в Момент совершения преступления, и рекомендовала суду назначить ему принудительное лечение в психиатрической больнице под Москвой до полного излечения, после чего ему снова предстояло держать ответ перед судом. Это не вполне устраивало его, и он попросил своего брата, когда тот приехал к нему на свидание, устроить ему побег из дурдома.

— Зачем тебе это надо? — пытался отговорить его брат. — Полежишь год-другой, а потом я дам кому-нибудь из врачей на лапу, и тебя комиссуют. По-моему, лежать на нарах не лучше.

— Не могу, понимаешь, Шурик. Я здесь гнию, сухостой замучил меня, — конфузливо сознался Сережка брату. — Так что давай выручай. Я как-нибудь пробегаю до Ленинской амнистии[46], а потом вообще завяжу, пора браться за ум.

— Лады, — многозначительно произнес брат. — Жди в воскресенье. Перед обедом обязательно выходи на прогулку. Как увидишь, что подъехала тачка, так сразу же прыгай через забор и ломись в машину.

Все произошло по запланированному сценарию. На следующее воскресенье, когда больных вывели на прогулку, подъехало такси. Рядом с шофером сидел человек в черных очках.

Сережка, не долго мешкая, с размаху перескочил через забор, рывком открыл дверцу машины и плюхнулся на сиденье. Его бил нервный озноб, а всполошившиеся санитары бежали вслед за машиной и просили Сергея вернуться. Они думали, что это какое-то недоразумение, ведь Сережка был таким послушным и спокойным, помогая даже им мыть посуду.

— На, успокойся, — протянул ему брат начатую бутылку вина.

Он отхлебнул несколько глотков, но долго еще не мог прийти в себя.

Лишь когда машина выехала на трассу, по обе стороны которой возвышался сосновый лес, он немного очухался, не веря, что находится на свободе.

Проехав несколько километров, таксист остановил машину.

Его размышления прервал таксист.

— Ну что, все в ажуре? — спросил он, солидарно-угодливо ухмыляясь.

— Все о'кей!

— Еще будешь?

— Не мешало бы.

Но на этом Сережка не угомонился. Затем он отправился на плешку[47]. К нему подошел молодой симпатичный парень с припудренным лицом, голубыми намалеванными глазами и с грустной поволокой в глазах.

— Чего ты хочешь? — грубо спросил у него Сергей.

— Скучно, — томно произнес он.

— Пошел… — бросил ему Сергей.

Он нашел молодую проститутку, работавшую на свой страх и риск в одиночку. Они зашли в ближайший троллейбусный парк, он зашел в первый попавшийся троллейбус, и они расположились прямо на сиденье.

В тот же вечер он спутался с одной воровкой, которую звали Ниной по кличке Волчица, и снял с ней комнату около Останкинской башни.

Воровка плакала от безысходного горя — ее хахаля, кошелечника[48], недавно повязали и вмазали «пятеру». Сережка, как мог, успокаивал ее и заодно рассказывал про свою беду — про то, что он в бегах и без ксивы.

Утром с ее помощью он насадил солидный лопатник[49] у одного слегка подвыпившего москвича. Волчица отвлекала разговорами фраерюгу, а Сережка, подтолкнув мизинцем снизу бумажник, хотя и не совсем ловко, умудрился выудить его. Лопатник был очень толстым. Сережка не смог сдержать охватившего его волнения и быстро перебежал улицу. Через несколько минут он увидел подбежавшую Нинку.

— Ну, что там? — с нетерпением спросила, задыхаясь, Нинка. — Много лавья[50]?

— Сейчас посмотрим.

Каково же было его удивление и разочарование, когда он увидел там одни документы — паспорт, военный билет и трудовую книжку.

— Ну, чего кисляк? Как раз то, что тебе надо, — деловито заметила Нинка. — Наклей на ксиву свою фотку, и будет все нормально.

Он так и поступил. У терпилы[51] была московская проколка[52], да и возраст почти подходил.

— А с остальной ксиватурой как поступил? — спросил Лютый, прервав повествование молодого повесы-балбеса.

— Я их просто выкинул.

— Так не положено. Надо было вложить остальные документы в конверт и бросить в почтовый ящик, — нравоучительно заметил ему Михайлов.

Глава двадцать седьмая

— А, это опять вы пришли? — доброжелательно приветствовала Осинина дородная женщина в вестибюле, когда через несколько дней он снова явился в роддом с горячим желанием увидеть свое крошечное творение и родную Тонечку.

— Пойдемте, — ласково сказала она и повела его на второй этаж. — Я сейчас ее позову.

Через несколько минут вышла бледная Тоня. Она слабо улыбнулась и трогательно прижалась щекой к Виктору.

Он бережно и нежно поцеловал ее в глаза и сухие губы.

— Прости меня, дорогой. Я так ругала тебя, последними словами.

— За что?!

— Когда рожала, больно было очень, я была почти без памяти, мне соседка по койке потом рассказала. Говорят, что все женщины ругают мужей и проклинают их на чем свет стоит.

— Все бывает, родненькая. Теперь ты у нас мамуля. А где же наш сынок? Почему не вынесла?

— Нельзя пока, — с сожалением произнесла Антонина.

— А все же. Давай, мать, я очень хочу его увидеть.

— Да он такой страшненький. Ну ладно, я попробую уговорить врача.