Сделай мне больно

      "Все сущее - разумно? - подумал Александр. - Ебал я Гегеля".
      - Авторитет Кьеркегор.
      - Тут я не Копенгаген. Не знаю... - Бовин выдул еще стакан. - Не ебал! А знаю, что эпоха франтирёров еще до Гегеля прошла - с немецкими романтиками. Постфактум говорю тебе: лишь присоединившись, и только так, ты обретешь свободу. А там вперед и вверх - и ты недосягаем! И вся система работает на тебя. Один немалый человек, оч-чень, поверь, влиятельный, мне говорил недавно: кризис жанра у нас сейчас такой, что интеллектуальный молодой мужик наверх пойдет немедленно. Свечой! Ни бойся, не мутируешься, посмотри на меня: собой останешься... но как вокруг все упростится! И больше не придется стоять Кьеркегору перед тарантулами вроде этих... И цели подрывные, если есть у тебя на уме, осуществить единственно возможно изнутри. Вступай, вступай, Киркегард! Партийный мой наказ. С утра летишь?
      - С утра.
      - Тогда усугублять не будем - нет? Или возьмем грамм триста к "Двойному золотому"?
      В аэропорту "Домодедово" самолет сел вместе с солнцем - на закате.
      В Москве весна была еще в начале.
      На стоянке такси возникло чувство, что выпал из машины времени. Прямо из эпохи феодализма на асфальт в раздавленных окурках. Ехать было через весь город. У дома высадился, когда уже светились фонари, витрины и анемично трепетала вывеска напротив: "Диета". В исписанной кабине лифта поднялся на седьмой этаж. Дома никого. Нашаривая в сумке ключ, он отдернул руку, наколовшись. Иглы дикобраза. Сувенирчик...
      В квартире было гулко.
      Холодильник озарился пустотой - если не считать записки на верхней решетке:
      Фригидных женщин не бывает, а советских мачо здесь 280 миллионов разделить на два. Адьос!
      P. S. Некто Комиссаров обрывает телефон по поводу какой-то Венгрии. Твой эскапизм выходит, значит, уже не только за рамки моего терпения, но и твоей "Одной шестой". Что дальше, Александр? А ведь когда-то говорил, что мудрый мир познает не выходя со двора, что Царство Божие в душе etc... Мне страшно за тебя.
      Кармен.
      Вот так. Но это, впрочем, уже другой роман...
      Трижды воткнув указательный палец в пластмассовую оправу с мокрой губкой, служащий райкома КПСС полистал кипу.
      - Вашей нет.
      - Как нет?
      - Отсутствует.
      - Может быть, в другой папке?
      - Другой нет. Все подписанные характеристики здесь.
      Бантиком завязал грязноватые тесемки, задвинул папку в несгораемый шкаф и лязгнул дверцей.
      - Но где же моя?
      - Понятия не имею. Может, затерялась.
      - Что значит затерялась?.. - Под взглядом служащего Александр восстановил дыхание и даже усмехнулся. - У вас - и затерялась?
      - Бывает и у нас.
      - Что же мне теперь делать?
      - Не знаю. Восстанавливать придется.
      - Но это месяцы?
      - Не думаю. Отъезд у вас когда?
      - Завтра отъезд.
      - Завтра?
      - Да!
      - Тогда, конечно. Вряд ли...
      - А первый секретарь... - сказал Александр. - К нему можно на прием?
      - К Вырубову? Почему же нельзя? Только сегодня он вне сферы досягаемости. Завтра с утра звоните, запишу вас на прием. Телефон наш знаете?
      Сжимая в кулаке бумажку с телефоном, Александр вышел в коридоры власти. Дверью он не хлопнул: против этой формы протеста коммунисты были защищены дверной обивкой - толстой и тугой. Спустился невесомо по лестнице.
      Стены фойе из толстого стекла, и в этой пустоте неторопливо кружит, взяв руки за спину, как зэк, сотрудник МВД, приостанавливаясь для осмотра входящих-выходящих. Машинально симулируя походкой благонамеренность, Александр пересек фойе, потянул стекло двери на себя, вышел под бетонный козырек, и спустился на озаренный апрельским солнцем двор.
      Три месяца его жизни - да, с февраля, когда оформление пошло всерьез, - были связаны с этим особо плоско заасфальтированным пространством, ограниченным стеной соседнего райкома ВЛКСМ - глухой, из почернелого кирпича и с железной лестницей. Как менее престижное, здание комсомола от старости осело так, что первый этаж превратился в полуподвальный, окна которого выходят теперь в сцементированные ямы с решетками и мусором на дне.
      Венгрия грез! Что ж. Можно бы и отказаться...
      Если б дело было только в воздушном замке. Но ведь сейчас все изменилось. Раньше он просто жил под этим небом - без претензий на выезд. И как к нему относится система - ни он не ведал, ни другие. Рванувшись за границу, сам же систему и спровоцировал - на отношение к себе. Характеристика! Только по форме путевка на выезд, а на деле свидетельство благонадежности. Вот, в чем партийный дом ему отказывает. "Политически выдержан, морально устойчив" - подписывали люди. И если после этого не выпускают за пределы, как жить отныне в них? С приобретенной собственными же усилиями репутацией "невыездного" - даже в соцстрану?
      Стать к стенке и пролепетать команду пли.
      Японец, тот уже бы харакири.
      Только и остается.
      Или...?
      Из райкома КПСС сквозь стекло на него смотрел охранник, а он стоял внизу, исподлобья глядя на этот бункер и приподнимаясь на носки - как бы примеряя стойку библейского Давида...
      Нет, нет! Наивно. И нелепо. Он повернулся и пошел. У грузовика под носом перебежал проезжую часть и по откосу в черных кружевах растаявшего снега поднялся на бульвар.
      Здесь, на высотке, среди щуплых, но набухших веток и сияющих краями луж, он глубоко вздохнул. Но мысль не уходила. Он закурил и криво улыбнулся своим дрожащим пальцам. А почему бы нет? Терять же нечего: накрылась как заграница, так и репутация. Во всяком случае - ход, Кафкой не предвиденный. Абсурд? Да здравствует! Виват! Но на это мы ответим в том же духе...
      Он зашагал мимо урн и садовых скамеек, сработанных при сталинизме на века. При Чингиз-хане с телефонным аппаратом...
      К станции метро - аналогичной.
      Вдыхая, как индус - от диафрагмы, из живота - он трижды обогнул каменный шатер лучшего в мире метрополитена. Затем вошел в кабинку телефона и снял повешенную девчонкой трубку, еще теплую... "Двушку" в прорезь щелк. Указательный в дырку, глаза на выданной бумажке с номером...
      Набрал.
      Слушая гудки, он смотрел через стекло на станционного милиционера.
      На том конце трубку сняла девушка:
      - Райком КПСС.
      Не своим голосом - как бы из чрева сыто-либерального жуира - Александр заговорил:
      - Доброе утро, райком КПСС. Старая площадь вас беспокоит. Вот именно Центральный Комитет. Соедините нас с товарищем Вырубовым... Ах, нет на месте? В референтуре Михаила Андреевича будут ждать его звонка. Да, и отметьте там: по поводу характеристики на товарища Андерса... Нет, милая! Тот был датский сказочник, а этот наш. Ан-дерс. Вам проспеллинговать?
      На бегу к Беговой он тормознул такси.
      Из кабины лифта он услышал, как разрывается в квартире телефон.
      - Товарищ Андерс?
      - Да!
      - Райком КПСС вас беспокоит. Ваша характеристика нашлась. Мы понимаем, это было нужно уже вчера. Куда ее направить?
      Он снял шапку и утер ею лоб.
      - Горком ВЛКСМ, - продиктовал он адрес. - Отдел по работе с творческой молодежью. Лично в руки товарищу Комиссарову.
      - Все ясно. Курьер наш выезжает. А вам, товарищ Андерс, счастливого пути! От имени райкома и лично товарища Вырубова.
      - Спасибо, - ответил он с достоинством.
      И положил трубку.
      На следующее утро он вышел из такси в одном из переулков центра - в плаще с погончиками и дорожной сумкой.
      За решеткой был дворец.
      С лестницей белого мрамора и лепным благообразием былых времен.
      Меньше всего он ожидал увидеть здесь солдатские кирзачи. Три пары сразу. Облепленные грязью сапоги валялись посреди кабинета творческой молодежи, куда он, постучав, вошел. За столами позевывали инструкторы с комсомольскими значками на лацканах.
      Они отдали должное его плащу.
      - Я к Комиссарову.
      - По поводу Венгрии?
      - Угу.
      - За паспортами побежал. Присаживайтесь.
      Инструкторы были, как после драки. Свежие царапины на лицах замазаны гримом.
      Александр сел и посмотрел на сапоги:
      - Где это в Москве такая грязь?
      Инструкторы заулыбались.
      - А это не в Москве. Это мы на природу выезжали.
      - За подснежниками, - добавил другой.
      Оба засмеялись.
      За окном во дворе поблескивала черная "Волга". В ней сидя спал шофер. Надвинув кепку на глаза.
      Распахнулась дверь, и влетел Комиссаров. Под мышкой раздутия папка из хлорвинила.
      - В аннигилятор! - пнул он кирзачи.
      - Не берет.
      - Тогда на помойку. Нечего тут разводить. Эстетику, понимаешь, безобразия... Все в порядке, Андерс!
      Он бросил папку, и на стол, заваленный бумагами, хлынули новенькие заграничные паспорта. Бордовые с золотом. Он затолкал их обратно и поднял голову:
      - Темные очки у кого-нибудь есть?
      В отличие от коллег он был без грима - изможденный до землистости, а под левым глазом фонарь.
      - Откуда? Только розовые.
      - Мы ж оптимисты по специальности!
      Александр вынул свои:
      - Зеркальные подойдут?
      - Ну-к...
      Комиссаров примерил, дав коллегам повод:
      - Прямо Джеймс Бонд!
      - Точно! Вылитый цэрэушник.
      - Зато не уголовник. Спасибо, Андерс. - Комиссаров вынул из сейфа полбутылки коньяка. - Глотнуть не хочешь? Ну, смотри.
      Допив бутылку, он стал жевать орешек, который тоже хранился в сейфе.
      - Кардамон. Перегар отшибает...
      - Расслабься, - посоветовал ему коллега. - Никто от тебя не сбежит. Свободу в соцстране не выбирают.
      - Разве что по пьянке, - сказал другой.
      Комиссаров запер пустую бутылку в сейф и присел на дорожку - по русскому обычаю. Все тот же московского пошива пиджак со свежеоторванной пуговицей, индийские джинсы и полуботинки на резиновом ходу. Зеркальные очки и твердый подбородок.
      Коллега прыснул:
      - Дан приказ ему на Запад...
      Комиссарова это не рассмешило:
      - Вам тоже дан - держать Москву. И помните мои слова: "Справа опасности нет".
      Встал со стула и взял паспорта:
      - Андерс, вперед!
      Горкомовский шофер проснулся, когда ему надвинули на нос кепку.
      - Куда?
      - На Киевский.
      Шофер включил зажигание, бензин оказался на нуле. Выругался - и носом пошла кровь. Зажимаясь обрывком газеты, шофер побежал с канистрой одалживаться.
      Элегантная "Волга" изнутри была запятнана грязью и подозрительно затертыми следами - неужели кровь? На желтой обивке потолка темнели полумесяцы - отпечатки каблуков? Александр подобрал с резинового коврика обрывок гитарной струны - басовой?
      - Что это?
      Комиссаров вынул из кармана плаща обломок сигареты.
      - Не в курсе?
      - Нет.
      - Сегодня под Москвой имел открыться неофициальный рок-фестиваль. Со всего Союза посъезжались рокеры. Советский, понимаешь ли, Вудсток хотели учинить.
      - И что случилось?
      - Идейный противник не прошел. - Комиссаров подавил зевок. Электрогитары оказались бессильны против "калашей".
      Александр не поверил:
      - Вам что, и автоматы выдавали?
      - Ребятам из дивизии Дзержинского. Нам, к сожалению, нет. - Он потрогал под очками свой фонарь. - Иначе пленных бы не брали...
      - Что в нем подрывного, в роке?
      - Не понимаешь?
      - Нет.
      - Инстинкты низменные развязывает. Ниже пояса которые... Как, дядя Коля, баки?
      - Залил,
      - А нос?
      - Кровит, гад, - гнусаво отозвался шофер. И вне какой-либо логичной связи в сердцах добавил:
      - Скорей бы, блядь, война!..
      Так и погнал через залитую апрельским солнцем Москву - меняя руки попеременно: одной крутил, другою зажимал.
      * * *
      Поезд стоял на левом крайнем пути - уходя из-под свода вокзала далеко на солнце.
      Спецпоезд Дружбы - не обычный экспресс в Будапешт, не "Тиса" и не "Пушкин". Литерный! Цельнометаллический. Сияющий и в сводчатой сумрачности. Вводящий в робость людское суетливое подножие. Составленный из вагонов международного класса - с рельефными, свежеотмытыми и непривычно нарядными гербами СССР, с французскими надписями на боках: "Wagon-lit", "Wagon-lit"...
      Заграница сбывалась на глазах, и это было не вполне реально. Это было - кружится голова, и спазмы в горле, и все плывет. Что вот сейчас он Андерс - поднимется в одну из этих капсул и...
      Ковровая дорожка коридора. Зеркальность лакированных панелей отражает вдаль уходящий блеск латуни. Откатываем дверь и входим в двухместный номер с умывальником и баром.
      Александр поставил сумку на бордовый бархат, снял и повесил на лакированные плечики свой плащ.
      Он опустил окно.
      Под бортом шевелилась масса, с той стороны перрона ограниченная дощатым забором. Обычным таким - некрашеным и светло-серым на солнце. К вокзальной железной стене забор, по замыслу, примыкал вплотную, но доски в том месте были выбиты. Озираясь, в лаз ныряли парни - для закулисного распития "на посошок". В виду заграницы отъезжающие были одеты празднично и налегке. Провожающие в силу шестимесячной инерции и недоверия к весне еще донашивали зимние пальто; впрочем, уже в расстегнутом виде. Припекало так, что кое-кто мастерил из газет солнцезащитные пилотки. Среди взрослых трезвых не было. Какие-то девчонки в этой сутолоке упрямо пытались раскрутить хоровод.
      - И все они в Венгрию?
      Комиссаров закурил и выдул дым за окно.
      - А что?
      - Речь в свое время шла про творческую молодежь...
      - Чем она не творческая? Те трое лбов, вон видишь, из дырки вылезают? - он показал, - "Веселые ребята". Музыкальный ансамбль. Представляют художественную самодеятельность тяжелой индустрии столицы. А легкую ее промышленность - наш танцевальный коллектив. "Звездочки"...
      Внизу их было немало, "звездочек" - от пионерок до бывалых девиц, оформившихся за границу, как на танцы в окраинном парке культуры и отдыха. У забора одна особняком - слегка расставленные ноги в алых сапожках на высоких каблуках, светлый длиннополый плащ, перехваченный в талии, рука на бедре. Особа затягивалась прощальной сигаретой - длинной, тонкой и с белым фильтром. Белая крашеная прядь скрывала выражение лица, но красный ее рот имел отчетливый рисунок - презрения.
      - А это кто, звезда их?
      - Которая?
      - Вот там - со ртом.
      - Мамаева? - Комиссаров потемнел лицом. - У "Метрополя" с "Националем" звезд таких навалом - на панели. По двадцать долларов за раз.
      Даже при соотношении один к трем - шестьдесят рублей. Два раза, и почти месячная зарплата Александра. Он уважительно взглянул на девушку с фамилией Мамаева.
      - Неужели профессионалка?
      - Не знаю. Танцует вроде где-то. В Доме культуры на окраине. Мне ее сверху навязали. Сам никогда б не взял. И этого бы тоже - Играй-Мой-Баян. Ты посмотри на крокодила. В поезд не сел, а уже на ногах не стоит...
      Музыкальным сопровождением "звездочек" за границу ехал баянист крепкий мужичок лет сорока пяти. Темно-коричневый пиджак, вольготно расстегнутая белая рубашка из нейлона и шляпа - темно-зеленого фетра. Сдвинута на затылок. Еще кудрявый, уже лысеющий артист. Он, видимо, явился на вокзал задолго до отхода поезда - к открытию ресторана - и набрался так, что лыка не вязал. За то ему выговаривала его начальница, одновременно художественный руководитель коллектива "Звездочки" - полная, потная, напудренная и тоже трезвая не вполне. Он же только жмурился на солнце, обнимая футляр с инструментом. Какой-то азиатский мальчик впрыгнул через дырку на перрон - подняв над головой барабанные палочки. "Веселые ребята" с радостными воплями бросились к нему, но он вдруг зарыдал, размазывая сопли со слезами по лицу. По монголоидному. Это был не мальчик. Жертва зачатия по пьянке? Хромосомный казус?..
      Подтверждая, Комиссаров кивнул не без скорби:
      - Даун...
      - Тоже с нами?
      - А без него ребята ни в какую. Ударник! Царь и бог. Видишь, расплакался пацан. От счастья, не иначе. Сам-то, наверно, и на Красной площади ни разу не бывал, а тут вдруг зарубежные гастроли...
      Сквозь толпу к вагону привели самую маленькую из "звездочек" - девочку с косичками. Папа нес ее чемодан, а мама школьный портфель, из которого торчало горло литровой "Посольской" водки.
      Посадка началась.
      Утирая слезы, провожающие кое-где украдкой крестили состав творческой группы, по поводу которого Александр не скрыл свое частное мнение:
      - Все же маловато интеллигенции.
      - Искусство, Андерс, принадлежит народу! Знаешь, кто сказал? Уходит в толщу масс и появляется оттуда же. Ладно! - Комиссаров хлопнул по хлорвиниловой папке. - Присмотри, будь друг, за паспортами. Мне по начальству. Инструктаж!
      Он вышел.
      Заполнившись, вагон притих. Из дальнего купе донесся перебор баяна и бывалый русский голос, пьяно-задушевный:
      Я уходил тогда в поход
      В далекие края.
      Рукой махнула у ворот
      Моя люби-мая...
      Ящичек пепельницы висел вверх дном. Александр насадил его на крючки, откинул крышечку и снял об алюминий сигаретный пепел. Потом расставил пальцы - они слегка подрагивали.
      - Здоров! - вошел в купе ударник-даун. Он весь сиял и был в подтеках слез. - В твое окошко можно посмотреть? Волик меня зовут. Тебя?..
      - Александр.
      - Дай пять!
      Александр протянул руку, которую, пожав, ударник развернул ладонью кверху - как хиромант.
      - Три линии...
      - А разве не у всех?
      - У всех. А у меня одна! Смотри... Линия жизни!
      Другие у него, действительно, отсутствовали - ни сердца, ни судьбы. Жизнь в чистом виде. И трудовые ногти с каймой. Спрятав свою однозначную руку в карман штанов, даун подошел к окну.
      - Тебя не провожают?
      - Нет.
      - А ко мне мама должна прийти... Не видел? Фикса у нее? Красивая такая? Ой, мамочка! - с отчаянием вскричал он. - Вокзал поехал!..
      Всхлипнул и прильнул к стеклу.
      Провожающие шли за ними, глядя в окна и махая. Некоторые побежали, отставая по одному и продолжая махать вслед.
      Александр выложил локоть и высунулся.
      Волосы снесло, он поправил, их снесло снова. Щурясь, он подставил лицо этому ветру конца апреля - надежно, плотно, необратимо теплому. С щемящим привкусом гари. Весна! И дальняя дорога. Открылся вид на юго-западную окраину, и на дымно-осиянном горизонте сверкнула искра высотки МГУ на Ленинских горах - могила оставленной там юности. На первом курсе он однажды пришел оттуда - через все это пространство, через пустырь с погибшей речкой Сетунь - к этой вот насыпи, летящей под окном. Вцепился в мимоезжий поезд и соскочил лишь в Переделкино - пока держали руки. Спонтанно - как в то время говорили. Немотивированно - говорят теперь...
      Даун ударил лбом в стекло и заревел с таким отчаянием, как будто с корнем выдрали его:
      - Домой хочу! Кондуктор! Нажми на тормоза!..
      Рыдал и упоенно бился о крышку умывальника, отпихивая руку Александра.
      Из коридора заглянула девушка. Та самая - со ртом. Мамаева. Вся в черном - чулки, и мини-юбка, и блестящая рубашка с поднятым воротником. Отдула обесцвеченную челку. Блондинкой она была не настоящей - со смугловатой гладкой кожей. Карие, горячие глаза. И с неожиданным разрезом.
      Миндалевидным.
      - Чего он разрывается? - Алые сапоги переступили исцарапанный металл порога. Она наклонилась к дауну, юбка была в обтяжку...
      - Ну что ты, родненький? Бо-бо кто сделал?
      - Никто не сделал, - смутился Александр. - Просто не понимает он...
      - Чего, мой маленький, не понимаешь? Сейчас тебя тетя объяснит...
      Александр сказал:
      - Того не понимает, что домой возврата нет.
      Этот пафос а ля Томас Вульф вышел у Александра непроизвольно и заставил внутренне скривиться, но девушка внезапно оценила: исподлобья такой был брошен ему взгляд.
      - Иди взгляни, - сказала она, - на голубое и зеленое. Я его в чувство приведу.
      Он вышел в коридор.
      Прислушиваясь к материнскому гульканью Мамаевой, он смотрел в окно на серое, на подсыхающее, на улетающее Подмосковье. Налетела с воем платформа Переделкино. За шлагбаумом остался лобасто-облысевший человек пятидесяти лет в очках и с сеткой, полной в одиночку выпитых бутылок. Из отдаленного поселка писателей нес их на сдачу в пристанционный магазин, и был у самой цели приостановлен поездом, пронесшим мимо Александра - когда-то его ученика.
      За спиной раздался гневный возглас. Обернувшись, он столкнулся с Мамаевой:
      - Тоже мне малыш! Он что, с приветом? К нему по-человечески, а он вдруг вынимает!..
      Фыркнула и удалилась - упругая.
      Ударник вправлял обратно диспропорцию.
      - Бить будешь?
      - Нет.
      - Не бей. Я ж только пожалеть просил. Как мама, так она всегда меня жалеет. Чего ты?
      - Ничего.
      Даун буркнул:
      - В уборную хочу.
      Александр отвел. Перед тем, как скрыться за дверью туалета, ударник обратил внимание на рукоять стоп-крана. Красную.
      - А это что такое?
      - Забудь! - ответил Александр.
      * * *
      Каждому члену творческой группы не только разрешили, но и в обязанность вменили взять с собой за границу литр водки. На всякий случай для укрепления дружбы с венгерским народом. По указанию головного вагона, Комиссаров водку реквизировал: "Во избежание дорожных инцидентов". Картонный ящик с разнокалиберными бутылками он втащил в купе и разогнулся:
      - Представляешь? Не хотели отдавать. Насобирал же я народ! Отныне все! Не доверяю никому. Только тебе...
      - Обижаешь, - ответил Александр.
      - Почему?
      - А отлучаешь.
      - Разве ты пьешь?
      - Естественно. Такой же сын страны.
      - Да, но ты знаешь меру. В отличие от них...
      Комиссаров снял очки и проверил в зеркале состояние своего фонаря. Надел очки обратно и вынул из кармана две сигареты:
      - На, закури моих. Мне, понимаешь, по начальству надо - на большой хурал. Придется тебе побыть при водке. Здесь у нас, значит, литров с полста. А диспозиция такая. Враг номер Один - ты его слышишь. Баянист. Затем - "Веселые ребята". Пока что все они под кайфом, но уже не доезжая Брянска возможны осложнения. Дверь при этом ты, конечно, на запоре держишь. Но если меня еще не будет, а они станут напирать, уступи им - ну, чекушку-две. Не больше. И не сразу, а как почувствуешь готовность атаковать буфеты на стоянках. До этого их доводить не надо. Еще чего, отстанет кто-нибудь в России. Главная задача на время пути - обеспечить стопроцентный выезд за границу. Почему и сложность: давать нельзя, но и не давать - тоже. Диалектика души! Надеюсь, как на специалиста. А дверь блокируй.
      Он вышел.
      Александр закрыл на два оборота и откинулся на бархат. Тут под голову была такая думочка специальная - для дневного забытья под стук колес.
      Не доезжая Брянска, в стену постучали.
      - Эй, старшой?
      Он отозвался:
      - Нет его!
      Стена, которую он полагал сплошной, на глазах сложилась в гармошку и разъехалась с треском. Александр оказался в насильственной компании попутчиц.
      - Извините за вторжение!
      - Ничего...
      Одна пребывала в горизонтали на верхней полке и с томиком русско-венгерского словаря, другая - инициативная - сидела анфас на нижней. Это была секретарша Союза писателей Рублева. Анатомически - все было при ней. Не груди - шары навыкате. Обтянутые телесного цвета тонким свитерком западный артикул этот поименован "водолазкой". Копна волос, выкрашенных "под сено", короткая замшевая юбка и круглые колени, облитые зеркальной кожей черных сапог типа "садо". В писательском клубе она работала на втором, административном этаже, и Александр с ней не пересекался, но однажды в кофейной очереди стоял за этим задом, обладательница которого хвасталась, что даже сам Андрюша из Америки всегда привозит ей чего ни скажешь: вероятно, за бюрократические услуги.
      - Скучаем, молодой прозаик? - развивала вторжение Рублева. - Тогда как надо мной вот критик Рита О*** - исключительно даровита. При этом мама-одиночка. Меня зовут Аглая. Не знаете меня? А я вас знаю. И про вас...
      - Что именно?
      - А все!
      Александр заставил себя усмехнуться.
      - Неужто?
      - А сказать, где ты загар свой приобрел?
      - Под лампой кварцевой.
      - А вот и нет! В Таджикистане. - Веско и ласково Аглая похлопала его по вельветовому колену. - Уж ты мне, Александр Александрович, поверь... И знаешь, к какому выводу пришла я о тебе? Твой принцип в жизни - дорого и штучно. А мой наоборот. Дешевка не смущает, лишь бы много.
      - Это вы о чем?
      - А обо всем. Не только в смысле шмоток. Хотя от дорогого тоже не отказываемся. Так что давай на "ты". Это, кстати, что там "на винте" торчит? уж не "Посольская" ли? - Она нагнулась и вынула бутылку. - Точно! Ты смотри!.. Заделаем междусобойчик?
      - Комиссаров не велел.
      - Комиссаров? Он в кармане у меня сидит... Давай стаканы! - Щурясь от дыма своей сигареты, Аглая свернула головку экспортной водки и налила в тонкий стакан, вынутый Александром из бара. - Прими наверх, Ритуля.
      - Пойдет ли без закуски? - усомнилась критик О***, но опустила руку и приняла. Ее ногти матери-одиночки были обкусаны.
      - Эх, ребята! - задушевно сказала Аглая. - В Москве-то на балконе у меня такая капустка пригнетена - пальчики оближешь. Мой охламон из деревни кадку приворотил. Закусывали всю зиму, да еще и на Майские ему хватит. Вплоть до Девятого - до моего возвращения. Ну, ладно, ничего. Засигаретим! Бери. И говори скорей за что.
      Александр взял.
      - Не знаю...
      - То есть?
      - Ну, нет у меня слов.
      - Ты же писатель?
      О*** сверху заметила:
      - Они, Аглая, не словами пишут. Цезурами они. Немая генерация.
      - Тогда вам слово, - ответил Александр.
      - Давайте выпьем за Мадьяросаг.
      - Это еще что?
      - Не знаешь разве? Самоназвание Венгрии.
      - Интеллектуалка, говорю ж тебе, - подмигнула ему Аглая. - Только за Венгрию, Ритуля, с какой нам стати? Русским-то? Курица не птица, Венгрия не заграница. За нас - в Венгрии. Поехали, мальчики-девочки!
      Они ехали.
      Брянск, Киев, Винница...
      Жмеринка, Тернополь, Львов...
      * * *
      Банкноты предстоящей маленькой страны были большими. Утонченно декадентских оттенков, неведомых Госзнаку и его рублям, эти ассигнации потрясли его барочной сложностью орнаментов, этими вензелями и овалами, откуда спесиво взирали пораженцы прошлого века - мятежные усачи в бакенбардах, аксельбантах и шнурованных своих "венгерках" Пачка за пачкой на стойке пограничного отделения Госбанка вырос целый блок венгерских форинтов, который еле влез в старый пластиковый мешок с потертой надписью "Beriozka" - одолженный Аглаей.
      Комиссаров взял мешок, доверив Александру папку с паспортами.
      На первом этаже проходила таможенный контроль молодая еврейская семья. Она и дети уже отрешились от этой реальности, а он, суетливый и запаренный, еще донашивал маску благонамеренности, услужливо открывая чемоданы. Мордатые таможенники рылись в них с небрежной снисходительностью. Чемоданов было много, приобретенных с прицелом на новую жизнь: ярко-оранжевые все.
      Перрон был пуст. Они спрыгнули и пошли через пути. Комиссаров сказал:
      - Отъезжанты...
      Александр молчал.
      - Ты вообще к ним как относишься?
      - К кому?
      - Ну, к этим. Кочевникам.
      Александр подумал и произнес:
      - ...Да будет благословен еврей. Да будет благословенен и русский.
      - Кто это сказал?
      - Человек один.
      - Наш бы человек так не сказал.
      - А он и не был ваш.
      - Да-а, - сказал Комиссаров. - Запустил предшественник работу со сменой соцреализма...
      Шутка вышла тяжеловатой.
      Солнце зашло, но было светло, и рельсы вдали еще удерживали оттенок розовости. Воздух по эту сторону Карпат был хрустально чист. Голова Александра кружилась от кислородного отравления на станции Чоп - ворот отечества.
      Невероятно провинциальных.
      Все еще в СССР, но уже на европейской колее.
      Раздали паспорта и обязали затвориться. Было тихо. Закрывая окна, прошел по коридору проводник.
      За переборкой дамы рассуждали на тему железных путей сообщения.
      "Исторически они у нас возникли слишком поздно, - просвещала спутницу критик О***. - Николай Первый никак не мог решиться на этот шаг. А министр финансов его, Канкрин был такой, отказывался финансировать строительство. Дескать, железные дороги только подстрекают к частным путешествиям без нужды и таким образом увеличивают непостоянство духа нашей эпохи. И это еще было мягкое мнение. Снизу же Россия восприняла железную дорогу, как нечто инфернальное. Звезда Полынь! Апокалипсис! Страшный суд! Помнишь, как Лебедев в "Идиоте" рассуждает?" - "Отдаленно", - честно ответила Рублева. "И Лев Толстой свою Анну на рельсу уложил..." - "А знаешь, - сказала Рублева, -почему у нас железные дороги шире, чем на Западе?" - "По стратегическим причинам?" - "А вот и нет... Мне рассказал наш проводник. Так, значит, было - исторически. Этот же немец был, который взялся у нас за первую?" - "Граф Клейнмихель, верно..." - "Вот-вот! Так этот граф приходит к нашему царю. Как будем делать промеж рельсов, Ваше Высочество? как в Европе? Царь рассердился. "На хуй, больше!" Ну, а тот дословно понял: немец! Смерил свой, и стала у нас больше колея. Кажись, на восемь с чем-то сантиметров". - "Это сколько?" - "С гулькин! Ну, вот так примерно..." "Маловат золотник..." - "Зато Европа!" Дамы расхохотались. "Но ведь и правда, дело не в размере", - вздохнула критик О***. - "Скажи уж, вовсе не в хую". - "Нет, не скажу, конечно. Но был бы человек хороший, там же... В конце концов, мы не животный мир". - "А лично мне без разницы: хороший человек или плохой. Был бы живой и доставал. У меня строение такое, что..."- "Ты, Аглая, все же потише. Еще услышит наш прозаик..." - "А пусть! не Радио Свобода. А вот что интересно... Есть ли в Венгрии, к примеру, стриптиз?" - "Вряд ли. Все же социализм. С сексуальными аттракционами несовместим". - "Скажешь тоже! В Варшаве вот этими глазами видела.