Человек в круге

      - Кравцов хотел стать секретарем комсомольской организации?
      - Естественно. В гражданке широкая дорога. Кстати, бывший ваш цензор Мамчур сразу это раскусил. У него поэма есть. И в ней есть тип, похожий на Кравцова. Мамчур его приметил. Он же был, этот Мамчур, неплохой поэт!
      - Да, да, - подтвердил я.
      - Ты знаешь, что в этой поэме Мамчура речь идет о подвиге пограничников?
      - О подвиге пограничников? О заставе Павликова?
      - Именно. И Мамчур прав - это был подвиг. Уйти и не запятнать звание пограничника! Так трактует Мамчур те события. Они же... Они ушли, не накричав на судьбу. Единственный, кто осудил их, Кравцов, который идет у Мамчура под фамилией Бдителев. Бдителев закладывал всех потом подряд. Особый зуб он имел на пограничников, которые часто пропускали через рубеж по беспечности таких, как Шугов.
      Честно, я думал после случившегося на квартире моих родственников: Кравцов - бедный, попал в железные руки генерала Ковалева: где-то, видимо, сделал промашку. Потому Ковалев его и "кинул" против меня. Кинул против "компромата".
      Как бывает! - думал я. - Ведь если бы не Кравцов, мне тогда - крышка была бы! Никто не терпит самозванцев. А я ездил с Берия, может, с его двойником, в качестве "нашего сотрудника" - выражение Игоря Железновского. Железновский тогда сказал:
      - Это наш сотрудник.
      И я знал потом, что этот "наш сотрудник" должен был быть арестован, раз он "все видел собственными глазами". Да, свидетели - самое страшное, что есть для неправедников.
      Я думал: Кравцов меня вытащил тогда. И что я остался неприкосновенным, что моя карьера не нарушилась, за мной не следили, мне давали возможность широко печататься... За это спасибо, - думал я, - и Кравцову, и всем другим, в том числе и ныне сидящему передо мной, постаревшему, но непреклонно верящему в справедливость генералу в отставке Шмаринову.
      "Теперь и посуди сам, - уйдя от Шмаринова, уже в доме родственников, рассуждал я, - виноват ли бывший твой сослуживец Кравцов, или не виноват. Он всегда выступал на комсомольских собраниях правильно. Он всегда призывал к миру и добру, "содружеству", как любил подчеркивать. А потом шел в свою писарскую - в маленькую уютную секретную комнатку - и писал доносы. На тебя. На Мамчура-поэта. На всех, кто был чуть повыше его и чуть поумнее. Такие плачутся теперь. Ах, их теперь подозревают! Ах, их теперь презирают! За то, что они оберегали Родину!" "А что, может, я не прав? сказал я сам себе. - Может, такие нужны были? Бдительные! Сверхбдительные! Никого не щадящие! Может, было бы с ними лучше? Тогда бы этого беспорядка не существовало бы! Тогда бы брат не убивал брата! Тогда бы грузин не пытал в застенках грузина!"
      Но я тут же с ужасом подумал: а как же моя месть Кравцову?! Он убивал умных, добрых, способных. Строчкой убивал их. И я тебя, Кравцов, презираю. И я тебя, Кравцов, убью...
      ...Я вошел в дом к Кравцову. Была уже глубокая ночь. Я умел уже входить в дома, которые окольцованы: стоит лишь подождать, когда выходят из этого дома и сказать: "Ах, забыл ключи!" И вы проходите туда, куда вам следует проходить.
      Я шел к нему уверенно. Но я увидел его лицо - он только что вышел из своей квартиры. Но я еще не понимал, что иду рядом с квартирой Игоря Железновского. Это же и его дом! Голова моя, оказывается, была забита лишь местью. Я думал лишь о Кравцове.
      Он, Кравцов, однако, мне шепчет на ухо, берет меня за плечо, как будто не он приводил ко мне этих амбалов, не он выбивал из меня все материалы, что касались Ковалева.
      - Слушай, - он шепчет, - повесился Железновский. В своей квартире.
      - Как?!
      Я еще ничего не понимал.
      - Зайдем. Я знал, что ты придешь.
      - Я шел к тебе... Не за этим!..
      - Я знал... Слушай, может, и мне повеситься? Или убить себя?
      Он все шептал, и я чувствовал, что он пьян, едва держится на ногах.
      Мы вошли в комнату, где совсем, кажется, недавно Игорь Железновский принимал меня, где отказывался подписывать любую мою бумагу. Какой я наивный! "Справедливость и возмездие!" Есть ли они на земле? Железновский повторял: "Писаешь против ветра!" Он еще грубее выражался, когда говорил о Ковалеве.
      Мы сидели с Кравцовым у холодного тела Игоря.
      Кравцов снял его сам.
      - Ты вызвал, кого надо? - спросил я, по-моему, в третий или в пятый раз.
      В этот раз он ответил:
      - Прибежит ковалевщина. А это... Это очередное беззаконие.
      Я подошел к телефону.
      - Погоди, - сказал Кравцов, - давай сидеть до утра. Иначе я пойду и тоже повешусь.
      - Скажи, какие-то документы о том... Ну о том...
      - О заставе?
      - Да.
      - Они у меня.
      - Ковалев знает?
      - Догадывается. Я приезжал к Мещерскому, когда его убили. Другие не успели. Я продам эти документы!
      - Ковалев в самом деле вас всех контролирует? Он контролирует, скажем, тебя?
      - Он половой маньяк. Был половой гигант, теперь просто маньяк.
      - Чем он удерживает рядом с собой Мещерскую?
      - Да она хуже его!
      - Брось! Хуже его не бывает.
      - Она хуже его.
      - Чем же она хуже его? Докажи!
      - Тем, что весь век жила сучкой. Она Шугова любит. А это разве дело? Он убежал! А она его любит. И потому все вокруг нее, как в аду... Она других не любит. И никогда не полюбит.
      - Шугов приезжал к ней?
      - Ха! Он каждый год к ней прилетает теперь.
      - А что же Ковалев? И как можно Шугову прилетать сюда?
      - Он классный шпион. Ему сделана давно пластическая операция... Послушай, ты занимаешься всю жизнь Шуговым, и ты этого ничего не знал?
      Как раз я это все знал уже. Мне сказал об этом Игорь Железновский. В последнюю нашу встречу. Когда он так нежно склонялся надо мной и тер мои виски нашатырным спиртом. В тот день он мне и рассказал об этом. О том, что шансы наши с ним у Мещерской мизерны. Но пусть думает Кравцов, что я ничего не знаю, что я наивный журналистик.
      - Она уедет к нему. Это точно. Поэтому она никого не любит.
      "Ничего ты не понял, Кравцов! Ты никогда не любил, видно".
      Я сказал это сам себе. Но сказал как-то не убедительно. Не уверен я, что Лена любит кого-то.
      А Кравцов исповедовался. Он подсиживал меня, да!
      И что? Другие не подсиживают?
      Весь мир, дорогой писатель, погряз в зависти!
      Завидовать даже хорошо. Мне завидовали, - сказал он, - когда я был писаришкой. Они в поле с песней, а я - кум королю и сват министру. Я письма девчонкам писал по три штуки в день! У меня иногда было этих другов - о-о! Тебя я, к счастью, другом никогда не считал... Что ты был за друг, когда надо и за тебя, и за себя тревожиться? Мы бы ведь тогда, когда этого шпиона выгородили, пошагали бы за тобой. Потому я на тебя и клепал. Жаль, Шмаринов в СМЕРШе не реагировал. Потому что ты в волейбол с ним играл. Боялся я об этом писать. А вдруг он меня...
      Я не убью его. Я сижу рядом с мертвым Железновским. Он синий, с подтеками глаз, язык большой, какой-то тоже синий. Или тут такой свет?
      - Смываемся? - спрашивает вдруг Кравцов.
      - Чего? - переспрашиваю я.
      - Давай смываться, - повторяет он.
      - Ага. Идем позвоним.
      Мы встаем вместе. Следя друг за другом, мы идем к телефону.
      Если он ударит сейчас, что же я? Я же совсем не в форме. Железновский меня доконал. Я всегда ожидал, что так он кончит.
      - Я, что ли, буду звонить? - скалит желтые большие зубы Кравцов. - Я, я... Видишь, даже Железновский напугался мести Ковалева. Ушел добровольно!
      Почему я сразу не догадался, что они его убрали?
      Они его убрали потому, что он уже давно не хочет так жить. Не хочет!
      - Звони! - приказал я.
      Я медленно, оглядываясь по сторонам, шел по длинному коридору. Гулко стукнула дверь. Я насторожился. И все-таки вышел на улицу. Я увидел рассвет на ней, увидел розовеющее небо. Ранее августовское утро было живым и страшно любопытным. Потому любопытным, что со мной рядом стоял Кравцов. И рука его лежала на моем плече. И любопытно было, что я не сбросил его руку. Я не знаю почему, я не сбросил со своего плеча его руку.
      - Ты правильно все командуешь, - захлебывался почему-то от восторга он. - А то ведь смотри, плачет по тебе пуля!
      Я все-таки захотел ударить его, но лишь резко снял чужую руку со своего плеча.
      - О суде думаешь? - хихикнул Кравцов. - Не будет суда! И Шугова мы тут забарабаем!.. Ночью-то все страшно! А теперь светло и все улыбаются. Доверчивые! На них бы опять того, кого ты встречал тогда на новом аэродроме!
      Я все-таки ударил его. Падая, он закричал:
      - Бесишься? Потому что замазан! Им замазан! Поглядишь, вывернем всех! Не спрячетесь!