- Вот абрикосовка у них! Еб-бическая сила! А пьется, что твое ситро. Сам, сам - благодарю...
      Скажите ближнему, что появился на лотках банат - гибрид банана и граната - а мы с тобой еще не пробовали, и вам, скорей всего, ответят без энтузиазма: "Надо б..."
      Отчасти европейцы, что, собственно, мы о Европе знаем? Даже того не сознаем, что между Западной Европой и Восточной есть Средняя - единая в противоречиях земля других людей: не только подаренная союзниками в Ялте Сталину зона ропота и смуты с оазисами "ограниченного контингента", не только ракетно-ядерный плацдарм. Не ведаем, хоть и бываем здесь намного чаще, чем в Западной. Порой и не на танках.
      Так вот, извечный райский фрукт раздора этой неведомой Европы (Средней), он же и плод достигнутого в нашем веке согласия - земля Банат.
      Столица того, что от Баната этого осталось на юге Венгрии, их встретила вполне достойно: автобус, забравший на вокзале Сегеда элиту поезда Дружбы, остановился перед барочным дворцом отеля в зареве красной неоновой вывески: "Tisza"?.
      Флаги различных стран, включая звездно-полосатый и наш, а также две-три машины с номерами местным, югославским и австрийским, украшали колоннаду портала.
      Комиссарову все это сразу не понравилось:
      - Что за космополитический бордель?
      Привратник в самой настоящей ливрее с пальмами и галунами открыл им и попятился.
      В фойе было так ярко, что Александр прищурился. Люстра сверкала; стойка - торжественная, как кремлевская трибуна, но намного шире - натерто сияла старинным красным деревом; за ней, на верхней полке ящика с ключами, поблескивали обложки западных журналов.
      Человек за стойкой был в бордовом сюртуке. На лацканах по паре вышитых скрещенных ключей. Его медальное лицо с роскошными бакенбардами а ля Кошут не дрогнуло и мускулом при виде багажа и постояльцев, но выдали остекленевшие глаза. Ударник "Веселых ребят" сунул ему пять (и Кошут от изумления пожал), после чего, ткнув пальцем на обложку журнала "Stern", велел подать себе для ознакомления сию однографию и тут же, не отходя от кассы и слюнявя палец, начал без уважения листать. Пожалуй, не считая Иби, но включая и Шибаева с Хаустовым, даун был единственным, кто не померк при радужно-слепящем свете хрустальной люстры; ему-то было все едино: что барак, а что дворец. Он разницы не сознавал, имея на ладони единственную линию существования. Простосердечно принимал все, как оно в жизни приходило.
      Тогда как Комиссаров в неадекватности приема заподозрил изощренный умысел.
      Картонный ящик с водкой после Дебрецена полегчал, но одному Александру все же не в подъем. В четыре руки они поднялись на второй этаж и внесли водку в отведенный им апартамент.
      - Ты видел эти потолки? Ну, русофобы...
      - Отчего ж?
      - Роскошью брата нашего садируют.
      Александр отпал на шелковое покрывало и закинул руки. Расписной потолок был увит по периметру золочеными гирляндами, а из синих венков между ними взирали окрыленные не то ангелы, не то амуры.
      - Форма садизма, - произнес он, - не лишенная приятности. А ужин в номер можно заказать?
      Но у соседа, верно, язва разыгралась.
      - Мадьяры, они с фантазией по этой части. В крови у них садизм. Под турками недаром побывали...
      Он пустил воду и стал намыливать руки. Хоть и с амурами, но номер был без ванной, только у входа умывальник.
      - Они под турками, мы под монголами, - напомнил Александр примирительно.
      - Что ты хочешь сказать?
      - Что общего немало.
      - Общего! Ты еще нас китайцам уподобь. Что такое нагайка, знаешь?
      - Как не знать! России символ. Царской...
      - Притом, что слово-то - не наше. Да и подумаешь, нагайка! - Оставив воду и не вытирая рук, Комиссаров повернулся к нему. - Нагайкой им государь Николай Палыч грозил - так называемый "жандарм Европы". Допустим, было: генерал Паскевич, по просьбе австрияков, сюда на Кошута сходил. Но тут же и вернулся с победою в Россию. Это не мы, "жандармы", восставших вешали. С ними австрияки их любимые расправились. А сами они? Возьми гражданскую войну. Этот их Бела Кун хваленый. Создатель их компартии. Венгрию ему советизировать не удалось. Адмирал Хорти вышиб его на хер к нам. Так знаешь, как он над нами лютовал?
      - Над кем?
      - Над кем, над кем... Над русскими людьми. Над теми, кто после ухода Врангеля в Крыму остались. Такую там резню устроил, что не знаю даже с кем сравнить. Не знаешь? Ну, конечно. Кто про них знает, про зверства наших интернационалистов. Тема малопопулярная. А почитай Волошина, Шмелева... Волосы дыбом встанут! Кого-кого, а этого кровавого мадьяра за дело Сталин шлепнул. За преступление перед народом нашим. А ближе взять? Их коммунисты салашистам не уступили. Как, например, у них тут Ракоши резвился до 53-го? Превзошел и Сталина, и Берию. Кочевник, между прочим...
      - То есть?
      - Еврей! А что?
      - А ничего.
      - Тогда возьми 56-й. Мы говорим: "Контрреволюция". Но это так, лапша. То была воля венгерского народа, выраженная другими средствами. Оружием. Но как они при этом самовыражались? Снизу, так сказать? Есть фотодокументы, и не только наши - американские. Я повидал в спецхране... Кровь стынет в жилах. Как линчевали они своих гэбэшников! Кстати, летчиков при этом тоже, говорят. Хватали без разбора всех, кто в форме с голубым воротником. Веревку на ноги и через сук вниз головой. Живых ногами забивали. В лицо. Бензином обливали и поджигали тут же. И это в Будапеште. В сердце, можно сказать, Европы. Как косоглазые какие-нибудь. Да они и есть!
      - Ни одного пока не видел.
      - Азиаты Европы. Из-за Урала сбежали в девятом веке, но стали только тем, чем были...
      - Ты воду выключишь?
      - Какую воду? Ах, да... - Комиссаров завернул кран, снял полотенце и с гневом стал вытирать руки.
      - А европейцы Азии, по-твоему, кто?
      - Ох, Андерс, Андерс...
      - Потому что, например, таджики склонны думать о себе, как об арийцах Азии.
      - Неплохой ты парень, Андерс, и пишешь вроде бы с душой. Но насчет национального самосознания - с тобой работать и работать.
      - В данном контексте не воспринимаю. Отложи до возвращения работу. Не волк, не убежит.
      - Контекст, по-моему, тот, что надо. Разве ты не ощущаешь, как здесь, за кордоном, нечто внутри тебя сжимается... Вот так! - он показал. - В кулак!
      - Не без того.
      - Во! Видишь? А говоришь... Это оно и есть - твое национальное начало. Российское.
      - По-моему, просто сердце.
      - Можно и так сказать.
      - Поскольку на родине, - добавил Александр, - в таких количествах, как правило, не пью.
      Подсовывая под воротничок чистой и застиранной рубашки резинку ширпотребовского галстука, Комиссаров с укором поднял на него зеркальные очки.
      - А если говорить всерьез, - ответил Александр, - то в мире виноватых нет.
      - Если всерьез, то есть! И нам они еще ответят.
      - О ком ты?
      - Ты не знаешь?
      - Нет. Не знаю.
      - Вот потому и производишь впечатление дезориентированной личности. Не обижайся, я скажу иначе... Ищущей.
      - А ты нашел?
      - Нашел.
      - И кто же виноват?
      Глядя в зеркало сквозь зеркальные очки, Комиссаров прищелкнул галстуком.
      - Диавол виноват! Князь Мира, Андерс. Хвостом биющий в сильной ярости, поскольку чует, что пришел ему абзац... Так что? Примем от папричников еще один удар по желудку? Давай вставай. Покажем им, что русские удар держать умеют...
      * * *
      Ресторанов в отеле "Тиса" было три. Их принимали в нижнем - интимном. Бархатные портьеры, стены, затканные шелком. Столики накрыли в танцевальной яме. Засидевшиеся за кофе сегедцы косились сверху из-за балюстрады. Начальство (нагло узурпировавшее переводчицу) и творческий состав, ударника включая, - все держали руки под столом, в тягостном молчании дивясь на кольца с салфетками, на серебро и хрупкий хрусталь. По четыре бутылки рислинга на стол им выставили, но никто не решался взять инициативу.
      Сели они к дамам.
      - Что значит королевство, пусть и бывшее, - сказала восхищенно критик О***.
      - Это к вопросу о садизме, - обернулся Комиссаров к Александру. - Нас не питают, а пытают. Роскошью.
      - Ну, уж пытка...
      - Вполне китайская. "Тысяча кусочков".
      - То ли дело было в той столовке, - поддакнула Аглая. - А от этого всего даже аппетит пропадает.
      Тем не менее, на белый пышный хлеб, прикрытые салфетками корзиночки с которым разносили официанты в нитяных перчатках, налегла она с энтузиазмом; его хватило, впрочем, только до второго ломтя:
      - Несытный он у них какой-то. Прямо как вата. Кукурузный, что ли? Нет: то ли дело наш "орловский"...
      Официант открыл бутылку и - каким-то образом определив здесь главного - налил Комиссарову на глоток. Потом отнял бутылку и стал выжидательно смотреть.
      - Ну, так и лил бы дальше, - смутился Комиссаров. - Чего он хочет?
      - Дегустации, - сказала О***. Комиссаров попробовал, кивнул:
      - Кислятина.
      С видом удовлетворения - и начиная с дам - официант наполнил им хрусталь.
      - Спа-си-бо! - проскандировала ему Аглая. - Да, ребята? Обслуживание-то какое. А эта вилка для чего?
      В ответ подъехала тележка, с которой церемонно подали заливную рыбу.
      Комиссаров смотрел себе в тарелку.
      - Что еще за фиш?
      - Фиш это щука, - сказала О***. - А это карп.
      - Карп? Еще хуже фиш. Та хоть хищник, а этот в тине обитаем. Всеядный потребитель,
      - Ну, ваш-ще! - не выдержала Аглая. - На этом потребительстве наш комсомол поехал. Смотрит прямо, как Ленин на буржуазию.
      - Я бы сказала, - улыбнулась О***, - как Сталин на Льва Давидовича в Мексике.
      Неохотно вооружившись вилкой, Комиссаров оглянулся:
      - Может, у них чего-нибудь другое есть?
      - Ты еще манной кашки попроси! Съешь - не умрешь. Давай-давай! Питайся, Комиссаров. Вот так! Ножом не надо, не котлета. А то какие-то вы вялые, ребята. Нет - ну, ей-Богу! Ничто на вас не действует. Ни минеральные купания с костлявыми мадьярками, ни тонкие намеки на толстые обстоятельства, ни даже этот - паприкаш...
      Потупясь, О*** улыбнулась.
      Комиссаров тоже хохотнул - с набитым ртом. Хотел сказать что-то в ответ, но слова вымолвить не смог. Еще предпринял - безуспешно. Сорвал с себя зеркальные очки и выкатил глаза.
      - Что, опровергнуть хочешь? - Подняв глаза на звук натуги, Аглая испугалась. - Чего ты, Комиссаров? Дурака-то не валяй.
      О*** уронила вилку.
      - О Господи!..
      - Кость проглотил?
      - Не проглотил! В дыхательное горло! Ой, надо что-то делать, трепетала 0***. - Начало же конца!
      Александр сказал:
      - Ударь его!
      Оглянувшись на метрдотеля, О*** хлопнула беднягу по спине. Аглая возмутилась:
      - Да ебани как следует!
      Эффекта не произошло: и без того землистое лицо начальника превращалось в маску ужаса. Оттягивая галстук на резинке, он все громче повторял один и тот же хрипящий звук - "г" фрикативное. Звучало как с кремлевской трибуны:
      - Хгэ!.. х-гэ!..
      Стул отскочил от Александра.
      - Держись!..
      Под ударами начальник оказался исхудалым и непрочным. С третьего раза Александр выбил у него из глотки рыбью кость - совсем небольшую. Аглая схватила косточку наманикюренными пальцами и, оторвавши зад от мягкого стула, показала ресторану, утоляя всеобщее любопытство.
      Спасенный руками оттолкнулся от стола, после чего слегка ополз. И со слезами прошептал:
      - Спасибо, друг.
      Александр хлопнул его по плечу. Вернувшись, подобрал салфетку и пригубил бокал - исподлобья.
      Комиссаров надел очки. Пригладил волосы. Поправил галстук и откашлялся в кулак.
      - Того поэта звали как? - спросил он слабым голосом. - Который в ресторане писательском... В Дубовом зале - это самое...
      - Дрофенко звали, - таким же голосом сказала О***. - О Сереже сразу я и вспомнила.
      - Только его не рыба погубила. Солянка порционная, - уточнила Аглая. От маслины косточку вдохнул и умер. На глазах у всех. Все смотрели, спасти никто не смог.
      Комиссаров поднял хрусталь.
      - За упокой души!
      Они выпили.
      Аглая налила по второй.
      - А эту за возвращение твоей. Ведь ты, Комиссаров, смерти, считай, в глаза заглянул. Ну, будь здоров! Живи до ста!
      Они выпили.
      - Закусывать-то будешь?
      Комиссаров покосился на рыбу-фиш.
      - Да... Знать не можешь доли своей. Я, пожалуй, воздержусь.
      И захохотал со всеми - но очки на нем сверкнули молниеносным ужасом.
      * * *
      - Эх, дороги...
      Пыль да туман.
      Холода, тревоги
      Да степной бурьян.
      Знать не можешь
      Доли своей:
      Может, крылья сложишь
      Посреди степей...
      Они сидели в номере у дам, усугубив рислинг литром водки на пятерых, и спасенный, но печальный начальник творческой группы, обнаружив внезапно новое качество, пел модерато и проникновенно:
      Выстрел грянет,
      Ворон кружит.
      Твой дружок в бурьяне
      Неживой лежит...
      - Вокал хороший, - дал оценку Хаустов, - но, по-моему, Комиссаров, ты впадаешь в фатализм.
      - Не думаю. Хотя, возможно, ты где-то прав...
      - Все еще будет, Комиссаров. Все еще предстоит. Как по другому поводу говорено: фюреры приходят и уходят, а держава остается.
      - Сгорим мы до восхода - вот, чего боюсь...
      - Товарищ, верь...
      - Какая все же нам досталась поэтика надежд! - сказала О***. - Своего слова, кажется, и не добавить.
      - Ну, почему? - возразил Комиссаров. - Вот литератор с нами, он добавит. Добавишь, Александр?
      - Надежды пусть питают детей до шестнадцати, - сказала Аглая. - А вы бы водки нам добавили.
      - А разве не осталось? - удивился Комиссаров.
      Аглая показала бутылку:
      - С гулькин хуй.
      - Эх, девушки-девушки. Как скажете, так уши вянут и весь энтузиазм. Молодые, умные, красивые... Не идет вам, понимаете? Распредели, Аглая, "на посошок" - и все. И спатаньки.
      Кулаком тяжелым от колец Аглая ударила по тумбочке, и лампа под абажуром мигнула.
      - Какие на хер "спатаньки"? Когда Рублев мой козлует в данный момент по Новому Арбату! а не то, подлюга, уже везет в мой дом на наших "Жигулях"...
      - А у меня, - сказала О***, - на заднем плане никого.
      - А хоть и на переднем! Равнозначно! Как я себе представлю, - взяла Аглая себя за горло, - так прямо душит кто!
      - Все время мне казалось, что вы замужем, - заметил Хаустов, и О*** подняла голову:
      - А у вас тоже несвободный вид.
      - Всех душит, - говорил Комиссаров, разливая мимо. - Но делать глупостей не станем. Останемся людьми.
      И бескрайними путями - степями, полями
      Все глядят вослед за нами
      Родные глаза...
      Последний тост - за верность!
      - А хорошо поет, садист... Ритуля, не находишь? Меня так лично достает.
      - Что есть "свобода"? - сказал Хаустов. - Есть радио такое - глушат его. А кроме, Маргарита, один лишь Долг...
      Комиссаров выпил и поднялся. Ополоснул стакан и поставил на стекло под зеркалом - вверх дном.
      - Девчата, всё!
      - Уже? Еще б попел, раз голос прорезался.
      - Пора! День предстоит насыщенный.
      - Если бы ночь...
      - А ночью надо спать. Приятных сновидений!
      - О толстом и горячем можно?
      - Ну, эта сфера вне партийного контроля. Вы как, ребята?
      - Беспартийных-то хоть не тревожь...
      Александр вознесся, оставляя стаканом на коврике между кроватями. Морщась, Хаустов допил. Избегая невыразимых женских глаз, они сказали "спокойной ночи" и вышли в коридор, освещенный с подобающей отелю расточительностью.
      Хаустов свернул на лестницу, бросив через плечо:
      - Идем на воздухе провентилируем.
      Комиссаров обернулся:
      - Оргдела...
      За лестницей на левой стене был занавес. Он свисал из-под самого потолка до ковровой дорожки - тяжелыми складками. Александр дошел до края, взялся за плюш, отвел и заглянул. Не увидев ничего, кроме провала в черноту, он ощутил себя заброшенным - как за кулисы жизни. Что подтверждали из глубоких ниш немые двери. Вместе с коридором он свернул и задержался у одной - с изящно выписанной цифрой "23".
      Ни звука. Щель слева была узкой. Щеки небрито скользнули по сходящимся лакированным граням. Из номера ничем не пахло. Жаль, что не пес. К тому же, сигареты притупили.
      Раздался шум, и он отпрянул.
      Шагая ковровой дорожкой, он увидел в перспективе, как из лучшего номера на этаже - большой "сюиты" - выталкивают женщину сорока пяти лет. Она была голая и упиралась. Груди большие и вразлет. Живот был зашнурован в корсет с кружевами, под линией которых на фоне свежевыбритого лобка болтались перекрученные подвязки. Увидев Александра, она бросилась обратно в номер и нарвалась там на удар, который развернул ее и отшвырнул через всю ковровую дорожку на стену. Входя в свою темноту, он успел заметить, как вылетел и опустился на женщину газовый пеньюар, отороченный кроваво-красным пухом.
      Свесив руки, Александр сидел на кровати. Не зажигая сигареты, припаявшейся к верхней губе. Потом снял трубку.
      - Игэн? - отреагировал бессонный Кошут.
      - Number twenty-three, please?.
      - Just a moment, sir?.
      После паузы включилась Иби. Нет, она еще не спит. А что делает?
      - Лежу в постели. - Смех. - С Александром Андерсом на животе...
      - И как?
      - Еще не кончила. Но предпочла бы с автором.
      А он что делает?
      - Он ужасом объят.
      - Каким?
      Он усмехнулся:
      - Экзистенциальным. Сегедским...
      - А где сосед?
      - Работает. Сейчас придет.
      - А ужас почему?
      - Не знаю. - Он открыл ее зажигалку, крутнул колесико и прикурил. Увидел нечто...
      - Что?
      - А выйди в коридор и загляни за занавес.
      - Сейчас. Не покидай меня...
      Трубка упала в постель. Усмехаясь на галлицизм в устах венгерки, на это возбуждение, на легкий ее подъем, он затягивался сигаретой и слушал паузу ее отсутствия. Через три минуты услышал дверь, брякнувший в ней ключ, босые ноги - и трубка подскочила на простыне.
      - Темно, как в жопе. Что ты там мог увидеть?
      - В том-то и дело... Ничего.
      - Просто банкетный зал, и выключили свет. Ты пьяный?
      - Еще как.
      - А хочешь, сделаем любовь по телефону?
      - Сосед идет. Сделай за меня.
      - О'кей!
      Комиссаров вошел с осуждающим видом:
      - Приличная девушка, а скачет, как ведьма!.. Переводчица наша! Сиганула по коридору в чем мать родила.
      Сел напротив и стал выкладывать на тумбочку какой-то западный медикамент - вздутые пакетики из фольги.
      - Шибаев, - донес Александр, - Нинель Ивановну при мне обидел.
      - То есть?
      - В морду дал.
      - Уже? - удивился Комиссаров. - Вероятно, отказала против естества. Пустое! Забудь. Смотри, чем Хаустов нас отоварил. Мэйд ин Франс! Корешок ему привез, агент. "Жель" называется. Боль как рукой снимает. А если перед выпивкой, то без последствий вообще.
      - У агента тоже язва?
      - Не исключено. А Хаустов, бедняга, тот на грани прободения.
      - Пьет много.
      - Не в этом дело. Жену он очень любит.
      - Рак у нее?
      - Нет. Пятая графа. Такая, понимаешь ли, сверхчеловеческая альтернатива: или - или. Бросить сумел. Но разлюбить не смог.
      Комиссаров надорвал пакетик и выдавил белую массу в стакан с водой. Размешал зубной щеткой и, морщась, принял. Лег и, наверное, закрыл глаза под зеркальными стеклами очков.
      Александр вышел на балкон, обнесенный пузато выгнутой решеткой с каким-то гербом. Почувствовал он себя, как на пароходе в ночном океане. Отель сиял, а город экономил на электричестве. Посреди площади чернел огромный сквер. Направо в улице белелась погашенная реклама американского фильма с Джейн Фонда. Лет десять, даже шесть назад пробравший его озноб весны он принял бы за предвестие счастья.
      Он вернулся в номер, снял трубку.
      - Иген?
      Он положил.
      - Родина телефона, а не работает.
      - А ты кому хотел, жене?
      - Да никому.
      Комиссаров помолчал. - Разве венгры телефон изобрели?
      - Венгры.
      Александр снял халат и лег. Простыня была прохладной и плотной, и гладкой, а вокруг над ним вились амуры.
      - Завтра снова с ними пить, - сказал Комиссаров. - Конечно. Знать не можешь доли своей. Но доехать бы без прободения до Москвы... А там в больницу. У нас отличная больница, знаешь? Конечно, не Кремлевка, но палаты на одного. Возьму с собой "Историю России" Соловьева и отключусь на месяц... Эх-х! Добраться бы! - и щелкнул выключателем.
      Амуры канули.
      Он нырнул под арку - в уютную улицу. Без машин - одни пешеходы. Слева на витрине золотом и в вензелях: "КАVE". Вот оно, укрытие!
      Он выбрал столик за вензелями, чтобы держать сквозь них обзор.
      После коньяка озноб похмелья прошел, только пальцы слегка подрагивали - с американской сигаретой. Кофе оказался невероятным, и он попросил повторить.
      На третьей сигарете он их увидел. Из-под старинной арки на солнце появились сразу все: мини-демонстрация коллективизма во главе с Шибаевым, который вдвигался в чуждый мир животом вперед и заложив руки за спину. Он, видимо, требовал попутных разъяснений, поскольку к нему то и дело пригибалась Иби - оставляя сигарету на отлете руки. Взгляд, брошенный ею на витрину кафе, был исполнен тоски. Александр поднял руку - и был опознан. В ответ Иби подняла брови - с бессильным сожалением. Одновременно и Хаустов его засек - ничего при этом на лице не выразив, как должно профессионалу. Под руку с критиком О*** энергично прошагала Аглая Рублева. Глаза чаевницы безразлично скользнули по витрине кафе.
      В большом отрыве - с дауном в центре - прошла шеренга хохочущих "звездочек".
      Все... Один!
      - Francia? Olasz?? - на пятой чашечке спросила официантка.
      - Sorry, - ответил он. - I don't speak Hungarian?.
      - Rosszul beszelek angolul. Deutch??
      Он развел руками:
      - I am very sorry?.
      Пот прошиб от этого контакта. Но, сокрыв свое советское нутро под приблизительным английским и натуральным лондонским пиджаком, Александр почувствовал себя уверенней: завсегдатаи отныне взглядывали с ободрительным сочувствием. Как на человека, у которого, несмотря ни Би-би-си, парламент и королеву, такого кофе по-турецки, как в Сегеде, отродясь не бывало. Он оставил сверху двадцатифоринтовую купюру - чтобы поддержать реноме лжебританца. Фунтов, дескать, куры не клюют.
      В глубь уходила улица нарядных лавочек, При входе клиентов звякали колокольчики. Сверкали, обольщали, отпугивали ценами витрины венгерского социализма. В конце была площадь, а на ней университетский книжный магазин - возможно, рассадник вольнодумия...
      Он толкнулся в дверь.
      Отдел иностранной литературы был на втором этаже; всходил он с бьющимся сердцем. И в Москве есть спрятанный от публики (по улице Веснина и напротив посольства Италии) магазинчик западных изданий, но пища там духовная с душком: берешь, к примеру, солидно изданный в Нью-Йорке том с названием на супере как будто бы не предрешающим - "Freud or Pavlov?"? - а между переплетом вопрос заранее решен заокеанским ортодоксом - конечно, в пользу истязателя собак и с верноподданными ссылками на Маркса, Энгельса и Ленина.
      Уверенно пройдя мимо книг из СССР к общечеловеческой экспозиции, интурист Александр не поверил глазам.
      "Глупый пингвин робко прячет..." - он пробормотал. Дорогой мой "Penguin"! Заклейменный отцом соцреализма либерал в оранжевом овале! Вот где мы повстречались! Как мы скупали тебя у алчных индусов и наглых арабов в эмгэушные годы тотального голода - и по пятерке, и по десятке, а за "Lolit'y" и полстипухи! Глаза бежали по красно-оранжевым корешкам "пингвиновской" серии. И вдруг запнулись. Помимо классики, дозволенной и дома, сюда был вклинен черный том. "Ulysses"?! Тоже "Пингвин" и тоже "пейпер-бэк". Он извлек увесистую книгу. Руки дрожали. Волнение запятнало отпечатками пальцев графический образ кумира юности - тонкошеий ушастик в круглых железных очках. На внутренней стороне обложки сзади чернильный штампик стоимости в форинтах; сумма, по отпущенным ресурсам, баснословная, но Александр испытал благодарность: еще и на Будапешт останется. Да если бы и нет! Этим "Пингвином" из Миддлсекса заграничное путешествие, как говорит Рублева, самоокупилось...
      В номере он завернул "Улисса" в несвежую рубашку и спрятал на дно своей сумки. Литература вроде бы не запрещенная, но, с другой стороны, переводом на русский не санкционированная.
      * * *
      - Почему ты на завтраке не был? - спросил Комиссаров за обедом, после которого им предстоял визит в колхоз.
      - По причине отсутствия аппетита. А ты был?
      - Несмотря на отсутствие. Кроме тебя, все были...
      - Причем, с какими мордами! - врубилась через стол Рублева. - По агентурным данным, ночь была нежна, как Ритка говорит. Взгляни на них, писатель молодой. Уже не группа, а кроссворд в журнале "Огонек". Сиди и вычисляй: кто кого и кто кому. Я что-нибудь не так, начальник?
      - Снова за эту тему...
      - А тема на повестке дня, и ты в песок не прячь, как страус. Мне лично жалко этих "звездочек". А впрочем, оно закономерно. Под руководством Шибаева и этой старой про...
      - Без мата! по возможности, - пресек Комиссаров. - На этот счет имею вполне определенные ЦэУ. Если промеж собой, то, в общем, допустимо.
      - Ах, так? Учтем, учтем. А что же сам не следуешь?
      О*** прыснула и пошла пятнами.
      - А у меня, Аглая, принципы.
      - В таком случае ты исключение. Потому что, если и дальше так пойдет, коллективчик наш в Москву вернется не только крепко спитым, но и прочно съё...
      - Ну, я тебя прошу! - взмолился Комиссаров.
      * * *
      Колхоз, вернее - "производственный кооператив" имени Пушкина к зарубежному поэту видимого отношения не имел. А к победившему в стране поэта образу коллективного хозяйства - тем более. На всех крышах телеантенны, частных "Жигулей" - едва ли не у каждой калитки. Среди образцово-показательных коттеджей была только одна бревенчатая изба: музей крестьянского быта. По асфальту на элегантных мотоциклах "Панония" попарно пролетала молодежь - джинсовая, длинноволосая.
      В кабинете председателя колхоза портрет Кадара блистал отсутствием. Зал рядом, куда их пригласили за стол, во всю стену украшало мозаичное панно - с беспредметным изображением.
      Шибаеву все это в целом понравилось не шибко. Вынужденно усевшись не во главе стола, он повернулся к Иби:
      - Говядина-свинина - это правильно. А вот чего это они вдобавок абстракционизм разводят?
      Выслушав перевод с русского, председатель Иштван Сабо, могучий мужик лет пятидесяти в голубой и свежевыглаженной рубашке с расстегнутым воротом, сивоусый, загорелый и в светлых морщинках у глаз, добродушно улыбнулся, после чего у них с переводчицей завязалась беседа, с виду полная взаимопонимания. Председатель беззлобно, но и без особого интереса, как нечто давно уже знакомое, созерцал визави, которому Иби переводила резюме его венгерского монолога:
      - Колхоз пригласил художника, известного и молодого (на взаимоисключающие эпитеты Шибаев нахмурился). Художник - это видение. Уникальное. Зная об этом, колхоз не навязывал художнику тему. Колхоз обеспечил художнику крышу, пищу, средства и помощников. Свободу самовыражения, разумеется, тоже. А потом заплатил из фонда кооператива. Хорошо заплатил. Потому что нам всем эта работа очень понравилась.
      Шибаев проявил себя дипломатом:
      - Со своим уставом в чужой монастырь, как говорится, не ходят. Но у себя в Москве такое безобразие мы лично - под бульдозерные ножи.
      - Не для перевода?
      - Почему? Своих мнений не скрываем.
      Узнав о разногласии, председатель Сабо улыбнулся еще радушней, после чего дал знак женщине у дверей. В конференц-зал, ослепительно улыбаясь, впорхнули три девушки в национальных нарядах - расшитые сорочки с широкими рукавами, юбки с передниками, вязаные чулки - и поплыли вкруг стола, расстилая перед каждым гостем красную салфетку, на нее выставляя глиняный стаканчик, и в этот стаканчик наливая нечто прозрачное из огромной бутыли всем, включая самых маленьких "звездочек".
      - Председатель Сабо просит отведать колхозной "палинки".
      Шибаев поднялся.
      - За солнце русской поэзии. За Пушкина! Пьем стоя.
      Глоток огня пронизал насквозь.
      Национальные девушки вновь облетели стол, расставляя закуски керамические блюда с кирпично-красными ломтиками шпика, с бритвенно нарезанным салями, с маринованными перчиками и патиссонами. Затем налили по второй, и со своим стаканчиком возник вдруг Александр:
      - За солнце венгерской поэзии. За Петефи! Стоя!
      Шибаев посмотрел нехорошо, но Комиссаров одобрил:
      - Молодец! Проявил политический такт.
      Вторая прошла соколом, а после пили, не вставая; в бутыли разве что на дне плескалось, когда пришла пора на ужин, накрытый во дворе. Не разбирая возраста, национальности и пола, Шибаев всех подряд хватал и целовал взасос, мадьяры же им жали руки и обхлопывали. Их, членов кооператива, почему-то стало очень много - и в коридорах, и на лестнице, и во дворе, где в светлых сумерках последнего апрельского дня на благовонных углях медлительно вращались вкруг раскаленной оси освежеванные туши ягнят, а врытые в землю гладкие столы ломились от вина в глиняных жбанах. Мотоциклетные выхлопы стихали у двора, молодежи прибывало все больше и больше; бесконфликтная, она как-то естественно вписывалась в общий праздничный круг, словно в этом пушкинском колхозе еще не ведали проблемы "отцов и детей": "отцы" звериной злобой не вскипали при виде джинсов и до плеч волос, и "дети" не ухмылялись по-крысиному на расстегнутые до смолисто-черных или седых грудных шерстей расшитые рубахи под темными пиджаками, на выглаженные брюки, заправленные в сапоги с гладкими голенищами и сломом лишь над каблуком. Обтянутые туго небесно-голубой джинсовой тканью раздвоенные ядра девчат-тинейджеров мирно уживались с пышными юбками смуглых баб, и лица, озаренные червонным золотом огня, отражали столь чистую, биологически беспримесную радость, что Александру вдруг сдавило горло: о, русская земля...