Москва, год 1937-й

Вот уж и полночь отлетела со Спасской башни.

Город спал или делал вид, что спит, чутко вслушиваясь в неровное дыхание ночи. Ждал, затаясь, шелеста шин по пустым мостовым, гулких шагов в спящем дворе, уверенной, чеканной поступи на лестнице.

Бред, конечно.

Спит себе город, уставший, натруженный, – спит спокойно и видит, наверное, сны.

В своем просторном кабинете на Лубянке Ян Лапиныш отошел от окна, хрустко потянулся сухим, жилистым телом, энергично покрутил головой.

Третья ночь без сна – вот и лезет в голову всякая чушь.

Однако ж как посмотреть.

На столе у товарища Лапиньша несколько листов машинописного текста – впрочем, какой там текст! – узкие столбцы, а в них четко пронумерованы в строгом алфавитном порядке имена, имена, имена.

Вернее, фамилии с инициалами.

Так принято.

Лапиньш взглянул в конец списка – последним значился номер шестьдесят четыре. Стало быть, шестьдесят четыре семьи – ждут они того или нет – будут разбужены нынче ночью.

Шестьдесят четыре узника примет внутренняя лубянская тюрьма.

Шестьдесят четыре… Нет, допросить всех этой ночью вряд ли удастся – люди работают на пределе возможностей…

Ну, не сегодня – так завтра.

Главное – неотвратимость наказания. Неотвратимость и последовательность. Только так.

Шестьдесят четыре…

Эти наверняка ждут. Что ж, не стоит обманывать ожиданий…

Бланк сопроводительного письма рябил десятком росчерков – многие товарищи скрепили своей подписью решение, которое предстоит исполнить сегодня. Стало быть, верное решение, ошибка исключена. Осталась последняя подпись – его, Яна Лапиньша.

Еще раз пробежал глазами список – и нахмурился, зацепившись взглядом за чье-то имя. Поколебавшись, все же поднял массивную телефонную трубку.

Молодой человек в форме офицера госбезопасности возник на пороге через несколько секунд.

– Слушаю, товарищ комиссар государственной…

– Ладно. Сегодняшних – ты готовил?

– Так точно. С майором Коняевым.

– Коняева я отправил отоспаться. А ты относительно всех в курсе?

– Разумеется, товарищ комиссар государственной..

– Да оставь ты, заладил…

– В курсе, Ян Карлович. Кто именно вас интересует?

– Меня интересует именно комбриг Раковский.

– Есть такой.

– Вижу, что есть. Я спрашиваю, что на него есть?

– Все.

В полумраке Лапиньшу показалось, в глазах подчиненного мелькнула усмешка. В общем, понятная – группе военачальников, привлекаемых теперь к ответственности, инкриминировались одни и те же преступления.

Лаконичное «все», таким образом, означало, что Раковский оказался замешан всюду.

Как, впрочем, большинство.

Все так.

Однако не повод для ухмылок – высшее руководство РККА, едва ли не в полном составе, – предатели!

Умные, опасные, коварно затаившиеся враги.

Теперь не до смеха.

– Извольте доложить по форме.

– Следствие располагает неопровержимыми доказательствами активного участия комбрига Раковского в организации и деятельности разветвленной военно-троцкистской организации, возглавляемой бывшим маршалом Тухачевским. Кстати, Ян Карлович, Раковский состоит с Тухачевским в близких дружеских отношениях. Служил под его началом в 1920-м, еще на Южном фронте. С той поры практически неразлучны. Академия РККА, Генштаб и, наконец, Поволжский округ.

– Их что же, на пару сослали?

– Относительно Раковского такого решения не было.

– Выходит, он самовольно покинул место службы и зайцем рванул за Тухачевским?

– Никак нет. Написал рапорт с просьбой перевести для дальнейшего прохождения службы…

– Ясно. А почему сейчас в Москве?

– Десятого мая прибыл, сопровождая маршала, то есть бывшего маршала… Ну и семья у него здесь. Не успел перевести.

– Значит, неопровержимые доказательства?

– Так точно. Получены признательные показания большого круга лиц, имевших непосредственные контакты…

– Что ж, жаль… Начинал хорошо – мальчишкой ушел в революцию. В гражданскую воевал достойно.

– Происхождение, Ян Карлович, что ни говори, все же дает себя знать. Сколько бы лет ни прошло.

– Да? И кто же Раковский по происхождению?

– Насколько я помню, из дворян. Но можно уточнить в деле…

– Не нужно. В отличие от вас я совершенно точно знаю, что дед Раковского был крепостным художником, родители – сельские учителя. Происхождение, таким образом, самое что ни на есть правильное – крестьянское. Однако вины его это ни в коей мере не умаляет.

– Виноват, Ян Карлович. Ориентировался по фамилии. Выходит – ошибся.

– Я, представьте себе, тоже. Однажды, в девятнадцатом году… Мы тогда добивали корниловцев на Орловщине. Фамилии – вообще штука сложная. И порой обманчивая. Не находите?

– Честно говоря, не задумывался.

– Напрасно. Наша профессия побуждает размышлять на самые разные темы. Ну вот… – Лапиньш поставил на листе размашистую подпись. – Ступайте. Работы сегодня много… Полагаю, до утра.

Утро наступило уже через несколько часов. Вернее, обозначилось, проступило густой синью, разбавляя антрацитовый сумрак небес. Еще горели фонари. И первые трамваи только собирались выползти из депо.

Он велел шоферу остановить подальше от арки, нырнув в которую сразу оказался в родном дворе.

Ночью шел дождь – мокрая сирень пахла легким, мимолетным счастьем.

В другое время он наверняка не удержался бы – наломал охапку влажных душистых веток. Аккуратно пристроил бы букет возле Нинкиной подушки.

И все равно, как ни старался бы, разбудил жену.

Она чуткая, Нинка, и тревожная, как маленький пугливый зверек, – просыпается сразу от малейшего шороха. Замирает, с ужасом вглядывается в темноту огромными глазищами. И моргает часто – шелестят чуть слышно ресницы.

Сегодня не до сирени.

Прав был Лапиньш, ночка выдалась напряженная – варфоломеевская, пошутил кто-то из ребят.

Воистину так.

А спроси его: у кого были этой ночью?

Что толком происходило в тех домах, куда входили аккуратно, без лишнего шума?

Да и кому, собственно, шуметь, если ясно как день пришли – значит, заберут. Забрали – значит, за дело.

Невинных не забирают.

Так вот, спроси его кто: кого, собственно, брали этой ночью? – не ответит.

Промелькнула ночь, и не осталось в памяти ничего, только саднит невыносимо одна-единственная мысль, большим ржавым гвоздем застрявшая в мозгу, а еще – страх.

Даже ужас.

С тем и шел теперь домой.

Куда ж тут сирень?

Жена – теплая, румяная со сна, тонкие волосы цвета спелой ржи путаются, падают на лицо, хоть и заплетает Нинка на ночь в косу. Да разве ж такая копна удержится в косе?

Едва набросила на сорочку старенький платок – выскочила на кухню, в глазах тревога.

– Ты что куришь, Коля, не ешь? Говори – что?

– Может, еще ничего – пока.

– Может? – Лицо у нее сразу помертвело, осунулось, словно и не было только что нежного, во всю щеку румянца. – Николай, говори толком. Это невозможно, в конце концов.

– Погоди ты! Нечего еще говорить толком. Может, и вообще нечего. Был у Лапиньша. Обычное дело – ночные списки подписывал. И что-то… А, зацепился он за одного комбрига, оказалось – воевали в гражданскую. Не в комбриге, короче, дело, но фамилия его – Раковский. Я докладываю по форме, к тому же, говорю, происхождение явно чуждое дало себя знать. А он: какое происхождение? И смотрит так, знаешь… Внимательно смотрит. Комбриг, между прочим, крестьянских кровей оказался. А Лапиныш вдруг закусил удила. Фамилии, говорит, штука сложная. Не замечали? Нет, говорю, не задумывался. А он: напрасно, наша профессия обязывает над такими вещами задумываться. Все. Бумаги подписал. Вроде и не говорили ни о чем.

– Все. Ты прав, Коленька, это все. Лапиныш! Такие люди просто так ничего не говорят. Конечно же, он знает. Но давал тебе шанс… самому… Теперь все, конец! – Она тяжело упала головой на стол, зарыдала в голос. – Ой, Коленька, погубила я тебя! Пригрел, милый, змею на груди. Господи праведный, за что мне все это? За какие грехи? На свою беду ты, Коленька, меня спас… Зарубили бы вместе с мамочкой и сестрами – и лежала бы теперь там, в степи. А ты горя бы не знал.

– Хватит, Нин! Спас – значит, судьба такая. Что теперь голосить? И вины за собой не признаю – хоть перед Лапиньшем, хоть перед самим товарищем Сталиным. Спас! А кто не спас бы? Как вспомню… В чистом поле – поезд, вагоны – нараспашку, половина – горят. Банда свое взяла – и в степь. Выходит, опоздали мы – и вроде как виноватые. Вокруг люди порубанные – кто насмерть, кто жив. Стон, неразбериха. И – ты… Девчоночка… Сорочка тоненькая, вся в крови. Глаза открыла – смотришь. Как не спасти! Я ж не знал, что ты княжеского рода.

– А знал бы, так не спас? – Она затихла, пока он говорил, и теперь медленно подняла от стола распухшее от слез лицо.

– А ты не знаешь? Да и какая из тебя, к черту, княгиня, Нинка? Сколько годков ты этой княжеской жизнью жила?

– Ну, сколько… – Втягиваясь в беседу, она понемногу приходила в себя. Задумалась, наморщила лоб, прикидывая что-то в уме. – Я – седьмого года. Значит, в семнадцатом – ровно десять. Я, кстати, помню последний день рождения в Покровском. В июле. А в декабре крестьяне пришли нас жечь, и мамочка сама вынесла им ключи. И началась бесконечная кочевая жизнь, страх, безденежье – и постоянный, до полного отупения, поиск ночлега, еды, одежды… Мы все время куда-то переезжали. Знаешь, что-то такое страшное однажды просто должно было случиться. Не этот поезд – так следующий… – Она снова заплакала. Но иначе – тихо и как-то обреченно.

– Ладно, Нин. Может, обойдется еще. Первый раз, что ли, паникуем? Откуда Лапиньшу что знать? Документы у тебя в полном порядке.

– Только записано в них все с моих – а вернее, с твоих слов. И твоим же приятелем.

– Ну и что с того? Сказано ему было – настоящие сгорели, он и не сомневался ни минуты. А теперь спроси, так и не вспомнит: были настоящие бумаги или нет?

Вообще не было или какие-то обгорелые имелись? Я-то ему – помнишь? – листок паленый в нос совал для убедительности.

– Помню. Он еще чихал и ругался. – Она улыбнулась. Слабо, сквозь слезы. Но уже проступили краски на лице, и рука привычно потянулась к волосам – собрать непослушные пряди.

И его отпустило.

Как-то сразу, вдруг.

И подумалось даже: «Опять эта чушь! Сколько ж можно?»

И вспомнилась мокрая сирень – нужно было все же наломать букет.

Хотя…

Он чуть не подпрыгнул на табуретке.

К черту сирень!

Есть подарок посерьезнее!

Настоящий, можно сказать, подарок.

Метнулся в прихожую, впотьмах нащупал пухлый портфель – в расстройстве швырнул небрежно прямо у двери.

– Нин, ты, смотрю, картинки собираешь?

– Репродукции, Коленька. А что?

– Ну-ка взгляни, вот. Такая пойдет?

– Господи, Коля, откуда это?

– Да все оттуда же, от комбрига Раковского, будь он неладен со своей крестьянской фамилией. В общем, забирали сегодня его и жену. Мальчонку в детский дом оформили. Квартиру, надо думать, займут не завтра, так послезавтра. С вещами, как водится. Так что мы с ребятами прибрали кой-какие безделушки. Руководствуясь принципом социальной справедливости, так сказать.

Сама понимаешь, по мелочи – статуэтки там всякие, вазочки, лампу настольную, а мне картина эта на душу легла. Вроде ничего в ней такого нет – барышня в сарафане. Так? Без рамы опять же… А глаз радует.

– Это холст, Коля. Это может быть чья-то работа, я имею в виду – известного художника. Хотя, конечно, в таком виде понять сложно. Тебе ничего не будет за это?

– Глупости! Ценные вещи комбрига Раковского описаны, изъяты и сданы по описи куда следует. Хотя, честно говоря, больше они ему не понадобятся. Никогда.

– Знаешь, Коленька… у меня какое-то странное чувство, будто я уже видела этот портрет. – Правда, давно.

– Может, в музее?

– Нет. Не в музее. И вообще не на свету, ну понимаешь, висящим, как положено, на стене. Нет-нет. Где-то в полумраке, в пыли, среди старых вещей… Что-то такое всплывает в памяти. Может, у старьевщика? Мамочка ходила к одному старьевщику в Воронеже, продавать наши вещи. Там были какие-то картины, прямо на полу, впотьмах, в каком-то подвале. Нет, не помню.

– И оставь. Не забивай головку. И без того досталось сегодня.

– И вправду – сегодня. Утро уже. Господи, Коленька, ты ж не ел ничего!

Она сорвалась с места.

Засуетилась, загремела посудой.

Яркое майское солнце заливало крохотную кухню.

Струился в распахнутую форточку свежий ветер, доносил со двора запах цветущей сирени, бензина и жареной картошки.

Москва, год 2002-й

Призрак «Душеньки» явился снова.

Впервые за двадцать лет.

Единственный.

По слухам, упорно циркулирующим в определенных кругах, коллекция Непомнящего была благополучно отправлена на Запад.

И там канула в закрытых частных собраниях.

Не правдоподобно быстро, беззвучно и бесследно.

Начав работать с западными партнерами, выезжать на мировые аукционы, салоны и прочие антикварные сборища, Игорь Всеволодович, естественно, наводил справки. И часто встречал понимание.

В разных странах ему пытались помочь разные люди, в том числе очень влиятельные и весьма искушенные.

Они, собственно, и вынесли вердикт: «Странное преступление. Очень странное. Не стоит его ворошить. Ей-богу, не стоит. Мертвые – в земле, и это еще один повод вспомнить о том, что жизнь дается однажды».

Надо признать – он и сам думал так же. И это были основательные, взвешенные не однажды, спокойные и, пожалуй, умиротворяющие мысли.

Сейчас в голове Игоря Всеволодовича творилось нечто невообразимое.

Все – к одному, нет у нее никакой «Душеньки»!

Тем более необходимо разобраться, кому понадобилось так изуверски мистифицировать его именно теперь.

А может, никаких мистификаций, и «Душеньки» тоже нет – несчастная, свихнувшаяся женщина пытается привлечь к себе внимание или, того проще, наскрести на пропитание?

Что там сумасшедшая старуха! Он и сам сейчас был несколько не в себе. Однако железной хваткой вцепился в тощий локоть незнакомки, едва не волоком тащил ее прочь, подальше от людных залов.

Маленький бар на первом этаже, слава Богу, работал. Затаившийся в лабиринте узких коридоров, он был потерян для широкой публики – и это, похоже, всех устраивало.

В обычные дни здесь попивали кофе, или – по случаю – что придется, реставраторы и приемщики из багетных мастерских, девушки из киосков, продавцы антикварных лавок – словом, местный люд.

Сейчас – вследствие салонного столпотворения – народ, надо полагать, был при деле, а бар – совершенно пуст.

Это было везение номер один.

Если не считать всего прочего, но этого Heпомнящий твердо решил всерьез не принимать.

Пока.

Решение, похоже, было правильным – ибо, приняв его, Игорь Всеволодович несколько успокоился, сразу вспомнил про хитрый, потаенный бар и почти галантно предложил женщине выпить кофе.

– Чаю. Я пью чай. – Она отозвалась так поспешно, словно он собирался испить кофею немедленно, прямо в толпе, сквозь которую они пробирались.

В баре он спросил ей чашку чая, себе – кофе и, разумеется, коньяку, хотя приличного не оказалось. Но сейчас это было не существенно – нужно было окончательно прийти в себя.

Коньяк помогал – проверено многократно.

Помог и теперь.

Было не до церемоний, да и коньяк того не стоил – Игорь Всеволодович осушил содержимое низкого пузатого бокала залпом Остро обожгло горло, но сразу же приятное тепло разлилось в груди, и он уже с удовольствием отхлебнул кофе, достал сигарету, затянулся глубоко.

Наваждение проходило, отгородясь струйкой дыма, он разглядывал незнакомку беззастенчиво, в упор.

На вид женщине было лет пятьдесят, хотя вполне возможно, что меньше: нужда и болезни не красят – это известно.

Она болела, возможно, не тяжело, но долго и, главное, со знанием дела.

Есть такие люди – не нытики отнюдь и не любители болеть, чтобы жалели.

Эти несут свой крест стоически, о болезни говорят охотно, но – подчеркнуто иронично, досконально изучают все написанное по этому поводу – и потому сами себе диагносты, лекари и фармацевты.

Еще они обычно помешаны на гигиене, отчего руки моют бесчисленное множество раз на дню, а столовые приборы в общественных местах непременно протирают салфеткой.

Вдобавок от них обычно слабо пахнет лекарствами или какими-то травами. Разумеется, лечебными.

От нее – пахло.

Впрочем, легкий запах был приятным, горьковатым и каким-то летним.

И ложку – когда принесли чай – она быстро, украдкой протерла.

Что до нужды… Она была одета опрятно и даже прилично, однако такой же строгий брючный костюм, правда, другого цвета, был когда-то у его матери.

Игорь Всеволодович вспомнил даже, что он финский, а ткань называется – джерси. И подумал, что на матери костюм смотрелся совершенно иначе – роскошно, с шармом и неким даже эпатажем.

А может, просто он смотрел тогда другими глазами?

И видел иначе.

К тому же в отличие от его матери эта женщина никогда не была красивой и даже миленькой – в молодости.

Узкое бледное лицо, тонкие губы, глаза под широкими густыми, совершенно не женскими бровями. Она носила очки с дымчатыми стеклами, но сейчас зачем-то сняла их – маленькие глаза были посажены так близко к переносице, что казались подслеповатыми – и смущали, как смущает любое человеческое увечье. Впрочем, смотрела вполне осмысленно – и, судя по всему, видела неплохо.

Темные волосы были аккуратно пострижены и неплохо вроде уложены. Густые, здоровые, они заметно диссонировали с бледной, нездоровой кожей, покрытой – как легкой вуалькой – паутинкой морщин.

Лоб – опять же! – казался непропорционально низким.

Теперь он понял; неудачный парик, слишком низко надвинутый на глаза.

Только и всего.

И почти успокоился.

«Странность» рассеялась вместе с дымом сигареты, которую Игорь Всеволодович, кстати, докурил.

Самое время было поговорить.

– Значит, «Душенька» теперь у вас? – Он заговорил неожиданно резко. Женщина вздрогнула и пролила чай.

Удивился и сам Непомнящий.

Без сомнения, он все еще был зол, и, возможно, в большей степени, чем в первые минуты, ибо тогда ко всему прочему – обескуражен, растерян, напуган.

Словом, пребывал во власти эмоций.

Теперь эмоции отступили, наваждение рассеялось, а злость, выходит, осталась.

Вопрос-обвинение, вопрос-выстрел прозвучал совершенно по-прокурорски.

Игорь Всеволодович даже опешил, и жалость промелькнула к этой убогой в допотопном костюме – у нее мелко задрожали руки.

Но что-то внутри, в сознании уже сложилось, выстроилось, определилось – и по всему, продолжать следовало в том же духе.

– Да.

– Уверены?

– Совершенно.

– Ну а то, что картина была похищена из квартиры моих родителей, вам известно?

– Да, я знаю.

– И то, что при этом их зверски убили, тоже знаете?

– Игорь Всеволодович, я понимаю… ваши чувства.

И горе, которое с годами только крепнет… Поверьте, я тоже знаю… Не понаслышке, увы, – Ну ладно…

Он как-то вдруг выдохся, словно выплеснув зло, остался ни с чем.

Пустую душу немедленно захлестнула усталость.

К тому же его зацепила фраза про горе, которое крепнет.

Похоже – искренняя.

И подумалось: «У меня не крепнет, ничего не осталось – даже горя».

– Ладно… Откуда у вас «Душенька»? И кстати, кто вы? Между прочим, даже имени не назвали.

– Да?.. Простите, я как-то растерялась сначала, а потом мы сразу пошли…

– Теперь вот пришли, как видите. Слушаю.

– Да, конечно. Я Щербакова Галина Сергеевна…

Что вас интересует? Москвичка. По образованию – журналист. Впрочем, это вряд ли нужно… Что же еще?..

– Про вас – достаточно. Пока. Теперь – про «Душеньку», если можно…

– Да, разумеется. Но придется еще немного про меня… Буквально несколько Слов. Видите ли, мой муж был крупный дипломат… Не в этом, конечно, суть. А в том, что, во-первых, большую часть жизни мы прожили за границей. А во-вторых – это главное, – он всю жизнь собирал русские портреты. Просто с ума сходил, но тогда, знаете, была возможность. В семидесятые годы в Европе еще живы были многие из тех, кто уехал в семнадцатом. И они… не всегда хорошо устраивались в жизни. Словом…

– Словом, ваш муж спешил на помощь одряхлевшим осколкам империи. Благородно. И рискованно, между прочим. Как-никак идеологические противники.

– Вы напрасно иронизируете. Он никогда не обирал стариков, как поступают теперь ваши коллеги. Но я здесь не для того, чтобы спорить. "Однажды – это было в Париже – мужу принесли женский портрет работы неизвестного художника. Просили немного, он позвал меня посоветоваться. И я… в общем, я сразу поняла, что это.

Нет, нет – про «Душеньку» я тогда ничего не знала. И творчество Крапивина представляла, что называется, в самых общих чертах. Я видела вещь, понимаете? Разумеется, вы должны понять. Мы купили портрет.

– У кого?

– Обычный посредник. Из тех, что вьются на всех блошиных рынках, мелких аукционах, дают объявления в газеты. Мелкий торговец стариной – баз лавки, но с некоторым количеством постоянных клиентов. Таких много в Европе, и особенно во Франции. Я даже не помню, как его звали, но если для вас это важно – могу посмотреть в бумагах мужа. Наверное, вспомню, если увижу, возможно, и телефон записан. Но что это теперь даст?

– Вы правы. Теперь, разумеется, ничего. Бог с ним, с вашим посредником. Хотя, знаете, я часто бываю в Париже и, пожалуй, все же хотел бы с ним поговорить.

Просто поговорить. Понимаете?

– Да, конечно. Я поищу сегодня же.

– Буду признателен. Но – «Душенька»? Когда вы поняли, что это она? И как вообще возникла идея?

– Не скоро. Прошло много лет – почти тридцать. И за эти годы случилось много всякого… по большей части малоприятного. И тяжкого. Но это сейчас не важно. Мужа отправили в отставку, и скоро – не прошло года – он умер. Я осталась с коллекцией и… больше ни с чем, если вдуматься. Детей Бог не дал. Ну, пенсия, разумеется, квартира приличная. Год был 1992-й – начала жить, как говорится, исключительно ради собственного удовольствия.

Хотя какое там удовольствие? Сбережения сгорели в одночасье. Муж после отставки все наши деньги перевел из ВЭБа в Сбербанк – полагал, так надежнее. Такую вот глупость напоследок сотворил. И умер. Ну, похороны, потом – памятник… После – врачи, лекарства… Продукты дорожают. Короче, ничего оригинального – вы и сами наверняка не раз наблюдали подобные метаморфозы. Начала продавать картины – много за них не давали, художников первой величины у нас не было; Гаврилов, Платонов, Дубовской… Цены, полагаю, вам известны, «Душеньку» одно время вообще не собиралась отдавать – «н/х» по определению, копейки. Да и не везде возьмут.

Однако делать нечего – пришло ее время. Понесла в Грабаря – с атрибуцией, не мне вам объяснять, все же иное дело. А там замечательный старик…

– Никита Никитич…

– Да. Он-то всю историю мне поведал.

– И «Душеньку» атрибутировал?

– Предположительно. «Позволяет предположить…» – как это обычно пишется…

– Ну, дает старик. Седина в бороду – авторитеты побоку. Сам себе авторитет. Что ж, правильно.

– Он мне и вас посоветовал разыскать.

– За это будет ему отдельное спасибо. Что ж, Галина Сергеевна, беседа у нас с вами вышла занимательная. Настало, однако, время огласить приговор.

– Простите?

– Ну, простить вас или, напротив, обидеться смертельно я смогу после того, как услышу сакраментальное: сколько?

– Сколько?..

– Сколько, сколько вы, уважаемая Галина Сергеевна, желаете получить за полотно? С учетом, разумеется, атрибуции Никиты Никитича, пусть и предположительной…

– Игорь Всеволодович, в самом начале нашей беседы вы спросили, известно ли мне о трагедии вашей семьи. И я ответила – да. Неужели вы полагаете, что, зная все, я посмею предложить вам купить портрет?

Она сумасшедшая, подумал Непомнящий.

И одновременно ощутил давно забытое чувство – чьи-то большие теплые ладони осторожно сжали сердце, и стало ему хорошо в этих ладонях – спокойно, уютно.

Только щиплет в носу почему-то – и в глазах неожиданно горячо.

В это время – наверное, кстати, потому что забытое чувство накатило внезапно, сильно и Непомнящий совершенно не знал, как с ним быть, – в кармане пиджака слабо звякнул мобильный телефон.

– Простите. – Это был в высшей степени удобный повод для того, чтобы отвернуться.

Он возблагодарил судьбу, еще не зная, кто звонит.

А узнав, приятно удивился.

Звонил адвокат, любитель поповского фар – фора. Надо сказать, что некоторое время после ужина в «Узбекистане» и позже, когда уже разгромили магазин, Игорь Всеволодович рассчитывал на услуги мэтра. Разумеется, не безвозмездные.

Но время шло, и в какой-то миг стало ясно – рассчитывать не стоит. Человек, возможно, и хотел бы, но ничем не может помочь. Потому и не звонит. И уж тем паче звонить не следует ему, во избежание взаимной неловкости, которая, как правило, долго отравляет память.

Теперь Герман Константинович звонил сам.

И это означало примерно следующее.

Где-то в неведомых кущах или в заоблачных высях чаша весов, на которую кто-то поместил интересы, а быть может, и жизнь Игоря Всеволодовича, сдвинулась с места и легонько поползла вниз.

Возможно, движение было робким. Едва заметным.

Но не для Германа Константиновича.

И вот он звонил.

Говорил суховато, камуфлируя комплекс некоторой вины, но бодро, а главное, так, словно расстались вчера.

– Здравствуй, дружок. Насчет твоей сказки появилась некая ясность. А главное, люди, с которыми можно – и нужно! – говорить. Ты меня понял?

– Я готов!

– Вот и прекрасно. Не занимай вечер. Или по крайней мере будь в зоне досягаемости…

Это был сумасшедший день.

Воистину что-то там происходило со звездами или некими другими субстанциями.

Хорошо было бы еще понять – что?

Минск, год 1941-й

Это было странное, ирреальное, но захватывающее зрелище. Что-то из области фантастики, возможно.

Вспомнились фильмы Лени Рифеншталь и ее фотографии. Он любил творчество этой женщины.

Она фантастически снимала обычные, совершенно реальные вещи и события, в действительности даже скучноватые и однообразные. С фантазией у людей Геббельса всегда были проблемы. С образованием и вкусом, впрочем, тоже.

Но она снимала их топорные мистерии, будто слегка смещая происходящее в пространстве и во времени.