Сделай мне больно

Мы туда кофе в зернах взяли, он там дорогой. Целую гитару "арабикой" забили. И так гульнули, что... " - "Разве ты была в Польше? Я не знала". - "Ха! Окромя Югославии, я, мать, соцлагерь, считай, уже объездила. Вот только Венгрия пока что белое пятно. А мужики там, вероятно, зажигательные. На грузин, наверное, похожи. У меня в Гаграх был один - в доме творчества. У тебя не было? Ну, мать! Про могучую пружину, помнишь? Женька не преувеличил. Хотя, конечно, москвичей и ленинградцев обидел он напрасно. Конечно, не сперматозавры. Но приемов больше знают. Эй, молодой писатель? Верно говорю?!" - "Тише, - сказала критик О***. - Идут!.."
      В тамбуре лязгали железом сапоги.
      Александр достал свой зарубежный паспорт. Книжицу упруго распирало от новизны. Он подержал ее в руках, потом обратно спрятал - не суетиться...
      От купе к купе - пограничный контроль приближался.
      Дверь отъехала.
      Солдат показался Александру мальчишкой, играющим в охрану "священных рубежей". Розовощекий и насупленно строгий.
      - Паспорт, пожалуйста!
      Недрогнувшей рукой он вынул, подал и принял ироническое выражение под взглядом мальчика. Соответствую. Розовую страничку под никелированный пресс. Шлеп - и возврат в раскрытом виде:
      - Счастливого пути!
      Александр дотолкнул за ним дверь до щелчка. Изолировавшись, закурил и толчками дыма высушил красные чернила штемпеля: "СССР КПП 23 4 7... ЗАХОНЬ".
      Он и не знал, что такой существует на политической карте страны. Пункт абсолютного счастья...
      "Не разбери-поймешь, а в общем: Захуй, - хохотнул за стенкой голос. Так о чем мы толковали, мать?"
      Он вышел в коридор.
      Никого. Пограничники ушли, двери закрыты, все тихо, только над дверью в тамбур красный огонек сигналит о занятом сортире. Из-за дальней двери наигрывал свое баян:
      На границе тучи ходят хмуро,
      Край суровый тишиной объят.
      У далеких берегов Амура
      Часовые Родины не спят.
      Снизу он взялся за оконный поручень; было воспротивившись, рама покладисто и разом соскользнула. Весной, сырой и щедрой, дохнуло так, что с первого глотка он захмелел. Стоял и не мог надышаться - будто вместе с Родиной и воздух кончится. Ночь была темной, без огней. Только звезды над пограничной зоной. Он выглянул по ходу - поперек угадывалась река. Та самая, мифическая с детства... "Над Тисой" назывался популярный в его детстве роман. про шпионов Разбухший томик в покрытом шрамами картонном переплете. Сочиненный кем-то с забытой украинской фамилией. Через эту реку - но из какой страны, хотел бы знать? - на советский берег причаливали в непогоду коварные резиновые лодки, набитые шпионами и диверсантами...
      Его пробрал озноб. Момент был, как в канун так называемой потери невинности. Как во тьме перед первой. Самой жуткой и вожделенной. И даже он был сильней - момент. Пизду в СССР со временем познают все, включая и не верящих в возможность для себя такого счастья, но вот чужбину... Железный пояс "священных рубежей", пояс блаженства наивысшего, последнейшей из тайн отечественного целомудрия - тот разомкнется только перед избранными. Перед отобранными специально. Если, конечно, в этом поколении нам не дадут естественной возможности познания чужбины - войной. Или, по крайней мере, загранпоходом - для оказания братской помощи, когда в ночи поспешно, по тревоге, под рычание застоявшейся брони, наводятся понтонные мосты...
      О Тиса!
      Он пьянел, вдыхая от невидимой реки, от влажной тьмы, где изнывала по встрече с ним, по воссоединению, не заграница, не чужбина - его же половина, его же, Александра, европейское инобытие, с рождением отрубленное госграницей - односторонним тесаком. Он обречен был на неполноту. Он так с ней свыкся, что не ставил даже под вопрос...
      Хруст гравия внизу. Светя себе под сапоги, вдоль состава шли пограничники; толчок, натянутые их макушками поля темных фуражек уплыли влево и растаяли в СССР.
      Поезд Дружбы въехал на мост.
      Под первыми вагонами загрохотало - подробно, гулко. Приблизилась и удалилась будка охраны. Он смотрел сквозь клепаное железо арочного переплета. С оставленной стороны прожектора с бессмысленной силой били по поверхности реки - довольно заурядной речке с берегом, заросшим простодушной ольхой. Еще мгновение - и Тиса, словно Стикс, подвела итог невыездному бытию. Он был - снаружи.
      Или уже внутри?
      Все продолжалось - и это стало первым, что поразило заграницей. Простые вещи. Непрерывность дороги, постоянство дыхания. Та же и весна в ночи, которую заземлили синие сигналы стрелок...
      * * *
      По пути из туалета у его окна остановилась Мамаева. Шанелью от нее благоухало, свежим потом и как бы весенней прелью - крыло носа само затрепетало. Провал ее рта дохнул чисто и горячо.
      - Венгрия?
      - Она.
      - Значит, в рубашке родилась! Смотри сюда! - Этим продуктом "острова Свободы" были затоварены табачные киоски Москвы семидесятых: на ее ладони просиял посеребренный футляр крупнокалиберной сигары "Upmann". Она развинтила и вытащила уголок зеленоватой банкноты. - Доллары! Видел когда-нибудь?
      - Не доводилось, - и отвернулся в отлетающую тьму.
      - Лишних вопросов не задаешь?
      - Жамэ.
      Звук одобрения.
      - А ты в порядке. Виду соответствуешь. Загадочному своему.
      Он усмехнулся.
      - Иллюзия...
      - А если бы с усами, - не слушала она, - так вообще отпад. Вот отрасти, увидишь.
      - Предпочитаешь усачей?
      - Мужчина без усов, что женщина с усами.
      - Спасибо за комплимент.
      - Чехов сказал, не я...
      Спонтанно снял он руку с поручня. Пронес у нее за спиной и обнял за бедро. За левое. Слегка напрягшись, с места она не двинулась. И даже не повернулась от окна. Ветром им оголило лица. Все грохотало. Поезд Дружбы набирал скорость, рука его смелость. Под юбкой были не колготки, а чулки разъединенность наготы. Плотной и гладкой. Она, взяв в рот футляр сигары и, покручивая им, никак не отзывалась - притом, что сеточка трусов намокла. Эта невосприимчивость подвигла его дальше - к немому изумлению. Она была не просто возбуждена, она была как после любви - и даже не с футляром со своим, а с тем ослом таджикским. Два пальца, а затем и третий, как в банку с медом погрузились. Еще и в смысле, что оставалось место. Вскользнула вся ладонь, за исключением большого пальца, который вынужденно ей уперся в анус - в горячее и толстое кольцо. Лениво, позы не меняя, она привела в движение широкогорлый мускул. Ладонь сдавило, скрещивая пальцы.
      - Не теряй голову.
      - Уже.
      - Но где здесь?
      - Выпрыгнем давай.
      - О том и речь. Ко мне? разбудим пионерок. К тебе сейчас лидер явится. Барабанщик, правда, туалет еще не занял, но это...
      - Это?
      - Как говорится, нет повести печальнее на свете... - Контрабандистка хохотнула, и пальцы Александра выскочили сами собой. - Отложим на потом?
      Была уже глухая ночь, когда в окно к нему въехала и остановилась вывеска "DEBRECEN".
      Первый город за границей.
      При разгрузке "Веселые ребята" подали Александру барабан. Он нес его, а рядом хозяин с палочками делился на ходу:
      - ..."Хули тебе там делать? СССР позорить?" - он мне говорит. Меня уже ребята на вокзале ждут, а он запер, и ключ не дает. А как же без меня? Ребята же не смогут! Я ему в ноги: "Папа, Христом-Богом!" Отдал. "А башли?" - "Проси у мамы". А мама меня за припизднутого держит. Все мои авансы и получки отнимает, "Хочешь ехать, ехай так, - она мне говорит. - Не дам башлей. На ерунду потратишь". А мне ребята заказов надавали - раз. Коры лаковые сам себе мечтаю. Ну, я во двор к ребятам: "Выручайте!" Полную кепку накидали мне капусты! "Только привези, чего просили". С завтрава начну искать...
      Они вышли на привокзальную площадь, и даун изо всех сил ударил палочками в несомый Александром барабан:
      - БА-БАМ-М!
      Колонны нетворческой молодежи ушли по главной улице. Их группа осталась в первом же отеле на углу.
      В фойе сквозь сутолоку к нему метнулись зеркальные очки.
      - Брось барабан, - взмолился Комиссаров. - Это же заговор! Тебя блокировали, а сами к водке подбираются со всех сторон. Давай-ка!..
      В четыре руки они взяли картонку с водкой и под взглядом группы подняли на галерею. Внизу под развесистой пальмой в обнимку с инструментом сидел баянист. Исподлобья смотрел им вслед. Без выражения, но не мигая.
      - Ишь, затаился крокодил!..
      По коридору и в номер.
      Здесь был шкаф с ключом. Большой, резного дерева. Комиссаров запер водку и протянул ключ:
      - Держи оборону!
      - Почему я?
      - Если не ты, так кто? Мне "звездочек" укладывать!
      В номере было по-крестьянски чисто и без затей. Беленые стены в картинах на скотоводческие темы. Быки-производители и кони-битюги. Мебель огромная и прочная. В расчете на приезжих Собакевичей - из окрестных степей. "Вот я и за границей", - сказал себе Александр, опустившись на кровать и отдаваясь чувству отчужденности, болезненному и приятному.
      Рядом стоял старомодный телефонный аппарат. Из черного эбонита. Связи не было. Он положил тяжелую трубку.
      Из коридора постучали.
      - Кто там?
      - Геннадий Иванович.
      - Какой Геннадий Иванович?
      За дверью помолчали.
      - Баянист.
      Александр открыл.
      - Дела такие, значит, - сказал Геннадий Иванович. - Первый день на чужбине.
      - Ночь.
      - Тем более! Причем, не наша. Европейская! Отпустите мне пол-литру - и пожелаем друг другу спокойной европейской ночи.
      - А если без пол-литры?
      - Сами понимаете. Покоя нам не будет.
      - К сожалению, Геннадий Иванович, не могу.
      - То есть?
      - Не начальник.
      - Но зам?
      - Нет, не зам.
      - А кто?
      - А посторонний. Как вы.
      - Тогда по-человечески и разберем. Она ведь моя. Я деньги за нее платил. Так?
      - Так. Но ее вы уже выпили.
      Баянист изумился:
      - Когда же?
      - На родине еще. Под Жмеринкой.
      - Разве?
      - Да, Геннадий Иванович. Да.
      - А вы, простите, по национальности кем будете?
      - А что?
      - Может быть, того... договоримся? Двойной тариф?
      - Русский я. Но не таксист.
      - Так неужели на чужбине русский русского да не поймет?
      - Метафизику давайте оставим до утра.
      - Так, значит, ставится вопрос?
      Александр нажал на дверь.
      - Венгерские мои деньги могу получить? - спросил из коридора баянист официальным тоном.
      - Тоже утром.
      Удаляясь, голос недобро пел:
      Я спросил у тополя,
      Я спросил у ясеня:
      "Где моя любимая?"
      Со стен смотрели заграничные кони и быки. Александр лег на чистое покрывало.
      В дверь снова постучали.
      Вернулся Комиссаров. Попил воды из-под крана, поднял очки и посмотрелся в зеркало.
      - Забыться и уснуть! К тому же язва разыгралась. Но нельзя. Покой нам только снится. Засыпаешь?
      - Нет.
      - Как насчет прогуляться?
      Они вышли и заперли.
      * * *
      За углом баянист совещался с "Веселыми ребятами". Комиссаров дал им совет:
      - Отходите ко сну, ребята. Завтра насыщенный день.
      - Без снотворного не засну, - сказал баянист.
      - Мы тоже, - сказали ребята.
      - Речи быть не может!..
      Внизу Александр сказал:
      - Стресс границы. Может, пойти навстречу?
      - И получить дебош?
      Город был плоский. В мглистом излучении фонарей и вывесок ни души. Под ногами чужестранно зазвучали плиты тротуара. Вывески светились не по-московски. Горели с хорошим наполнением - прочно и спокойно, без дрожи и не теряя букв. Которые здесь были с надстрочными знаками и складывались в слова абсолютно непонятные. Но витрины под вывесками их переводили. На язык пищи и предметов. Эти застекленные, уютно подсвеченные ниши тянулись слева вдоль главной улицы. Одна сплошная витрина. Комиссаров проходил, ее игнорируя; Александр косился. Он забыл уже сложную формулу коммунизма, которую их в школе заставляли заучивать наизусть. Вспоминалось только нечто про изобилие, которое прольется потоком. В этом смысле некогда обещанный коммунизм здесь уже наступил - в двух часах от границы.
      Справа во мгле открылась площадь с памятником.
      - Петефи, - опознал Комиссаров. - Поэт.
      - Ты думаешь?
      - Не думаю, а знаю.
      - Откуда?
      Комиссаров ответил дурными стихами:
      - Мировая свобода! И с востока на запад народы тот зов протрубят. И тираны, услышав тот зов, задрожат. Противника, Андерс, должно знать в лицо.
      На центральной площади светился отель "Arany Bika". Под вывеской в виде Золотого тельца Александр сказал:
      - Я тебя здесь подожду.
      - Идем-идем.
      Они поднялись на второй этаж. Комиссаров постучал в высокую дверь. Оттуда раздалось недовольное:
      - Кого еще принесло?
      Они вошли.
      Начальство поезда Дружбы сидело в ароматном дыму американских сигарет. Номер был роскошный, застолье неопрятное.
      Комиссаров сказал:
      - Доложиться, товарищ Шибаев...
      Крепыш в нижней рубахе и широких гэдээровских подтяжках поднял недобрые глаза.
      - А привел кого? Не наш, что ли?
      Застолье с неодобрением смотрело на Александра.
      - Наш, товарищ Шибаев.
      - Вид среднеевропейский, - упрямился начальник.
      - Писатель! - заверил Комиссаров. - За водку отвечает.
      - Нашел, кому доверить. Писателю!..
      - Так он не пьет.
      - Вижу, силен ты в кадровой политике. Из писателей у нас один-единственный не пил. Писал! И дописался. Отправили по ленинским местам. Не в Шушенское, к сожалению. В Швейцарию. О ком говорю, ты знаешь? Если нет, спроси у Хаустова.
      - Он не из таких.
      - Ручаешься?
      - Он мне, как правая рука!
      - Ну, если правая... Смотри. Налей им, Хаустов.
      Красавец с черными подглазьями исполнил с безучастным видом. Из первой под руку попавшейся бутылки "на винте".
      - Случайно твоя правая рука по-ихнему не знает?
      Собутыльники по наружности не особо отличались от гостей. Но были хозяевами. Из местного аппарата.
      - Увы, - сказал Александр, на которого при этом все снова посмотрели. С подозрением.
      - Вот и мы "увы", - сказал Шибаев. - Баки залили до отказа, а общий язык все не приходит. Какая-то с ними неком-му... Тьфу!
      - Некоммуникабельность, - сказал мрачно Хаустов.
      - Во-во. Нэм тудом - и то с трудом.
      Хозяева оживились:
      - Хоги мондта?
      Шибаев поднял стакан.
      - Тринкен! Нет-нет, не нэм, а так у нас положено. Давайте! За встречу на венгерской земле. Мир-дружба, и тому подобное...
      Не только венгры, но и сам инициатор выпил с дрожью омерзения. Запил "пепси-колой" и поднялся - коротконогий, как штангист. Прошелся по номеру. Позолота, лакированное дерево, картины с нимфами, огромная кровать под балдахином. Большими пальцами он оттянул подтяжки и шлепнул себя по брюху.
      - Твоих бы "звездочек" сюда. А, Комиссаров? Их руководительница, что за баба?
      - Из "березок". Которые мир покоряли.
      - Ну, это при царе Никите было. Мир ей сейчас не покорить. Хотя в соку. Как это в народе говорится? Сорок лет, бабий век. Сорок пять - баба ягодка опять! И что, скатилась до фабричной самодеятельности? Ты, Комиссаров, не стесняйся. Закусывай давай. Хаустов! Нож в руки! Демонстрируй тактику салями. А мы пока вопрос стратегии решим. Замужем?
      - Не знаю.
      - Ладно! Не есть проблема. Алкаш твой, гармонист. Тянет ее, что ли?
      Комиссаров покосился на Александра.
      - Не вникал.
      - Ты ведь, Комиссаров, в армии служил. Так давай, как в армии? Махнемся не глядя? Ты мне эту, я тебе свою... Э, э! Куда ты?
      - Обстоятельства, товарищ Шибаев.
      - Ага... Ну, если так - давай. Действуй сообразно. Но предложение обдумай. Погоди, я жвачки тебе дам. Бери-бери! Они нам ящиками тут понатащили.
      Начальник поезда Дружбы набил Комиссарову карманы горстями чуингама, а в руку дал дубинку венгерского салями.
      На этот раз памятник Петефи оказался с левой руки. Глядя на черную фигуру в люминесцентной мгле, Комиссаров поднял салями над головой:
      - Восстаньте, венгры! Страна зовет вас! Быть рабами! Или стать свободными? Вот вопрос - как вы ответите? Перевод, конечно, халтурный. Но слабость у меня к романтикам еще с Суворовки.
      - К революционным или реакционным?
      - Неверная классификация. Революции, Андерс, разные бывают. В том числе, национальные. Опять вы, гордые, восстали за независимость страны. И снова перед вами пали самодержавия сыны... И знамя вольности кровавой... та-та-та - мрачный знак... Суворов был его сильнейший враг.
      - Не Петефи.
      - Нет. Михаил Юрьевич. Оба посланцы богов. Петефи даже на год меньше Лермонтова прожил. В двадцать шесть погиб. Не на бессмысленной дуэли, а в бою. И между прочим - с нами.
      - Разве?
      - Отчаянный был русофоб. Тела, кстати, на поле боя не нашли, и есть антисоветская легенда, что был взят в плен и умер стариком во глубине сибирских руд. В общем, непреходящий источник смуты. В Пятьдесят Шестом опять же из-за него все вспыхнуло. Ты знаешь...
      - Откуда? - возразил Александр. - Черная дыра на этом месте для меня в истории.
      - Официальную-то версию хотя бы?
      - "Кровавая оргия реакции, бело-фашистский террор..." Какие-то обрывки по краям, а посредине ужас воет.
      - Правильно воет. Началось невинно. Дискуссионным клубом Петефи. Затем Иосифа Виссарионовича в Будапеште усами об асфальт.
      - В Москве он рухнул раньше.
      - Ты прав. Эту дыру Хрущев пробил. Такую, что и по сегодня не заткнуть. Сволочь.
      Комиссаров отошел к урне, культурно сплюнул и вернулся. Сунул салями в карман, вынул пластинку чуингама и в свете витрины осмотрел.
      - Сделано в США. В урну или пробуем?
      - Как знаешь.
      - Ладно, разложимся... Бери!
      Александр развернул и сунул в рот.
      - Как?
      - Нормально.
      - А вкус?
      - Не тлетворный.
      Комиссаров разжевал и кивнул:
      - Перегар, во всяком случае, отшибает.
      Они шли и работали челюстями - переполненные чувством заграницы. Острым и абстрактным. В том смысле, что по Дебрецену шагали, как по Бродвею. На этот раз Комиссаров даже приостановился у витрины и показал на зажигалку.
      - "Ронсон", видишь? В 390 форинтов? У Хаустова такая. - Они двинулись дальше. - Да... Вот я и говорю: начальство мне досталось. Сам видишь. Я не про Хаустова - он по линии "Интуриста". В силу профессии интеллигент. Тогда как Шибаев... Обратил внимание? На Нинель Ивановну глаз положил. Мало ему сосалки этой...
      - Кого?
      - Как кого? Мамаевой! Он же ее мне в группу засадил.
      Александр охнул.
      - Что с тобой?
      - Зуб.
      Отвернувшись, он выплюнул шибаевскую жвачку. Вместе с пломбой. Комиссаров проявил сочувствие:
      - Что ж ты так? А я перед поездкой залечил. Про что мы?
      - Про любовь.
      - Так вот: никак я не пойму... Мамаева хоть молодая, а эта же не только женский - человеческий образ утратила. Ты видел ее лицо. Эта, по-твоему, лицо? По-моему, не лицо, а жопа. Бандерша какая-то. Как ей родители своих детишек доверяют? Нет, не нравится мне все это. Еще увяжется козел за нашей группой... И что тогда? С одной стороны, мне за мораль отвечать. С другой - он все ж таки номенклатура. И не какая-нибудь там. Оборону Москвы курирует.
      - Вот этот? - поразился Александр.
      В фойе под пальмой томился баянист, зажав в зубах потухший окурок "Беломора".
      - Не спишь?
      - Я же предупреждал...
      Комиссаров сдался:
      - Пошли!
      На рассвете его разбудила перестрелка мотоциклетных выхлопов. Комиссаров, босой и в черных трусах типа "семейные", смотрел в приоткрыв шторы.
      - Что там?
      - Да вот не пойму. То ли антисоветский шабаш, то ли просто хулиганье гужуется...
      Извне донеслось:
      - Ruszki, haza!?
      * * *
      Аглая Рублева, уполномоченная на роль кассира, раздала группе форинты, и все отправились по главной улице в супермаркет. Оторвавшись в магазинной сутолоке от группы, Александр выскользнул на улицу и нарвался на ударника.
      - Здоров! - обрадовался даун. - Не знаешь, где мигалки продаются?
      - Что за "мигалки"?
      Волик вынул записную книжку, а из нее цветную карточку - с разбитной японкой. В его руках японка стала подмигивать Александру. Недвусмысленно. Накладными ресницами.
      - Здорово, скажи? Таких бы мне. Ребята заказали.
      Прохожие на них смотрели.
      - В этом магазине посмотри.
      Даун завыл, как дитя:
      - Ой, возьми меня с собой!..
      Через перекресток он лицом к лицу столкнулся с Мамаевой. Она шла навстречу от отеля с Золотым тельцом.
      - Привет.
      - Привет. Что делаешь?
      - А вот гуляю. Сама по себе. А ты?
      - И я.
      - А как насчет?..
      - Насчет чего? - не пожелал он понимать.
      Она хохотнула растерянно.
      И ушла из поля зрения ему за спину, с видом презрительным и отпетым...
      * * *
      В одиночестве чувство заграницы вернулось - стремительно и бурно. Оно было блаженным и безмысленным. Он полагал, что заграница - это интенсивность сознания, повышенная скорость мысли. А это - просто шагаешь, глазея и бормоча: "Вот, значит, как у них... ага..."
      Показывают не Бог весть что. Он сам на первом плане - в непрерывном зеркале витрин. Но зрачки, от безвыездной жизни затупившиеся, обостряются настолько, что и через улицу выхватывают детали - вроде красно-бело-зеленого герба под звездочкой, который вписан в эмалированный овал. Размером с человеческое лицо. Помимо этого овала партийный дом горком? райком? - ничем иным не отличался от прочих зданий. Иных примет системы в городе Дебрецене Александр не обнаруживал: ни милиции, ни солдат, ни лозунгов, ни призывов, ни портретов наподобие того, что заслоняет небоскреб Гидропроекта на Ленинградском проспекте. Как-то все здесь было по-людски.
      Он ушел далеко - за протестантский собор на центральной площади. Квартал здесь был окраинный и малолюдный. В тихом заведении заказал у вислоусого хозяина бутылку чешского пива и распечатал первую покупку пачку "Мальборо". За спиной два мадьяра рабочего вида негромко толковали за жизнь, а он, обособившись, смотрел на мощеную улочку, залитую послеполуденным солнцем. Облупленная стена напротив была оклеена афишами. Ему понравилась лилово-черная со словом "MOZIJEQYEK".
      * * *
      У входа в этот mozieqyek толпилась вокруг своих мотоциклов местная молодежь - кожаные куртки и джинсы в обтяжку. На рекламном фотоснимке за стеклом длинноволосый юноша губной помадой выписывал на ягодице у подруги слово "Love". Английский фильм обещал немало того, чего он в своей жизни никогда не видел на экране. Но как объясниться с кассиршей? Написав на спичечном коробке время сеанса, Александр протянул его в окошко и купил билет.
      Но фильма так и не увидел.
      Ему хватило то, что показали перед.
      Свет погас - на экране возникла только что оставленная им Москва. Все началось на Красной площади - с очереди в Мавзолей. Только лица - без комментариев. Потом были очереди в ГУМе - яростные оскалы, дыры орущих ртов: катастрофа с зубами. Отделы готовой одежды. Толстухи меряют платья, кокетливо улыбаясь в зеркала. Одна, другая... достигая под хохот зала коровьих размеров (а губы неизменным сердечком). И еще площадь - "Трех Вокзалов". Вдоволь наглумившись над столицей алкашей, мусоров, блядей, солдат, инвалидов и бабушек, камера закончила свой репортаж пикником на природе, где под гармонику среди весеннего луга до одури кружились и падали, и силились приподняться пьянчуги обоего пола: это был праздник, Девятое Мая, День Победы над фашистской Германией, потому что на нищих пиджаках мужчин и женщин были нацеплены ордена с медалями, и все они, один за другим, падали, падали, падали, а один все прыгал с костылем, копытообразным протезом давил одуванчики, но вот и он упал, и только две светлоголовые пацанки, сцепившись за руки, кружатся, кружатся, кружатся, а гармонисту вливают в рот мути из граненого стакана, и он снова роняет голову, наигрывая одно и то же с нарастающим отчаянием:
      Враги сожгли родную хату.
      Убили всю его семью.
      Куда идти теперь солдату,
      Кому нести печаль свою?
      Столь изощренных чувств по отношению к своей стране не ожидал он. Не был он готов - к такому. И эту песню он всегда любил:
      Хмелел солдат, слеза катилась,
      Слеза несбывшихся надежд.
      А на груди его светилась
      Медаль за город Будапешт.
      А венгры грохотали от восторга. Топот, крики, свист. Зал надрывался так, что Александру - место было в бельэтаже - захотелось бросить в партер противотанковую гранату. Связку!
      В антракте он уходил во гневе. Зал следил за ним с недоумением. Более русским себя он никогда не чувствовал. И это длилось - в тусклом свечении хрустальных огромных люстр.
      * * *
      Поезд Дружбы закапчивал ужин в привокзальной столовой самообслуживания. Кроме перечниц с толченым кирпичом на столах были наперстки с иглами деревянных зубочисток, которые соотечественники осваивали с энтузиазмом удручающим. Увидев его, Аглая Рублева спрятала оскал своих прекрасных зубов:
      - Явился не запылился!.. Ну, и как они? Страстные, говорят?
      - Дайте поесть человеку, - сказал Комиссаров.
      - Мы уже в гостиницу тебе собирались тарелку нести. Тефтели пальчики оближешь.
      - Тефтели, действительно, неплохие, - ударяя на первый слог, сказала критик О***. - Больше мяса, чем хлеба.
      - Но островаты будут. - Комиссаров потер живот под пиджаком. - Как можно так перчить?
      - Перец, он мужикам на пользу.
      - Может быть, венграм, А у меня, кажется, обострение началось.
      - Язва?
      - Угу. Желудка.
      - А я-то думала, сейчас бутылочку раскрутим на четверых. Но у тебя-то язвы нет?
      - Есть, - проявил мужскую солидарность Александр. Двенадцатиперстной.
      - Эта в рак не перерождается. Ерунда.
      - Ну, Аглая! - возмутился Комиссаров. - Ты, я вижу, сама деликатность.
      - Пей меньше, если боишься.
      - Что ты понимаешь во внутрипартийной жизни...
      - Тогда профессию смени, не знаю... - Аглая задавила сигарету в грязной тарелке, отсыпала про запас зубочисток и щелкнула сумочкой. Ладно, мальчики: раз вы такие скучные, мы тогда к себе пойдем. Трусишки мерить - да, Ритуля? Вы, кстати, купили бы своим. Таких и в Будапеште может не оказаться. Безразмерные, трех цветов в наборе и, между прочим, производства Португалии - голову потеряют!
      Мужчины остались одни.
      - Начинают женщины звереть, - тоскливо сказал Комиссаров. - И это первый день. Что дальше-то будет? Да и в целом по Дебрецену обстановка не из лучших. Эти мотоциклы утром...
      - Ну?
      - Таки да! Недружественная акция. На утренней летучке выяснилось, что и перед другими отелями гужевались. Камнями, правда, не кидались, но кое-где и лозунги выкрикивали. Так что ты бы один-то тут не очень. Попарно давай. Береженого, знаешь... Да. Вот так и получается. Приехал поезд Дружбы, а дружить-то не с кем...
      Уборщицы-цыганки убирали посуду. С гулким грохотом. Он покосился:
      - И за что нас так не любят, а?
      Шибаев со свитой проследовал в кабинет военного коменданта. Комиссаров и Александр остались в "предбаннике". По другую сторону стойки томились два старших лейтенанта. Красивые и статные, они недоверчиво косились на зеркальные очки одного из визитеров и меняли позы, одна вольней другой будто не в СА служат, а где-нибудь в американской, и черт сам им не брат. Один из них вспрыгнул на стойку и плавно опустил себя на рычагах рук.
      - Из Союза, парни?
      - Из Союза.
      - Давно?
      - Недавно.
      - Из Союза откуда?
      - Москва.
      Оба старлея сделали вид, что Москва им нипочем. Исключив москвичей из разговора (но не из поля слышимости), они обменялись мнениями: "На обратном пути из Сочей заскочу, пожалуй, в белокаменную". - "Чего ты там забыл? Лучше в Питер слетай - это я понимаю. Культурный город".
      - Кстати, парни, - оглянулся старлей, - Червонцев лишних, случаем, нет? На форинты меняю.
      - Червонцев? Нет.
      - Да вы не бойтесь. Я вам лучше, чем в банке сменяю. Нет? Жаль. Рубли мне вот как нужны. В отпуск еду.
      - В Союз?
      - Ну, а куда же.
      Посуровевший было при намеке на валютные дела, Комиссаров отошел.
      - Что, старлей, соскучились по родине?
      Старлей взглянул свысока.
      - Чего это мне по ней скучать?
      - Ну... Чужбина все-таки.
      - Не знаю. Лично мне здесь нравится. Моя бы воля, я б в Будапешт махнул. Не были еще в Будапеште? Ну-у... такой город! Озеро Балатон там рядом. И вообще. Но отбывать отпуска, к сожалению, мы обязаны в Союзе.
      - Почему же "к сожалению"?
      - Потому что в Союзе одни проблемы. Перекусить проблема, культурно с девушкой развлечься - тоже. Одни запреты: это радио не слушай, эту книгу не читай, этот фильм не смотри. А здесь по-другому.
      - Свободы больше здесь! - не выдержал другой. - Понятно, Москва?
      Комиссаров вынул из кармана сигарету и поднялся.
      - Перекурю пойду. На свежий воздух. - В дверях он обернулся. - Вас бы отсюда в Приамурский укрепрайон! Там бы научились родину любить.
      И хлопнул дверью.
      - Туристы?
      Александр кивнул.
      - А он?
      - Руководитель.
      - Сочувствую, - сказал старлей.
      Внизу под аркой Комиссаров отрывисто затягивался сигаретой:
      - И это армия! Штыки! Опора!..
      По пути с обеда творческая группа увидела стоящий у гостиницы "Икарус". Несмотря на приступ язвы, Комиссаров собрал людей на инструктаж.
      - Сегодня, - объявил он, - даем концерт.
      - Наконец-то! - сказала Нинель Ивановна. - А то мои девчата застоялись. Только нам зал нужен. Чардаш прорепетировать.
      - Отставить чардаш. Пересмотреть программу под углом на бронетанковую часть. Часть, подчеркиваю, тоскующую по Родине. К вам, "Веселые ребята" это тоже относится. Никакого рока, никаких вихляний с микрофоном.
      Руководитель "Ребят", он же солист предположил: