- Зачем это надо Шугову? - спросил я.
      - Думаю, выявление истины. Человека в свое время выгоняют из страны. Точнее - заставляют уйти. Разве он простит это своим врагам? Борьба между Шуговым и Ковалевым вступает в полную силу. Все средства борьбы хороши... Кто победит?
      Зиновий Борисович Мещерский. Не "управляют" ли им? Да, он уверен управляют. Управляет Ковалев. Но управляют и Ковалевым. Он уверен в этом еще больше. Ковалев в последние годы "угадывает" все приказы сверху. Он признает Центр. Он радуется - раз им управляют, выходит, он нужен. И всякий должен понимать это. Управление для каждого - есть радость. Ибо общность интересов в мире, во всем мире, приводит к колоссальным результатам. Кадры по-прежнему решают все. Центр ему доверяет. Он рад. И самое страшное для Ковалева - не промахнуться с кадрами. Ему, Ковалеву, в этом мешают евреи, в частности и Мещерский.
      - Вы, евреи, всегда хотите управлять нами. И это страшно для русских. Не вы управляете нами, а центры. В центрах у вас - Главный. Что он скажет - так будет. И сейчас ваше торжество. Вы оказались умней нас. Но все это временно.
      - Но я не еврей! - каждый раз протестует Мещерский.
      - Но кто же ты? Кто? Посмотри на себя внимательно в зеркало. Ты тотчас убедишься, что ты еврей.
      Ковалев однообразен. Он твердит это уже давно.
      Я так увлекся борьбой с Ковалевым, что прозевал момент его падения. Однажды приехав, я заглянул в его контору. Оказывается, Ковалева там уже не существовало. Кто-то все-таки достал его. Но - в архиве! Архив - это очень много. Это взлет и крах человека. Это ежедневный страх - а если найдут то, что ты когда-то делал тайно? Ты думал, что об этом никогда и никто не узнает. Но вот оно, лежит - как бомба для тебя. Лишь взглянут - и ты разоблачен. Ты был доносчиком. Ты предавал...
      Мещерский за свои руководящие годы немало наследил, и когда Ковалев, лицо в архиве первое (после падания в своей конторе) предложил Мещерскому стать заведующим какого-то отдела архива, он сразу же согласился. Ковалев подумал и сказал:
      - А зять бывший? Он тебе не помешает?
      - Причем тут бывший зять? - воскликнул Мещерский. - Служить буду вам!
      Через три месяца Мещерский был куплен человеком зятя. Все было обставлено надежно, крепко. К тому времени Мещерский в своем отделе был полным хозяином. Ковалев? Первое время он Мещерского контролировал, потом на него навалилось немало дел, он как-то упустил Мещерского из вида. "Зомби"? Это пришло чуть позже.
      Шугов давно был рядом с Мещерским. Вторая его жена погибла в автомобильной катастрофе. Три года спустя, после перебежки сюда, за кордон, он женился. И быстро понял, как ему не повезло. Жена была тихой и незаметной. Обрусевшая немка, которая появилась в этой стране, куда прибило Шугова волей судьбы, на третий день пояснила ему, что детей у них не будет: что-то с ней в молодости произошло. Это он уже пережил с Мещерской. Дети? Ему бы они не мешали. Скорее бы, мешали ей - уж слишком безумно она увлекалась автомобилизмом. Автомобили, впрочем, и унесли ее на тот свет. Были бы дети, она утащила бы их за собой.
      Шугов понял не сразу - как ему хорошо теперь. Теперь он мог открыто думать о Лене Мещерской. Постепенно отходил он от зла. Женившись во второй раз, а потом освободившись и от второй жены, Шугов с горечью понял, как в сущности он не практичен при выборе спутника жизни. Если бы он умел жениться, он никогда бы не женился на Мещерской. С ней было трудно делать карьеру. А это обрусевшая немка с ее незаметностью и неприсутственностью всюду, где бы Шугов занимал какую-то часть земли, - разве это лучше? Но тихость и незаметность второй жены помогали напористо работать. И помогали не беспокоиться о нем его высшему командованию. Оно давно считало, что он тут, как и у себя дома, свой.
      Карьеру Шугов здесь сделал даже быстрее, чем там, на своей земле. А сделав ее, работал против своей страны с напором, хитростью. Он им мстил. Все, что он хотел бы там смести с лица земли, это... Это - все. Все до основания.
      Его звездный час наступил с приходом Горбачева. Как ни странно. Он-то, Шугов, понимал: почему? Понимало, видно, и его начальство. Легкость, с которой рушился режим, был страшен. Шугов знал, что все это временно, ибо его бывшие соотечественники даже не в шоке, а в глупой, непростительной эйфории. Все пройдет у них. Открытость перемелется. Режим снова наберет силы. Но в эту самую эйфорию - бери и тащи! Такого уже никогда не будет.
      Шугов выбирал самое существенное. Он сразу понял, на каком богатстве сидит бывший тесть. Бесценные документы. Они - для будущего. Не дать потом им подняться! Поставить везде свое, надежное. Когда по его бывшей стране покатались выборы, он через своих людей (подкупы, взятки) не только уничтожил кандидата в депутаты Ковалева (тот шел по спискам!), но и протащил нескольких депутатов, очень нужных ему, в парламент. Теперь он со своими хозяевами вмешивался в законотворчество. Считаясь специалистом по востоку, Шугов был всегда нужен. Его трезвый, практичный ум уберегал этих хозяев от ответной эйфории: все там можно, все изменники, дай только доллар! Нет, - утверждал он, - борьба вся впереди. И он был прав. Нередко они встречали такое сопротивление, противоядие шло на противоядие, что становилось жарко всем: и политикам, и разведчикам, и высшим властям.
      Но империя все-таки развалилась на глазах. Все рушилось, все становилось непрочным. Стены, космодромы, ракеты были уже вроде нестрашны. Не верилось, что в этом хаосе могут найтись патриоты, которые пустят этот зажравшийся, торжествующий мир под откос! Страна, которую так превозносил ее лидер Горбачев, - это была уже заштатная колония, где даже депутатские мандаты можно было купить из-за рубежа. Не говоря уже о сырье, стратегических материалах, умах.
      Когда Мещерский получил должность, Шугов моментально приладил ее под свое ведомство.
      Став одиноким, он несколько раз через подставных лиц передавал (благо, это было теперь намного проще) Елене Мещерской то, что здесь не имело такого значения, - бриллианты, золотые побрякушки. Лена, конечно же, смекнула, кто ей это передает. Она была благодарна за такие щедрые подарки. Но хранила все в тайне. Когда отцу ее предложили сделку люди Шугова, и он пришел к ней с возмущением, она ему холодно сказала:
      - Папа, неужели ты не читаешь газет? Сильный тот, кто теперь имеет деньги. Сделай Павлу то, что он просит. Это же, как я поняла, просит он. И это тебе нетрудно вовсе сделать.
      - Ты собираешься жить там?
      - А почему бы и нет? Я знаю, что у него умерла жена. Сейчас... Пусть-ка попробуют не пустить меня к нему!
      - Но Ковалев тебя станет держать на железных цепях.
      - Он - козел. И месть моя еще впереди.
      Зиновий Борисович встретил меня в следующий раз совсем по-иному важно, уверенно, с долей покровительства. Почему, спросил он сразу же, придерживая то, что принес мне, - я не стал в свое время резидентом советской внешней разведки? Почему не согласился идти в комитет безопасности?
      Я удивленно пожал по привычке плечами.
      - Зачем? Мне и здесь интересно.
      - Глупо! - обиделся Зиновий Борисович. - Да их тьма-тьмущая, кадровых разведчиков, которые работают под прикрытием профессиональных журналистов. Вспомните генерал-майора Калугина. В свою первую длительную командировку он был направлен в Нью-Йорк как корреспондент Комитета по радиовещанию... Без прикрытия разведчик не разведчик. И какие у них возможности!
      - Вы хотите подороже продать то, что принесли? Потому так многословны? - Я оборвал Мещерского.
      Он пронзил меня уничтожающе своими маленькими бесцветными глазками.
      - Возьмите. - И передал пухлый пакет. - Познакомьтесь на досуге.
      Странно, однако это был роман "Самоубийство" Марка Алданова, писателя у нас пока не публиковавшегося. Роман я читал. Он печатался в нью-йоркской газете "Новое русское слово". Мне его привозили друзья, часто бывавшие или на спортивных олимпиадах, или ездившие по дипломатическим каналам.
      Мещерский приложил к роману неглупые комментарии-обобщения. И, собственно, их я довольно быстро пробежал. О чем и сообщил Мещерскому на второй день.
      - Вы так быстро освоили? - удивился он.
      - За одну ночь. Интересно.
      - Сколько сейчас на ваших?
      Я ему сказал, сколько. Мещерский предложил встретиться через час в нашем с ним кафе.
      - Так вот в чем идиотизм нашей жизни, нашей действительности, - когда мы встретились, завертел он перед моим носом своими короткими ручками зал был пуст и он говорил громко. - Мы ничего этого не знали, - похлопал по книге и комментариям, которые я возвратил. - Почему вы не пошли на службу в КГБ? Вам не надо было бы унижаться, просить посторонних, которые бы что-то привезли вам.
      - Откуда вы знаете, что я кого-то просил?
      - Потому что я сам всегда просил, чтобы не отстать.
      - В чем не отстать?
      - Во всем. Алданов пишет о Ленине первым. Замечательная проницательность, сила воли, но какая нетерпимость! Но ведь эта нетерпимость характерна для революционеров всех эпох. В том числе и эпохи Ковалева! В ней источник их силы, в ней - весь ужас и страх. Вы понимаете это, когда собираете бумажки о Ковалеве? Вы хотите, чтобы он со своим умом разобрался сам в этом?
      - Он делал зло, подчиняясь революционной идее?! И это говорите вы?! Говорит человек, который руководил райкомом партии! Зло, подчиненное идее?!
      - Ковалев, - важно произнес Мещерский, - понимал, понимает, будет понимать, что в нетерпимости ко всему иному - источник силы ленинизма.
      - И эта нетерпимость позволила ему творить самое гадкое даже с вашей дочерью?
      - Да! И еще раз - да! Герметизм революционного сознания - это уметь не помнить о жертвах, о крови. Это не жалеть ни близких, ни дальних! Ибо насильственный ввод людей в счастливое будущее надо осуществлять любой ценой. И прощать при этом себе в мелочах. Моя дочь запуталась. И он ее поймал на этом. Для него это мелочи, что он ее шантажировал. Ведь Бухарин тоже имел молодую жену. Он увел ее от отца-революционера. Я думаю, там что-то Бухарин тоже использовал. И это по-революционному правильно! Пусть они будут жертвами!
      Я глядел на него с недоумением. Это он говорит серьезно? Но - бред! Страшно!
      - Не улыбайтесь, - расстроился Мещерский. - Ковалеву непонятно многое. Но революционная нетерпимость ему помогает в главном.
      - А что главное? Главное в конце концов жизнь человека. Но жизнь вашей дочери под хамским контролем Ковалева!
      - А зачем вы передергиваете?
      - Вы на самом деле не жалеете дочь, которая попала в его цепкие лапы?
      - Ну кто бы это говорил, а не вы! Вы же ревнуете мою дочь к нему!
      - Я не ревную. Я боюсь за нее.
      - Это уж позвольте бояться и заботиться о дочери нам, родителям. Кстати, мы относимся к его нетерпимости спокойно. Мы даже надеемся, что она принесет пользу не только нашей дочери - всему народу.
      - Назад к сталинщине? Снова к твердой руке?
      - Или снова в хаос?
      - Но вы сами боитесь его! И вы хотите, чтобы снова его боялись все? И чтобы он со всеми делал то, что делал?
      - Вы вначале докажите, что он делал. Но лучше бы, если вы доказали то, что теперешние делают. Это ближе. И это может хаос остановить.
      - Молчать! Не разговаривать в строю! Верной дорогой идем, товарищи!
      - Да, абсолютно верно. Без этого мы разрушили страну, уничтожили самое уникальное объединение людей. Шли эти люди и делали!
      Мы спорили с ним до хрипоты. И он стоял на своем - этом насильственном вводе людей в счастливое будущее. Но с того дня Мещерский потоком доставлял ко мне материалы. Они были разные. Он оказался умен, изворотлив. Он стал снабжать меня документами, касающимися Ковалева.
      Я так и не понял, почему он стал делать это?
      Или я задел его дочерью? Он стал осознавать, что уж не так блестяще выглядит Ковалев, когда принуждает ее идти в его дом. Думаю, он знал все.
      Я пояснял Мещерскому: меня, прежде всего, интересует внутренний мир таких людей, как Ковалев. Они пытаются изменить этот мир по-своему! Но изменился ли Ковалев сам в чем-то? В лучшую сторону? Мещерский моментально понял, какие документы я хочу иметь, чтобы понять Ковалева. Он стал подсовывать мне выдержки из бумаг, где характеризовался Ковалев-служака, исполнитель. Исполнитель и своей воли (заставить человека делать то, что хочет Ковалев!), и воли свыше. Материалы были, конечно, жидковаты. Мало было на Ковалева очень коротких запоминающихся характеристик. Страдали бывшие и сегодняшние бумаги расплывчатостью. Но везде в документах Ковалев ратовал за революционное преобразование человека, страны, мира. Он, по всем этим бумагам, сопровождавшим его и теперь хранящимся в архивах, умел при этом преобразовании не помнить о жертвах и крови. Ради теории освобождения большинства от гнета! Массы он не делил на полы. Женщины выглядели у него пролетариями. С ними можно делать все во имя чего-то грядущего. Как и со всеми остальными.
      Однажды Мещерский не пришел. Я ждал его долго. Я понял - не придет. Стал звонить ему домой. Поскольку звонил беспрерывно, наконец подошли к телефону. Я услышал в трубке плач и причитания. Ровно, однако мертво гудело все в трубке. Мужской голос спросил меня: "Кто звонит?" Я ответил, что звонит знакомый. "Откуда вы звоните?" - спросили меня без особого любопытства. Я? Откуда звоню? Мне ничего не оставалось делать, как быстро положить трубку и попытаться поскорее отойти от этой телефонной будки.
      Я стал ловить такси. Это было не такое и приятное для остановок такси место. Никто не обращал на мою поднятую руку внимания. Вдруг на полной скорости подошла машина. Я увидел Лену и ее расширенно-озабоченные и злые глаза.
      - Садись, кретин! - крикнула она.
      Я плюхнулся на заднее сидение, она развернула машину и бросилась наутек.
      - Куда?! - заорал я. - Гони к "Известиям"!
      Мещерская тут же послушала меня, на полном ходу, пугая прохожих, влетела в переулок, развернулась и бросилась к "Известиям".
      - Что с отцом? - спросил я, когда, как мне показалось, мы уже были в безопасности.
      Лена тихо заплакала.
      - Скажи, что с ним?! - настойчиво потребовал я.
      - Нас ограбили.
      Повернула свое красивое лицо с большими голубыми в эту минуту и очень беспомощными глазами. Губы ее были наспех подкрашены. Я увидел на этих губах два изъяна - то ли от укуса, то ли от лихорадки.
      - Кто ограбил?
      - Ты действительно кретин! - искренне выругалась Лена. - Если бы я знала!
      - Командует парадом Ковалев?
      - Ты тише ори! Я не доверяю даже отключенной технике... - И когда мы миновали поворот и уже приближались к газете, где так и работал мой друг никакие перемены не сдвинули его с заместителя редактора - добавила: - Они все умеют, эти "зомби". Подключать, отключать...
      - Послушай, - спросил я ее, - неужели бы они днем, при людях, меня кокнули?
      Лена вновь подняла свои очаровательные, слегка теперь красные от слез, глаза.
      - Если ты не додавишь его, - сказала зловеще, - он съест тебя! И не поперхнется! Ты же знаешь, самое дешевое убийство - тутошнее, рабоче-крестьянское!
      11
      Я нахожу все-таки документы о Павликове и Смирнове.
      Мне помогает бывший майор интендантской службы Соловьев.
      Встреча с Кравцовым - верным членом комсомольского бюро.
      Дочь Вероники Кругловской, чтицы-декламаторши,
      готова дать показания.
      Железновский отказывается подписать мое письмо.
      В который раз Железновский меня отговаривал: зачем мне все это? И уже по-иному говорил о Ковалеве. Не в нем-де вся соль. "Зомби"! - Железновский иронично ухмылялся. Ну считай тогда и меня, и себя, и весь многомиллионный народ "зомбяшками". Мы, согласись, твердо выполняли и выполняем установки сверху. Разве мы не служили? Мы широкой поступью шагали то к социализму, то коммунизму, то, остановившись, пошли к развернутому капитализму. Ковалев шел вместе со всеми. Учти, он шагал к тому же как сотрудник Комитета госбезопасности. Попробуй вильнуть! И вот теперь ты пристаешь к нему... Но зол я на него или не зол, говорил я о нем плохо или не говорил, есть же на земле более значимое на сегодня, чем Ковалев, чем мы с тобой. Есть развал в стране, есть пропасть. Работы - уйма. А тут выворачивай прошлое и занимайся Ковалевым!
      - Не надо, выходит? Не тронь?
      - Именно - не тронь. Так я решил. Довольно. Мы зашли в критике собственных дел слишком далеко.
      - И нам аплодируют враги? - засмеялся я.
      Он не обратил на это внимания.
      - Погляди, писака, - с болью продолжал, - противозащитная система наша расшатана! Пришел, извини, ссыкун, продал наработки лучших в мире разведчиков! Второй кричит - выгоню из посольств и из своих центральных контор всех разведчиков! Ну выгонит. А дальше?
      Я не знал, выходит, Железновского. Как бы я не думал, но со многим, о чем он говорил, нельзя было не согласиться. Да, обрадовались! Нет борьбы сторон! Но наряду с дипломатией и внешней торговлей внешняя разведка выступает непременным звеном, и без этого звена не может полнокровно функционировать государственный механизм и обеспечиваться государственный суверенитет, - говорил Железновский. - Ты смотри, США и Израиль - друзья, стратегические союзники. А шпионят друг за другом! Ты же помнишь, как несколько лет назад был пойман ФБР с поличным завербованный израильтянами сотрудник военно-морской разведки США Джонатан Поллард. Он передавал Тель-Авиву секретный код военно-морских сил США. В прессе - скандал. А в отношениях между Израилем и США - и сдвига нет в отношениях. Все естественно!
      - Ты забыл, мы говорим лишь о Ковалеве, - перебил я его. - Не многословь!
      - Ты не понял, что хочу сказать? - взял он меня за руку. - Но вы и так вылили много грязи на свою страну, судари и сударыни! И не смейте больше этого делать! Ковалев - разведчик. Он имел дело с внешней разведкой. Ну вылей на него ушат помоев! Вылей! Тебе это ничего не составляет. У тебя документов теперь - куча. Куда пойдут эти документы? Ты подумал?
      - Я знаю, на кого ты кивнешь.
      - Да, я кивну на бывшего полковника пограничных войск Шугова, ныне матерого разведчика. Ковалев для тебя - "зомби". А Шугов - не "зомби"?
      Сотрудник Комитета государственной безопасности Железновский стал пояснять мне: Мещерский выполнил ряд поручений разведчика Шугова. Из архива уплыло несколько сенсационных дел. Шугов их пристроил поначалу в западной печати. Сейчас нечего хранить их под семью замками! Ха-ха! Шугов понимает: свободную печать своей бывшей страны не надо теперь умолять делать перепечатки. Они сделают! То есть вы, писаки, сделаете! А эти, тамошние, еще раз нашими документами оплюют нашу же бывшую страну. "Зомби" Шугов так же беспрекословно выполняет чей-то заказ свыше.
      - Это Ковалев на хвост им наступил? И Мещерскому, и Шугову?
      - Естественно. Ибо Ковалева вызвали после третьей утечки секретных документов. Ему подсказали, куда уплыли документы. Ну, а как искать и где искать, Ковалев этому давно научился.
      - И Ковалев даже не предупредил Лену?
      - Ковалев? Но тебя же Мещерский кое-чему наставлял! Истинная революционная нетерпимость - первый шаг к разоблачению и уничтожению врага. Для Ковалева мы все враги. Это ты учти.
      - Значит, ты не подпишешь.
      - Нет. Я в собственной стране. И был всегда свой. Я не хочу для кого-то быть чужим.
      - Ты боишься?
      - Как и ты. Жить ведь хочется. Пенсия есть. Вечера свободны. Я не знал этого. Зачем же заострять?
      - Трусишка. Пусть он добивает нас, а не мы его!
      - Таковы мы с тобой. И таков он на сегодня. Одним проигрывать, другим выигрывать.
      - Картежник! Мелкий ты картежник. Опять проигрался? До белья?
      - Мы проигрались все. Вчистую. Всей вот этой одной шестой... Какие же мы болваны! Кому мы верим?.. А ведь все это - не публичный дом. Все является, все обязано!
      Я почему-то сегодня не обижался на него. Да сегодня он еще и раскис, расплылся. Не хочет подписывать - не надо. Просто подумать теперь - как защититься? Купить пистолет? - хмыкнул я. - И когда нападут, - хоть бы парочку таких, как Ковалев, отправить к праотцам. А потом и самому двинуться в поход, к белым, белым просторам. Жить уже совсем скучно. Неинтересно. Да и боязно.
      А что до любви... Тоже - скучно, обманно и хлопотно. Все грозятся. Все охраняют хороших женщин... Вот пошел мир!
      Мы сидели и пили у него кофе. Порядочная все же Железновский скотина, если выгораживает Мещерского, Ковалева. "Свои!" Выгораживает. Сам копается в тайнике.
      - На, держи, - говорит он. - Вот как все было с Павликовым и Смирновым!
      Ковалев! Видите, они умели не помнить о жертвах, о крови, потому не жалели ни близких, ни родных. В них было всегда полное сознание своей правоты! Но есть ли на земле убийства, которые можно оправдать? Есть ли молитвы-идеи для оправдания? Идея оправдания убийств есть всегда ложь. Тот, кто говорит, что пусть не растет трава на могилах врагов, - злой человек, если даже все хором повторяют: пусть не растет трава! Кто были судьи, оправдавшие это "пусть"? Нет достойных судей на земле. Все они такие же смертные, как большинство из нас. Но когда лезут в судьи Ковалевы, когда они находят идею оправдания своих злодеяний, мир корчится в судорогах.
      Я внимательно читал дома документы, переданные Железновским. Все было знакомо, знаемо о Смирнове. А Павликова жизнь, старшего лейтенанта Павликова?.. Что же еще можно к ней прилепить? Кусок мрамора? Кусочек золота? Нет ни мрамора, ни золота. Убит... Идут его письма, идет-кричит любовь. Молодые сердца ненасытны. У них вера, что все - справедливо, все так, как надо! У них любовь к вождю больше, чем к самим себе. Вождь сказал, вождь изрек! И на границу пошел Павликов потому, что вождь говорил о бдительности. Вождь постоянно напоминал народу о неустанной бдительности... А какая вера воспитывалась в детях! Вождь - свят. Вождь вне плохого слова...
      Я сравнивал новые документы, которые передал мне Железновский, с документами о Шугове. Многое у Шугова, очень в ту пору искреннего человека, было несравнимо с Павликовым. У Павликова была совсем другая жизнь. Ни пятнышка на солнце! И потому страшно, после писем к жене, полных страдания и любви, читать барабанные слова обвинения... И приговор - в пять строчек. За отсутствием бдительности приговорен к расстрелу. Обжалованию не подлежит.
      Я уже читал документ этот, последний росчерк на жизни человека. Новое по документам шло: расстрел произведен в шести километрах от моего городка бывшего. Но я-то знал, что это не так. Мы же с Железновским видели эти бугорочки прямо в стенах бывшего штаба отряда.
      Обжалованию не подлежит... Железновский отдал мне тогда ножичек, маленькую пилочку, серебряный портсигар с надписью: "Меж нами говоря, люблю я гармошку". Все это осталось от Смирнова. От Семяко тоже кое-что осталось. Портупея. Книжка "В. И. Ленин. Избранные речи для молодежи". И четыре еще письма...
      Была ли им свойственна эта нетерпимость? Нет. Жили они мирно. Начальник заставы, его жена, замполит Семяко. Спокойно тянули свою лямку. Не было от Семяко донесений о противоидейном брожении... Может, Железновский их припрятал, чтобы угодить мне и показать цельный образ погибших? Может...
      Я позвонил дня через три Железновскому. Эти все дни я прятался, я боялся. И эти дни я думал: зачем Железновский отдал мне все это? Испытать, знаю ли я обо всем этом? Нашел ли бы без него? Была ли у него утечка? - Он решает это и теперь. И думает еще: пусть поморочит голову, как это оказалось у меня, у Железновского? Почему он, Железновский, таскает это все за собой? Что он вез тогда в чемодане все это? Или, как сказал: Берия заметал следы, уничтожал все? А ему жалко стало прошлого и он на память оставил и портупею, и серебряный портсигар? "Меж нами говоря, люблю я гармошку!" А что же мы любим с тобой, Игорь Железновский?
      И все же - зачем Железновский отдал мне все это?
      Напомнить, что я лишь один остался судьей Ковалева?
      Подбодрить меня? Заставить, несмотря на свой отказ участвовать во всем этом, действовать? Зачем сделал судьей? И что я, ищущий теперь на Ковалева один, идущий открыто уже, представлю нашим несовершенным законникам? Эти предъявлю документы? Разжалоблю ими законников?
      - Ты спрятал остальные документы? - спросил я Железновского по телефону.
      - Это - уже все. Вообще не придавай значения. Это тебе не для судей, а - как настрой для ро-омантического романа. Посмотри, сколько любви у людей.
      Он опять был сильно пьян. Я только теперь это понял. И бесполезно было с ним говорить о том, чтобы он все же подписал письмо против Ковалева. Он ведь в прошлый раз подписать отказался. Высокие материи им руководили! Не оболгать бы вконец страну родную. Но главное - подписать обвинение и самому себе!
      Однако он сам вдруг заговорил о письме.
      - Кому это ты собирался его посылать? Вроде и меня просил подписать...
      Нет, Железновский не пьян. Просто притворялся. Я сказал, что письмо написал на имя Горбачева.
      Железновский расхохотался.
      - Брось чепухой заниматься! Помнишь, ты рассказывал, как Ковалев отреагировал насчет Хрущева? Как он тебе сказал? Мертвяк? Ну этот больше мертвец. Для таких людей твоя застава... Да не глупи ты мир этим! Мертвец мертвецами заниматься не станет. Прошлого много, а сегодняшних проблем еще больше.
      И Железновский положил трубку. Мертвяк! Я сказал тогда - мертвец. Хрущев тогда в своих болотных сапогах не был похож на мертвеца. Он был напористым у власти. И его боялись. Он чувствовал, когда надо звереть. И зверел. А этот мне не поможет.
      Я лежал в гостинице, в своем номере и тоскливо изучал потолок, экран телевизора, где мелькали уже надоевшие кадры: перла толпа на милицию, та даже дубинки не вынимала. А - чего? Распалился народ. На улице, в конторе - все не так. Ну даже Горбачев поставит на заметку мои опусы - так не станут же разбираться чиновники. Куда это ехать за тридевять земель? И зачем? Это так они скажут...
      А Ковалев... Он все-таки меня придушит. Несмотря на то, что я себя вроде и обезопасил. Я оставил у своего друга в "Известиях" письмо. Мне самому было смешно, когда я его написал. Жду покушения генерала. Я даже позвонил Ковалеву. Он отреагировал. Хмыкнул: из газеты звонишь? При свидетелях?
      Я встал и набрал номер Мещерских. У телефона опять эта дама.
      - Вы его упрекнули Шуговым? - Зловещий у нее голос, ледяной.
      Что же поделаешь - она похоронила мужа. Зачем я лезу!
      Я уже молчал. "Что тогда еще? Что еще?" - Голос разоблачающе звенел. Я не отвечал. Она обиженно перестала кричать и положила трубку.
      Вечером я пошел в кино со своим другом из "Известий". Какая радость была для его жены! Постоянные дежурства, жизнь на бдении изматывает. И, в первую очередь, женщин. Она у него была занятой человек, доцентом работала, но в кино как жена, видно, ходила очень редко. И не в кино было дело - не вдумываясь в то, что шло на экране, она постоянно разговаривала со мной. О своем муже она говорила вдохновенно. И я понимал, что видятся они редко и очень любят друг друга.
      Когда мы вышли на воздух, была уже ночь, тихо уже существовал голодный перестроечный город, который когда-то - при Хрущеве, Брежневе, Андропове, даже Черненко - был всегда набит продуктами, тряпьем, техникой и тому подобными вещами, что делают обывателя значительным и исключительным. Ксения Александровна (так звали жену моего друга) была женщиной красивой, но увядающей. Этот страшный разлом, происходящий со всеми - в том числе и с ней, и с ее мужем, - повергал ее в уныние и скепсис. Она стала ворчать, что даже фильмов нормальных нет. Нет фильмов, нет хлеба, сахара, стоящей литературы. Оказывается, она преподает в институте культуры детскую и юношескую литературу. Я тут же подбросил ей идею пропаганды романтики военной профессии. Ведь должна же когда-то армия быть профессиональной! И кто-то, уважая свою военную профессию, должен, скажем, с удовольствием служить на границе!
      - Я наслышана о вас, - сказала Ксения Александровна. - И все агитирую мужа помочь вам. Чего бы не дать разоблачительную статью в газете?
      - О ком? - спросил ее мой товарищ и ее муж.
      - О поколениях, - ответил я. - Почему я должен всю жизнь тянуть оттуда этот гроб? И никто не хочет хотя бы подставить плечо, чтобы отнести на кладбище этот гроб и по-человечески похоронить?
      - Ты будешь писать только о гробе? Или в основном о том, кто уложил в гроб людей, называемых пограничниками?
      - А почему бы отказаться и от того, и от другого?
      - Ты же попытаешься свести счета с тем, с кем разошелся в понятиях об идеале в самом начале пути?
      - Ты имеешь в виду Ковалева? - Я ему о нем, конечно, рассказывал.
      - Да. - Он помолчал и вздохнул: - Мы недавно сократили часть отдела писем. Теперь членам редколлегии приходится читать эту часть писем, которые читали в отделе писем. При моем дежурстве... Ты только не обижайся, что я был так невнимателен... Так вот, при моем дежурстве шло письмо. Я пробежал его галопом, за что в общем-то только что извинился. Какой-то мужик, ныне пенсионер, говорит о тех же вещах, о которых говорил ты мне вчера, когда принес это странное заявление по поводу твоего якобы готовящегося убийства...
      - Как фамилия этого пенсионера? - в волнении воскликнул я.
      - То ли Соколов, то ли Воронов... Погоди...
      - А не Соловьев ли?
      Мой товарищ поглядел на меня странно и тихо сознался:
      - Именно Соловьев.
      - Майор интендантской службы?
      - Да-да! Именно Соловьев. И майор интендантской службы.
      Утром я держал в руках письмо майора в отставке Соловьева. Прислано оно было из Оренбургской области какого-то дальнего (это сказал сразу же мой товарищ - "сейчас не доедешь, снегопады и заносы") района. Это было, впрочем, не письмо, а скорее - жалоба. На восьми страницах майор в отставке описывал страдания своей "дорогой супруги", которая родилась в этом селе, где майор теперь живет, никуда, по сути, не выезжала, а с тех пор, как он, майор, на ней женился, никуда от него не отлучалась. На фронте майор интендантской службы не был, он служил всю свою жизнь в Туркестанском военном округе, и жена служила вместе с ним. И уж как она оказалась в стане врага, как там правила концлагерем в женских бараках, одному Богу и Берии известно.