Он вернул ей книжку.
      - Кроме Дуная что-нибудь осталось?
      - Цыганская музыка.
      - А еще?
      - Осталось все. Или почти. Но под другими именами. Кафе "Джербо" - мы в нем.
      - Это оно?
      - Оно. Но если ты, как принц, предпочитаешь чай, то...
      - Ни в коем случае. Спасибо. То, что нужно.
      - А как прошло?
      - Не говори.
      - Что ты читал?
      - Который тебе понравился. - Он вынул бензиновую зажигалку, показал ей (напомнить про танк) и дал огня. - Про параноика в поезде.
      - Им не понравился?
      Он усмехнулся.
      - Не поняли?
      - Если и поняли, - сказал он, - виду не подали. Реакция была молчание. И если бы на этом кончилось, Иби, я был бы счастлив. Но стали задавать вопросы, и я наговорил три бочки арестантов.
      - Как?..
      - Тюремная наша идиома.
      - Забудь. Уже прошло.
      - Будем надеяться, - вздохнул он и посмотрел, как она курит, разжимая при затяжке на белой сигарете пальцы. - Но, правда, Иби? зачем ты столь изыскана сегодня?
      - Тебя пугает?
      - Меня охватывает спесь. Принцем крови начинаю себя чувствовать. Вскипает голубая моя кровь.
      - Просто в юбке ты меня не видел.
      - Я в целом! Облик...
      - Какой!
      - На букву "И".
      - Идиотский?
      - Интеллектуальный.
      - Импортный?
      - Интернациональный.
      - Инертный?
      - Инициативный.
      - Инфантильный?
      - Инфернальный.
      Интервал. Потом она придумала:
      - Инцестуозный?
      - Идеальный.
      - Неправда! Нос у меня длинный.
      - А нос на букву "А". Аристократический. Можно сигарету?
      - А я их для тебя купила. За валюту. В "Дуна-Интеркоктиненталь". В машине целый блок. И скотч. Ты любишь?
      - Кто же не любит.
      - Скажи мне, Александр, случайно, ты не сатанист?
      - Не очень.
      - А в Бога веришь?
      - Я в ангелов пар экселянс?.
      - А в падших?
      - Тоже.
      - В Сегеде, - опустила она глаза, - у меня в номере их была целая стая. Все падшие до одного. И я на них смотрена, когда...
      - Когда?
      - Ну, когда с твоего позволения. Соло... Mais dis-donc, tu sais parler Francais??
      - Слегка.
      - А хочешь, сходим во Французский Институт?
      - Институт? Звучит серьезно. Надеюсь, это бывший "Мулен Руж"?
      - Почему "бывший"? "Мулен Руж" как был, так и остался. Но этот by night? для простых людей. А мы с тобой пойдем в кино.
      - На что?
      Она закрыла гид и придавила в черной пепельнице окурок с оттиском губной помады.
      - На то, чего в Москве вам не покажут. Даже у нас выходят в шоке.
      * * *
      Когда двумя сложенными пальцами - по-пистолетному - эсэсовец с фуражке с высокой тульей разжал коленнопреклоненной зубы, Иби сдавила его так, что Александр чуть не вскрикнул. Картина была - действительно. В ней тоже был Дунай, но по ту сторону границ - в прекрасной Вене, где бывшая узница концлагеря отыскала своего палача за стойкой отеля в роли ночного портье. Одна пара преклонных лет ушла среди сеанса. Потом какой-тo офицер увел из зала свою девушку - невесту, судя по светлому платью с кружевами.
      Александр так увлекся, что, не имея на себе трусов, местами даже забывал про руку своей девушки в левом кармане брюк - плененную карманом и вместе с ним безумствующую там на ощупь и вслепую. Когда сквозь тьму возникли бледные огни неторопливой реостатной люстры, Иби выхватила руку и прижала ладонь к лицу, закрыв глаза при этом непристойном обонянии. Он взял ее за локоть, она покорно поднялась, но под уклон шла как слепая, а когда вышли из зала на асфальт, остановилась - прямо посреди толпы,
      Как бы слепо она смотрела на него, не двигаясь при этом с места, а он стоял с цветком, не зная, что и думать. Сдвиг по фазе? Приступ кататонии? Воспитанные будапештцы их обходили, будто так и надо. Внимания не обращая. И разошлись, оставив их в теснине меж домов.
      Он приблизился, взял за руку.
      - Что с тобой?
      Она нагибала голову, глядя при этом исподлобья и улыбаясь затравленно, но как бы себе на уме.
      - Ici?.
      Круглые бока кинотеатра под названием "Корвин" с двух сторон огибали большие старые здания - этажей в семь-восемь. Этакие вогнутые бастионы все окна уже почти зашторены. Дно этой урбанистической расщелины озаряли отсветы неона.
      - Что здесь?
      С той же улыбкой она вырвала у него розу, хрустнувшую целлофаном. Схватила за локоть, за вельвет рукава:
      - К стене ладонями! Не двигаться!
      Упираясь в стену кинотеатра, он следил за элегантно одетой европейкой. А делала эта европейка вот что: разодрала целлофановую упаковку, сшитую скрепкой, вытянула со стеблем розу, села на корточки и положила цветок поперек бедер. Коленом, обтянутым нейлоном, уперлась о тротуар и стала собирать вокруг себя мусор - клочки билетиков, комочки фольги с прожеванными и завернутыми туда резинками, расплющенные крышки от пивных бутылок, раздавленные окурки, шпильки. Ало озаренными пальцами с крылышками ногтей, маникюр на которых казался черным. Бросая все это в прозрачные ножны от вынутой розы, она вращалась на колене, шаркая подошвой по тротуару. Потом она все это упаковала в сумочку, а вынула губную помаду, открыла, вывинтила и стала, переползая на коленях, выписывать звезду на тротуаре, пятиконечную, но потеряла равновесие и ухватилась за него стоявшего столбом. За бедра - больно впившись ногтями. И прижалась к вельветовой ширинке, к тому, что под ней - оробелому. Лицом прижалась. Лбом. Щекой - отчего сдвинулись ее очки, не снятые после сеанса.
      Чтобы в Союзе они бросались перед ним на колени, такого Александр не помнил. Если и случалось, то не на улице, во всяком случае. Первой мыслью было, что, слава Богу, без трусов он. После душа чистых в своем запасе не нашел и вышел без. Но джинсы - уже вторую неделю не снимая. Козлом, конечно, не несло, но все же и не розами. Что Иби вовсе не смущало - в ее аффекте. Осторожно он снял с нее очки, сложил и бережно упрятал в боковой карман пиджака. Коснулся стриженой головы. Того не желая, ничего он не мог поделать со своим выпиранием, бухающим ей прямо в лицо. Более неуместной эрекции он в жизни, кажется, не имел, "Ну, я тебя прошу!.." - сказал он и сделал попытку опуститься на колени тоже. В ответ она стала бить его кулаком по ногам, по мускулам, заставив выпрямиться, ухватилась за пряжку ремня и стала "молнию" из-под нее расстегивать. Раздергивать. При этом Иби бубнила ему в пах: "Все мальчики погибли, все девочки погибли..." Какая-то пара на пути к вогнутому дому рядом, к арке в глубине, увидев эту сцену, повернула назад, решив, что лучше обогнуть кинотеатр с дальней стороны.
      "Больно не будет. Крыска с зубками, но спрячет..."
      Она забормотала что-то по-венгерски. Он взял ее подмышки, поднял рывком и обнял - удерживая на ногах. Под скользким черным льном ее пиджачка подергивались лопатки - она рыдала. "Ну, что ты? что ты?" - "Потому что раненые в живот! поглубже заползали умирать! И только крысы одни спаслись!.." - "Ну всё, ну всё!.." - он растирал ей спину. "Нет, крысы! Крысы!"
      Она оттолкнула его. Повернулась к стене.
      Высморкалась в свой платок.
      Александр подобрал сумочку и латунный тюбик. Роза слегка привяла. Он было тоже взял, но посмотрел на Иби и положил обратно на шероховатый тротуар. В звезду. Выписанная поблескивающей губной помадой, фигура о пяти концах была незаконченной. Стершимся остатком помады он завершил - на всякий случай.
      Насморочно она сказала:
      - Пожалуйста, прости.
      - А ты меня.
      - Не сердишься? Давай напьемся.
      - Немедленно.
      - А потом в Дунай. Согласен?
      - Не возражаю.
      Она взяла его под руку. На ходу он чувствовал толчки хрупкого бедра.
      - В "Корвин" обычно не хожу, - она сказала. - Здесь был наш центр сопротивления. Один из самых... Понимаешь?
      Он оглянулся на излучение вывески.
      Здание было защищено соседними домами. Взять нашим, наверное, было нелегко. В три этажа и круглое - пирог на день рождения. Только свечей в нем не хватало.
      На стоянке они захлопнулись в 'Трабант" - непрочный и уютно замусоренный. Из-за сиденья она вытащила пластиковый мешок, а из него бутылку виски "Наig".
      - Не понимаю, - сказал он, поджимая ноги.
      - Чего?
      - А ничего.
      - Сейчас поймешь. Открой бутылку.
      Он свинтил резьбу.
      - Пей.
      - Ladies first?.
      Она сползла под руль, пока колени не уперлись, и запрокинулась. Алкоголь забулькал неохотно, потом зазвучал веселей. Потом он взял бутылку, а она утерлась и вылезла, и села нормально - чтоб держать обзор.
      Они закурили.
      - I can't get no satisfaction...? Эта мыльница без музыки.
      - Откуда она у тебя?
      - Мыльница? Выиграла в лото.
      Он засмеялся.
      - Серьезно?
      - Серьезно. Но без музыки она.
      Он засмеялся.
      - А какую ты любишь?
      - Марши люблю. Краснознаменный сводный хор Советской Армии.
      - Нет?
      - Почему "нет"? Да! Люблю. А что?
      - Не понимаю...
      - Без пол-литра не разберешься - правильно? Нет, нет, товарищ, что вы? Мадемуазель за рулем...
      Смеясь и проливая, она выпила, но, возвратив бутылку, не вылезла из-под руля. Так и осталась - в три погибели и лицом кверху.
      - Я полежу на дне, не возражаешь?
      - А если милиция?
      - Полиция. Что не одно и то же. У меня в Москве поэт знакомый, его в милиции импотентом сделали. А у нас полиция цивилизованная. "Мадемуазель, что с вами? Не помочь ли? Мы в полном вашем распоряжении". - "Нет-нет, спасибо, господа. Сейчас пройдет. Просто приступ клаустрофилии".
      - Филии?
      - Я жуткая клаустрофилка. Ты нет?
      - Клаустрофоб, скорее.
      - Дитя простора, да? Тогда смотри в окно. А я побуду первертивно. Ты разрешаешь? Когда так тесно, и хочется пипи, и кровь иголочками - ужасно я люблю. Я так все детство просидела.
      - Где?
      - А у одной моей подруги с холма Рожадомб есть тайник под лестницей. Входишь в шкаф, отодвигаешь платья, а потом и стенку. Там ее бабушка в сорок четвертом году евреев прятала. Она была из Вены - австрийка. Пела в кабаре "Пипакс". И у нее был перстень, тоже с тайником. Сдвигаешь драгоценный камень, а под камнем яд. При салашистах. Потому что бабушка боялась отеля "Мажестик". Это был страшный отель, о, жуткий... Там было гестапо. А до этого под камнем она имела кокаин. Когда у нас был Миклош Хорти Надьбаньяи - адмирал. При адмирале она могла в Америку уехать. Но почему-то не захотела... Дай мне сигарету. Heт, подожди...
      Открыла дверцу, вышла на асфальт. Рядом была припаркована старая "Победа". Между машинами она тесно села на корточки.
      - Только не слушай! Говори мне что-нибудь!
      - Миклош Хорти Надьбаньяи! - повысил он голос. - Кроме Балатона, моря у вас нет! Почему же адмирал?
      - А море было! Адриатическое! Там он флотом командовал! Австро-Венгерской империи!
      - Ты не кричи, - сказал он. - Сей звук тебе идет.
      - Да, но идеальный облик мой! Он пострадает!
      - Звук в облик вписывается!
      Смеясь, она вернулась за руль. Глотнула из бутылки.
      - Немного покатаемся, давай? По замкнутому кругу. Дурной бесконечности... Килианские казармы. Проспект Уллеи. Улица Барош. Площадь Кальвина. Запомни эти координаты. Там все кончилось, что начиналось помнишь? - у статуи Бема. Танки в переулки не могли, а мы с тобой проедем.
      - Не понимаю, - сказал он... - Я же русский.
      - Тогда пей!
      - За что?
      - За русских пей. За тех, что в танках своих сгорели. За тех, что были с нами.
      - А разве были и такие?
      - Говорят. Корейцы были точно. Северные. Студенты из университета. А если не были, ты будешь первый. - Она нашарила оброненный ключ, вставила и повернула. - В этом квартале я знаю все подвалы.
      - Каким образом?
      - Бурное отрочество (смех)... Или ты предпочитаешь чердаки?
      Выезжая со стоянки задом, она бортанула "Победу".
      Он возвращался на заре.
      Индустриальная окраина уже проснулась и, сурово надвинув рабочий свой берет, сотней велосипедов ехала навстречу - как из глубин неореализма.
      К ограде туристического комплекса мостился пивной ларек. Вокруг стояли велосипедисты с кружками, а в очереди выделялся блаженным видом иностранец - баянист ансамбля "Звездочки". Вызывая косые взгляды дружественного пролетариата, он заорал на всю улицу:
      Родина слышит! Родина знает!
      Где в облаках ее сын пролетает!
      Александр подошел.
      - Наше вам, Геннадий Иванович...
      Баянист с уважением оглядел его.
      - Е-мое!.. Родина слышит, Родина знает, как нелегко ее сын побеждает. Стоял, я вижу, насмерть. Рокеры ихние?
      Александр покосился на свой пиджак. Поднял руку и вяло выбил из плеча кирпичную пыль.
      - Да так...
      - Цепями били?
      - Не особенно.
      - Из-за рокерши, что ли?
      - Ну.
      - Но отбил?
      - Отбил.
      - За это одобряю! Это, бля, по-русски! И не смущайся. Дело молодое. Законы ж свои знаем. Чтоб ихних баб не фаловать, закон еще Никита отменил. Вправе! Будь непреклонным, Александр батькович! По этому поводу кружечку?
      Вместе с пригоршней форинтов вывернулся карман.
      - А вот это не по-нашему, - не принял баянист. - Лучше в черный день меня уважь.
      Взяв пиво, отошли к ограде и приняли исходную позицию - расставив для упора ноги.
      - Что значит цивилизация: долив соответствует. У нас же сдуешь пену, и продукта не остались. Не подержишь? Градус усугубить... - Баянист извлек из кармана "мерзавчик". - Булькнуть?
      - Не стоит.
      - Разок-другой?
      - Ну, булькни... те, - добавил он.
      После "ерша", буквально с первого глотка, повело так, что Александр припал спиной к опорному бетону.
      - Насчет цивилизации, - означил тему баянист. - Вчера в Аквинк сходили.
      - Что за Аквинк?
      - Такой здесь город был. Две тысячи лет назад. Аванпост, бля, понял, Рима на дальнем севере. Зародился, вошел в зенит, ну а потом накрылся, значит, этой. Травой забвения. Под натиском, бля, варваров. Тут недалеко. Вдоль рельсов видел камни? Так это есть его водопровод, сработанный еще рабами Рима. Абрикосовки взяли, пива. "Звездочкам", естественно, "Токай". Что? Культурно посидели на обломках той империи. Кайф, скажу тебе, особый. Ведь как ты из кожи вон не лезь, как душу в инструмент не вкладывай, а все минует. Бля, на хуй! все пройдет! Как русский танец в Дебрецене. Как алые сапожки этой - земля ей неродная пухом. Как с белых яблонь дым. Уже проходит. А может, и прошло, а мы пока не замечаем...
      - То есть?
      - А я и сам не понимаю. Но такое чувство есть. Вот раньше я гремел с баяном на эстрадах. Неоднократный был победитель Всероссийских конкурсов. Где та музыка, широкая и величавая? Где те песни, что мы хором пели? Накрылись, как Аквинк. Отсюда вывод, Александр батькович. Покуда поезд не ушел, лови момент. Девка-то с огнем?
      - С огнем. Но и с причудами...
      - А у кого их нет? Вот наш рокер с палочками -ударник. Взял и спустил вчера все форинты на лаковые коры. Острые, как нож, блестят, как зеркало, и во-о-от такой каблук. Стал мерить, оказалось, оба на левую ногу. Плакал вчера и об римские камни бросался. Сегодня, после официальной части, пойдем с ним делегацией левый на правый менять. После чего запланирована турецкая баня. Понял? Охота испытать, как можно больше. А время поддирает! Да! Пора уже мануфактуру начинать отматывать. Метров хотя бы семь - и Венгрия окуплена. Не разделяешь? Смотри. Вернешься, в дом не пустит. А так-то оно легче. Отворяют тебе с недобрым чувством, а ты хуяк с порога: "На, моя Пенелопа!" - отрез кримплена. Или там джерси. Парализующий эффект достигнут. Мой тебе совет! Все же я жизнь свою не только с одним баяном прожил. Чем более вина, тем больше метров ей отматывал. Так что смотри.
      Кроме них, никто у ларька в общение не вступал. Сдав кружки, венгры оседлывали велосипеды. Штанины справа, где цепь, прихвачены прищепками - не деревянными, как в Союзе, а из пластмассы разных цветов. Что веселей.
      Александр допил и утерся, треща щетиной.
      - Еще по единой?
      - Геннадий Иваныч! На ногах не стою.
      - Ну, давай. А я еще того - подумаю о судьбах Рима. Если кто из наших уже проснулся, адресуй к ларьку. А то здесь собеседников - сам видишь. Раз-два и обчелся.
      Чувствуя себя говном, не только полным, но даже окончательным, Александр вошел в пределы международного туристического комплекса "Strand", что означало "Прибрежная полоса".
      Сюда, на финальном этапе путешествия, со всей Венгрии съехались группы, расставшиеся в Дебрецене.
      Он прошел мимо сверкающих "Икарусов" и поднялся в отель.
      Все еще спали. На третьем этаже он с лестницы вошел в коридор и налево. Перспектива завершалась стеной стеклянных кирпичей, толстых и полых. Снаружи взошло солнце, и стена эта сияла ему навстречу. В ореоле возникла женщина - большая, вымытая и нагая. Она закрыла за собой дверь душевой и двинулась, ступая по линолеуму на цыпочках. Это была Аглая - в одной руке набитый пластиковый мешок, другая придерживает на голове тюрбан полотенца.
      - А я вот постирушечку. Пока мой лавер спит. Чего молчишь - или красивая?
      - О да.
      - А самому ни холодно, ни жарко. Знаем-знаем. Местные кадры, они такие. Ты, я вижу, даже бриться бросил?
      - Бросил.
      - Ведь у тебя, я слышала, электро? Отдай мне ее, а? В Москве я тебе новую куплю.
      - Зачем тебе?
      - Чтобы янычары не царапали в местах, - смешок сконфуженный, но гордый, - им почему-то интересных... Серьезно, в сувенир ему хочу. Все, что электро, у них здесь жутко дорогое.
      - Твоя.
      Он был притиснут к полной наготе и расцелован;
      - Рыцарь! Может, постирать тебе чего?
      Александр зашел к себе, взял бритву, вернулся в коридор. Из двери соседнего номера торчала в ожидании рука. В неожиданном порыве он обласкал ее - полную и белую. С голубыми прожилками на сгибе локтя. Рука в ответ сделала ему кистью жест укоризны: мол, чего ж ты раньше?..
      Он положил ей бритву в ладонь.
      Номер им достался с видом на Дунай. В своей кровати разбуженный им Комиссаров закуривал натощак.
      - Значит, уходишь в бороду?
      - Куда ж еще...
      - Куда - тебе знать лучше. Кто вы, доктор Андерс?
      - А вы, Лаврентий Палыч?
      Комиссаров обиделся.
      - Я, знаешь ли, не Хаустов.
      - А я не доктор Зорге.
      - А кто?
      - Другой, - ответил Александр. - Еще неведомый избранник.
      Снял пиджак и лег.
      - Ну, ладно... Как выступление прошло? По данным политической разведки, сенсационно.
      - Определенное признание имело место.
      - В том смысле, что читатели не отпустили до утра? (Молчание со стороны Александра). Ну, что ж. Мы не аскеты - как было сказано любовником Арманд, одним из них... На завтрак-то пойдешь?
      - Воздержусь.
      - В номер принести?
      - Не стоит. Но мерси...
      - (Молчание) После завтрака автобусами предстоит на гору Геллерт - к мемориалу Освобождения. Осквернен в 56-м, но после восстановлен. Всем поездом восходим.
      - Уже взошел.
      - После чего торжественное возложение и клятва в Дружбе. (Молчание со стороны Александра) Ну, ладно. Судя по виду, церемонию ты вряд ли выдержишь. Оставайся. Только один вопрос... Интимный.
      Александр отвернулся к стенке.
      - Да нет, тут о другом, - смутился голос Комиссарова. - Такая, значит, история. Супруга заказала из дамского белья ей. Чего-нибудь. "По вдохновению", - говорит. Вопрос вдохновения в свете обстоятельств - сам понимаешь. Не стоит. Но лавку мимоходом присмотрел. На улице Парижа. Видимо, нэпманы содержат. Витрина еще та. Парализует. Канкан и прочие французские дела, ты ж понимаешь...
      - Ну?
      - В смысле морально поддержать. Ну, и потом, поскольку я не спец... Размеры там, артикулы. Прозрачности...
      - Я, что ли, спец?
      - Ну, все же. Согласно агентурным данным, ты ведь здесь в высшем свете обретаешься...
      Александр ударил в стену лбом.
      - Это к чему?
      - А так! Вы все еще хотите иметь, - произнес он, цитируя Иби, - а мы здесь хотим уже быть.
      - (Молчание за спиной) Так понимаю - Янош Кадар с тобой делился? Этак после ужина, да? Между "гаваной" и армянским коньяком?
      Александр засмеялся.
      - Не он, а внучка...
      - Принцесса на горошине, небось? Могу себе представить. Ну, Андерс, Андерс... А говоришь, не спец. Компанию составишь, значит? На улицу Прозрачностей.
      - О'кей.
      - Тогда я запираю, и ключ тебе под дверь. Чтоб ты, как у Христа за пазухой.
      Ангелом с факелом - памятником Кошуту - открывался этот некрополь Венгрии. Писатели, художники, музыканты, политики, генералы...
      Святой прах нации.
      Мимо мемориалов, усыпальниц и помпезных склепов они дошли и до новейших времен.
      Кровавый клоп. Даже и с тем, что "о мертвых или хорошо - или ничего". Если бы у Александра спросили, что он думает о верном сталинисте, генеральном секретаре местной компартии Матиасе Ракоши, вряд ли бы он нашел эпитет эстетичней. Чего, однако, он тогда не знал, так это то, что палач своей страны скончался политэмигрантом в СССР, а именно в Горьком, "где ясные зорьки". В 1971 году, дотянув до преклонного возраста. В отличие от Сталина, отлученная мумия которого все же удостоилась бюста на задворках Мавзолея, возвращенный Советским Союзом пепел палача был похоронен здесь с подчеркнутой нейтральностью - замурован в стену среди прочих урн. Или замаскирован?
      На территории Пятьдесят Шестого года ударило по сердцу, как ножом. Так было здесь их много - пирамидок под звездочками о пяти концах. "Ваши", сказала она. "Вижу", - ответил он и потерялся среди них - бедных, дощатых, небрежно выкрашенных бурой отечественной краской. Он с отрочества знал у Слуцкого это пронзительное, непечатное:
      В пяти соседних странах
      зарыты ваши трупы...
      В одной из этих стран теперь он оказался, и бродил среди звезд, вырезанных из листового железа, повторяя про мрамор лейтенантов - фанерный монумент. Разгадка тех талантов, развязка тех легенд... По Гусева среди них не было. Ни на одной из пирамид.
      Он посмотрел из-за плеча - не видит ли? И как в Таджикистане, перекрестился. Второй уже раз за эту весну. На противоположных полюсах гигантского пространства, собранного предками.
      И что нам делать с этим сверхнаследством?
      Нам, нормальным?
      Зачем нам?..
      Его венгерская подруга бродила среди мраморного мрамора. Белых крестов была тут целая колонна. Намного больше, чем наших пирамидок. Сотни одинаковых. Целая армия густоволосых и веселых юношей и девушек смотрела с бежево-рыжих фотомедальонов. "Конские хвосты", набриолиненные коки, галстуки с гавайскими узорами - первое поколение рок-н-ролла.
      Из сердцевины креста, перед которым Иби сделала книксен, укладывая цветы, тоже смотрела застекленная фотография.
      - К сожалению, ношу я не его фамилию, - сказала она. - Правда, он похож на Бориса Виана?
      Этого француза Александр не читал. Молча смотрел он на крест. Фотопортрет был чем-то похож на дочь. Даже и не чертами...
      Этакий вольнодумный - теленок лизнул - завиток над выпуклым лбом, породистый нос с горбинкой, ироничная полуулыбка на гонком европейском лице и, однако, упорный вызов в глазах, глядящих исподлобья.
      ...дух Европы самой?
      - L'homme est une passion inutile. Человек, это... как по-русски лучше? Бесполезная страсть? Бесцельная?
      - Лучше тщетная.
      - Именно. Тщетная! Но я, ты знаешь, им завидую. Такой страсти мы не узнаем. - Она повернулась к третьему за столиком пиано-бара. - I'm speaking about the generation of the Fifty-Six...?
      Он был американец - кому она переводила. По имени Тимоти. Стажер будапештского университета имени Лорана Эотвоша. Вельветово-замшевый такой. Слушая запальчивый монолог Иби, он шерстил свою рыжеватую бородку, потуплял покрасневшие от их сигаретного дыма глаза за стеклами очков на бокал красного, вставляя при этом что-то диссонирующее: то, мол, просто была эпоха чрезмерных реакций, overreactions, которая канула без шансов на возвращение, поскольку даже Советский Союз после Праги-68, кажется, возвращается к цивилизованным формам общения с человечеством: все в этом гниловатом духе.
      Несмотря на видимую застенчивость, американский ее знакомый оказался типом весьма прилипчивым. Они его повстречали в магазине иностранной книги на улице Ваци, где Иби купила к завтрашнему экзамену томик любовной лирики Гете - "West-ostlieher Divan"?. Представленный американцу как "мой русский друг", Александр не обменялся с Тимоти и парой слов за вечер. Их объединяла только Иби, с одним говорившая по-английски, с другим по-русски. Но когда испытала она необходимость отлучиться в дамскую комнату, за столиком повисло тягостное молчание, которое, слегка откашлявшись, нарушил американец.
      - Вы, стало быть, советский?
      - I am Russian?.
      - Москва?
      - Она.
      - И скоро, значит, домой?
      - Увы.
      - Ну почему? Sweet home?, - сказал американец, радуясь по поводу отъезда Александра столь искренне, что только в морду ему дать.
      - А вы откуда?
      - New York City. Манхэттен, знаете?
      - Ваши родители, I presume?, из венгров, которые...
      - Нет, нет! На сто процентов янки.
      - Тогда почему Венгрия?
      - О! Совершенно случайно - если вас интересуют мотивы. Well... Может быть, комплекс вины. Центральная Европа вообще проблема нашей совести.
      Александра уязвило.
      - Скорее, нашей.
      Тимоти снисходительно улыбнулся.
      - Совести? Ну, что вы... Для этого свобода выбора нужна. Эта проблема, она для вас по ту сторону добра и зла. Генетика. Физиология. Инстинкт экспансии - не больше. Но и не меньше. Вы просто не могли иначе.
      - Не мы, - отъединился Александр. - Они.
      - Они? Кто эти они? Политбюро и танки? Не знаю, есть ли смысл допустить понятие "гражданское общество" по отношению к Советскому Союзу 50-х... Во всяком случае, тогда венгерской революции вы просто не заметили. После XX съезда КПСС и речи Хрущева, вас волновала, как всегда, литература. Не очень хорошая, по-моему. Нет?
      - Мне было восемь лет тогда.
      - Мне десять. Нет, мне было уже одиннадцать, когда я написал письмо Президенту Соединенных Штатов. Знаете? Много восклицательных знаков. Очень возмущён был. Из-за того, что мы перестали было принимать венгерских беженцев.
      - Подействовало?
      - Представьте, да! Айк бросил клюшку, прочитал мое письмо и схватился за голову: "Что же мы творим? И это страна Свободы?" Немедленно отправил Никсона в Австрию, в беженские лагеря, и отменил ограничения для венгров. Вот так. Одиннадцать лет, конечно же, не восемь...
      Александр допил свое вино.
      Тимоти засмеялся.
      - Христа ради, не принимай все это персонально. Конечно, ты тут не при чем. Ну, а она тем более... - Он пригнулся и вытащил из заднего кармана потертый бумажник, в который был вложен блестящий темно-синий паспорт с золотым орлом. - О'кей, поскольку ты наш гость...
      - Наш - вы сказали?
      - Yes, I did?. Я ведь на ней женюсь.
      - На Иби?
      - Yes, sir. Приятно было познакомиться. Александр? Имей хорошее путешествие! Бай, Александр!
      Штаны на жопе у него были просижены до белизны.
      Александр налил и хлопнул залпом.
      С надменным видом вернулась Иби. Бледная, как смерть. Взглянула на недопитое вино в бокале Тимоти и на банкнот в пятьсот форинтов.
      - Это еще что?
      - Американский друг оставил.
      - Ушел?
      - Ушел.
      - Дай сигарету.
      Иби подожгла банкнот в пламени свечи и прикурила, как гусар. Медленно выпуская сигаретный дым, она небрежно протянула пламя в пальцах подскочившему официанту, который элегантным хлопком погасил банкнот и, поклонившись, унес с приятным смехом.
      - Ты не сердись на Тимоти, - сказала Иби. - Сын более чем скромных родителей, но иногда ведет себя, как венгр. Он вырос среди наших эмигрантов. В "маленькой Венгрии" - на Семьдесят Девятой улице Нью-Йорка. Очень любит нашу поэзию. Прекрасный переводчик.
      - Комиссаров... помнишь, был?
      - Такой озабоченный?
      - Вот-вот. Он тоже любит. Петефи на память мне читал. Восстаньте, венгры! Быть рабами или стать свободными?..
      - Ха! Сегодня этой альтернативы нет. Наша поэзия сегодня это... - Она прищурилась на свечу. - Улитки спят в замерзшем песке. Ночь, как дуб в рекламном одиночестве. Ты оставила свет в коридоре. Сегодня они выпустили из меня кровь. Хорошо? И хорошо, что моего отца тогда убили. Иначе он всю жизнь бы мучался, как Янош Пилински.
      - Автор?
      Кивок.
      - Великий поэт. Как Петефи, если хочешь. Но с обратным знаком. Знаешь? Выпьем за него.
      Александр налил вина - ей, себе.
      - За Яноша!
      На открытом фортепьяно, отражаясь изнутри, горела одинокая свеча. Пришел тапер, поднял крышку и замер, потирая руки. Шапка вьющихся волос, борода и белый пиджак с бабочкой.
      Среди опустевших столиков, задув свою свечу, страстно лобызались тени, обе женские.
      Иби, глядя ему в глаза, произнесла:
      - Еще не скоро до зари с ее ручьями и дыханием знобящим. Я надеваю рубашку, затем плащ. Свою смерть застегиваю я до горла. Это под названием Agonia Christiana?. He смотри на них так. В этой стране мы делаем с собою, что хотим.
      - Просто мельком взглянул.
      - Да, но как советский. Обратил внимание. Подверг визуальной агрессии.
      - Я обласкал их взглядом. Как пару горлиц.
      Тапер ссутулился, откинул голову. В полумраке бара минорно зазвучала музыка. Под столиком ее нога сбросила туфель, поднялась горизонтально и разняла его вельветовые колени. Глубоко.
      Сегодня Иби явилась на свидание без чулок.
      - За что ты их подверг? Женщины, которые не любят мужчин, не должны привлекать твое внимание. Почему ты так сделал щекой? Тебе больно, да? А так? Зачем же ты ласкаешь ногу, которая делает больно? Дай мне свою.
      Узкие зрачки, взгляд интенсивный.