- Привет, - протянул мне руку Железновский. - Как ты сюда попал?
      - Не боись, - ответил я спокойно, вытирая салфеткой рот, - не по твою душу. Дела, Игорь. Личные.
      - Врешь, поди. Как всегда.
      - Нет, в этот раз не вру. Ты имеешь в виду "врешь" - в газетах?
      - Вроде ты только в газетах врешь. Ты врешь и в писульках, которые все идут. Ты уже не можешь угомониться?
      - А что мне угомоняться? Ты же знаешь, Игорь, сколько бывших пограничников хлебают ни за что тюремную баланду. Справедливо ли это?
      - Я считаю, что справедливо. Ты считаешь, что нет. И что из этого?
      - Ты считаешь, что и железнодорожники по делу Зудько тоже справедливо осуждены?
      - Опять двадцать пять! Что, - сказал и он, - я виноват?
      - Не знаю кто, но мне-то от этого не легче.
      - Ты получаешь зарплату, вырос до старшего лейтенанта. Что тебе еще надо? Хочешь туда, за теми своими сержантами?
      - Ты такой всесильный, что так пугаешь? У тебя новое звание?
      - Учти, у разведчика самое высокое и стабильное звание - капитан. А я - полковник.
      - Но ты же в разведке не работаешь...
      - Хочешь сказать: я работаю в охранке?
      - Это ты сам говоришь. А я этого не говорил и не скажу. У каждого своя работа, и я всякую работу уважаю. Я помню, как при своей работе ты был человеком, когда нас Шмаринов в последнюю минуту от горя нашего остановил...
      - Ох какой! На все у него правильный ответ... Между прочим не все о работе всякой так думают. Я был у Мещерских недавно. Они не считают, что ты всегда правильно поступаешь как работник печати.
      Я пожал плечами:
      - Чем я провинился перед ними? Лишь тем, что после того, как поехал от тебя, - чего ты тогда вызверился, что я тебе на хвост наступил, что ли? - позвонил и опять мне даже не показали Елену? Они сами за нее все мне растолковали. И я, конечно, не со всем соглашался.
      - Они тебе рассказали одно, а ты написал, упомянув их фамилии, о другом.
      - Ты считаешь, что когда люди хлебают чужую похлебку, хлебают незаконно, есть какие-то правила тона? Шугов преследовался любовниками Елены, сбежал. Мещерские живут, живут прекрасно. А в то время... Я говорю об этом в сотый раз... В то время пограничники идут по этапам. А кое-кто из них, кто не подписал, не согласился... У того на могиле не горит даже звездочка. Ты считаешь это справедливым?
      Железновский стал барабанить по столу пальцами, они были у него ухоженные и симпатичные.
      - Черт с тобой, живи!
      Повернулся и попер к своим.
      Я вышел из харчевни, набрал номер телефона, который помнил и днем, и ночью. Трубку опять взяла мать Елены Мещерской. Я поздоровался и представился. Она заплаканным голосом переспросила:
      - Кто-кто говорит?
      Я повторил, кто с ней изволит говорить.
      - Ах, это вы! - в голосе прозвучало разочарование. - И что вам еще от нас нужно? Вы разве позабыли, как поставили в неловкость моего мужа после того, как мы приняли вас по-человечески?
      Я возразил:
      - Никого в неловкость не ставил.
      - Ну вот еще! Лишь только вы уехали, то сразу же мужа стали вызывать по вашим новым письмам в ЦК. Разве это порядочно? Мы же от чистого сердца рассказали вам о Шугове...
      Кто-то там на нее, видимо, закричал, но она в трубку сказала:
      - Зиновий, ну чего ты всегда боишься? И чего я должна вилять хвостом перед человеком, который, пользуясь нашей добротой, предал нас? Вы слышите меня? - без паузы добавила она.
      - Да, слышу. Вы имели в виду меня, когда говорили о предательстве?
      - Кого же еще? Вы больший предатель, чем Шугов. Он явный предатель. А вы - замаскированный шпион. Вынюхиваете, а затем пишете о вынюханном. Знайте, мы ни о чем с вами не говорили! Тем более о Шугове! Мы знать не хотим о нем. И знать не хотим ни о каких пограничниках, пострадавших из-за него. Это не наши заботы!..
      Что-то, видимо, я сделал не так. Защищая сержантов, отбывающих в тюрьме срок незаслуженного ими наказания, защищая вдову Павликова, ее сирот-детей, защищая железнодорожников, загремевших по делу Зудько, я, кажется, не нашел правильных ходов. Я не смог понять многих. Не смог понять и Мещерских. Может, они в самом деле просто доверились мне, с болью рассказали то, что другим никогда бы не рассказали? Может, я словчил, когда составлял письма-жалобы в вышестоящие инстанции, пользуясь доверчивыми откровениями Мещерских? И с Железновским я был, наверное, неточен. Не зря же он обиделся! И не зря так говорят со мной Мещерские! Я уже им враг?
      Мне страшно хотелось услышать голос Елены Мещерской. Не знаю, почему. Может, потому что у меня лежало ее то письмо, отправленное с артисткой.
      Об этом письме спрашивал меня по междугороднему телефону некоторое время спустя Железновский. Нет ли о нем лично чего-нибудь в этом письме?
      - Все о тебе, - со злостью сказал я. - Каждая строчка.
      - Да? И я упоминаюсь полностью? С фамилией, именем?
      - Ты боишься этого?
      - Я ни в чем не виноват. Мне и бояться нечего. Но просто не хочется лишний раз оправдываться.
      - Оправдываться придется. Особенно, когда пойдет речь о Соломии Яковлевне Зудько и ее муже, майоре интендантской службы Соловьеве.
      - Чудак! - нервно засмеялся Железновский, и я представил, как он смеется: снисходительно, через губы - кривит их в усмешечке, издеваясь над собеседником. - Мы - исполнители. Только - исполнители.
      - Слепые исполнители! Ах, прекрасно... Как молодцы - фашисты в прошлой войне!
      - Ну ты, знаешь! Ты поосторожнее на поворотах! За это и ответить можно!
      - Мне, как и другим, читали письмо о твоем шефе. Лично ты ему сапоги чистил? Лично ты свою любимую женщину водил к нему? Тогда, там? Водил?
      - Дурачок! Да это был вовсе не он. Понимаешь, не он. Был двойник...
      6
      Личная встреча с генералом С.
      Как "крутилось" дело сержантов заставы.
      О причастности Шугова к похищению Боевого Устава.
      Как любовь превращалась в трагедию.
      Я был ранее неточен: Шаруйко рассказывает...
      И вновь Железновский, но в новом качестве.
      Кто довольно часто был в седле и поездил по байрам, адырам, видел барханы не в кино, а каждодневно, каждочасно, для кого после песчаных пустынь, идущих один за другим холмов, радостный глаз вырывает на краю оазиса вдруг веселый кусочек богары; кто наблюдал в течение многих лет, как вдали - или рядом - друг за другом, как говорят, хвост в хвост, идут кони, а на них люди в панамах и с винтовками, тот поймет их, как я. Это они так жили шесть лет. И это они потом шли рядом по этапам. Шугов, полковник Шугов - они ненавидели его. И я за них поначалу ненавидел тоже его. Но он, Шугов, вечно стоял перед глазами, и мне всегда казалось, когда я узнавал о новых и новых деталях, так стремительно приведших его к измене Родины, - у него есть что-то, что должно свидетельствовать о снисхождении к нему. Человек, конечно, и в системе, неимоверно коверкающей судьбу, должен оставаться человеком. И все же... Трагедия Шугова, сотканная из множества нитей, как покрывало, обволакивало его, и он все последние годы жил, чтобы она, эта трагедия, свершилась.
      Вконец измотавшись с документами по поводу сержантского состава той заставы, где перешел границу Шугов, то и дело возвращающихся ко мне короткими или в пол-листика отписками, уже не веря в освобождение ребят, я было опустил руки. Тем более, я уже демобилизовался, работал теперь в большой газете Центрального Комитета, мне не хотелось отставать от других: одно дело - тематика военная, другое - гражданская; работы было много и работа, как казалось тогда, да и кажется теперь, была не бесполезной.
      Я решил: не пробьешь стену.
      Именно в тот период и получил я письмо от Дмитрия Васильевича Шмаринова. Как ни странно, жил он теперь в городе, в котором я родился и из которого был призван в армию. Оказывается, в нашем городе он работает теперь директором фабрики по изготовлению женской одежды. Все у него в порядке, - сообщал Шмаринов. - Демобилизация произошла сразу после смерти И.В.Сталина. Вышла с фронтовыми неплохая пенсия, но в райкоме партии сказали, что надо поднимать производство, и хотя он, Шмаринов, мало что смыслит в таком производстве, пошел и, смеет заверить теперь, через год, показатели выросли, на радость его, Шмаринова, и на радость тех, кто его рекомендовал.
      "О чем я пишу тебе? - говорилось в конце письма. - Недавно, проездом, был в Москве. И хочу сказать несколько слов, утешительных слов, в наш общий адрес. Помнишь генерала С.? Я, по-моему, тебе как-то о нем обмолвился. Это тот самый С., который много виноват в деле известного нам обоим Шугова. Я понял по тем публикациям твоим, что в Москве ты бываешь часто. Вот и зашел бы к доступному нам теперь С. Он живет после демобилизации уединенно, стал прост, как все. Это он, если уж говорить о первопричине, сделал первый пробный выстрел в Шугова и в твою несравненную Даму - Елену Мещерскую. В общем, у С. кое-что узнаешь"...
      Шмаринов расписал, как найти С.
      Я через день вылетел в Москву. Нашел я С. легко. Что значит - толково объяснить. Разведчик Шмаринов это мог.
      Появился на даче примерно в шестом часу. На дворе стояло "бабье лето". Такой теплый и сухой погоды в конце сентября я даже в своей украинской столице давно не видел. Теплый воздух несло откуда-то из-за леса. Дача была даже лучше, чем у Мещерских. Два волкодава охраняли ее. И когда С. вышел на крыльцо, они кинулись к калитке, точно понукаемые хозяином, с громким лаем.
      С. их остановил. Он подошел к калитке, проверил мое удостоверение, как на проходной, наверное, его бывшего заведения.
      - Я с вами разговаривал, - каким-то извиняющимся голосом проговорил я и не знал, как вести себя в дальнейшем.
      - Да, да, - пробурчал С.
      Он был, нельзя сказать, красив. Это был высокий, худощавый и крепко сбитый мужчина за шестьдесят лет, у него оставалась гордой осанка, голова седая - этакая шапка седых, ухоженных волос. Одет С. в бухарский халат красного цвета, на ногах легкие мягкие туфли с дырочками вверху.
      - Идите со мной, - словно приказал этот все-таки броский мужчина, генерал в отставке С.
      Я поплелся следом. Шаг у него был широкий, мощный, стремительный. Так ходят не разочаровавшиеся в обстоятельствах люди.
      Мы вошли в приемную дачи.
      - Повесьте свою сумку тут. - С. показал на оленьи рога, прибитые на желтых, отполированных досках.
      Вообще, тут было все желто, отполировано, к месту: встроенный в стену шкаф для одежды, стулья и стол под общий тон, два кресла, светильники, дорогие картины - темные, старинные. Слева от оленьих рогов, куда я повесил свою сумку под внимательным руководящим взглядом С., увешанная звериными шкурами стена была похожа на стену старого процветающего замка где-нибудь в Англии.
      Я не знал, куда идти.
      - Здесь садитесь, - опять почти приказал С.
      И показал на кресло - чуть ниже своего. Он сел первым в свое кресло. На столике, перед нами, появилась всякая снедь: буженина, нарезанная аккуратными ломтиками, лососевая икра в красивых чашечках, молоко, кофе. Снедь принесла женщина лет пятидесяти, невидная лицом, но еще стройная. С. ей кивнул головой, что означало, как я понял, спасибо и она может удалиться.
      - Как вы там живете? Как Никита Сергеевич Хрущев?
      Я пожал плечами. Хрущев только что приезжал к нам в город проводить какое-то широкое совещание по сельскому хозяйству.
      - Вы-то его лицезрели?
      Я кивнул головой.
      - Берите, берите! Вы же с дороги... Вы сразу по приезде мне позвонили?
      - Да. - Я стал намазывать икру на ломтики сдобного красивого батона. Что-то все было похожим. Я подумал о даче Мещерских. Сейчас там Лена. Где же она еще может быть? Когда я после письма позвонил Шмаринову из своей редакции, он мне об этом сказал. Лена Мещерская теперь хозяйкой живет на даче родителей. Они все на нее молятся. У нее действительно хрупкое здоровье. И это здоровье не от нее зависит.
      Шмаринов, руководя своей фабрикой в небольшом городе, на краю Киргизии, знал все и теперь. Ему надо все это знать. Я решил, что со службы его выперли не без помощи Железновского. Еще тогда грозился новоиспеченный полковник, что если Шмаринов не "приведет меня в порядок", сам будет виноват. Доколе буду я строчить во все концы фитюли по поводу железнодорожников и пограничников?
      - Как же все-таки Никита Сергеевич? Стукал лаптем у вас по столу на трудовое крестьянство, ставшее после раскрепощения работать менее усердно?
      Для чего я рассказал С. о следующем: мне, как собственному корреспонденту газеты, уважаемой в верхах, было поручено написать "Вечернее интервью" с одним из руководителей, сопровождающих Хрущева в поездке по нашей республике. Я отправился вечером в ЦК и встретил там Никиту Сергеевича... в болотных сапогах. Окружению подхалимов Никита Сергеевич в коридоре рассказывал о том, как первый секретарь ЦК нашей республики из винтовки завалил пришедшего на ужин кабана.
      - Полез на гору, схватился за телефон и кричит: "Рятуйте!"
      Тут захихикали, не зная наперед, чем все кончится, - ведь речь шла о первом лице. Те же, кто хихикал, донесут, почему улыбались от рассказа Хрущева другие. "И полез, и орет: "Рятуйте!" - Хрущев прошагал в болотных сапогах в кабинет первого, и оттуда послышался вскоре взрыв хохота.
      - В болотных сапогах? - переспросил серьезно С. - Что, просто не успел снять после охоты? Или - бравировал?
      Я по привычке своей пожал плечами: дескать, на это не могу ответить.
      - Вот была бы у нас свобода печати... Ты бы и написал, как в болотных сапогах решается проблема насущная - проблема сельского хозяйства. Но не напишешь же?
      - Напишу, - улыбнулся я. - После смерти Хрущева. Если сам раньше не помру на кукурузной еде.
      С. поглядел на меня внимательно. Пил теперь кофе молча. Отставил чашку, когда она опустела.
      - Так я и не понял, зачем ты пришел?
      - Да по глупости, товарищ генерал. Вздумалось мне все прознать о Шугове.
      - А чего о нем знать захотел? Отрезанный пирог. Кто тебе сказал, что я любовником был у Елены Мещерской? Скажешь откровенно, скажу кое-что и я.
      - Ну вы же догадались, кто сказал.
      - Этот вонючий жидок Мещерский? Да?
      - Ну он не так сказал, чтобы я понял...
      - А какой тебе еврей так прямо скажет? Начнет крутить... Тебя что, действительно пограничники волнуют? Только искренне? Зачем ты с ними столько возишься?
      - Я же там был, товарищ генерал. В первый же день приехал и был. Ну что, они виноваты? Или Шугов виноват?
      - Конечно. И сам не мог любить, и другим не давал любить. И везде так! - Он стукнул по столу кулаком. - Дошло, наверное, что меня, генерала, его недруга, попешили, наконец... Туда же к нему, этому Шугову, доходит! Говорят, там - шишка в разведке. Конечно, знает весь южный регион! А это же мусульмане. Чего его знать! Они же продадут все, эти мусульмане. Только пообещай... Но ничего, Павел Афанасьевич! Ты зря похоронил меня!
      Я квакнул: как же он мог оттуда похоронить генерала?
      - Ты что? За это дело взялся, а сам элементарных вещей не знаешь? Вот тебе раз!
      - А-а, - догадался я, - оттуда компромат? По чужим каналам?
      С. кивнул головой.
      - В точку попал. Слушай, я поначалу тебе не доверял. Железновский мне о тебе рассказывал: мол, неуправляем бываешь, лезешь на рожон. А сейчас, когда ты о болотных сапогах рассказал, я тебе доверяю. Выпить бы за это! потер он руки. - Хлебануть с радости!
      Я недоуменно поднял на него свой взгляд.
      - Чего смотришь? Погорелец! Погорелец он! Твой-то Никитка! И не боюсь громко сказать!.. Лично я ему не прощу! Он еще попомнит, на кого руку поднял. На померших - подумай! А живым... Живым не мешай жить, ежели сам живешь и в болотных сапогах по коврам шастаешь! Не смей учить тогда! Не смей говорить: "Пиши по собственной болезни!" Сам ты больной! И мы тебе припишем эту болезнь!
      Он стучал в такт своим словам ножом по столу, и звенело у меня в ушах. И было страшно глядеть на перекошенное от злости лицо генерала.
      Женщина, обеспокоенная шумом, выглянула в дверь, он успокоительно махнул ей рукой, и она снова скрылась.
      - Ладно, - сразу как-то остыл генерал, - давай о деле поговорим. Значит, сержанты...
      Я шел к нему узнать о том, как создавалось дело с Шуговым по поводу исчезновения листиков из Устава, и для меня приятной неожиданностью прозвучало это заявление генерала - о сержантах. Я сразу подхватил тему о них и стал жаловаться, сколько отписок получил: ничего не сдвинулось с места после того, как я получил список от Мамчура.
      - Давай план нарисуем, как действовать тебе. Люди настоящие нужны. И их надо уважать. И помогать им надо. Вызволить мы их вызволим. Я уже кое-что сделал.
      Он стал инструктировать меня, как теперь далее писать о сержантах-пограничниках, как говорить с каждым - он мне дал загодя приготовленный список, и к каким людям я должен обратиться.
      Когда мы закончили разговор о сержантах, безвинно еще на ту пору томившихся в тюрьмах, я спросил:
      - Товарищ генерал! А как вы его, Шугова, взяли тогда с Боевым Уставом? Как вычислили? И как это делается профессионалами? Конечно, в пределах возможного.
      - Опять тебе жидок наплел по поводу ямы, которую я якобы вырыл Павлу Афанасьевичу Шугову? Да брешет еврейчик!
      - И все-таки... Я читал дело.
      - Кто тебе его давал? Шмаринов?
      - Нет, другой человек.
      - Другой дать не мог. Только Шмаринов. И то потому, что в волейбол вместе играли.
      - Видите, знаете обо мне - как профессионал. Значит, и то, с Уставом, изготовляли умно и хорошо.
      - Беда наша, что много тогда их числилось по делу. Но то, что Шугов ушел потом, лишний раз подтвердило, что искали мы тогда у них на курсе не случайно... Но ты когда-либо представлял, как все там произошло? Вот гляди. Я хочу тебе понравиться, ха-ха-ха! Честно! За то, что ты о болотных сапогах мне информацию подарил... Так гляди! Скажем, во всяком военном учебном заведении, на ту пору, когда учился Шугов, книжки секретные выдавались так. Отвечал за них кто-то один, он шел в секретную часть, брал под расписку книги на группу, приносил их в класс. Эти книги он потом и раздавал каждому слушателю-курсанту под расписку. После того, как занятия кончались, каждый должен был сдать свою книгу. Ее - по существующему закону - надо было досконально проверить. Но кто проверяет! Книга и книга. Тут-то враг и воспользовался. По одному листику хвать из каждой книжки целый Устав. А его только выпустили. А американская разведка охотится за ним. Почему русские в последней войне победили? Какой опыт заложен в Устав? По страничке, выходит, - нате вам!
      - Но неужели Шугов это мог сделать один?
      - Думаю, что наладил он с кем-то уже тогда связь. Вдвоем легче. Выходит, скажем, из класса кто-то. В туалет, допустим. Шмыг незаметно из его Устава листик!
      - Но на глазах же всех!
      - Да ты знаешь, для чего берут эти учебники? Чтобы положить на стол, а самим в курилке анекдоты трепать. В это время и работал Шугов. Может, с напарником. Напарник смотрел, а Шугов - вырывал или вырезал аккуратно. К тому времени он научился аккуратно работать.
      ...Теперь я хорошо знаю, как все было. По маленькой крошке, одна к одной, собрал я данные в "Деле Шугова" о пропаже Боевого Устава. Как ни странно, рассказал мне об этом всесильный Железновский. И рассказал в то самое взлетное, как он выразился, для С. время. О периоде падения Н.С.Хрущева написано предостаточно. Но почти нигде не упоминается о том, кто "валил" его - кроме Брежнева, Суслова и других, что были на виду. Черновую-то работу делали такие, как генерал С. Они собирали компромат. К примеру, такой, как эти злосчастные сапоги болотные во всесильном на то время здании ЦК компартии республики. На даче С. собрался в тот день прилета уже опального Хрущева отряд штурмовиков, готовых по приказу С. идти и громить все, что прикажут громить. Они ждали лишь сигнала.
      К сожалению, был среди штурмовиков и сержант Шаруйко. Тот самый, что служил на заставе Павликова, а потом, разом со своими боевыми товарищами по оружию, отмерял сотни километров тюремных дорог.
      Но об этом позже. Сейчас я следую рассказу Железновского.
      Я был в ту осень на известинском совещании, и Железновский нашел меня в гостинице поздно вечером. Как он открыл мою дверь, объяснить не могу. Может, я не закрывал ее. Все может быть.
      Но помню: Железновский подошел ко мне, когда я сидел у телевизора, сзади и тихо сказал:
      - Ну здравствуй!
      Я вздрогнул и обернулся.
      - Не боись, - засмеялся Железновский одними губами. - Помнишь, ты как говорил?
      - Не боюсь уже, - нервно засмеялся и я. - Чего прокрался?
      - Привет тебе принес. Догадался?
      - От Лены? - встрепенулся я. - Как она себя чувствует?
      - Чего ты забеспокоился так о чужой женщине?
      - Твоей, что ли?
      - Нет, не моей и не твоей. А генерала, как мы называем его с тобой, С.
      - Вали на бедного старикана.
      - О-о! Он нам даст фору! Боевик! Бабы от него в восторге. Он их умеет, говорит, ласкать. А мы с тобой ласкать их не умеем.
      - Не плачь, ты-то в этом поднаторен.
      - Это генерал рассказывал при встрече с тобой?
      - Нет, о тебе лично он не говорил. Но и без него наслышан.
      - Сплетни собираешь?
      - Только тебе, что ли, собирать на меня компромат?
      - Да хотел бы я тогда!.. Ты бы в один миг сгорел со своей этой компашкой. Ты бы тоже стал врагом народа. Сознался бы, что был в свои четырнадцать лет басмачом, убивал комиссаров и комиссарш, вырезал им на спине звездочки.
      Я встал резко, выключил телевизор.
      - Не надо, - запротестовал Железновский. - Пусть орет. Ничего не разберут, если записывают... Эй, вы! Все равно ни шиша не разберете! Железновский топнул ногой. - Так слушай ты, коротконожка с розовыми крылышками! Слушай! Ты верно говоришь о ней и очень правильно реагируешь, когда говорят о ней. Ты загораешься, глаза сверкают... Впервые твоей женщине, ты это знай, нанес сильнейший удар этот твой С. Он все расписал. Как по нотам. Знай, дело с Уставом - блеф. Самый настоящий фокус. Таких фокусов много устраивал мой брат. С. устроил с помощью наших ребят этот фокус с Уставом. Он увидел твою женщину...
      - Брось выпендриваться! - крикнул я. - Рассказывай по-человечески. Факты! Факты!
      - Не ори, ты не генерал, а я не твой подчиненный. Лучше слушай. Детали? Ты что, хочешь иметь их? Нарисовать? Их тебе преподнести на блюдечке? Да нет фактов! Есть факт вырванных листиков. И больше ничего нет. Пальцы? Отпечатки? Их тоже нет. Там хорошо поработали, чтобы наложить пятно на тогда подполковника Шугова. Он ждал присвоения звания в том месяце. Он... Слушай, он любил Лену. Любил по-настоящему. Не как мы. Мы любим... на расстоянии. А он любил лицом к лицу. А ты не знаешь еще Лену! Она - не из легких по характеру. Это - дерзость. Это - непредсказуемость!
      - Ты говори о С.
      - А чего говорить? Все с Уставом - фальсификация. Никаких листиков Шугов из Устава не вырывал. И когда ему предъявили обвинение, он стал спокойно защищаться. Он защищал себя и защищал жену.
      - А при чем здесь она?
      - С. далеко глядел. Он заставил вертеться на вертеле Зиновия Борисовича Мещерского, отца Лены. С. записал ее в сионистки. Будто Лена работает на разведку государства Израиль! Это за то, что Лена отказала ему и не пошла к нему в постель. Шугов не знал этого. Он всеми средствами защищался. Тогда - и правильно сделал - написал в Политуправление пограничных войск КГБ прошение: разобраться с его судьбой и с судьбой его жены. Он прямо указал на С.
      Я глядел на Железновского, потускневшего, какого-то уже подержанного. Почему он все это мне рассказывает? Верно ли, что Лена сейчас - любовница С.? Что нужно Железновскому? У него всегда каждый шаг продуман. Он не делает бесцельно ни одного шага.
      - Ты не веришь мне, - уставился на меня Железновский. - Скажешь, что я отказался от нее? И перекладываю на тебя всю борьбу с ним. Ты думаешь так? Именно так?
      - Я ничего не думаю. Я лишь прикидываю: а что теперь все это значит для жизни нашей дело с листиками Устава? И что выйдет, если я даже кинусь в борьбу с С.?
      - Это уже серьезный разговор. С. поплыл на дрожжах... Снова поплыл. Я знаю, что ты был у него. Не доверяй ему ни слова. Не доверяй вообще плывущим на дрожжах!
      - Но ты же плыл на дрожжах при, ну, скажем, твоим языком, знакомстве с двойником Лаврентия Павловича, ныне приговоренного и расстрелянного по всем строгим нашим законам!
      - Э, друг! Есть разница. Я был молод, энергичен. И не я выступал инициатором. Я был исполнителем. А С. - разработчик идей. Он же и их прямой исполнитель. Сейчас мне жить нравится. Все пошло по накатанным колеям. Я, к примеру, забыт и прощен. А С. сделает так, чтобы все снова повернуть. Будет новая кровь, будут новые лагеря. А чтобы он не сделал этого...
      - Надо у него отнять женщину, которую ты из-за самолюбия не хочешь оставлять старику? Это ты хочешь сказать?
      - И это.
      - Не ты вызволял сержантов. Вызволял их С., ты их в тюрьму загнал. И я не буду воевать против него по твоей воле. Ты - это ты, а я - это я. Ты еще у меня ответишь за железнодорожников, за Соломию Яковлевну Зудько, за ее мужа Соловьева. Ты ответишь за то, что бил тогда пограничника Смирнова.
      - Ну что ж! А я тебя за все, что ты сказал... Я тебя... Я тебя убью!
      Железновский повернулся будто на строевом плацу. Четко пошагал. Потом развернулся, поглядел на меня в упор:
      - Ты - чокнулся. Я к тебе всегда шел... Шел очиститься. Ты же...
      - Ты шел очиститься после того, как бил людей? А очищаться шел ко мне? Придумывая при этом... Не дать ли и этому путевочку на тот свет? Сколько же он обо мне знает! Он знает, как я пытал Соломию Зудько, никогда не бывшую в лагерях и не приговаривавшую своих соотечественниц к расстрелу! Она никогда не была похожа на ту, что стояла на фотографиях у ямы, где совершался расстрел. Ты это знаешь. И знаю это я. Ты знаешь, что ни один из железнодорожников не был врагом Родины, они не были и диверсантами, в которые вы их со своим двойником записали!
      Я что-то кричал еще, а он спокойно стоял у двери и сочувственно смотрел на меня. Потом вздохнул и сказал на прощанье:
      - Как трудно тебе, брат, жить на свете! Кричал бы уж только в газетах... Ну чего надрываешься? Лучше бы вызволил Лену из объятий этого любвеобильного старикашки. Женился бы на ней.
      - А что же ты не женишься?
      - Она не пойдет. Она знает мои проделки. Знает с тех пор еще... Тогда на танцах она потому и выбрала тебя, а не меня. Она чувствовала: я тот, ночной работник, который не любит отвечать, а любит спрашивать и выведывать. Она это насквозь во мне уловила.
      На второй день я позвонил С. Позвонил из сотки, из кабинета моего друга, сделавшего бешеную карьеру и дослужившегося до заместителя редактора "Известий". С. ответил тут же, четко, уважительно, с чувством собственного достоинства.
      - Здравствуй, здравствуй! - Он гудел весело и открыто, с какой-то даже любовью ко мне. - Слышал! На прочуханке? Совещаешься?
      Я засмеялся.
      - Ну впитывай, впитывай все новое! А я, знаешь, по-стариковски уж по-старому жить буду. Мы так жили и так будем жить. А твои знакомые в болотных сапогах - туда им и дорога. Ты знаешь, что я снова на службе? Полностью и безоговорочно.
      - А чего же вам и звоню! Похвалить вас, попресмыкаться, поподхалимничать!
      - Это правильно. Ласковое телятко две матки сосет.
      - Вы мне хотели рассказать об одном сержанте, который у вас служит теперь?
      - Это Шаруйко, что ли?
      - Он и есть.
      - А какой у тебя интерес к нему?
      - Да думаю все... Как-то раскрутить хотя бы в душе все, что тогда видел.
      - Смешной ты. И наивный. Или не заметил, как все повернуло? Ну чмокнули того... Кто к вам приезжал... Ну наломал он у вас дров! И что теперь? Об этом печалиться, когда такой ворох работы? Забудь и выплюнь! Не ты разотрешь, за тебя разотрут! Ты продвигайся лучше по газетной линии.
      - И все же, Вячеслав Максимович. Как бы увидеть его?
      - Можешь ты все-таки просить! Да приезжай хоть сейчас. Я его сегодня заступившим видел. Подменим, поговоришь. Машину прислать?
      - Много чести, наверное?
      - Значит, так. Жди машину. Через десять минут подъедет. И ко мне зайди потом.
      Машина действительно подкатила ровно через десять минут. Когда мы приехали, Шаруйко уже подменили, он с любопытством оглядывал меня. Это был невысокого роста молодой еще человек. Лишь лицо, особенно глаза, опоясали морщинки, он был не по годам сед, правда, выглядел свежо, уверенно теперь глядел на меня.
      - А я вас не знаю, - покачал головой. - Откуда вы меня знаете?
      - По общему списку сержантов.
      - А что, выходит, вы первый за нас хлопотали? Вячеслав Максимович в первый же день про вас сказал. Спасибо вам большое.
      Я пожал плечами:
      - За что спасибо мне? Вам спасибо, что выдержали.
      Я увидел, как лицо этого человека в форме сморщилось в обиде, глаза увлажнились.
      - Простите меня... Вы знали сержанта Матанцева?
      - Тоже из списка.
      - Я не прощу никогда этим бандюгам. Сколько жить буду - стрелять и вешать стану. Рука не дрогнет... Мы не успели на помощь... Они его... за то, мол, что права качал... ногами убили!
      Я помолчал вместе с ним, потом осторожно сказал:
      - Мне хотелось бы...
      - Не надо! - Глаза его позеленели.
      - Вы же еще не знаете, что я хотел вам сказать...
      - Знаю. Вы хотели спросить, как нас... одним словом... Ну как все было тогда... Этого я вам не скажу!
      - А почему?
      - Не положено, - хмуро заявил Шаруйко. - Я расписался за это.
      - Понятно, - протянул я.
      - И Вячеслав Максимович об этом вас просил.
      - О чем об этом?
      - Чтобы вы не спрашивали. Про все про то.
      - Ну, а о чем же мы будем говорить?
      - Давайте лучше об Александре Дмитриевиче.
      - А кто это? Погодите...
      Шаруйко нахмурился, презрительно поглядел на меня:
      - Вы не знаете, кто это? Это наш начальник заставы. О нем мне никто рта не заткнет, если я пожелаю рассказать. Вы знаете ли о том, что теперь делает жена Павликова?