Человек в круге

      Шугов, наконец, заерзал на стуле.
      - Я давно чувствую, - сказал он, - что вокруг меня что-то происходит.
      - А вы не догадываетесь? - У Северова были сверлящие серые глаза, и этими глазами теперь он буравил всего Шугова.
      - Все мы, на курсе, догадываемся... Но это - все... А я... Как это вам пояснить? Я...
      - Все догадываются, подполковник, это так. Но все не мечутся, как вы.
      - Что - я? Почему именно так вы сказали? Я сам хотел сказать...
      - Вы ведете себя так, Шугов, будто в чем-то виноваты.
      Шугов уставился на Северова:
      - Я не так хотел все объяснить. Как вас понять?
      - Это как вас понять? Вы ведете себя, как-будто на вулкане находитесь. Все это стали замечать. Может, вы действительно, я не говорю умышленно, косвенно... Косвенно имеете отношение к тому, что произошло у вас на курсе?
      - Но меня уже... Со мной беседовали... И я не понимаю, почему вы об этом снова... Я же хотел объяснить себя! Я все это время после беседы...
      - И что? Побеседовали - раз и навсегда? Вы не допускаете, что даже по сему, именно по сему... То есть, что случилось... Вы не допускаете, что могло появиться и в этом во всем что-то новое?
      - Естественно, понимаю...
      - Почему бы не спросить и вас, и других о том, о чем положено спросить? Вы мне не хотите что-нибудь сообщить?
      - В каком смысле? Я хотел сказать, что вдруг стал одиноким на курсе... Как-то еще хотел объяснить... И впрочем... В каком смысле я должен что-нибудь сообщить? В каком смысле?
      - Вы не догадываетесь, в каком?
      - Не понимаю. Право, не понимаю...
      - Ах, Павел Афанасьевич, Павел Афанасьевич! - Северов встал, он был коренаст, силен, видимо; так и ходили желваки на бледном аскетичном лице. - Толчем в ступе воду... Ну вы же знаете - я оперативный работник... Так бы я вас не позвал... Здесь, при вас мне... Одним словом, нелегко! При вас, вот таких, прежний оперативник мало работал, видимо. Вынужден был уйти без пенсии. Всегда у вас было тихо, спокойненько, как хе-хе-хе, на кладбище. Но вдруг все переменилось! ЧП, ЧП! И неужели неясно, что так продолжаться не может далее?
      - И в чем же я виноват? Я и хотел вам пояснить!
      - Павел Афанасьевич, что бы вы мне не поясняли, я знаю одно. Вы у меня - тут сидите! - И постучал себя по затылку. - Не пойму, что вы за человек? Что вы хотите от себя, Павел Афанасьевич? Что вы хотели мне о себе сказать? Почему...
      Он притормозил, к своему, может, счастью, сел и стал торопливо закуривать. Он Шугову мог бы сказать, почему вызвал его, а не другого. На это последовало указание. Не совсем четкое, не совсем понятное. Но указание. Почему о нем указание? Северов перерыл все "дело" Шугова. Как у многих. Есть заковыки, есть - взлеты... Но - почему указание о нем? И что Шугов хотел сказать? Крутил, крутил. Туманил, туманил... Ничего не прорвалось. А ведь ему, Северову, указание надо выполнять! Пусть указание не четкое, пусть не конкретное - выполняй!..
      Леночке Шугов пояснил: ничего существенного, у всех у нас просто появились новые заботы. Но откуда ты узнала обо всем? Погоди, я же Красильникова сегодня не видел... И как он мог сказать жене, что меня вызывали? Ах, да! У всех у нас появились новые заботы. Я сказал это сам. Точно. Впрочем...
      Шугов не знал, что Лена вынуждена была идти к Ковалеву: генерал был настолько настойчив, голос его так глухо угрожал, что она не выдержала, забеспокоилась. Он-то ей и намекнул, что сейчас, в эти минуты, ее муж подвергается санобработке. Ковалев хихикал, дурачился. Он радовался, что она, наконец, взяла телефонную трубку и ответила.
      После приезда она впервые трубку подняла. Точно знала ты, Лена, что последует важное для тебя сообщение, - холодно уже произносил он. - Ты думаешь, остудилась снегами! И - все? На спад, на спад? Я зол, и это уже серьезно!
      Зачем она подняла трубку? Да, она почувствовала - что-то важное происходит. И трубка рыдает. И Ковалев, только она трубку подняла, сказал:
      - Мадам, вашего Шугова теперь... У него санобработка.
      - Его допрашивают? Это ты хочешь сказать?
      - Примерно.
      - Я много думала. И я не боюсь тебя. Я найду ход, чтобы ты слетел с председателя комиссии.
      - И ты, и твой отец жидковаты для этого.
      - Но и ты не всемогущественен.
      - На сегодня это могущество имеется. И что будет завтра - поглядим. Это у меня. А у тебя совсем дело швах. Документы на тебя, все подделки Мещерского, все запудривания, на старте. Только нажми кнопку. Лучше приходи. Я тебя хочу лицезреть. Отдохнувшую, красивую. Зачем ты все усложняешь?
      - Нет. Забудь про все.
      Она положила трубку. Но она не находила, однако, себе места. Она металась по квартире. Она представляла, что Шугов теперь на допросе, его, может, пытают. И она к Ковалеву пошла.
      После того, как она поехала с ним, со своим Шуговым, к вечным снегам, после того, как увидела его - не озабоченного, а только усталого и верного ей, она поняла, что любит только его одного. К тому же, после разговора с Павликовой, скорее, после совета с ней, она сходила в конце концов в поликлинику, и ей там сказали, что уже давно должны были сказать: детей у нее не будет ни с Шуговым, ни с кем другим.
      И врач, и Лена знали, почему у нее не будет детей. Знала об этом и мать Лены - Марина Евгеньевна Мещерская. Скорее, мать догадывалась. Ей не верилось, что именно она принесла своей дочери горе, когда привела в дом второго секретаря горкома партии, правую руку Зиновия Борисовича Мещерского, и почти спровоцировала их связь. Тогда Мещерской вдруг перестал нравиться курсант Шугов, приезжавший к ним в обжеванном, точно с чужого тела, обмундировании. Где-то теперь тот молодой человек, так стремительно взявший старт у Мещерского! Он, оказывается, более удачно женился - на дочери второго секретаря ЦК Компартии одной из крупных республик.
      Лена каялась перед Шуговым. Неустанно упрекая его в том, что у них нет детей, она не знала даже о том, что он ни разу не пошел к врачам, чтобы хотя бы уйти от упреков жены, ибо знал: детей не будет у нее.
      ...Шел третий год учебы Шугова в академии, и в ту весну на практику его послали на заставу, командовал которой капитан Мазнев, курский соловей. Мазнев так и ушел потом из заставы в артисты. У него был голос, который дается человеку даром Божьим. Как уж он не попал в оперный сразу Бог ведает. А, может, не Бог, а товарищ Сталин, который взял в армию - в том числе и в пограничные войска, взял в сорок четвертом шестнадцати и семнадцатилетних и держал их на срочной по семь лет.
      Мазневу, правда, повезло. Шугов вытащил его на люди, точнее, вытащил его в дальний гарнизон на смотр самодеятельности. Там случайно оказался инструктор политуправления из Ташкента, случайно этот инструктор не демобилизовался, а лишь, изводя службу, так как демобилизации категорически не подлежал, пописывал в газеты о талантах, в которых разбирался, будучи преподавателем в одной из консерваторий, - все и решилось. Мазнев по ступенькам прошагал на Всесоюзный смотр и, по ходатайству, с него, смотра, ушел в консерваторию.
      К сожалению, бывший пограничник Мазнев, призванный в шестнадцать лет в войска, отучившийся год на курсах лейтенантов, дослужившийся до капитана, ушедший в таком звании на гражданку, не выдержал, как говорили тогда, идейного испытания. Он при очередных гастролях остался в Италии, попросив политического убежища.
      Мощные справки, документы нашел генерал Ковалев против Шугова и в этом плане. Это же Шугов вытащил капитана Мазнева отсюда, из этой дыры! Он ему во всем потворствовал!.. Ковалев, издеваясь над Мещерской, показывал ей эти страшные, обличающие справки и документы у себя дома.
      В одну из таких, может, буйных южных весен, когда по горам рассыпается цветущий мак, когда становится все зеленым, голубым, красным, и нашел Шугов на заставе талантливого капитана Мазнева. Потом этот капитан подвел Шугова. И Ковалев ухватился за такую промашку Шугова. Теперь я стоял там, где служили когда-то Шугов, Мазнев, Павликов. И мне недавно показывали - дали бинокль - эту заставу, вкопавшуюся ныне в склоны гор. Ничего не видно! Так надо. Идет в Афганистане жестокая война. На заставу дважды уже нападали.
      Я стоял на высокой горе теперь один. И полыхал мак, и полыхало синью небо. Со мной был бинокль, приемник. И я вспоминал, что здесь тогда было. Много-много лет тому назад. Сержанты, Павликов. Петляющая речка между горами. Выползающая из песка наша машина, когда мы с шофером увозили Павликову и ее детей. За мной сразу ринулись воспоминания. И сразу пришел Шугов - ведь он перебежал границу именно здесь. Во-он там! И теперь видно то место, где он границу перешел. И видно место, откуда ефрейтор Смирнов стрелял в Шугова из автомата. Промазал! И за это поплатился. А Мазнев сейчас в Италии, распевает песни. Мне бы поймать по приемнику его божественный голос! Ан не ловится... И почему все так? Почему убегают, уходят из этих краев? И почему мы воюем? И как я напишу обо всем, что меня волнует? Когда меня брали сюда, я пообещал обо всем написать патриотически! Но неужели я не имею в душе ничего живого? Здесь начиналось патриотическое?! Побег полковника, побег Мазнева, расстрел начальника заставы, расстрел замполита заставы! За что? Как? Почему?
      ...Ну что же, ну что же! Шугов, Мазнев... Что же тогда еще было на этой границе? Было-то ведь и мирное, доброе. По той вон дороге из Афганистана шли машины, наваленные тюками шерсти. Они подъезжали к шлагбауму. Афганцы выходили из машин, вместе с нашими ребятами курили, смеялись, шутили. Теперь не видно шлагбаума. Не видно таможни. Теперь война. Теперь того шлагбаума нет. Там текла речка, мы ее всей дивизией расчищали. К нам приехал новый генерал Кудрявцев. Сын его, отчисленный из училища, проходил службу в моем противотанковом дивизионе, где я тогда так мог "отличиться" с заряженным автоматом, и где, Богом хранимый, не попал в тюрьме на нож какого-либо вора, как сержант Матанцев. Мы тогда шли всей дивизией с лопатами - генерал Кудрявцев решил сделать в речке запруду, чтобы мы могли купаться. Он договорился с пограничниками - расчистить в верховьях, прямо рядом с границей, эту речушку: чтобы она отдавала свои ручьи нам, истомленным солнцем солдатам.
      Они, эти бедные, в тряпье одетые, афганцы, побежали тогда от границы. Я хорошо помню старика, который, подгоняя ослика, груженного дровами, что-то кричал пятилетнему мальчику, помогавшему ему. И мальчик молча, после крика старика, побежал вслед за ним. Они боялись нас. Они не хотели, бедные и оборванные, чтобы мы пришли в их страну.
      Кто же придумал, чтобы мы туда вошли?
      Я вспоминал и старика, и женщин, и всех, кого видел, - они бежали все!
      Сейчас там никого не было. И стояла тишина. Утро было розовое, и все вокруг розовое. И пел на чужбине, наверное, бывший пограничник Мазнев, а здесь вдали-вдали я слышал глухие раскаты то ли грома, то ли пушек - наших ли, их ли пушек. "У-у-у", - вдруг гудело и перекатывалось по земле. И стонало, и кричало в душе что-то, что сопротивлялось этому здравящему гул восторгу тут, на нашей стороне. Победному восторгу.
      Я пошел вглубь заставы. Пограничников предупредили, что тут находятся писатели: их, мол, трое. Один я стоял от двоих в стороне. Мы были, наверное, разные. Их, этих двоих, помоложе меня, здесь никогда не было. Здесь они впервые. Но мы все трое видны пограничникам. Я знал, откуда пограничники могут появиться. Мы в противотанковом дивизионе, в одну из годовщин победы над фашистской Германией, праздновали тут так: настреляли джейранов, один наш офицер оказался смышленым, отправил в ближайший город двадцать туш, продал их и купил на все деньги водки: развеяться, забыть обо всем, вспомнить, как били, шли, шли и вперед, и назад.
      Мы гуляли тогда мощно, и я, салажонок противотанкового дивизиона, еще не вскакивавший с постели после того, как ударили меня, не тянувшийся за автоматом, а уважавший таких милых наших фронтовиков, которые, гляди, и теперь пашут, тоже пил вместе со всеми, а потом изворачивался рядом с солдатским туалетом - из меня выносило и джейранину, и водку, и вину, и радость, и смуту...
      У-у-у! - гудело и гудело.
      И я теперь понимал, как это странно говорить нам об этом "у-у-у" на встречах радостно, крикливо, с тройным ура. В меня к тому же лезла страшная жаба - из прошлого. Жаба эта была - тутошняя казарма, оставшаяся тогда от Павликова, раскрытые дверцы тумбочек, огрызки мыла и весь черный день - с утра, когда завыл афганец, и малым Павликовым мы завязывали ротики платками, чтобы не забило их горлышки.
      Жаба остановилась в груди, вползать дальше не захотела. Я стал забывать прошлое. Я стал восхищаться, как ловко прячутся от нас - и от врагов, конечно - пограничники: их нигде не видно, но они везде тут снуют. Вот ребята! Вот - да! Мы тоже ничего были. Мы были их предшественниками. У нас были боевые традиции. У нас был духовой оркестр. И он, когда мы в пыли, в пропотевших гимнастерках, шли из пустыни - она во-он там вздрагивали, лишь оркестр грохал марш. Мы поднимали головы. Мы шагали, шагали, шагали. И мы, когда становилось невмоготу, били джайранов, продавали их освежеванные туши, покупали водку и справляли одну из годовщин нашей славной победы.
      ...К чему это я все? - вдруг я взглянул на своих товарищей-писателей. - А-а, вспомнилось! Да, вспомнилось. А что? Что-то не нравится? Все равно же заставим стать на колени! Бежали тогда от нас, когда мы шли с лопатами? Но не знали же, в каком счастье мы живем! Несознательные, тупые и темные. И мы теперь опять об этом нашим солдатам растолковываем. В своих беседах.
      В самом деле, чего же копаться в душе? Прочь - жаба проклятая!
      Прочь! Мы тут нужны. Мы тут очень нужны. И они все! И мы! Нужны на каждом метре земли...
      Этой ночью мы, писатели, помогали загружать раненых. Эшелон был подан почему-то в темноте. В темноте и производилась погрузка. Уговаривали раненых ребят сестрички:
      - Потерпи, миленький! Скоро будем в областном центре. Там вас всех положат в хорошие палаты.
      - Сестра, укольчик мне сделай!
      - Потерпи, родненький!
      - Сестричка, воды! Воды!!
      - Нельзя тебе, хорошенький! У тебя животик... Потерпи, сладкий!
      Мне рассказывали, что Железновский в Афганистане. Об этом я в последний день отъезда узнал и от Елены Мещерской. Правда, сказала она о Железновском и его любви к Афганистану с явной иронией.
      Но Игорь Железновский - непромокаемый и непотопляемый Игорь Железновский - был не в Афганистане. Он был тут, на нашей земле, считавшейся уже Афганистаном. С громом, шумом, помпой вдруг к эшелону подкатили машины - пять или шесть. Из них, этих машин, выделялась черная "Волга". Из нее и вышел погрузневший, чуть ставший вроде ниже Железновский. За ним по очереди повылазили из машин разного возраста люди - все в гражданском платье.
      Игорь шел хозяином к эшелону, и его, видно, ждали, потому что с дальнего конца вагонов сразу, завидев группу людей, побежал в их сторону начальник поезда, который все тут еще минут десять тому назад утрясал.
      Он подбежал к остановившемуся Железновскому - остановилась сразу и вся группа, следовавшая за ним на почтительном расстоянии.
      - Товарищ...
      Начальник поезда замямлил, явно не подготовив доклада. Да и гражданская одежда Железновского смутила его. Он явно рассчитывал на военную группу.
      - Товарищ...
      Это опять начал говорить молодой начальник поезда.
      - Перестань, - как-то мягко укорил его Железновский. - А где же провожающие?
      - В прошлый раз были, - стал оправдываться начальник поезда, - а сегодня темно и публика разошлась.
      - А как же с митингом быть? - спросил Железновский. - Ведь он обязан состояться!
      - А митинг мы сделаем по прибытии... - И начальник поезда назвал город, в который они приедут и созовут там митинг.
      - Надо бы сделать так... Здесь пару слов сказать.
      Меня шут дернул за язык. Я вышел вперед и предложил Железновскому:
      - А ты скажи перед нами сам, Игорь. И знай: тут три писателя. Мы зафиксируем твою историческую речь и обнародуем ее там, где нам предложат.
      Железновский не ожидал найти меня здесь. Мы не виделись целую вечность, и ему хватило и чувства юмора, и чувства дружбы. Он кинулся ко мне в объятия, стал душить и целовать.
      Потом извинился:
      - Понимаешь, учимся все у главного!
      Я поначалу не понял, кого он имеет в виду. Но один из моих товарищей, с которым мы были более или менее откровенны, когда Железновский забрал нас в свою машину и повез в здешний ресторан, - оказывается, им специально накрывался вот уже вторую неделю отдельный бесплатный стол, - сказал: "Да он имел в виду Леонида Ильича! В смысле - целоваться и обниматься".
      Как хозяин, Железновский определил нам места за столом. Он сказал, что четверо из их группы уехали туда, - кивнул на юг, - а места остались сиротами. Слава Богу, теперь все исправлено. Будете столоваться с нами.
      - А чем ты тут занимаешься? - спросил я.
      Железновский укоризненно покачал головой:
      - Как был партизан, так и остался им. Или ты не в зоне, где все дышит и живет?
      - Ух, как ты научился! - засмеялся я, пропустив чарку. - Ты иди к нам, в писатели. У нас такое живое слово не умирает - отпечатывается навечно.
      - Ничего, - засмеялся Железновский, - увидите, вдохновитесь - и слово новое найдете. Вот еще бы с ранеными успели поговорить.
      - Успели послушать, как они стонут, - мрачно несло меня на рифы.
      Железновский не обратил на меня внимания. Он, как мне показалось, стал пить много. И я попросил его:
      - Игорь, не пей сегодня.
      - А что? Поговорить потянуло? Не боишься, держать фасон не разучился?
      - Ты где живешь?
      - Это тайна. Впрочем, с тобой рядом.
      - В гостинице, что ли?
      - Ну где еще тут живут?
      Мы говорили тихо, и никто нас не слышал.
      - А к себе, где работал, ходишь? Там ведь все осталось вроде.
      - Я знаю, вас туда водили. Для проверочки и показухи: все меняется, идет хорошо! - И хихикнул: - Ну и что? Все нормально? - И сразу посерьезнел. - К себе я не ходил. Там - другие берега. Молодые, способные, разные, но цепкие.
      - Что это значит?
      - Ну что это значит? Там не мы.
      - А вы - это кто вы? Все продолжается?
      - Ну, естественно... Только теперь, видишь, и митингами заворачиваем. И в другой роли. Впрочем... Давай действительно потом поговорим?
      Я поднял руки вверх.
      Когда мы поехали, хорошенько подвыпив, я договорился со своими собратьями, что на время отлучусь. Мы пошли с Железновским, не сговариваясь, в сторону штаба пограничного отряда. Штаб стоял на том же месте. Железновский был слишком нетрезв и, по-моему, говорил много лишнего. Он говорил, что знает все: как я собираю материалы на книгу о Ковалеве и его вонючем (так, брезгливо сморщившись, и сказал) учреждении, этих материалов у меня - куча, в этих материалах, - погрозил мне пальцем, - я не найду прокольчики Железновского: "Я - тут, я - не рядом с ним. И никогда рядом не был"...
      Железновский, почувствовав, что я насторожился, немедленно стал говорить о другом. Он заговорил о том, чем тут занимается. Они забрасывали туда, - он кивнул на границу, - людей, своих.
      - Они, - Железновский остановился и вдруг оскалился, - резали тех, кто нам изменил. Ты понял?
      Я тоже остановился, хмель бросился в голову.
      - Ты чего запугиваешь? Знаешь, от кого мы приехали?
      - Если бы не знал... Так... Чего же ты тогда насмехаешься надо мной при всех?
      - А чего ты выпал из реалки? Какой митинг? Люди стонут, пить просят, укола..
      - Половина наркоманов!
      - Не мели, не наговаривай на своих.
      - Я знаю, что говорю. Идут иногда за анашой в пасть гада. Продаются за это.
      - А ты их за это - чик? К стенке? И готово?
      - Надо - всех перережу. Зачем нам тут такие сдались? Ну мусульмане курят - ладно. А это же свои, славяне! И повалом.
      - На войне же! Раньше - пили. Теперь курят.
      - Идем. Философ!
      Вскоре мы пришли к штабу отряда. И зачем мы сюда пришли? Я понимал, зачем. Мы думали об одной женщине. Неужели это было тут? Здесь она стала круто падать вниз? Мы, конечно же, продолжали любить эту женщину и ради нее пришли сюда. Лена сказала о пребывании тут Железновского с иронией. Обо мне, наверное, говорит еще насмешливей. "Зеленый огурчик в розовых очках". Ну что же, мы ей все прощаем. Потому оба и молчим.
      - Скажи, Игорь, - решился, наконец, я, - вот теперь тут, как при ней скажи. Тогда мы с кем ехали? Ведь все наше и ее начиналось с него.
      Железновский заскрежетал зубами:
      - Да пошли ты все это к...
      Он грязно выругался.
      - Знаешь, - после некоторого молчания, почти шепотом проговорил Железновский. - Похлеще него были у нас. И - остались... Не тебе же толковать о Ковалеве? - Он саркастически засмеялся: - Папочки собираешь? Фотографии? И думаешь, что - отыщется истина! Ха-ха-ха! "Начиналось с него!" Да истинное... Истинное и никогда не вывернешь! Особенно о Ковалеве. Он при живой своей жене баб новых каждый день в дом таскал. И тискал их... При бабе своей! Ей глотку пистолетом затыкал. У него на старую, один раз... извини, пропетую... У него не маячил! А ты собираешь фото!
      - Он ее, Лену, сам пригласил? Или ты ему ее привел?
      Железновский вскрикнул:
      - Подонок! Дегенерат! Чего душу разматываешь?! Чего ты хочешь?
      - Ты сам подонок! Ты же вел ее к тому. Как ты его называешь? Двойник! Ты карьеру на ней сделал. А ее - этим убил!
      - Ах ты, старшинская гнида! Да куда ты лез бы?! Ну тому приглянулась! А там же они - и Ковалев, и Лена - рядочком были! Там бы... Лишь бы я пикнул против... И меня, а сразу бы и тебя!..
      - Заслуги твои велики, что я жив и здоров на сегодня. Но ты повторяешься. Ты об этом, по-моему, говорил мне уже.
      - Говорил, не говорил... Какая разница! Только знаю, что ты бы ничего этого не видел. И, может, теперь бы не задавал дурацких вопросов... Какая разница, водил или не водил? Тот был или не тот? Я же тебе говорю, таких было... Уйма! А вам зачитали в письме ЦК, как товарищ Берия баб шерстил и как пер против всех к власти, вы уши и развесили. Ах, взяли его и теперь же все кончится! Ну что, кончилось? Тюрьмы как были - так и остались. В тюрьмах правят воры, бандиты, сволочи. Ничего не изменилось и не изменится... - Он задыхался от гнева. Тихо, как всегда умел, вдруг предложил: - Пойдем! Я покажу тебе кое-что!
      Я пошел за ним, часовой пропустил нас, как только мы показали документы. Я Железновскому по дороге сказал:
      - Про Ковалева я знаю не только от тебя. Ты многое уже забыл.
      - Ничего я не забыл. Оглоушенный я. Всем, всем оглоушенный!
      Железновский схватил меня за руку и потащил за собой. Мы оказались вскоре у небольшого заборчика. Я заметил там холмики.
      - Вот они лежат, - залаял Железновский. - Павликов, Смирнов, замполит... Ты не веришь? Не веришь и тому, что я участвовал? Участвовал. И Шмаринов участвовал. Но ни Шмаринов, ни я не стреляли. Стрелял Ковалев.
      Я сжал кулаки:
      - Заткнись! "Я участвовал, но не стрелял!" Так вам и верят!
      - А ты возьми и поверь. Хотя бы ты поверь. Потому что я правду говорю.
      - У нас не подают, Игорь. У меня - тем более. Я по листикам это изучаю. И на каждом листике - кровь, кровь!
      - Если бы еще детали тебе подбросить... Детали... Ты бы... Ты бы на моем месте чокнулся!
      - Ну подбрось эти детали! Ты же их прячешь... Расскажи что-нибудь вот из всего этого, здешнего! - Я показал на холмики.
      - Ты знаешь, как женщины унижаются, когда их хотят к стенке ставить, а в пятидесяти метрах дети кричат?
      - Павликовой дети?
      - Догадался!
      - Ну и...
      - Что ну и? Они унижаются пуще, чем их мужья...
      - Когда это было? Когда я привез Павликову? И старшего лейтенанта Павликова уже не было?
      - Правильно рассуждаешь. Уже холмики стояли, когда Ковалев... Да он с ней... И при нас...
      - Врешь ты! Почему же ты не застрелил его?
      - А ты мог бы тогда в дивизионе по своим стрелять?
      - Мог бы! Надо мной издевались!
      - Ты что сумасшедший?.. Хотя... Ты действительно сумасшедший, если книжку о нем стругаешь!.. Ты помни, вонючий газетчик, когда ему в душу лезешь, чтобы вывернуть ее... Ты помни, что он тут делал с ней. И как она унижалась.
      - Все, что ты говоришь, чудовищно! Чудовищно! Чудовищно!
      Я помнил. Помнил. Еще я помнил и не забывал о главном: как Шугова довели до того, что он ушел добровольно туда, в тот еще Афганистан, который считался дружеским.
      9
      Первые показания полковника Шугова.
      "Я прибыл сюда с иной целью".
      Генерал Ковалев посылает убийцу,
      который идет к американцам с повинной.
      Особое задание Железновского.
      Самолет берет курс на Мюнхен.
      Как его довели... Очень просто. Очень просто. В то утро, когда в городок приехал генерал Ковалев, подполковнику Шугову стало ясно: над ним нависла беда. На последнем курсе Шугов дал генералу Ковалеву бой. Пан или пропал! Шугов так решил на тот час после многочисленных бесед с подполковником Северовым. Однажды подполковник сказал - проговорился - о том, что Шугов во всей истории с листиками из Боевого устава как-то видится больше всех. Наверное, он был все-таки не таким заядлым служакой, этот Северов. Постоянно подталкиваемый всегда начинает протестовать. Ковалев был подталкивателем. И Северов вскоре вышел на него. Северов узнал по своим каналам, что жена Шугова ходит к Ковалеву. Ходит порой открыто. И что это, - решил он, - как не устранение мужа? Догадка его не подвела. И потому он сказал Шугову: надо защищаться - раз такое дело, раз он, Шугов, видится из курса по делу исчезновения злосчастных листиков больше других.
      Шугов кинулся в омут. И если бы он даже уже не хотел плыть, его плыть бы заставили. Все уже покатилось по колее, разработанной системой. С одной стороны - враги того, кто пишет и ходатайствует о том, чтобы его защитили, с другой стороны - враги того, на кого пишут. Стороны раздувают дело, греют руки, оставаясь тайно незаметными. И бьют того, кто пишет. И бьют того, на кого пишут. Но в конце концов принимает решение всегда один человек. Всегда - один. Главный в цепи системы.
      У генерала Ковалева оказалось немало врагов. Вторая комиссия, которая разбирала дело полковника Шугова, написавшего рапорт-заявление на генерала Ковалева (что-де он был пристрастен как председатель комиссии при проверке фактов похищения Боевого устава, что-де Ковалев лично заинтересован в наказании Шугова), придирчиво повернула вначале против написавшего. Тут вступили в бой враги Ковалева. Третья комиссия отмела все поклепы в адрес написавшего и обличила генерала Ковалева во всех смертных грехах. Тут вступили в бой враги Шугова. И четвертая комиссия посчитала, что в равной степени виноваты оба и, наконец, пятая комиссия впервые поставила вопрос о женщине, которая стояла перед этими двумя - написавшим и на кого написано. И уже завихрилось-закружилось. Генерал попал в такой штопор, в который не попадал никогда, будучи летчиком неплохого класса. Здесь посыпались его грехи. Грех за грехом. Страшные грехи. И если бы он не был генералом, а подполковник всего подполковником, если бы решение не принимал один главный начальник в системе - Ковалеву бы не сдобровать. Но таков уж финал разборов того времени - генерал побеждал младшего по званию в девяноста случаях из ста. Если это не убийство, конечно, совершенное генералом.
      Шугов все же получил перед выпуском полковника, генерал даже не извинился. И ждал только случая, чтобы поставить новоиспеченного полковника на место. Многое сменилось в руководстве за последний тогдашний год, Берия шерстил кадры, ставил везде и всюду своих. И когда возник вопрос ехать с проверкой в дальний гарнизон, где полковник Шугов теперь исполнял обязанности коменданта, генерал Ковалев, окольными путями прознав о командировке, планируемой на южную границу, окольными путями выбил эту командировку и возглавил комиссию по проверке боевых пограничных объектов, а заодно службу засыла туда, за рубеж. Никто не знал, что еще Ковалев везет в своем секретом портфеле. Не знал никто, что он думает о встрече с женщиной, которая была какое-то время его.
      Беда была в том, что Шугов работал и на службу засыла. И там, по информации, которую накануне получил Ковалев из верных рук, случилось два провала. За этот срок, что комендант отбыл здесь и случились эти провалы.
      Утром полковник Шугов встречал комиссию. Лишь в последнюю минуту лично Берия назначил председателем комиссии генерала Ковалева. Шугову один из кадровиков, осевший в управлении, считавшийся другом, успел передать, кто едет в дальний пограничный отряд. Шугов не спал всю ночь. Он ничего не сказал жене. И теперь, когда Шугов встретился с Ковалевым, выглядел несимпатично, сонным и каким-то замедленным в действиях.
      Ковалев всем подал руку, за исключением коменданта.
      Он не сел в машину Шугова, а оглядев его молодцевато, повернул к машине второстепенного в отряде начальника. Никто не знал, что происходит. Потому что Шугов не докладывал, что произошло с ним в академии, когда прибыл в отряд и становился на партийный учет. Об этом знали кадры, об этом знало крупное начальство.
      Шугов не придал поведению Ковалева особого значения. Так и должно было быть. Вежливо предложил генералу, когда они приехали, свои услуги. Генерал бросил сквозь зубы:
      - Увы, полковник! Теперь я не нуждаюсь в любых ваших услугах.
      Генералу отвели кабинет для работы, всех, с кем он пожаловал, тоже разместили. Коменданту срочно надо было ехать по делам в один из районов, находившихся не в зоне границы. Он попросил разрешения уехать. Вернувшись часа через два, Шугов прошагал в кабинет, отведенный для Ковалева, но там того не оказалось. Шугов нахмурился. Он понял, что генерал у него дома.
      И не ошибся. Елена Мещерская позволила сегодня себе много. И когда Шугов подошел к дверям собственной квартиры, он услышал голос жены. И это был голос...
      Нет, ревность не разбудила в нем зверя. Он понимал, что хладнокровие спасет его на этот раз. Он всегда проигрывал горячностью. Теперь, - сказал он сам себе, - надо действовать тихо, но... жестко.