Его хлопнули по плечу:
      - Петефи, игэн? - и горячо пожав, вручили ледяное пиво.
      Все стали расступаться - группа длинноволосых колхозников с электрогитарами на спинах пронесла к подмосту в глубине двора колонки японских усилителей, магнитом потянувших за собой "Веселых ребят". Усатый и три дня небритый местный красавец в кожаной куртке что-то втолковывал Мамаевой: оба при этом упирались руками в длинноствольный тополь. А из толпы колхозников орал Шибаев: "Братья-евразийцы! Вы же с Урала, пусть невозвращенцы... Долой искусство загнивающего мира! Ур-р-ра, Урал! До дна!"
      Мягко-тяжко приколыхали груди и прижались - молодка в стянутой пониже ключиц рубахе обняла Александра, и повела, и усадила. Она отняла свою грудь, а взамен поросшая волосом могучая рука шмякнула ему в резную лохань шипящую ягнячью ногу, а другая аналогичная рука наливала багрового вина и, вытирая лезвие о свежий белый хлеб, уже протягивала серьезный сегедский нож. Горло напряглось, и обруч на нем лопнул, и Александр закричал:
      - Orosz! En orosz!..?
      Его не осудили.
      - Хорошо! - похлопали его. - Orosz хорошо. Magyar? хорошо. Киванок!
      Тогда он крикнул:
      - Гусев! Пьем за Гусева!
      - Гусев хорошо, - ответили ему. - Libugus? Gans??
      - Нэм! - замотал он головой. - Орош Гусев!
      - Эмбер? А тэ барат?
      - Игэн, игэн, - кивал он, обходя стол и состукиваясь с каждым. - За Гусева! За Гусева! За Гусева!..
      - Такого в группе нет, - сказал на это Хаустов, вклинившись промеж мадьяр. - Кто такой? Э, как вас там?..
      - ЗА ГУСЕВА!
      Александр выпил и ухватил за глиняное ухо жбан. Он налил всем кругом и самому себе тяжелого вина. И Хаустову тоже - доставшего его стаканом...
      - Так за кого я выпил? - не унялся Хаустов.
      - За Гусева.
      - А что за персонаж? Я вспомнил только одного. Из "оттепельной" ленты. Который от лучевки погибает-не-сдается. В исполнении Баталова. Не он? А кто тогда? Скажи.
      - Зачем тебе?
      С неожиданно библейской скорбью Хаустов ответил:
      - Призван знать все.
      - Ну - русский человек... Солдат.
      - Какой войны?
      - Локальной. Европейской. Забытой всеми.
      - А отличился чем?
      Визави меж обугленным агнцем пребывали они - соотечественники за границей. И все подмывало признаться, но в тот самый момент, когда он - а была не была! - рот открыл расколоться, как словно гора обвалилась.
      Рок обрушился и задавил.
      Александр! пытался!! перекричать!!! Проорать! То, что знал!! То немногое, что!!! Про подвиг! солдата!! который!!! Один! понимаешь!! и русский!!! ОТКАЗАЛСЯ СВОБОДУ ДАВИТЬ Вызов бросил Империи НА РОССИЮ ОДИН ТОЛЬКО ГУСЕВ Тот оглох тот моргал тот не слышал и не понимал по губам РОК Забивал Это нечто Рок по-венгерски Рок На разрыв Понимаешь Когорты И цепей И Аорты
      И ба иба иба
      и раб и раб раба
      И БА И БА И БАРАБАННЫХ ПЕРЕПОНОК
      * * *
      Назавтра оказалось 1-е Мая.
      Праздничный день начался невыносимо ранним завтраком. К счастью, с томатным соком.
      - А мужики, наверное, спали как убитые...
      - Ты думаешь, не слышали?
      - Откуда...
      Комиссаров очнулся:
      - Имело место безобразие?
      - О, и какое! В духе рыцарских поэм, - сказала критик О***. - В роли трубадура, естественно, наш лидер...
      - В любви он объяснялся, - перебила Аглая. - Шибаев ваш.
      - Кому еще?
      - А этой, прости за выражение... Иби. Ревел, как бык. Дверь высадил девчонке. Такое тут устроил - отель весь повыскакивал. А вы не слышали?
      Место переводчицы зияло красным плюшем обивки. По правую руку от этой пустоты сидел лидер - нарядный, как жених. Он заправлялся с праздничным аппетитом. Свежевыбритый и почему-то с трехцветной венгерской бутоньеркой в лацкане.
      Руководства на трибунах не было - да и самих трибун. Ни громкоговорителей, ни военного парада, ни линий оцепления - собственно говоря, самого праздника в привычном смысле не было тоже.
      День был ветреный и серый. Будничный по календарю: четверг.
      Ощущая себя телом инородным и в этой связи подняв воротник пиджака, Александр бессмысленно шагал вперед по мостовой чужого города в составе творческой группы, которая в День международной солидарности трудящихся, по инициативе ночного буяна Шибаева, приняла участие в нестройном и блеклом в смысле оформления продвижении сегедцев по бульварному кольцу имени Ленина.
      Шествие несколько оживляло музыкальное сопровождение в лице баяниста. Выпросив перед выходом стакан, он играл и пел на ходу из времен своей допотопной фетровой шляпы, которую надвинул по уши:
      От Москвы до самых до окраин,
      С южных гор до северных морей,
      Человек проходит, как хозяин,
      Необъятной Родины своей...
      - Не в ту степь, Геннадий Иваныч! - прервал его за руку Комиссаров. Сделай чего-нибудь интернациональное.
      - Заказывай, хозяин... Чего? "Бухенвальдский набат"?
      Комиссаров поморщился.
      - А то гимн могу.
      - Какой?
      - Демократической молодежи мира. В темпе марша.
      - Слова знаешь?
      - А то!
      - Тогда давай...
      Дети разных народов,
      Мы мечтою о мире живем.
      В зги грозные годы
      Мы за счастье бороться идем...
      Песню дружбы запевает молодежь,
      Молодежь, молодежь.
      Эту песню не задушишь, не убьешь,
      Не убьешь, не убьешь!
      - Девчата, парни! Подхватываем! - и Комиссаров сам подхватывал, пытаясь вызвать энтузиазм.
      Но этих слов уже никто не знал, и гимн - вполне актуальный, если переосмыслить - в одиночку сошел на нет:
      Помним грохот металла
      И друзей боевых имена.
      Кровью праведной алой
      Наша дружба навек скреплена...
      "Веселые ребята" сначала курили, затягиваясь из рукавов, а потом уже в открытую, заодно притрагиваясь сигаретами к разноцветным шарикам над "звездочками". Шарики громко лопались к восторженному негодованию носительниц, которые тут же из остатков надували пузыри и разбивали с треском о лбы друг дружке.
      Они вышли все к той же Тисе, через которую за полстраны отсюда неделю назад въезжали в Венгрию. Лишившись смысла государственной границы, река если и взволновала, то только как приток полноводного, еще предстоящего им Дуная. Повернувшись к реке спиной, группа свернула бумажные флажки обеих стран, а Геннадий Иваныч сомкнул свой инструмент и взвалил за спину.
      Обратно шли по тротуару.
      Ветер на мостовой подхватывал облатки из-под чуингама, перекатывал по мостовой бумажные цветы, перемещал окурки и завязанные нитками разноцветные резиновые пупки так и не родившегося праздника.
      * * *
      За время отсутствия у колоннады отеля припарковался "Мерседес-бенц".
      Сквозь серость дня между прозрачных его глаз засверкала хромом рыцарская решетка радиатора. С парой припаянных подков она была увенчана знаменитым символом - тремя мечеобразными лучами, распирающими ребристый полый круг.
      - Правительственный, что ли? - спросил Шибаев.
      - Частник, - ответил Хаустов.
      Мужская часть группы обступила, а затем и облепила черный лимузин, как в разбитом зеркале, фрагментарно отражаясь лакированными поверхностями и металлическими деталями. Стекла были затененными.
      - Вот это я понимаю! - сказал Шибаев. - У Леонида Ильича такой же. Ильич, он это дело уважает... Хорош, хорош. У мэра белокаменной есть тоже, но тот поменьше будет да и цветом подгулял.
      - Ну, Брежневу, допустим, подарили, - сказал Хаустов. - А этот где достал?
      - Надыбал где-то. Даром, что ли, Промыслов.
      - "Образцовый коммунистический город". А мэр - на "Мерседесе"...
      - Ну, а чего? Красиво жить не запретишь, - проявил Шибаев пермиссивность. - Нет, до чего ж хорош! А нагрузился-то чего? Купец, наверное?
      В заднее стекло изнутри упирался рулон ковра, а сиденье было до потолка забито какими-то картонками. Под этой тяжестью машина оседала, имея над бампером опознавательный знак "D".
      - Да, коммивояжер...
      - Фриц, что ли?
      - Западный, - уточнил Хаустов. - Комиссаров! Разъясни своим гаврикам на тему "У советских собственная гордость". А то вон уже стекла захватали.
      Комиссаров вмешался в оргию низкопоклонничества:
      - Давайте, ребята, кончайте. Дети, что ли?
      Прижимаясь щеками к правому переднему стеклу, ребята восторгались:
      - Ну, Бундес! Двести двадцать выжимает!
      - Не колеса, бля... Ракета!
      - Как раз с ракетами, ребята, - сказал им Комиссаров, - перевес на вашей стороне.
      Солист выплюнул жевательную резинку:
      - Без демагогии нельзя?
      Нахваливая технику противника, "Веселые ребята" поднялись в отель. Привратник уже первым протягивал руку ударнику.
      Хаустов заметил:
      - Смотри-ка, голову поднимают. Уже и в джинсы влезли, как один. Подраспустил ты группу, Комиссаров.
      - Тлетворное влияние.
      - Противодействуй.
      - Что я могy? Один в поле не воин...
      Под радужным светом люстры и в окружении "звездочек" в фойе сидел замотанный в длинный шарф небритый усач - расстегнутое черное пальто и тощая авиасумка "MALEV" на коленях. Усач поднялся начальству навстречу и сказал по-русски:
      - С праздничком, товарищи! Ваш гид и переводчик отныне до конца. Шибаев растерялся:
      - Как это переводчик? У нас уже есть!
      - Теперь я за нее.
      - А она где?
      - В Будапешт отозвали.
      - Кто посмел?
      Переводчик развел руками.
      - Не могу знать. Наверно, муж.
      - Муж-обьелся-груш... А разве она замужем?
      - Понятия не имею. Она не из "Ибуса". По другой линии. Практикантка что-то в этом роде.
      - Ты, значит, профессионал?
      - Скромность, конечно, украшает, - улыбнулся переводчик. - Но эта моя жизнь - Дорога Номер Пять.
      - Что за дорога?
      - А вы не знаете? Е-5! Трасса Запад-Восток. Которая от Британских островов через Европу до самого Стамбула.
      - Ишь, какой важный, - продолжал нарываться Шибаев.
      - Конечно, я обслуживаю только наш отрезок. Но в бюро они меня так и называют - Человек-дороги-номер-пять.
      - Ладно, Человек... Ты-то, надеюсь, не замужем?
      Сверкнув глазами гневно, переводчик рассмеялся шутке начальника поезда Дружбы. После чего добавил:
      - А для друзей я просто Золтан.
      * * *
      Праздновать начальство убывало на озеро Балатон - по приглашению советского посольства в Будапеште. На прощальный прием в шибаевскую "сюиту" пригласили всех, помимо дауна и "звездочек" до шестнадцати.
      - Воздержусь, - сказал с кровати Александр. Заложив руки под голову, он изучал эротов.
      - Уклоняешься? - Комиссаров выключил бритву. - К тебе что, Хаустов приставал?
      - Да вроде нет.
      - Кризис у него на сексуальном фронте. Сам же видишь: на грани прободения человек. К тому же и без дела застоялся. Можно понять. А в этого быка я бы и сам охотно... чем их там в Испании кончают? Бандерильями?
      - Шпагой.
      - Приходится считаться, тем не менее. Фигура. Имеет выход, говорят, на Самого.
      - Видеть эту рожу не могу. Пить тоже.
      - Что ж, ты - стрелок вольный. А мне придется. Хорошо хоть средство самозащиты есть... У кого что, а у меня желудок на этой работе полетел. А ведь в армии так гвозди мог переварить. - Комиссаров выдавил в стакан французский "жель", размешал древком красного флажка и выпил.
      - Очки мне надевать? Фонарь, по-моему, прошел.
      - А венгры предусмотрены?
      - Наверно, будут.
      - Лучше в очках. И это... рот у тебя белый.
      Комиссаров вымыл губы и надел зеркальные очки.
      - Так и быть, уклонист. Оставайся. Чем собираешься заняться?
      Александр фыркнул.
      - Онанизмом.
      - Что лучше, кстати, чем искать на жопу приключений. К тому же, за кордоном. Если без изысков, конечно. В умывальник по-солдатски.
      - Спасибо, патер.
      - А кроме шуток?
      - Я откуда знаю? Схожу орган посмотрю.
      - Ты не католик, случаем?
      - Нет, не католик. Но двенадцать тысяч труб!..
      - А потом?
      - Может, в кино. Напротив.
      - На "Клюта"? Он же по-венгерски.
      - Субтитры по-венгерски. Он по-английски.
      - А ты что, понимаешь?
      - Да как-нибудь. Не нервничай. ЦРУ здесь нет. Домов терпимости тоже.
      - Ну, за тебя я в этом смысле не волнуюсь.
      - Отчего же?
      - А характеристику читал, - отшутился Комиссаров. - Морально устойчив, политически выдержан.
      - А здесь не все такие?
      - Ох, Андерс, Андерс... Ключ внизу оставь.
      Он вышел.
      Александр поднялся. Расщелкнул бритву и выдул в раковину чужую щетину. Подумал и обтер одеколоном сетку.
      Лицо его в зеркале не отражало ничего.
      Перед выходом он вынул из сумки свой парижский плащ. С Москвы не надевал - со дня отъезда. Из непробиваемого ветром габардина на шелковой подкладке и с мужественными погончиками.
      - Just a moment, sir! - задержал его дежурный с бакенбардами а ля Кошут. Он вынул из-под стойки книгу в изношенной газетной обертке. - I was asked to pass it over to mister Anders?.
      Александр пролистал - ни записки, ничего.
      - Something else, may be?
      - I'm afraid it's all. Very sorry ?.
      Привратник открыл ему дверь. "Мерседес" за колоннами отсвечивал газовым заревом.
      Он поднял воротник плаща и повернул направо.
      * * *
      Собор ему не открылся.
      Все двенадцать тысяч труб молчали за дверью, запертой, возможно, по причине светского праздника.
      Рядом было нечто вроде амфитеатра. Современного - для представлений на открытом воздухе. Он взошел по ступеням на самый верх и опустился на камень. Сидел и смотрел на пустую арену и собор. Единственный был зритель.
      Он вынул свою книжку. Сорвал газетный супер, скомкал и отбросил. Это был сборник рассказов. На серенькой обложке условный урбанистический пейзаж и алые слова названия.
      Крестиком в оглавлении она отметила текст под названием "Жизнь хороша еще и тем, что можно путешествовать".
      Наверное, произвел впечатление.
      На тему о паломничестве был рассказ. Один вполне нормальный юноша, к тому же и скрипач, без всяких видимых причин вдруг заподозрил, что он автор неслыханно чудовищного преступления - особо тяжкого. Он выезжает к месту злодеяния, но до причин не доберется никогда, увязая в их последствиях, как в янтарной, прозрачной и вневременной слезе, пролитой, может быть, самим Всевышним... погибая этаким обреченно-суетным комариком, раздувшимся то ли от крови, то ли от избытка самомнения. А в путешествии он застревает еще и потому, что вынужденно едет без билета...
      Представляя все это под взглядом светло-синих глаз, Александр перечитал свой текст.
      Под последней фразой был телефонный номер.
      Он был написан на нижнем поле страницы мелко, легкими касаниями. Как будто с целью остаться незамеченным. Карандашом - чтобы, заметив, можно было бы стереть без ущерба для белизны.
      Во всей книге больше ничего. Ногти следов не оставили, запах выветрился, дыхание испарилось.
      Только этот номер.
      * * *
      Мощеные улицы старого сердца города были пустынны. Из знакомого кафе он позвонил в Будапешт. После паузы замешательства мужской голос лет пятидесяти, но уверенный и полный спермы перешел на английский:
      - I'm afraid Ibi is out until next week. Who is ringing, please?
      - Oh - just a friend.
      - Would you like to leave a message, or can I ask her to ring you back?
      - No, it's all right. ГП call her back?.
      Голос задал еще один вопрос - без уверенности:
      - Is it you, Timothy?
      - Certainly not?, - обиделся Александр и положил трубку. Официантка подмигнула ему, как своему:
      - Love story??
      Сотню на чай при этом не взяла. Удержав свою привычную двадцатку, вернула сдачу.
      * * *
      Он купил билет в кино. Сеанс начался полчаса назад, до следующего было много времени. Убивая его, как и всю свою жизнь, он сидел в сквере на центральной площади с названием Szechenyi. Вытянув скрещенные ноги, сжав в шелковой изнанке карманов кулаки и погрузившись под торчащий воротник.
      Сквозь оперившиеся ветви сиял фасад отеля "Tisza".
      За импозантным балконом номера Иби света не было.
      Он услышал женщину. Каблучки, коленями отталкиваемый шелест плаща, а под ним оглушительный шорох натянутого нейлона, перетираемого ляжками. Она дошла до его скамьи. Остановилась. Села с краю.
      - Excuse me... Have you got a cigarette??
      Он взглянул над воротником. Это была Мамаева, которая поразилась:
      - Ты?
      - Я.
      - Не узнать! Подумала - француз. Вышел на поиск ночных приключений?
      - Просто гуляю. А ты?
      - А я не просто. Можно у тебя стрельнуть?
      Он вынул руку из кармана, сунул под плащ, под полу пиджака и вынул мягкую пачку американских. Вытряхнул и поднес - белым фильтром вперед. Обслужил огнем. Накрашена Мамаева была эффектней, чем обычно.
      - Мерси. Ты, говорят, писатель...
      - Любишь читать?
      - Кто же не любит.
      - А кого?
      - А все, что переводят. Не с монгольского, конечно...
      - А из наших?
      - Ну, Достоевского там, Чехова... А вообще я больше западную. Еще в приюте всего Золя и Мопассана прочитала. Жорж Санд, конечно. Но любимой книгой моей была, знаешь, какая? "Нана". Читал?
      - Лет в тринадцать. Не увлекся.
      - Что ты... Меня, так всю перевернула. Всего, конечно, я тогда не понимала. Золя, хоть и не Чехов, но главные вещи тоже затемнял. Но жизнь в романе была яркая, как праздник. Решила - буду, как Нана. А что?
      - Ничего.
      - Не всем же делать жизнь с товарища Дзержинского. Или кто там у них сегодня положительный герой? А я решила с куртизанки. С великосветской. Раз уж прямо с девочек к вашему хую приручили... - Она засмеялась - как бы с циничным вызовом. - Осуждаешь, писатель?
      - Нет. Нормально...
      - Ах, нормально? - рассердилась Мамаева. - А напиши мою историю! Что было дальше. Рассказать?
      Он сдвинул рукав с часов и покосился.
      - У тебя свидание?
      - Билет в кино.
      - На "Клюта"? Я смотрела.
      - И как?
      - Хороший фильм. Но я бы рассказала, чего там не увидишь. Если, конечно, хочешь.
      - Рассказывай, чего ж...
      - А может, ко мне пойдем? Повыгоняю своих сикушек, а ты бы "Московскую" мою принес. Если осталась... А?
      - Прости, но... После фильма?
      - Ладно! Блядь из Нью-Йорка интересней. Понимаю. К тому же, ты меня уже познал. Не соблазняет? А почему такая, знаешь? Ты думаешь, рожала? Нет. У тебя сколько было женщин?
      - Не считал.
      - А все-таки?
      - Ну, тридцать, сорок...
      - А у меня одних хуев три тысячи. Поэтому.
      - Три тысячи?
      - Ну, две. А может, полторы. Какая разница? Не в этом дело. Я с мафией завязана. Знаешь, на кого работаю?
      И рассказала. Не веря своим ушам, он смотрел на сверкающий в ночи отель. Потом он дал ей сигарету и закурил сам. Пальцы у него дрожали.
      - Вот так, - сказала Мамаева. - В таком разрезе.
      - Но как же тебя выпустили?
      Она кивнула на отель.
      - Под его ответственность. Все же не капстрана. Но если что, ответит головой.
      - Да, - признал он. - Ты об этой жизни знаешь много. Даже слишком. Не боишься?
      - А ты?
      - Чего же мне? Я сотой доли этого не знаю.
      - А напиши роман. Все выложу, как на духу. Как Богу! На Западе с руками оторвут. У меня есть канал, я переправлю. Напишешь?
      - У нас за меньшее сажают, а за такой роман... Но главное не в том.
      - А в чем?
      - Я не уверен, что это материал. Для прокуратуры? Может быть. Когда умрет наш "Самый". Когда на сцену выйдут те, кто за кулисами. Но роман? Об этом? Сомневаюсь. Три тысячи персонажей - это, я не знаю... Эпопея. "Человеческая комедия".
      - Все ясно... Не Эмиль Золя?
      - Увы.
      - Тогда забудь. Ты ничего не знаешь про меня. Могила?
      - Она. Прости...
      - За что? Ты это, ты в кино не опоздай. Там перед фильмом тоже интересно. Про нашу с тобой Москву.
      Носок ее сапога раздавил окурок. Она поднялась и, перетирая ляжками нейлон, пошла через аллею, через газон и площадь - к отелю.
      Вход был слева, с улицы.
      К колоннаде уже съехалось много машин - на праздничный ужин.
      * * *
      В банкетном зале второго этажа цыганский оркестр исполнял "Венгерские танцы" Брамса. Запасной выход в коридор был завешен плюшевым занавесом.
      Она приоткрыла.
      Скрипачи были в черных жилетах и наяривали с мрачным видом. Советских в зале не было. Какой-то усач - за столиком один - белозубо улыбнулся ей и поднял рюмку. Несмотря на пролетарскую будку, был он весь в "фирме", и машинально она улыбнулась ему в ответ. Усач хлопнул рюмку, ударил ручищей себя по сердцу и подмахнул ей - пригласил. Она кивнула. Лакированным ногтем постучала в стеклышко своих швейцарских - и кивнула еще. Отпустила занавес и бросилась к своему номеру.
      Он был заперт изнутри.
      Малолетки открыли не сразу. Было накурено и пахло потом пионерского возбуждения. Накрашенные, они сбились в кучу и - руки за спину - робко смотрели на нее. "Снова курили! - закричала она с порога. - Увижу, с губами оторву! А ну снимай мои туфли. Ленка? А это что у тебя?" Вырвала у девчонки записную книжку, которая была в дешевом коленкоровом переплете и разбухла от наклеенных на страницы фотоснимков. Фотки были непрофессиональные черно-белые, нерезкие, грязноватой печати. Девчонки на этих фотках тоже были любительницы, но делали все, причем, не только в голом виде, но и в разрисованном с неожиданной фантазией - свастиками, крестами и пятиконечными звездами. У одной на животе все это сплеталось в один причудливый знак, плохо разборчивый, потому что девчонка была от горла безжалостно связана тонким ременным шнуром, такие есть в магазинах "Охота" - раз, два, три... располосована в десять обхватов, из-под которых выдавливалось размалеванное тело и выворачивались соски. Закинув голову, дуреха отсасывала снизу кому-то прямо из расстегнутых брюк. Неожиданно Мамаеву завело все это - этот снимок, этот член без хозяина, вывернутый напору крови вопреки и как бы переломленный, этот рот вокруг, эти впившиеся шнуры, этот знак. Она разодрала альбомчик надвое и запустила в угол:
      "Ну, сучата..."
      В шкафу стоял ударник "Веселых ребят".
      Вместо того чтобы застегнуть хозяйство, дурак закрывал руками свою голову. "И этот туда же?!" Она расхохоталась, захлопнула дверцы, швырнула плащ в сторону своей кровати и выбежала на разрывающие звуки цыганских скрипок, посмеиваясь зло и прижимая к бедру обновку - наплечную сумку из красной кожи, такого водянистого, пятнистого размытого оттенка. Там было все, включая ни разу не надеванные трусики из боевого московского запаса, французские таблетки, немецкие презервативы, английский вазелин, американские доллары и паспорт, бордовый и с тиснением...
      Она вбежала в занавес.
      * * *
      - Толмачей не терплю, - говорил Комиссаров. -Нет: раз зван, пусть приходит. Но лучше побрившись.
      - Начальничек ревнует...
      - Нет. Прин-ципиально. За двуликость этих янусов я. Пусть прекрасные дамы не сочтут за обиду, но раздвоенности не вы-но-шу. От Лукавого! Диа! Диавол двоится! - зачастя пальцами быстро и мелко, Комиссаров вытягивал руку, тем изображая побежавшую трещину. Отнял, как на тормоз поставил, и свел в правый кулак. - Цельность! Я за нее. Язык? Он есть русский! Земля? Она будет Россия! Женщина? Это Жена!
      - Ха-ха! Уж в замуж невтерпеж!
      - В идеале! Согласен! Но будем стремиться. Вот мы с Александром. Да, Александр? Сашок? Если не мы, то кто тогда? Человеку от Бога, - ты, О***, подожди!.. Человеку от Бога все дано по одному.
      - Яиц не считая.
      - Аглая? Зачем профанируешь? Мир на дыбы возможно и с одним, как доказал один... романтик. Ну, а мадьяр в наш огород, конечно. Пусть приходит. Принципов не поменяем, а налить завсегда...
      - Из чего?
      - Как из чего? Я литр принес?
      - Раздели на четыре, умеешь? По двести с прицепом, и вся разошлась.
      Комиссаров взялся за изножье кровати.
      - А сейчас принесем.
      - Дай ключ, я слетаю.
      Начальник грозил ей пальцем, смеялся, подмигивал с проницательной хитрецой...
      - Сейчас будет! - поднялся Александр. Аглая было рванулась:
      - Я с ним!
      - Посидишь.
      - А не донесет?..
      Александр завяз в коридоре. Продвигался среди стен, простенков, дверей, возвращаясь, как в детство гостиниц, к избранной раз-навсегда полосе. На ковровой дорожке. Синей на алом. It's my life!? Все пускай, как дано. Вообще. Пусть, как есть. Он вернется к своей полосе. А зовут ее Иби. И мозги не еби. Однозначно и четко. Не цельно? Ну, что ж. Человек...
      Чтоб попасть в пистолетную дырку замка, он держал себя за руку.
      Выключатель исчез со стены. Черно, как... Где она научилась? В МГУ не иначе. Бодая фаянсовое подбрюшье раковины, перекатывал звон бутылок. Выбрал побольше и пошел на балкон отдышаться, на воздух и неоновый свет, но запутался в шторах и не удержал, заодно уронив телефон. Он сидел на полу с аппаратом и слушал, как трубка издалека повторяет: "Игэн?" Но откуда? Он лежал, по плечо всунув руку под кровать, когда кто-то вошел.
      Радужно вспыхнуло над Александром.
      Баянист наклонился. В концертной рубашке а ля рюсс - алый шелк.
      Почему-то надорванной на груди.
      - Доложить обстановку, товарищ писатель...
      В знак согласия Александр смежил глаза, потом резко открыл.
      - Значит так... Рестораны закрылись. Дежурный не человек. Не берет. Город оббеган. Самолично, не только ребятами. Глухо. Остается подломить им буфет.
      Исключая возможность, Александр перекатил свой затылок по ворсу ковра меж кроватей:
      - Не надо. Буфет - нетактично.
      - Тогда я поехал.
      - Куда?
      - Не в Москву ж! К сербским братьям. Братья поймут.
      - Далеко...
      - Далеко от Москвы! Београд за бугром. Брат сказал мне: "У нас круглосуточно". Понял?
      - Ну, давай, - разрешил Александр.
      - Ну, начальник! Спасибо! Может, вас на кровать положить?
      - Брось. Валяй!
      - Так... тогда и ребят прихватить?
      - Забирай и ребят!
      - Ну, д-душа! Ну, по-русски! Значит так. Сейчас выходим на трассу. Там попутку. А к завтраку здесь. Только это... Сувенирчиков пару? Для братьев?
      - А бери! - отмахнул Александр. - Забирай! Отпущающи ныне...
      Баянист выбрал для братьев две пол-литры дешевой "Московской" - что для внутреннего употребления. Выставил их в коридор, возвернулся и начал карманы свои выворачивать, говоря, что для братьев не жалко, заплатит! Он стоял, ало-шелковый, лысый, кудрявый, и выбрасывал-сеял пригоршни лепестковых алюминиевых филлеров, комкал форинтовые бумажки, а еще почему-то все замусорил семечками. Тыквенными. Вывернул задний. Паспорт открыл. Пролистал и нашел: "Вот ты где! - Развернул и на полочку. - Три рубля!" - И мылом придавил, чтобы сквозняк не унес.
      Паспорт выбросил.
      Александр рванулся и сел меж кроватей.
      - Дядя Гена...
      Баянист повернулся и стал уходить. Хоть и к братьям, но пол-литры сжимал, как гранаты. Как под танк уходил. Навсегда.
      - Дядя Гена! - орал Александр. Отдыхал, свесив голову...
      - А я? - надрывался. - И меня забирай! К ебеням!
      И в порыве поднялся.
      Вышел.
      Добрался до лестницы.
      Нехорошая музыка наполняла пролет. Он взялся за выгиб перил.
      Как по трапу, навстречу всходил некий шейх с роскошными усами. Халат с монограммой и львами в короне перевязан шелковым поясом с кистями. Тапки на черноволосых ногах загибались золотыми носами. Эмир! Тоже нес литр - но шампанского. Из подмышки сиял запечатанный куб сигарет, а другая рука, как ящик с инструментом, сжимала рукоять невиданно огромного транзистора, который струился и мигал огоньками, соответствуя ритму песни, где парижскую драную кошку то и дело перебивал некто вкрадчивый, то побуждающий, то укоризненный, бархатный, очень порочный:
      Ah! Johnny...
      Щурясь от дыма своей "Dunhill", эмир спросил:
      - Сърбский ёб... Канс-ду?
      - Найн, - мотнул головой Александр.
      - Нихт гут. - С пресыщенным выражением эмир замотал головой, сей экзотичный способ Александру явно не рекомендуя: - Сърбский ёб фюнф ярэ! Зе-е-ер шлехт... Русский!
      - Русский?
      - Русский - экстра гут! А-а! Меньш, их бин глюклих!..?
      И растворился в дыму эйфории.
      На обратном пути Александр запнулся о складку, которую выделал кто-то на крутом повороте, не унизясь расправить. Он лежал, прижимаясь щекой к безответной полоске. Было ему экстра гут. И никто не тревожил. Но люди нашли...
      "Только за смертью его посылать!" - сердилась Рублева, отбирая бутылку. Он не давал и смеялся: "А знаешь ли, - спрашивал, - русский ёб?" "Ну, конечно же знаю, мой мальчик. Я же исконная", - уводила куда-то в обнимку по-доброму. Потом он стоял у стены, припадая щекой и ладонями. "Не в этом, Аглая..." - Потому что он помнил, где что у него. Что паспорт и форинты во внутреннем слева, а ключ не в трусах, ключ, он в правом наружном. "Не в этом, тебе говорю!" - голос он повышал, потому что не мог же настолько ужраться, чтобы засунуть в трусы себе ключ, да к тому же и с биркой в виде большого яйца - лакированного и с резиновым ободком поперек. Вдруг его осенило:
      - Да зачем он? Когда там незаперто... Слышишь?
      Кротко голос ответил:
      - Ну, воля твоя...
      Его бережно застегнули.
      Отпустили.
      Ушли.
      Отслоившись от стены, он еще постоял, подержался - у бездны на краю...
      Он не запомнил, как обрушился.
      * * *
      Его перевернули и трясли. От этого сначала проснулась, наполнившись болью, голова. Тряс Комиссаров, повторяя на неизвестном языке: "Чэ-Пэ! Чэ-Пэ!"
      Александр разлепил глаза.
      Он был размножен надвое в нависших зеркальных очках.
      Лица на Комиссарове не было.