- Но вам придется со мной посидеть немало вечеров. Главное, подобрать материал.
      - Да материалу - завались. Вся жизнь моя была на виду у народа. Я это не скрываю.
      - А чего вам скрывать! Вас хотел кое-кто лягнуть, сам получил!
      - Ты имеешь в виду этого кукурузника, что ли? Никитку? Да дурачок! И не только дурачок. Преступник! Он Сталина закопал. А можно ли было так? Постепенно! Постепенно. Постепенно. А то - трах, бах! Нате вам! На весь мир. В позор втолкнул главное - чекистов. Слава Богу, мы есть, низовые. Мы никогда в это не верили. И никогда этому кукурузнику не простим.
      Ковалев насторожился, прямо зыркнул на меня, когда я сказал о документах, которые мне бы понадобились. Но я сразу его успокоил: не беру же сразу их, с собой! Это мы будем делать за беседой, смотреть, что выгодно в книге показать, что не стоит показывать.
      - Конечно, так и будем, - сказал Ковалев, уже генеральским голосом. Иначе-то выйдет, как у этого кукурузника.
      - Мы этого не допустим. Статья о вас должна быть самой сильной, главной.
      Он помолчал, потом, смерив меня таким ироническим взглядом, сказал:
      - Не пойму я тебя! То ли ты насмехаешься, то ли у тебя такой стиль уговорить человека.
      - Да со всеми разумными людьми я так и говорю. Ну а как же иначе?
      - Ладно, ты не обижайся. Книжку делать, понимаю, сложно... А ты чего хотел опять встречаться с Мещерскими?
      Вопрос не застал меня врасплох. Я подготовлен был к нему Шаруйко.
      - Я и не собирался с ними встречаться, - сказал я, как можно равнодушнее. - Однажды я с ними, правда, встречался. Это когда писал о том, чтобы сержантов заставы реабилитировали. Вышло неловко, недовольны были они. Хотя говорили же о том, о чем я написал.
      - Ну ты связался с евреями!
      В прошлый раз Ковалев мне так же примерно сказал. Постоянен, не отступает от своих убеждений.
      Мы, уже спокойнее, опять вернулись к будущей книге. И он уже мне, кажется, верил. Я теперь был умней, не настораживал его своей лестью. "Нет, - думал я, - лесть тут не подходит. Тут нужен другой метод".
      Я думал, как его расколоть. Я должен его расколоть!
      Во что бы то ни стало должен добраться до сути.
      ...Я пришел вскоре на дачу Мещерских. Там нашел Павликову. Нельзя сказать, постаревшую и подурневшую от всего того, что пришлось ей пережить. Это была просто сорокалетняя женщина, как многие работающие предостаточно и тяжело. Она управлялась на даче Мещерских во многих должностях: уборщицы, поварихи, садовника, огородника... Но, как я понял, и платили ей немало. Во всяком случае, живя в отдельном домике-времянке в глубине дачи, она имела приличную обстановку, неплохую кухню и сравнительно хорошую одежду. Я попал на обед. Детей за широким столом из дуба было четверо. От одиннадцати до пятнадцати лет. Все они, когда я вошел, встали. Или приучили их так в школе, или тут Мещерские заставляют вставать, когда приходят.
      Меня посадили за стол, и я не сопротивлялся, время было обеденное. После кофе Ковалева и поесть не мешало.
      Павликова налила мне тарелку красного наваристого борща и положила, как всем, кусок мяса. Она пододвинула ко мне горчицу, соль, перечницу.
      - Добавляйте на свой вкус, если что у меня не так.
      Но все было и так вкусно.
      Я не спеша ел. И семья ела не спеша.
      - Одного не хватает, - сказала Павликова. - Уже взрослый. В ПТУ учится. Саша наш.
      Дети посмотрели на мать, удивляясь, чего это она рассказывает мне о Саше? Они, видно, привыкли не отчитываться перед другими.
      - Я его помню, - стал вспоминать. - Мы его тогда посадили с шофером.
      - Да. Клеенки не хватило, чтобы хорошо закутать. Эти были маленькие, а на него требовалось клеенки порядочно.
      Мы потом, пока не ушли дети, молчали. Как только хлопнула калитка, и веселый детский гам послышался в той стороне, куда они направились, Павликова, изучающе глядя на меня, спросила:
      - Вы так приехали ко мне? Или по какому делу?
      Я поблагодарил за обед и уклонился вначале от ответа.
      - Нет, вы все же скажите? А то я беспокоюсь.
      - А чего вам беспокоиться?
      - Понравится ли все это моим хозяевам.
      - Старым? Или Елене Зиновьевне?
      - Скорее, старшим. Она-то... Она ничего не скажет. Но она не хозяйка здесь.
      - Но живет-то здесь она?
      - Нет, родители это понимают, не мешают ей. Но со мной они говорят как хозяева.
      Я присел на стул бочком и, сам не знаю как, спросил:
      - Скажите, как по-вашему, почему полковник Шугов перешел именно на участке границы заставы, которой командовал ваш муж?
      Она не растерялась, медленно вытерла стул, села напротив меня.
      - Вы садитесь удобней, - сказала поначалу. - Чего вы так бочком? Вроде - порх и улетели?.. Почему перешел именно у нас? А вы не догадались?
      - Я только теперь догадываюсь.
      - Ну и что вы надумали в своей догадке?
      - Я думаю, в другом месте он бы и не перешел.
      - Может, и так. Потому и снесла я все легче, что ли, если уж говорить откровенно. Я слышала от Лены, чем вы занимаетесь. Слышала, как за сержантов писали... Только сразу охлажу вас от головокружения. Если вы думаете, что одни вы воевали за справедливость, то о том забудьте. Я сотни людей вам в пример приведу... Уж говорить, так говорить! Вся рать пограничная поднялась на их защиту... Шугов - Шуговым. А честь других... Нет, честь не замай! Такой есть русское слово. Хорошее слово.
      Я сказал, что никогда себе не приписывал лавры освободителя. Да это мне и ни к чему. Мне своего хватает.
      - Сотни людей тогда не смирились. Жив был этот изверг Берия. Не юлили, на эшафот шли ради справедливости. Наделал, конечно, Шугов дел!
      Я вспомнил, как она сидела на чемоданах, когда я приезжал на границу после побега Шугова. Я пытался увидеть ее лицо из того времени. Нет, на нем не было слез. Она тогда еще не знала, что муж в чем-то виноват? Хотя бы в том, что Шугов пришел именно на его участок. Павликов доверился полковнику.
      - Мы дружили, - будто улавливая, о чем я думаю, заговорила она снова. - И я догадывалась, что на Павла Афанасьевича поставлены капканы. Теперь говорят: он в училище что-то такое сделал! А я думаю о другом. Сделал он не то, когда женился на Леночке. Такие красивые должны быть в гражданке, а не в форме.
      - А почему вы догадывались, что на него были расставлены капканы? Неужели в то время вам было что-то известно?
      - А Лена? Или она не рассказывала? Она рассказывала мне обо всех, кто за ней бегал. Мне поначалу-то завидно было. Думаю, зовут тут тетенькой, комендантшей... Я-то на заставе правила порой, как у Пушкина в "Капитанской дочке". Мне что? Сапоги кирзовые на ноги и бегаю, порядок навожу. А Леночка... Когда она рассказала мне о генерале, я подумала, как он ведет себя, так это будет ее ошибкой, если она вовремя не оттолкнется! Так и вышло.
      - Вы говорите о генерале, к которому она теперь ездит?
      - Да. Вы скажете: я ошиблась, видите, он не забыл Леночку! Но это же чудовищно. По судьбам прошагал и захватил женщину.
      Я стал оправдывать генерала. Если бы Леночка не захотела, она бы не пошла.
      - Я с пятерыми была и, как сучка, готова была распластаться тогда... Чтобы вместе, за другими не поплентаться!
      Она вставила украинское слово.
      Я увидел ее в том времени опять.
      А что? Не нашлось бы и на нее?
      - Ужасно, я вижу когда его... Я все вспоминаю. Как Шугов к нам прибежал. Как была или не была! Может, он тогда Лену-то спас! Он знал, Шугов, она выкрутится без него тут. Так ведь и вышло. А с ним... Загремели бы.
      - Я об этом уже слышал... Но вы теперь сказали: когда видите его... Он сюда приезжает?
      - Очень редко. И то, когда меня не бывает. Он кое-что помнит... Не в свою пользу... А приезжает... Видимо, ему кто-то звонит.
      - Ну а как вы не бываете? Что у вас есть еще какая-то работа?
      - Я учительницей работаю в начальных классах. Сашенька мой брал меня учительницей. Я тогда только окончила педтехникум. Уже тогда пограничники или медсестер брали, или учительниц.
      - Вы здесь, в деревне, и учительствуете? И успеваете все по хозяйству?
      - Можно было бы в деревню уехать, там и дом дают. Но я боюсь. Не вытяну их, детишек. С помощью Мещерских это выйдет. У них внуков-то нет. Они вроде моих и любят. Питанием помогают... Чего рваться куда-то? Единственно, генерал догадывается, что я знаю то, чего не знает никто... Да и передо мной, как сказала, должник!
      - Генерал только догадывается, что вы знаете что-то, что другие не знают? Или твердо убежден в этом?
      - Придет, может, время - раскроется! Но я думаю... Что и на таких когда-нибудь найдутся мечи. - Губы ее сжались. - А то все под охраной, все под охраной! Надоело до чертиков! - Она встала. - Езжайте отсюда, не гневите Бога. Уж давно поди доложили, что вы тут и меня обрабатываете.
      Я догадался, кто позвонил. Неразборчивый Шаруйко. Он сказал, что там, на даче, дежурит его кореш. Именно кореш и позвонил, что я был у Павликовой. И когда на второй день я связался с генералом Ковалевым по телефону, он мне выговорил:
      - Чего-то мне не нравится твое поведение.
      - Товарищ генерал, неужели мне нельзя посетить человека, которого я когда-то провожал с границы? Неужели вы не сочувствуете мне? Я же пишу... Мне об этом памятно.
      Ковалев буркнул, что и беда таких, как я, которые пишут... Суют везде свой нос. А как напишут, - потом отмывайся!
      Я стал его уверять, что напрасно он так говорит, если мы уж договорились, то нельзя подозревать. Иначе я за книгу и не возьмусь.
      - Вот как сразу! - захрипел он. - Я дельце твое на досуге пробежал. Знаешь, как в армии тебе говорили? Не умеешь - научим. Ты умеешь. А не хочешь - заставим. Заставить можем. Ты в этом не сомневайся.
      Я взорвался:
      - Меня один такой уже пугал. Майор из СМЕРШа...
      - Железновский, что ли? - хохотнул генерал Ковалев. - Тогда майором был, а уже пугал? А полковником - пугал? Так и майор, и полковник стыдобушка! Ему надо было скрутить твои рога... Одним словом, вот что! Не смей ходить за Еленой Зиновьевной!
      - У меня есть за кем ходить.
      - И ходи! А сюда - не топай. Не мути воду. Книжку... Книжку напишешь! Ты понял меня? Как миленький напишешь!
      - Дулю вам! - крикнул я.
      - За автомат схватишься? Как в противотанковом дивизионе? Но с автоматом-то ходить все время не станешь. Да и нет у тебя его. И с дежурства не принесут солдаты, чтобы ты кинулся к пирамиде и схватил автомат... Тебя еще тогда надо было по стенке размазать!
      - А вас еще тогда... Вас еще раньше. Когда вы...
      - А ну - мо-олчать! - заорала трубка.
      - Что будет, если не замолчу? Учтите, генерал... Я сейчас - прямо в редакцию. И напишу, что вы тут мне наугрожали. И ваше поганое учреждение не спасет на этот раз вас от хамства.
      - А ну молчать, сукин сын!
      - От того и слышу, генерал! Вы учтите, я в газетном деле - не менее вашего вешу. Поняли? Вот и теперь напишу! Все напишу, что знаю!
      Видно, Ковалев опешил, что-то бухтел, сопел. Потом:
      - Ну чего ты напишешь? Что старик на полном серьезе ревнует к тебе свою женщину?
      - Да нужна мне ваша женщина! Я ходил с прошлым встретиться! Вы же не понимаете этого! И никогда не поймете.
      8
      Болиды - очень яркие метеоры.
      Вечные снега в високосный год.
      Весна на заставе Павликова.
      Помнят ли его?
      Железновский в роли моего провожатого.
      Эшелон с ранеными.
      Генерал Ковалев - инспектирующий.
      Лена, зачем ты сюда приехала?
      Я закопался в бумаги, бумажки, справки, справочки. Книга об учреждении генерала Ковалева продвигалась вперед и вперед. У нее уже были крылышки, было брюшко, головка. Все было розового цвета, патока лилась из каждой поры этой книги. Я ни на что не обращал внимание. Я медленно шел к намеченной цели. Я хотел одного - чтобы книга понравилась Ковалеву. В первую очередь ему. Еще я хотел: чтобы он открылся мне. Где-то же должен проговориться, кто есть он?
      Интересно то, что после этой злой размолвки Ковалев сам позвонил мне. И говорил как ни в чем не бывало. "Ну что с книжкой? Ты не вороти носом. Мне она нужна, а ты заработаешь прилично. Плюнь на то, что грозил, разотри". Я ему стал нравиться больше такой, огрызающийся...
      И я перебирал бумажки, фотографии, справки. Вячеслав Максимович Ковалев. Бедное детство в сельской семье. Восемь детей. Он самый младший, любимчик отца. Отец контуженный. Умерла мать. Славик был активистом: ночью Славик приносил в дом пшеницу, просо, нередко мясо и масло. Потом о них на селе недобро говорили, но в то уже время, к зиме последней, Славика тут не было: он учился на летчика, и это тогда было почетно. Приезжал весь в значках, в кожанке, лихо отплясывал дома чечетку, говорили, что - как в кино американцы.
      Уезжал из отпуска с приключениями. До этого "врезался" в двадцатидвухлетнюю вдову Клаву, мужа которой забили ребята соседнего села за ухарство. Говорили, молодого лейтенанта любовь так взяла в свои шершавые руки, что он дважды падал в обморок, когда в доме говорили:
      - Клавка сегодня принимала председателя артели.
      Даже, на что контуженный, его отец, тряся головой, выговаривал:
      - С-сучка в женском виде!
      Клавка сама пришла в дом, когда ей рассказали о лейтенанте и его такой нездешней страсти: тутошние мужики любить - любили, но тихо, без надрыва и истерики. В доме уже, рядом с контуженным, однако неглупым и работящим отцом Вячеслава, находилась миловидная, ладненькая, манюсенького роста женщина, мачеха. Клавка ей и зашептала на ушко:
      - Оставила бы нас поговорить с товарищем лейтенантом...
      Никого в доме на тот час не было. Мачеха уважила Клавкину просьбу, но как женщина подглядывала в окно, что они там делают. Клавка бесстыдно сняла кофточку и прижимала свои полные груди к лицу красивого летчика...
      Через много лет Вячеслав Максимович повторил подобную влюбленность. И объектом его была уже другая женщина. Блистательно она к тому времени расцвела. Муж привез ее, наверное, на учебу с собой не зря. Соблазн был для таких, как генерал Ковалев, великий.
      Лена потом рассказывала Павликовой: один генерал упал в обморок, когда танцевал с ней. Генерал был этот - председателем какой-то комиссии, которая проверяла академию, где учился ее муж. Генерал потом писал ей письма такого свойства: к нему вернулась-де молодость, ибо в молодости случилась с ним подобная история.
      Леночка была тогда в светлом платье, ее великолепные ноги, на которые всегда заглядывались мужчины, просвечивались через редкой красоты ткань, и этот генерал это все видел, как во сне, и он просил Леночку, пожалуйста, простить за такую, не мужскую слабость: Боже, упасть в обморок!
      Эта комиссия генерала потом вдруг занималась немаловажным, скорее, даже сверхважным: раскрытием диверсии в академии. И генерал Леночке признался, когда пошел провожать ее, что дело архискверное! В то время вся группа Павла Афанасьевича Шугова вынуждена была коротать время в наспех оборудованных помещениях летнего лагеря. Группа была специально вывезена туда на время проверки.
      Генерал все рассказал Леночке про себя. Недавно поместил в больницу жену, теперь временно холостякует... И не соизволит ли Леночка принять приглашение посетить его обитель? Ведь он, между прочим, держит на контроле это архискверное дело!
      Леночка сказала: а почему бы и нет? Хочется посмотреть, как временно живут одинокие мужчины.
      - Нет, нет! Я не одинок! - возразил генерал слишком горячо. - С тех пор, Леночка... Я скажу о банальных вещах. И скажу банально... Но с тех самых пор, как я... упал в обморок, я стал не одинок!
      Она засмеялась:
      - Неужели я виновата в этом?
      - Леночка, конечно, вы. Смешно, правда? Но я рядом с вами молодею. Собственно, я начинаю понимать, почему тогда, в седую старину, пожилые люди так украшали себя молодыми женами. Я когда теперь думаю об этом, мне невмоготу.
      Генерал открыл дверь замысловатым, неестественно длинным ключом. Она посмотрела на него с иронией, однако он заметил, что теперь это самый модный, самый надежный замок. Он говорил это полушутливо-полусерьезно. И она поверила ему уже в пятикомнатной квартире-музее, где все было настолько тщательно и с любовью подобрано, что, если бы и нашлись глубоко разбирающиеся, со вкусом люди, они бы не смогли ни к чему придраться. Здесь была старинная, но не пахнущая тленом мебель, а вызывающая приглашать осмотреть ее, пальчиком одним дотронуться вначале, затем бережно и с любовью погладить, восхититься, вобрать в себя здешнюю, божественно сотворенную кровать, низкую, итальянского образца, сделанную лучшей фирмой, которая пользуется всемирной славой; этажерку, куда можно, отстегнув от ушей, удобно уместить в нише серьги; необыкновенную люстру, ровно освещающую сказочно подобранный, квадрат к квадрату, пол... Чего тут только еще не было!
      Ее терзала одна мысль: когда он, этот пожилой красавец-генерал, начнет приступ? И это волновало, воображение ее было вспыхивающим. Кроме этого, она давно не жила с Павлом Афанасьевичем. Не жила с тех самых пор, когда, после того самого вечера, он осудил ее за то, что она искусственно взбодрила и себя, и окружающих, надев такое тонкое, пусть и красивое, платье, через которое все можно рассмотреть. Его ревность не имела границ, и в этот раз она решила его проучить. Но все это давалось им с трудом, и две недели они спали порознь, а потом вдруг эта отправка группы в летние казармы...
      - Коньяк? Водочка? Вино?
      Он упрашивал учтиво. Он уже переоделся. И как ни странно, без формы он выглядел намного моложе, интереснее и значительнее. У него была гордая седеющая голова, широкий лоб, прямой и красивый нос, полные и жадные к любви губы. Он чуточку уже пах духами, и нежный этот запах постепенно молодую женщину тревожил, тревожил все больше и больше.
      - Кто будет хозяйничать? - спросила она.
      - Как пожелаете. Я бы на вашем месте сходил в ванну, можно освежиться. А я пока приглашу нашу домохозяйку Марью Ивановну. Она здесь, рядом. Минута хода.
      - Идет, - кивнула она головой.
      "Я не хочу, - сказала она себе, уходя в ванную. - Я здесь не первая и не последняя". Но тут же, второй, какой-то чужой и очень взвешенный голос перебил: это архискверное дело, Боже! Ведь в самом деле - скверно, если впутать в историю мужа... А потом... Генерал не падал в обморок от других! Он упал рядом с тобой!
      Она или шутила, или просто издевалась над ситуацией, в которой оказалась.
      Когда она вернулась из ванной, все сияло на столе, и было это уважительное серьезное угощение. Даже в доме ее отца, жившего всегда нескудно, такого сдержанного обилия и величия стола не было. От икры, балыка, арбуза свежего и крупного инжира, ананасов... Скорее, можно было бы что-то пропустить, не назвать, чем вспоминать, чего тут не хватает.
      Сдержанность ему изменила потом, когда выпил много коньяка, ничуть не опьянев. Он ей сказал потом на ее комплимент, что он так в таком виде хорошо держится: в том и счастье - уметь пить в этом не избавленном от подозрений мире. Уметь и владеть собой потом!
      Она взяла инициативу в свои руки, и ему это понравилось, и он был неистощим, это был великий любовник.
      - Так в чем же еще счастье? - шептала она, и он то ученически ей подчинялся, радуясь этому, то повторял, наверное, уже испробованное, но всякий раз по-новому восхитительное.
      - Ты всегда такова? - спросил он ее вечером.
      - Я хочу ребенка.
      Леночка все это передала потом Павликовой. И та ей сказала:
      - Думаешь, если бесится в постели, значит, сразу и ребеночек будет? Надо при всем том любить. Это же главное.
      - Я любила Шугова.
      - А сейчас не любишь?
      - Но по сравнению с ним Шугов в этом мальчик!
      - А ты когда-нибудь с Шуговым так делала, как с этим пьяным старикашкой?
      - А ты со своим делаешь? Шугов же - муж!
      - Дурочка! Когда мой приезжает с заставы, приезжает усталый, пыльный, потный, я веду его к большому корыту... Я обмою каждый его пальчик. Ты думаешь, только дети любят ласку? Я... Ах, что я делаю в любви к нему, мне стыдно и говорить! И он млеет... Я веду его в своем халатике... И красота моя, и красота моей любви к нему кричит, как жаворонок в небе. Я задыхаюсь в чувстве уважения к его такой замечательной профессии. Я знаю, что он нужен и мне, и другим, такой мной любимый. Я люблю его за всех. За тех, кто ему верит. Я люблю его за детей. Я люблю его - как женщина...
      - А я сама соскучилась по ласкам. И этот старик ласкал меня столько, сколько Шугов не ласкал за все годы совместной со мной жизни...
      Лена была не точна. Шугов был для нее всем. И мужем. И мужчиной. И отцом. И ребенком. Шугов любил ее, но он был нетерпим к ее необдуманным шагам. Ей казалось, ничего нет проще вести себя с мужчиной открыто, как с равным, не стыдясь. И выходило так: иные женщины в гарнизонах говорили о ней нелестно: мол, сама лезет на приключения. Тогда Шугов, когда происходило это, делал ей замечания. Они ссорились, даже несколько раз доходило у них из-за этого до развода.
      Но то, что произошло один раз с генералом, почему-то не повторилось в другой раз, когда генерал прислал за ней машину и ввел снова в свой дом. Она решила, что он - метеор. Почему она так придумала? От случившегося.
      В третий раз она ему шутя высказала:
      - Ты как всякое атмосферное явление. Как метеор. Как дождь, как снег, радуга, зарница, мираж. Произвел первый эффект и исчез, иссяк.
      - Ты, Лена, цинична. Еще тогда, в первый раз, я это понял.
      - Я просто нерастраченная женщина.
      - А я теряю голову только при новизне.
      - Я видела в твоей ванной новое женское белье.
      - Это не установленная очередь. Хотя... У нас, Лена, есть феномены. Они часто меняют женщин. У нас это может быть легко.
      - У вас? В учреждении?
      - Да, у нас.
      - Ты из госбезопасности?
      - Давно бы могла догадаться, раз я возглавил такую комиссию. Откуда же я могу быть?
      - Неужели ты думаешь, что женщины в страхе так охотно идут с вами на связь?
      - А что бы ты сделала, Лена, если бы тебя - да в каталажку?
      - Надо найти за что? У меня чисты предки. И чиста я.
      - У тебя с некоторых пор нечист муж, Лена. И я думаю, что ты, приходя сюда, ни на минуту об этом не забываешь. Ты и старалась так потому... Сознайся, боишься за своего Шугова?
      Генерал детально ей впервые рассказал, что случилось в учебном заведении, где учится ее муж. Это чрезвычайное происшествие! И генерал уверен: не все еще поняли на курсе всю трагичность своей дальнейшей судьбы.
      - Что? И Павел в их числе? - Она притворилась.
      - Я думаю, карьера его на этом кончилась.
      - Почему ты так говоришь? - вдруг вспыхнула. - А я? Разве ты не потянул меня в постель для того, чтобы сделать моему мужу исключение?
      - Нет, - жестко сказал генерал. - Я уже объяснял тебе... Объясню еще раз. - Глаза у него позеленели, стали непроницаемы, бесчеловечны. - Я потянул тебя... Прихоть! Я перед тобой упал к тому же в обморок!
      - Теперь ты спокоен, когда я рядом?
      - Теперь я метеор. Может, это и верно. Я сгораю. И буду сгорать, лишь приближаясь к тебе! - Взгляд его бы ненежен, сух, бесцветен.
      - Кому же нужны такие старики! - свистнула она по-мужски. - Чудеса! Мальчик!
      Шел високосный год. И все свои невезения Шугов сваливал на него. Ему действительно не везло по службе. Каждодневно что-то случалось. То занизили явно оценку, то придрались на дежурстве, то заставили написать рапорт, когда он патрулировал в городе, и гражданские стали отнимать у него задержанного солдата, твердя, что тот ничего плохого не сделал. Взбунтовалась толпа. И, выходит, он, Шугов, ее спровоцировал, хотя вину на себя он взять не мог: задержал солдата законно, не грубил, вел себя тактично, согласно уставу.
      Его стали обходить по службе. Иногда ему казалось: он не нужен в группе. Все в ней чувствовали себя неуютно после того, как каждого вызывали и просили написать рапорт по делу исчезновения листиков из Устава. "Может, я мнительный?" - спрашивал он Лену после того, как они, вся группа, вернулись на зимние квартиры.
      Шугов сам вызвался ехать куда-то на край света, на дальние северные острова. Им разрешили ехать с женами. Это была практика. И ехали не все. Многие не хотели ехать, но Шугов сам напросился, потому что ему надоело, что обходят, не нагружают и не разгружают. Будто его нет. Будто он не офицер. Не боевая единица.
      Генерал, сопровождавший их к тем дальним островам, где - вечные снега и где такие морозы, что человек может превратиться в сосульку, сказал Шугову:
      - Товарищ подполковник, если уж едете сами, добровольно, то не берите с собой жену. Зачем же ей мучиться?
      Этот генерал делал вид, что ничего не знал об отношениях жены Шугова с председателем грозной комиссии по пропаже Боевого устава. Что жена подполковника бежит, спасаясь, от этих отношений он мог лишь догадываться.
      Собственно, отношений уже не было. Елена Мещерская прервала их. Она думала, что уже сделала все для Шугова: ее старик-любовник (в душе она называла Ковалева стариком) не тронет ее мужа, как это делают нередко так называемые порядочные любовники. Она глубоко заблуждалась. Ковалев не отпустил ее, он считал ее своей собственностью.
      Шугов собирался уезжать, Ковалев ждал этого. Он по-прежнему звонил ей домой, в отсутствии Шугова. Он говорил елейно, обещающе. Все будет хорошо, - уверял он ее. Но лишь только она отвиливала посетить его обитель, он пугающе подбирал слова. Шугов висит на волоске, - говорил он, и она чувствовала, как он оглядывается по сторонам. Это Шуговское висение тайна. А тайна в его руках...
      - Зачем ты обманываешь? - сказал он ей, когда узнал, что она стоит уже в списках на поездку с мужем. - Ты меня всякий раз обманываешь. Не хочешь приходить ко мне, и потому лжешь.
      Она в самом деле врала ему: то болит горло, то болеет мать... А сама шла по магазинам, покупала все в дорогу.
      Ковалев перечислял до мелочей, что она брала в универмаге, куда потом шла, с кем говорила, даже - что говорила.
      Это было поначалу смешно, потом - постепенно мерзко, потом безысходно. Она почувствовала, как заволакивает ее паутина, - мелочи, глупости, придирки, просьбы, унижения окутывали без всего этого душную жизнь. И когда однажды она, теряя терпение, стала уничтожать его, называя все своими именами, он после этого ее напорного негодования, вдруг холодно и по-деловому остудил ее:
      - Тогда я твоего Шугова поставлю к стенке. А тебя размажу на этой стенке, - он говорил так голо и откровенно впервые. - Ты будешь лизать мне сапоги перед тем, как бодро шагать в мою постель!
      Он говорил ей про Устав, про эти листики, он только намеками говорил раньше про ее отца теперь говорил открыто. Как Шугов "замазан" листиками это известно. Как отец "замазан" сомнительными связями, тоже оттенялось. Объяснялось, что он замазан не своими связями - ее связями. Мещерский не предполагает, что все связи Лены - нельзя покрыть, как покрыл он. Если их вытряхнуть и показать всем, на обозрение... Беда в том, что система, охраняющая будущность великой идеи, непримирима к таковому мышлению, во-первых, и к такому прикрытию, во-вторых. Система не может никого прощать. Она никогда и не прощает. Все случаи, зафиксированные и поданные ко времени, случаи засвеченные обязательно наказываются.
      Ковалев и до этого говорил вот то же самое. Но - намеками, в шуточках, как бы приплясывая языком. А тут он был страшен, уничтожителен. И после общих угроз посыпал факты, фактики этих ее связей, слов, оброненных и нечаянно, и в здравом уме - возмущающе и непокорно. Она, Лена, с детства видела, как в окружении отца выборочно уничтожались инакомыслящие, как увозились, уводились; как страх вечно был рядом с ее отцом, с его окружением. И что бы он не предпринимал, чтобы оградить дочь от этого безумного страха, в нее он вползал, но вползал не так, как в отца. Страх был поводом к протесту, и ее протест, высказывания, которые теперь Ковалев ей напоминал, были логичны, однако они выступали против системы. Они были вражескими.
      В ней родился уже осознанный страх. Такой, какой сидел в ее отце, в его окружении. И, проклиная себя за то, что не разглядела Ковалева, она заметалась вот перед тем отъездом мужа в северные холода. Она стала просить его взять с собой. Она думала, что этим самым спасет, хотя бы на время, себя, мужа, отца, всех, кто - теперь она это понимала - выгородил ее в прошлом.
      Шугов приятно удивился ее тогдашней просьбе. Он стал говорить, как-то сразу много говорить: он бы с удовольствием, но даже руководитель, генерал, отговаривает! Ужасная яма, северное леденение... Однако, если она серьезно, то ведь едут... Мы будем не одни. Едут Силаевы, Красильниковы... Знает ли она их? Помнишь, на танцах милую женщину? В голубом? Это Красильникова...
      Пересилив страх, плюнув на последние угрозы Ковалева, Лена поехала с мужем.
      Удивительное это было время. Удивительные это были берега. Отвесные скалы, океан, пурга, в вышине - белым-белы снега. И не так страшно, когда Павел рядом, не ревнует, когда он счастлив, ты сама счастлива, когда восторг идет в душу и лишь нет-нет да засосет под ложечкой: этот генерал Ковалев так все не оставит, он не отпустит ее даже в увольнение! Он так ловко уже все сплел и так ловко еще наплетет столько, полстолько, чтобы пожестче отплатить в первую очередь теперь ей, а потом уже и Шугову.
      Так оно и случилось, лишь только они приехали, немного отстоялись, и Павел снова приступил к занятиям.
      Прошли ночь - день, ночь - день, ночь - день... Звонки следовали днем размеренно, не спеша. Она не подходила к телефону. В третий день, к обеду, звучал длинный-предлинный звонок. И Лена не отвечала. А Шугов в это время шагал по вызову к подполковнику Северову. Никто не знал, чем занимается на службе новый сотрудник курса Северов. Редко с ним слушатели академии сталкивались. И Шугову подполковник не представился. Он издалека стал говорить о всей службе, которую нес Шугов за время, предшествовавшее зачислению в академию. Было всякое, но то - давно минувшее, а ныне существующее. И все это - существенное!.. Северов изучал Шугова молниеносным взглядом, молчанием, короткими вопросами - вроде так, без смысла.