Сделай мне больно

      Он покачал головой.
      - Дай!
      Отобрав свою ногу, она нагнулась и подняла с пола его - в тяжелом ботинке. Он откинулся, завел руку за спинку стула и оглянулся. Все разошлись. Любопытствовать с тыла уже было некому.
      - Грязный, - говорила Иби, расшнуровывая. - Гравий топтал. Мой священный асфальт попирал.
      Ботинок упал под стол. Она стащила носок, который уронила тоже. Вдавила его ступню себе между бедер и накрыла все это подолом. Он шевельнул пальцами плененной ноги. Трусов она сегодня тоже не надела. Пяткой он ощущал под ней сиденье - плюшевое. Слегка загрязнившейся рукой она взяла бутылку и налила вина - ему, себе. Сверкнула глазами.
      - Трогай меня!
      Эта музыка состояла из пауз. С бокалом в руке Александр смотрел на спину пианиста.
      - Что он играет?
      - Тебе нравится? Мне тоже. По-моему, тема Чик Kopea, The Crystal Silence... ? Трогай! Да. Так. Много ходил по Венгрии? Да. Так... Она бесчувственна, нога. Она бесцеремонна - в отличие от остального тебя. Прямой и грубый мускул. Это меня возбуждает.
      Это он чувствовал - вдали, над плюшем ее сиденья. Бесчувственными пальцами ноги. Но лицом она не выдавала - мрамор с блестящими глазами.
      Он спросил:
      - Задуть свечу?
      - Пусть догорит. Хочу при этом на тебя смотреть.
      Он высадился на асфальт. Развернувшись, такси увезло ее обратно в город.
      Каштаны северной окраины цвели, выпустив наружу свои свечки - в знак торжества растительной формы бытия, возможной при любой системе, и пропади все пропадом...
      Навстречу огромный серебристый дог с медалями тащил на поводке тридцатилетнюю женщину. На ходу она затягивалась сигаретой - в незаправленной мужской рубашке, рваных джинсах и сабо на босу ногу.
      - Сэрвус! - сказал ей Александр. Она не удивилась:
      - Сэрвус.
      Свернула в боковую улочку, и стук сабо на фоне звяканья медалей растаял в тишине.
      Окраина уже спала.
      Светился только "Strand".
      Гранатой взорвалась бутылка, выброшенная из окна.
      За стеклами "Икарусов" мигали сигареты парочек, забившихся на задние сиденья.
      Он поднялся в отель.
      На площадке второго этажа перекатывались два соотечественника в майках - представители нетворческой молодежи. Обливаясь потом, боролись молча и всерьез. Прижимаясь к перилам, он обошел противников.
      На его кровати сидела критик О***, а Хаустов - в костюме - стоял на коленях, лицом зарывшись ей в подол, и вздрагивал лопатками - рыдал? Прижав к лону голову мужчины, О*** подняла красные глаза на Александра сострадательно и предостерегающе. Поспешно закрывая дверью этот вид, он сделал шаг назад и вопросительно взглянул на цифру.
      Это был не его.
      Но его был тоже незаперт. Примета - под умывальником картонка. Четыре крышки закрывали ее, он стал разбрасывать, они цеплялись друг за друга, он пробил все это кулаком, вырвал, обдираясь, бутылку водки. Сдирая станиоль, приблизился к окну.
      Рама была выставлена под углом.
      Дунай чернел в ночи. Справа его пересекала цепь сигнальных огней железнодорожного моста, за ним, как океанский лайнер, светился остров Маргит.
      Внизу, в разрывах прибрежных деревьев, проглядывал костер. Под звуки баяна доносились ангельские голоса...
      Дунай, Дунай,
      а ну узнай,
      где чей подарок!
      К цветку цветок
      Сплетай венок.
      Пусть будет красив он и ярок.
      Он взял горлышко в рот, запрокинул и стал глотать, пока не поперхнулся. Выдохнул и широко утерся. Завинтил обратно, вставил в брючный карман и вышел из номера.
      Бойцы на площадке второго этажа плакали и обнимались, пачкая друг друга кровью.
      Держась подальше от окон, он обошел отель.
      Здесь подступы к Дунаю были не парадные. Поблескивал черный пластик, которым была рачительно накрыта поленница, сложенная посреди поляны. Сверкала яма, полная битых бутылок.
      Сквозь заросли он вышел на песок.
      Бросил пиджак под куст жасмина, вынул водку и прилег.
      На отмели горел костер. Вокруг лежали "веселые ребята" - пекли картошку. Сидя на пне, рядом с которым была для устойчивости полузакопана бутылка абрикосовки, Геннадий Иваныч раздвигал свой перламутровый баян. Под руководством и при участии мерзлячки Нинель Ивановны, укутанной в махровый розовый халат с капюшоном, "звездочки" раскачивались всей шеренгой на бревне, допев и заводя сначала старую, еще, возможно, сталинскую песню:
      Вышла мадьярка на берег Дуная,
      Бросила в воду цветок,
      Утренней Венгрии дар принимая,
      Дальше понесся поток.
      Этот поток увидали словаки
      Со своего бережка.
      Стали бросать они алые маки.
      Их принимала река...
      Он выпил и ввинтил в песок бутылку.
      Обтянув юбчонками колени и светя носочками, "звездочки" раскачивались в отроческом своем самозабвении:
      Встретились в волнах болгарская роза
      И югославский жасмин.
      С левого берега лилию в росах
      Бросил вослед им румын.
      От Украины, Молдовы, России
      Дети Советской страны
      Бросили тоже цветы полевые
      В гребень дунайской волны.
      - Вот где наш Байрон! - подсел Комиссаров. - Быстро сегодня с ней расправился. Или решил вернуться в лоно? А я, между прочим, тоже сейчас одну под ручку прогулял. Из наших.
      - Нет?
      - Я тебе говорю! Вдоль римского акведука! Что-то и на меня нашло. Особа, кстати, в высшей мере романтическая. О, весна без конца и без края! Без конца и без края мечта!.. Блока мне читала. Лицом, понимаешь ли, к звездам. Но я ее разочаровал.
      - Зачем?
      - А сам не знаю. То ли жена за горло держит - по профессии астроном... В общем: "Где мои семнадцать лет?" Это что у тебя там затаилось? Ужели монопольная?
      - Пей.
      Комиссаров приложился.
      - Эх, до чего же хороша! Да под такое благоухание... Будешь или пропустишь?
      - Подожди...
      Александр сел и взял себя за колени. Щурясь, вгляделся в черное сияние реки.
      Дунай, Дунай,
      А ну узнай,
      Где чей подарок!..
      - Чего ты?
      - Взгляни... По-моему, кто-то хочет утопиться.
      - Только этого нам не хватало! Где?
      - А вон!
      Уже завинчивая было водку, Комиссаров всмотрелся и расслабился:
      - Так это буй.
      - Сейчас проверим.
      - Ты же без трусов... Да погоди!..
      Но Александр уже вырвал ноги из штанов. Рубашка отлетела на бегу.
      Все взорвалось, как фейерверк. Он врезался в Дунай.
      Вынырнул и поплыл.
      Отфыркивая запах, он забирал налево - против течения. Чем дальше, тем было холодней.
      В маслянистых отблесках был не буй, а голова.
      Он подплыл.
      Голова отрывисто спросила по-русски:
      - Наш, не наш?
      - Наш.
      - А пароль?
      Александр крикнул над водой:
      - Мамаева!..
      И в тон потребовал:
      - А отзыв?
      - Хуй в плечи за такие речи! - осерчал начальник поезда Дружбы. - Ты, что ли, писака?
      - Я.
      Дробя огни, Шибаев в гневе заплескался:
      - С первого взгляда тебя я раскусил! Среднеевропеец сраный! Антисоветчик тайный! Мнит о себе! Да кто ты есть такой? Безродного говна кусок! Сейчас на хуй утоплю, и кто услышит? Будет, как не было! Кто вспомнит?
      - Страна не пожалеет обо мне! - хмелея и смелея в большой и темной космополитической воде, выкрикивал Александр неофициальные слова собрата по перу, самоубийцы Ш-а, уже удавленного логикой изображаемых времен... - Но обо мне товарищи заплачут!
      От этого Шибаев взревел, как бык:
      - Ах, ты мне угрожать?!!
      Рванулся крокодилом, но по цели промахнулся - пробурлил над головой.
      Александр вынырнул.
      Инерция ярости бурным кролем несла начальника поезда к берегу, где наложница уж простирала ему навстречу белый купальный халат. Боеголовкой выскочив из вод, тучная фигурка влезла в рукава, нахлобучила капюшон и, согреваясь, опрокинула поднесенный стакан - этакий карикатурный ку-клукс-клановец. Но а ля рюсс. После чего уселся к костру, раздвинув "звездочек", приобнял их отечески и дал команду:
      Дунай, Дунай...
      В виду означенной гармонии - что делать нам? Куда ж нам плыть, Иби?..
      Бессмысленный пловец и мысли робкий прелюбодей, он, насилуя инстинкт, сопротивлялся обольщению черной дали, заказанной и песне, и ему, недобрым чарам этой западно-восточной реки, пусть и отцеженной сквозь фильтр стальных сетей границы мира сего, а там, за ней, плывущей, наплывающей из-под мрачных железных мостов нейтральной, но из песни исключенной Австрии, а уж тем более Германии, праматери всего, и явленной, согласно песне, как бы и вовсе ниоткуда...
      Откуда все же она, река?
      Кусок говна, конечно, и не тонет...
      Но чей?
      Кто произвел на свет?
      К каким ключам прильнуть? Где их сыскать? Danubius, ответь? Donau? Dunaj? Duna? Dunav? Dunarea?
      Дунай, Дунай,
      а ну узнай,
      где чей подарок?
      Что подарок, это ясно, только от кого?
      И главное, зачем?
      Он опрокинулся на спину и повис. Над звездами. Они смещались. Чтобы удержать на месте, нужно было грести руками. Не задаваясь вопросом о назначении. Просто работать против течения. Держаться на плаву и в неподвижности. Не вопрошая - куда. Работать, плыть. Ибо оттуда - снизу, из дыры - ответ был жутко ясен.
      К цветку цветок
      Сплетай венок,
      пусть будет
      красив он и ярок!
      Сплетем, раз так. Попробуем. Венок одной мечте.
      В поисках Parizsi utza? Комиссаров вел его по солнцепеку загазованных теснин, повторяя, что это где-то возле главного почтамта. Время от времени Александр задерживался возле ртов пластмассовых урн - высморкаться в салфетку "клинекс".
      Был Пешт и полдень.
      Предпоследний день в стране.
      Перед витриной найденной лавки Комиссаров остановился, как врезался лбом. За стеклом серо-сиреневые манекены в элегантных позах показывали дамское белье.
      - Идем?
      - Перекурим... - Комиссаров вынул из кармана сигарету. - Ты мои взгляды знаешь. В отличие от разных либералов из литгазеты О*** и ведомства нашего общего друга Хаустова венгерскую модель за идеал я не держу...
      Александр присел на поручень перед витриной.
      - Но?
      - Но женщин наших жалко. Когда я вижу здесь все, чем у нас они обделены, у меня ну просто сердце кровью обливается. Ну, почему? Я не про Париж, это все мифы и легенды: миланы, лондоны, парижы. Но Венгрия, она страна ведь наша! Часть соцсодружества. Варшавского, блядь, договора член и СЭВ. Почему же ихним бабам все, а нашим... Сам знаешь. Эти абортарии под видом роддомов, детсадовские дети в пятнах диатеза, эти расстояния, этот дефицит, и ебаные толпы всюду, и давка постоянная за всем - начиная от каких-нибудь индийских гондонов и кончая обручальными кольцами и картошкой отечественного производства - с грязью пополам... Нет! То, что с бабами мы допустили, это национальный наш позор. Ты посмотри в глобальном плане? Ведь вся Евразия без малого под нашим сапогом! Африку вот-вот освободим. Пылающий континент, тот уже дяде Сэму обсмаливает яйца. Мировой океан наводнили до отказа. В космос вылезли и утвердились. Но этим пустяком, вот паутинкой этой! порадовать ее не можем. Бабу! Свою же! Нет, не рыцари. Начала мужеского так и не взрастили. Адольф был прав.
      Решительно он раздавил ногой окурок.
      - Пошли отсюда.
      Александр растерялся.
      - Но как же?..
      - Обойдется! - Комиссаров прибавил шагу. - До тридцати лет проходила во фланелевых штанах - к прозрачностям ей поздно привыкать. Францию-город возьмем, тогда быть может.
      Профиль его был грозен.
      - Не понимаю...
      - Говорю, Париж возьмем, тогда прибарахлимся.
      Александр высморкался на ходу в салфетку.
      - По-моему, не в Париже дело.
      - А в чем?
      - У рыцаря коленки ослабели.
      - От этих тряпок? Да я... Да что ты знаешь обо мне? Я с парашютом прыгал, я под танком, блядь, лежал!.. А ну идем!
      И развернулся через левое плечо.
      Колокольчик звякнул, и дверь за ними закрылась. Они оказались в благоуханном плену. Над прилавком - как бы в канкане - муляжи ног показывали чулки.
      Возникла пожилая дама, одетая строго, но изысканно. С кроткой улыбкой спросила по-венгерски:
      - ...?
      - Найн! Данке шен. Сашок, атас?
      - Sprechen sie Deutsch? - обрадовалась дама и соединила свои ладони. So, meine Нerren? Was wunchen sie??
      - Их браухе... Их браухе... - напрягся Комиссаров, - Ну, бляйбен буду, Андерс! Забыл все, кроме хэнде хох. Спасай!
      К счастью, дама понимала по-английски.
      Она отвела клиентов к стойкам, завешанным бельем, и к полушариям из оргстекла, до краев наполненных трусами. После чего бесшумно удалилась.
      - Ф-фу... Под танком было легче! Это руками можно?
      - Трусы как будто без зубов.
      Комиссаров вынул наугад и уронил. Поднял, старательно повесил и задумался...
      - А это не для девочек?
      Александр раздвинул алый треугольник с разрезом в интересном месте:
      - Девочки, по-твоему, ходят в этом?
      - А кто их знает...
      - Ну, Комиссаров...
      - Вот именно что не Набоков! Знаешь, так скажи. Чего ты?..
      - Нет, не для девочек, - отрезал Александр.
      - А почему размер не женский?
      - Женщины разные бывают.
      - Мне на жену.
      - А у нее какой?
      - Какой-какой... Серьезный.
      - А в сантиметрах?
      - Замерять не доводилось, а на ощупь... - Комиссаров поразводил руками и зафиксировал их в пустоте. - Ну, вот примерно будет так.
      Александр растерялся.
      - Ну, не знаю. Может, безразмерные возьми.
      - Ты полагаешь? - Двумя пальцами он вытянул белые, пощелкал, отложил, с почтением взял алые. Потрогал черный бантик над разрезом. - Смотри-ка, с бабочкой... Ей-Богу, рассказали б, не поверил! Это ж воображение какое надо - ну просто без границ, чтоб сочинить такое...
      - Купи, раз впечатляет.
      - Смеешься, что ли? За порог с вещами выставит. Нет, я себе не враг. И со вздохом отложил. - Знаешь? Пошли отсюда.
      - Ну, если так...
      По пути к выходу Комиссаров поднял руку и коснулся кружевного края свободных шелковых трусов на манекене.
      - Беру! - сказал внезапно. - Весь комплект!
      - А денег хватит?
      Но он уже кричал:
      - Мадам! Мадам!
      Вдобавок, по совету дамы, Комиссаров приобрел ажурные чулки.
      После чего на пешеходной Ваци утца он - с поволокою в глазах, отрывисто произнося такие фразы, как: "Ну, коль пошла такая пьянка...", "Однова живем", "Где наша не пропадала?" и "Умирать, так с музыкой!" пошел скупать косметику, брал всю подряд: губную помаду, краски для век, накладные ресницы, дезодоранты, а в заключение, только слегка смутившись, спустил остаток форинтов на вовсе неожиданный французский предмет, на упаковке которого дама с помощью розовой плошки выбривала себе подмышку, не без значения при этом улыбаясь.
      - Вечное лезвие! - обосновал покупку Комиссаров. - Иначе на двоих не напасешься...
      Они прошли весь центр, на площади Маркса свернули на проспект Святого Иштвана. Всю дорогу, причем, с нарастающим воодушевлением, Комиссаров рассказывал о своей супруге, засекреченном сотруднике Звездного городка, которую Александр, казалось бы, уже познал во всех анатомических деталях: "Она как раз сейчас решает загадку черных дыр Вселенной. Ты обязательно с ней должен познакомиться! По дружбе все тебе про них расскажет". - "Что мне до этих дыр? - цинично усмехался Александр. - Я не фантаст". - "Нет-нет, не говори! Расширишь горизонты. А может, даже сменишь жанр!"
      Пересекли набережную, вышли на мост.
      Тройной этот мост имел перекресток над Дунаем: направо было ответвление, ведущее на остров Маргит.
      - Перекурим?
      - Давай.
      Они оперлись на перила.
      Внизу, на склоне бетонированной стрелки, с весенней самоотдачей раскинулись под солнцем горожанки.
      - Ишь! Прямо в центре Будапешта заголились. У нас бы на Кремлевской набережной так сразу бы под белы ручки! Европа, да?
      - Европа.
      - А Дунай, пожалуй, шире, чем Москва-река.
      - Намного.
      - Пожалуй, с километр будет.
      - Не меньше.
      - Как вчера-то, не страшно было в нем?
      - Сначала нет, но когда протрезвел... Нет, - сказал Александр. Отныне ближних я спасать не буду. Зарекся.
      - Так ты считаешь, что наш лидер пытался утопиться?
      - Не знаю. Вряд ли. Не Офелия.
      - Чего ж ты бросился?
      - А спьяну показалось.
      - Возможно, спьяну ты как раз увидел суть вещей... - Пауза, выдержанная Комиссаровым, была многозначительна. - С сегодняшнего дня у власти КГБ. Поездом Дружбы товарищ Хаустов теперь командует.
      - А Шибаев?
      - Отозван в Москву. С утра на пару улетели. С Марьей Ивановной Мамаевой.
      - То есть?
      - Урну с прахом повез.
      Александр смотрел на белых девушек внизу под солнцем.
      - На прощание, между прочим, - добавил Комиссаров, - бочку на тебя огромную катил. Сотру, говорит, в порошок. Хаустов, тот даже удивился. За что он тебя так?
      - Понятия не имею.
      - За тобой, конечно, силы страшные - нет, нет, мы знаем! Но и Шибаев пока что не бумажный тигр. Так что смотри...
      Из-под пролета слева выплыл нос прогулочного парохода. Весь белый, на боку название: "PETOFI". Навалившись на перила, они смотрели сверху на людей у поручней, на косую трубу, на крышу капитанской рубки и задней палубы.
      Корма с красно-зелено-белым флагом удалялась.
      - Кажется, все здесь испытали, а вот на пароходе так и не прокатились... - Комиссаров уронил свой окурок в Дунай. - Ну что, пошли?
      - Ты знаешь, я останусь.
      - Чего?
      - Пожалуй, прокачусь!
      У ног ее бетон темнел, не успевая высохнуть между прогулочными пароходами. Она лежала у самого края стрелки острова Маргит. В знакомом ему белом бикини на черном полотенце. Прелестной попкой кверху. Сгибая и разгибая ногу, читала под солнцем. Глядя сквозь сползшие очки в местный журнал.
      Он с осторожностью спустился по откосу, сел на бетон и чмокнул полноту горячей ягодицы, потерся скулой и снова приник - к раздвоению, защищенному узкой шелковистой тканью.
      Одинокая блондинка метрах в пяти от них перевела свои глаза на Дунай.
      Иби перевернулась и сняла очки.
      - Ты?
      - Нет. Американский твой жених.
      - Американский мой жених такого себе не позволяет. Но как же ты меня нашел?
      Он кивнул на мост.
      - Увидел сверху.
      Вынул "Мальборо" и закурил. Она подняла руку, огладила его заросшую скулу.
      - Неужели завтра тебя не будет?
      - Мы же договорились, - напомнил он. - Табу.
      - Прости. О чем же можно?
      - О другом. Как немецкий твой зачет?
      - Сдала.
      - А читаешь что?
      - Рассказ.
      - Кто написал?
      - Один мой друг.
      - Он молодой?
      - Как ты. И очень радикальный.
      - Интересно.
      - Хочешь познакомиться?
      - Хочу.
      - О'кей, - сказала Иби. - У тебя глаза...
      - И у тебя.
      - Какие?
      - Пара пистолетов.
      Польщенно улыбнувшись, она стала выдергивать у него из-под пояса рубашку, расстегнула и обнажила ему грудь.
      - Почему у тебя здесь так мало волос?
      - Не дано.
      - А почему соски стоят?
      - А у тебя?
      - Разве? - Иби оттянула на себе белую полоску, чтобы заглянуть, хотя и так все было видно. - Ты прав. Наверное, от отчаяния.
      - Что, оба?
      - Правый.
      - А левый?
      - Левый, возможно, по другой причине.
      Они вытянулись на черном полотенце - лицом к лицу. Пахло от нее головокружительно. Горячей кожей. Еще пахло нагретым бетоном и грязноватой сыростью.
      - Такой мужественный, такой женственный... Одновременно.
      - Ты тоже. Только наоборот.
      - Наверное, мы были задуманы друг для друга.
      - Наверное.
      - Идеальное сочетание.
      - Инфернальное.
      - Кого во мне больше, девушки или юноши?
      - Девочки в тебе больше.
      - Девочкой я была, как мальчик.
      - О, - сказал он.
      - Мальчиков никогда не любил?
      Он фыркнул.
      - Как-то не доводилось.
      - Хочешь, я стану твоим первым?
      - То есть?
      Ответила она фразой по-немецки:
      - "Habe ich als Madchen sie satt, dient es als Knabe noch".
      - Что значит?
      - Классическая античность в переводе Гете. Утолив вас, как девочка, могу, мой повелитель, обернуться мальчиком.
      - So shocking?.
      - Разве?
      - Где наша не пропадала, - ухмыльнулся он. - Хоть Скорпионом обратись!
      - Не испугаешься?
      - Кто, я?..
      - Тогда сегодня в полночь...
      Портативная машинка молодого писателя была старинной. Черная с золотом, она имела фирменный знак "Corona".
      Его девушку звали Кика.
      Выражения на юном обескровленном лице не было: Иби предупредила, что Кика в жуткой депрессии. С болгарской сигаретой без фильтра в оцепенелых пальцах Кика сидела в вольтерьянском кресле, драном и величественном, единственная мебель в этой мансарде под крышей старого дома за бульваром Ленина. Матрас, на который сели Иби с Александром, покрыт был пледом. Перед ними стоял ящик, покрашенный в черное и накрытый стеклом, из-под которого взирали лица писателей, вырезанные из каталогов венгерского издательства Europa и западных журналов. Весь современный авангард - от Солженицына до неизвестного Александру классика калифорнийского "андеграунда" - пропойцы с лицом боксера, снятого где-то на перекрестке рядом с указателем "One way"?. Стену напротив занимал книжный стеллаж, собранный из некрашеных винных ящиков. На нем стояла прислоненная к стене картина без рамы. Мадьяр изображен был, беглец с Урала - гордо поднятая голова, узкий разрез глаз, крутые скулы, черные усы, упрямый подбородок. Возможно, сам хозяин.
      Александр, на коленях у которого лежал издаваемый в Сегеде журнал с рассказом Пала Себастьена, перевел взгляд на автора.
      Пал опустил иглу на пластинку, поднялся с колен, вынул изо рта окурок "Сълнце" и произнес по-венгерски.
      - Наш "тяжелый" рок, - перевела Иби. - На тему "Венгерской рапсодии" Листа. Надеется, что ты будешь в восторге.
      Пал кивнул, подтверждая, взял бутылку, посмотрел на стакан Александра и долил красного вина себе. После чего сказал:
      - We can speak English ?.
      - О'кей, - кивнул Александр. - Я говорю плохо.
      - Для меня это о'кей, - сказал Пал. - Я родился в Нью-Йорке, в Бронксе. Но родители вернулись слишком рано. Поэтому я тоже плохо говорю. Лист тебе нравится?
      Александр посмотрел на пластинку.
      - Sure?.
      Пал поднял стакан. Все выпили, кроме Кики, которая сидела с дымящей сигареткой в длинных пальцах.
      - Жаль, не знаешь ты венгерского, - пошутил Пал без улыбки. - Это неплохой рассказ.
      - Про что?
      - Про жизнь в тюрьме.
      - В тюрьме какого рода?
      - В Венгрии.
      - Венгрия - тюрьма?
      - Sure. В Будапеште не хотели печатать.
      - В Сегеде больше свободы?
      - В Нью-Йорке! - сказал Пал, - свободы больше в Нью-Йорке.
      - Твои родители были эмигранты?
      Кивок.
      - Да. После Пятьдесят Шестого.
      - Почему они вернулись?
      - Отец заболел. Хотел умереть на родине. И умер. Давно. А я остался, как жертва... как жертва...
      Он сказал слово по-венгерски.
      - Как жертва ностальгии, - перевела Иби. И сказала Палу: - Homesick, my pal?. Вы оба говорите по-английски, как варвары. Вернитесь на уровень: я помогу. Пал тебе все расскажет, Александр. Что тебя интересует?
      Пал убавил звук и вернулся. Посмотрел на руку Кики, вынул у нее из пальцев окурок и задавил в пепельнице.
      - Венгрия, - сказал Александр.
      - Мадьярорсог, - перевела Иби.
      - ...? - спросил Пал.
      - Почему?
      - Когда мы уезжали из Москвы, - приступил Александр, - шофер сказал: "Скорей бы война". Может она и будет. Но если нет, единственный реальный выход для нас это венгерский вариант. - Он закурил, слушая себя в переводе. Потом он добавил: - В этом смысле, ваше настоящее это - наше будущее.
      Иби перевела, выслушала Пала и повернулась к нему.
      - Тебя интересует наш "Новый экономический механизм"?
      - Нет, - сказал Александр. - Меня интересует, что ждет меня. Лично меня. Как писателя.
      - Ты публикуешься или пишешь в стол?
      - В стол тоже, но и публикуюсь.
      Услышав это, Пал присвистнул. И сказал что-то такое, отчего Иби смутилась:
      - Я тебя предупреждала, что он настроен радикально...
      - Что он сказал?
      - Сказал, что тебе лучше сразу голову в петлю.
      - А почему?
      Пал открыл еще одну бутылку с красной бычьей головой на ярлыке, снял мизинцем с горлышка крошки и наполнил стаканы.
      - Я хочу сигарету, - сказала Кики (в переводе Иби).
      - Возьми, - ответил (в переводе) Пал. - Раньше в этой стране была нормальная цензура. При адмирале Хорти цензура была мягкая: последующая. При Салаши, фашистском режиме "Скрещенных стрел", цензура стала предварительной. При коммунистах она была сначала, как у вас сейчас. Ракоши давал прямые директивы: чего партия хочет, чего нет. При Кадаре все сложнее. Он не заставляет восхвалять - ни себя, ни систему. Так что официально цензуры нет.
      Александр резюмировал:
      - Дом творчества, а не тюрьма.
      - Вот именно, дом творчества. На одного. Садишься за машинку и говоришь себе: ага, цензуры нет! И пишешь то, что думаешь. Редактор присылает обратно: "Журналу не подходит". Одному ты не подходишь, другому, самому либеральному третьему - тоже. Ни одному в этой стране. Тогда сам выбираешь, как продолжать. Как не печатают или как печатают.
      - Что у вас можно?
      - Можно все. Кроме того, чего нельзя.
      - А нельзя?
      - Нельзя ставить под вопрос нашу с вами дружбу. Ваше военное присутствие. Вашу систему, нашу тоже. Про секс нельзя - если как Буковски.
      - А кто это?
      - Вот этот, - показал Пал на снимок под стеклом - пропойца рядом с указателем "One way". - Что еще? Социография - такой популярный у нас жанр "условий существования". Можно, но в рамках приличий. Психография тоже. Когда пишешь о будапештском дне, о наркоманах, проститутках или, не знаю... изображаешь свою собственную агонию - это если и проходит, то с трудом. Хотя редактор формально независим, ему могут позвонить сверху, из отдела ЦК: "От публикации советуем воздержаться". И этот человек, даже если он либерально, даже оппозиционно настроенный, скорее всего, последует совету. Обе стороны при этом свои телефонные контакты не афишируют: цензуры нет... Официально.
      - А что же есть?
      - Сотрудничество сторон. Руководства с оппозицией. Обеим выгодно. Оппозиция зарабатывает деньги. Руководство - либеральную репутацию. Ничем при этом не рискует. Маяковских у нас нет. К штыку перо здесь никто не приравнивает. К лезвию приравнивают. Безопасной бритвы. Которой сами же себя пытают. Мазохисты, но тихие, спокойные и очень комильфо: вот наша литература. Ленин был за терпимость партии к писателю, ведь так? Ленин был прав. На терпимость жертва ответит самоцензурой. И стороны сольются в садомазохическом танго - к взаимному удовольствию. Ваши сталинисты этого еще не понимают. Разве что Андропов, национальный наш герой. Друг Кадара, крестный отец "кадаризма", спаситель Венгрии, Юрий Владимирович, кстати, и у писателей наших довольно популярен. Если он сменит того, кто сейчас, венгерской модели вам, может быть, действительно, не избежать. Приготовь веревку. Или запасись бритвенными лезвиями... Уф, - выдохнула Иби, закончив перевод, и потянулась за сигаретой, к которой Александр поднес огня, после чего сказал:
      - Выходит так, что или Венгрия - или война... Дилемма! А интересно, Иби, какова его позиция?
      Иби перевела ответ:
      - Он вне игры.
      - Outsider, - подтвердил Пал и произнес еще один монолог по-венгерски.
      - Уедет он отсюда, - сказала Иби. - Когда кончится карантин секретности после армии. Что, по рождению, он как-никак американский гражданин и, в отличие от отца, здоров как бык. Что Будапешт для него слишком sophisticated?. Этот барочный социализм ему осточертел. Лучше небоскребы и вульгарный гиперреализм. Пусть бьют кастетом - не подушкой. Что все равно его удел как писателя - подпольные журнальчики, и двадцать долларов за рассказ, но там хоть будет интересно в смысле опыта. Кроме мазохистов, там и садисты есть. Живые люди. И вообще его позиция: "The worse, the better"?.
      - А Кика поедет?
      Пал пожал плечами.
      - Спроси у нее.
      Не дожидаясь вопроса, немая Кика заговорила по-английски, и довольно словоохотливо. Что лично она ребенка хочет. А где - индифферентно ей. Не хочет в Будапеште? К черту Будапешт. Согласен в Бронксе? Пусть Бронкс. Плевать. Она уверена, что свалки в Штатах будут интересней.
      Пал вышел проводить их на галерею.
      Они пожали друг другу руки, а Иби он, как принято между друзьями в Будапеште, расцеловал в обе щеки.
      Дом был построен вокруг двора-колодца и сверху накрыт стеклянным сводом, который был разбит местами и зиял бессонной пештской ночью. Они вызвали лифт. Не доехав до них, кабина застряла. Они спустились по лестнице и мимо мусорных баков вышли на улицу. Железные шторы магазинчиков были опущены и замкнуты. Тускло мерцали камни мостовой.
      Из машины она открыла ему дверцу. Прежде чем сесть, Александр положил на заднее сиденье портрет работы Кики, который, при полном безразличии автора, подарил ему андеграундный писатель.
      На портрете, кстати, был не он.
      Петефи.
      * * *
      Она включила зажигание:
      - Куда, мой повелитель?
      - А все равно.
      - Поедешь со мной в ад?
      - Avec plaisir?. Он будет на двоих?
      - Не считая комодоров.
      - А кто это?
      - Церберы. - Она засмеялась. - Ты ведь в отель не должен возвращаться?
      - Не должен никому и ничего. Свободный человек. По крайней мере, до крика петуха.
      - Петух не закричит.
      Он засмеялся.
      Они выехали на проспект. Фонари, высоко выгибая люминесцентные лампы, освещали потоки машин по обе стороны от осевой. Вертикали рекламы, витрины, оживление.