Антиквар

А после того предоставил инстанциям полную свободу действий. В строгом соответствии с законом. Однако в строгом соответствии не вышло. Не прошло и получаса с того момента, как грозный отец, оставив кремлевский кабинет, явился домой и потребовал к себе сына, и он сам позвонил министру внутренних дел. Коротко сообщил, что сын не захотел отвечать на вопросы, заперся в своей комнате и застрелился. Оружия в доме, надо сказать, было предостаточно. Ситуация сложилась патовая.

С одной стороны, самоубийство сына – косвенное доказательство его вины. С другой – что, если ранимый юноша не вынес оскорбления, нанесенного отцом? Еще бы – обвинение в грабеже и убийстве!

Хрупкая психика не выдержала груза такого недоверия. Случилось непоправимое. Вот ведь коллизия!

Словом, итоговое решение, надо думать, принималось на самом верху, и решено было, как мы теперь понимаем, дело спустить на тормозах. Потому и сообщников не искали. Однако – бюрократия превыше всего! – уничтожить документы ни у кого не поднялась рука, их аккуратно подшили в папку и похоронили в недрах самого надежного по тем временам архива. Все.

– Все – на тот момент. Теперь новая версия, с учетом – как это они складно так говорят? – новых условий, в общем.

– Вновь открывшихся обстоятельств.

– Точно. Ты отдохни, промочи горлышко. Теперь я поговорю. Итак, подполковник Вишневский, подняв старое дело и сопоставив его с некоторыми данными нового, без труда выяснил, что хрупкий юноша был однокурсником Галины Щербаковой. Учитывая то обстоятельство, что похищенный у вас портрет – говорю же, все крутится вокруг него! – оказался именно в ее доме, можно с большой долей вероятности предположить следующее. Их – Щербакову и юного самоубийцу – связывали близкие отношения: любовь или дружба, не суть. Я, впрочем, более склоняюсь к любви. Так вот, тяжелобольная мать любимой девушки каким-то образом узнает, что портрет, принадлежавший некогда ее семье, находится в доме коллекционера Непомнящего. Дальше из-за отсутствия фактических данных открывается бесконечный простор для фантазии.

И я буду немножко фантазировать, но постараюсь не зарываться. Возможно, с этим портретом у Нины Щербаковой связаны какие-то особенные воспоминания, что-то очень важное, дорогое. Кстати, учти: тяжелобольные, тем более не совсем нормальные люди, бывают очень упрямы, капризны, требовательны. Вот и представь, что она, узнав – не знаю, правда, каким образом – о портрете…

– Зато я, кажется, знаю.

– Что именно?

– Откуда она узнала о портрете. Помнишь, в те годы очень популярен был журнал «Огонек» – единственный, по-моему, иллюстрированный журнал в Союзе.

– Ну, не единственный. Были еще «Смена», «Работница» и, по-моему, «Крестьянка». Да, и «Советский экран». Но «Огонек» – ты прав – был самым популярным. Особенно в интеллигентской среде.

– Верно. Так вот, корреспондент «Огонька» очень долго обхаживал отца на предмет интервью и вообще материала о коллекции. Тот сопротивлялся, не любил публичности, но сломался на возможности еще раз поведать миру историю «Душеньки». Короче, материал вышел, и «Душенька», между прочим, красовалась на обложке.

– Когда это было?

– Точно не помню. Но незадолго до их гибели. Это точно.

– Ну, вот еще один вопрос отпал. Понятно теперь, откуда Нина Щербакова узнала о том, что портрет не пропал, не сгинул, находится у вас. Узнав, она проникается идеей – допускаю, что маниакальной – во что бы то ни стало вернуть «Душеньку». Поскольку считает ее своей. Могу себе представить, что началось в семье.

Больная просит, требует… Возможно, генерал Щербаков был той самой «птицей», навещавшей твоего отца.

Если так, ему можно только посочувствовать – партизан сделал все, чтобы законным способом добыть «игрушку» для умирающей жены. Не вышло.

– И у тебя не вышло.

– Что такое?

– Генерал Щербаков не мог быть «птицей». Помнишь, старуха говорила тебе: отец был уверен – «птица» на самом деле может невозможное. Такая всемогущая «птица». А генерал Щербаков – почти в опале. Преподает в академии. Откуда ж у него доступ к запасникам Эрмитажа и Гохрана?

– А он врал с отчаяния.

– Он-то, может, и врал. Но отец его вранью не поверил бы. Ни за что. Слишком хорошо разбирался в людях, к тому же прекрасно знал «who is who» на имперском Олимпе.

– Ладно. Будем считать это первым черным шаром против новой версии. Неизвестная «птица» в нее не вписывается. Кстати, а ты не допускаешь мысли, что «птица» – сама по себе, а номенклатурный мальчик – сам?

– Допустить, конечно, можно. Но уж больно странное совпадение. Ладно. Давай дальше.

– Дальше, собственно, близится финал. Наблюдая за страданиями любимой девушки, кремлевский отпрыск готов решить вопрос любой ценой. Долго шляется под окнами вашей квартиры, понимает в конце концов, что одному не справиться. Где-то – это, конечно, вопрос, где и как, – однако ж находит сообщников. Настоящих уголовников. Выступая, таким образом, в качестве наводчика. За труды просит только портрет. И получает его, как известно. Остальное кануло вместе с двумя громилами. Все. Финал. То есть не все, конечно, – угроза разоблачения, еще страшней, надо думать, гнев родителя. Нервишки сдали, заперся, застрелился. Теперь – все.

– Однако опять же все – на момент убийства родителей. А дальше?

– Дальше… Щербаковы, понятное дело, затаились.

Вернуть портрет – оказаться замешанными в истории с убийством и грабежом. Невозможно. Тут умирает больная мать – если помнишь, она скончалась тоже в 1978-м – похороны, всем не до портрета. Потом проходит время и как-то все забывается. Живут тихо, как мыши, два одиноких напуганных человека. Галина Сергеевна даже замуж ни разу не сходила – это, к слову, в подтверждение моей версии о любви. Потом умирает генерал. Потом она узнает, что больна.

Тогда-то, возможно, – прости уж за банальность! – заговорила совесть. Перед вечностью, надо думать, все видится иначе. Да и чего ей теперь бояться? Словом, она решает возвратить тебе портрет. И возвращает. Но тут…

– Туг у тебя, любимая, возникает солидная неувязка. Потому что, с одной стороны, выходит, что у Галины Сергеевны заговорила совесть и она отдала портрет.

С другой же – ей зачем-то потребовался липовый дневник, в котором она утверждает, что я буквально вырвал картину из ее слабых рук. Совратил старушку.

– Постой. Помнишь, Вишневский говорил, что дневник, возможно, писался для кого-то.

– Понятное дело. Для бравых ребят с Петровки.

Чтобы наверняка знали, кого брать.

– Глупость. Выходит, она знала, что ее убьют… Нет, не для ребят с Петровки – для сообщника или обоих сообщников того мальчика. Не могу предположить, почему и как, но они каким-то образом выяснили, где портрет, и решили его заполучить.

– Через двадцать лет?

– Ну и что? Может, у них обстоятельства какие-то неотложные. Или, допустим, сразу после того преступления они загремели за решетку за какое-то другое.

Теперь вышли. И пришли за портретом. Вот она и хитрила – для них писала дневник, в котором утверждала, что тебе известно про портрет и, следовательно, в случае чего его будут искать. А сама спешила избавиться от «Душеньки». Чтоб уж наверняка!

– Допустим. Зачем же тогда им понадобилось се убивать, да еще таким эстетским образом? Громилы ведь – родителей, если помнишь… Ну ладно. И мало – убили, еще устроили инсценировку со временем, разбитыми часами и прочим.

– Чтобы приплести к делу тебя. Они же прочли в дневнике, что встреча была назначена на десять. Значит, в десять ты был у нее, забрал портрет. И она наверняка подтвердила это.

– Ну и?.. Портрет у меня. Зачем убивать старушку?

– Да просто так. Они же профессиональные убийцы. За то, что отдала портрет, в конце концов. Ее – убить, тебя – подставить следствию в качестве убийцы.

– Слишком тонко для громил с двадцатилетним стажем. Они же не из новых, которые с образованием и тонкой психологической организацией.

– Это – в кино.

– Тем более.

– Выходит, ребятам с Петровки осталось только найти громил – и ты, милый, свободен как ветер.

– А Морозов?

– Так ведь Вишневский сказал, что видит свет в конце тоннеля.

– Ничего такого он не говорил.

– По смыслу – именно так.

– Что ж, получается – снова ждем Вишневского.

– Ждем. Но завтра ни свет ни заря – клянусь! – поеду по твоим старичкам-боровичкам. Поздравлять с праздником.

– Они в большинстве своем антикоммунисты.

На том и порешили.

Однако Лиза долго еще не спала – ворочалась, тревожилась непонятно о чем.

Стройная, убедительная на первый взгляд версия нравилась ей все меньше.

И непонятно было – почему.

Оттого, наверное, беспокоилась, тревожилась душа.

И не спалось.

Москва, 7 ноября 2002 г., четверг, 10.15

Он проснулся обычно – рано.

День был праздничный – хотя обозначен нынешний праздник был как-то не слишком внятно.

Ну и Бог бы с ним – главное, выходной.

Людмила с наслаждением отсыпалась.

Муж тем временем на скорую руку перекусил на кухне.

На цыпочках вернулся в спальню: нужно было достать из гардероба темный выходной костюм, светлую рубашку, галстук.

Людмила приоткрыла один глаз, сонно поинтересовалась:

– Ты ничего не перепутал, милый? Парад лет десять как отменили.

– Спи. Съезжу навестить одного старичка. Одинокого ветерана.

– Сам ты старичок. И в старости становишься сентиментальным.

– Ладно, ладно. Не разгуливайся, спи.

Он аккуратно притворил за собой дверь. Быстро оделся – вид у подполковника Вишневского в выходном костюме был внушительный. Так, при параде, присел возле телефона.

На том конце провода ответили быстро – Юрий Леонидович неожиданно подтянулся, расправил плечи.

Сделано это было машинально – человек, с которым сейчас говорил Вишневский, долго время возглавлял одно из ключевых управлений его ведомства, то самое, в котором начинал работать нынешний подполковник.

Дело было даже не в должности и не в звании – разумеется, генеральском, – несколько десятилетий кряду этот человек был одним из самых влиятельных представителей контрразведки и посему знать и помнить должен был очень многое.

Очень и очень.

Теперь он, по собственному признанию, «подстригал розы» на даче.

И действительно – подстригал.

Жил за городом почти безвыездно, в политику не играл, хотя бывали периоды в новейшей истории – находились охотники использовать багаж и авторитет генерала.

Однако все покидали подмосковную дачу с неизменным – если был сезон – букетом роскошных роз.

И – не более того, И все же подполковник Вишневский решил рискнуть.

Во-первых, просьба его не содержала никакой политики.

Во-вторых, речь шла о человеческой судьбе – генерал, несмотря на все профессиональные издержки, был мужиком совестливым.

И наконец, в-третьих, Юрий Вишневский был его последним и, возможно, потому самым любимым учеником.

Этот фактор, кстати, был своего рода «неприкосновенным запасом» подполковника, припасенным на самый крайний случай. Ясно ведь было, что лимит генеральской привязанности не бесконечен.

Но он решился.

Разговор был коротким, разрешение приехать – получено.

Город – к вящей радости Юрия Леонидовича совсем не кишел праздничным народом, скорее уж казался сонным, пустынным.

Улицы были почти безлюдны, а мостовые – свободны.

До генеральской дачи в старой академической Жуковке он домчал всего за полчаса. И только сворачивая с Рублевки вправо, сообразил, что совсем рядом, в пятнадцати минутах езды – если, конечно, никто из «великих» не соберется в город и трассу не перекроют, – находится дом Лемеха, принадлежащий теперь Лизе. И там наверняка волнуются и ждут от него вестей два человека.

«Ладно, загляну на обратной дороге», – мысленно пообещал Вишневский и стал внимательно оглядываться по сторонам, чтобы не проскочить нужный поворот.

Старая Жуковка – поселение тесно застроенное и путаное.

Однако все обошлось, он свернул куда надо.

И через десять минут уже держал в руке аккуратную хрустальную рюмку, до краев наполненную ледяной тягучей водкой – ничего другого генерал не пил.

Никогда.

Выпили за праздник, не уточняя, какой именно.

Потом – практически без паузы – еще раз, за него же.

После – немного закусив – помянули, не чокаясь, тех, кого уже нет.

И генерал, проницательный, как и прежде, сам завел нужный разговор:

– Ну, хватит праздновать. Ты, Юра, пей, закусывай, но говори, зачем приехал.

Вишневский говорил недолго.

Старался – как некогда – уложиться в любимые генералом семь минут.

Почему – семь, до сих пор оставалось загадкой.

Но, похоже, уложился.

Старик коротко скользнул взглядом по часам на запястье, довольно хмыкнул.

– Ну, ясно. В целом. Неясно, правда, что ты из-за этого антиквара так надрываешься?

– С антикваром я знаком ровно три дня. Хотя, скажу откровенно, парень мне симпатичен. Не одной – по Киплингу – крови. Но симпатичен. А надрываюсь, можно сказать, по инерции – случилось некоторое время назад поддержать в трудную минуту славную женщину, а она возьми да влюбись в этого антиквара.

– А ты что же – сам на нее виды имел?

– Никак нет. Не было видов. А женщина, думаю, вам известная, Лиза Лаврова – дочь Лаврова.

– Аркадия Анисимовича?

– Так точно, Аркадия Анисимовича.

– Он ведь умер не так давно?

– Лет пять назад.

– Да-а-а. А дочка, значит, попала в переделку?

– Замуж вышла неудачно, не за того, за кого следовало.

– А теперь в антиквара беглого влюбилась.

– Да она давно в него влюбилась, Николай Парфенович.

– Ладно, с вашей любовью мне уж точно не разобраться. Лаврова помню. Мужик был правильный. Да…

Уходит наш брат помаленьку. Ну ладно. Давай по делу.

Что тебя интересует?

– Дело Непомнящих.

– Дело Димки Загорного, хочешь сказать?

– Да, так вернее.

– А зачем, собственно? Что тебе дадут подробности? Димки нет, и косточки давно истлели.

– А сообщники? Не верю, что их не вычислили тогда. Другое дело, что трогать не стали.

– Ты что же – полагаешь, это они теперь куролесят? Дочку Щербакова отравили? Антиквара – Лизаветину любовь – под статью подвели? Уголовники, стало быть?

– Полагаю, так.

– Ну и дурак.

– Не понял.

– Не было там никаких уголовников. Два офицера из охраны Павла Григорьевича Загорного сопровождали Димку в том налете. Убивал, правда, он. Истерик малолетний. Коллекционер этот, Непомнящий, не робкого десятка оказался. Пацан – я так понимаю – надеялся на испуг взять. Не вышло. Непомнящий его послал куда полагается – и двух мордоворотов не испугался. За телефон взялся – в милицию звонить. Тут мелкий и ополоумел, выхватил нож охотничий – на всякий случай вооружился, паскудник, – и ударил.

Попал, по всей видимости, сразу куда следует, а вернее – куда не следовало бы, словом, поразил какой-то жизненно важный орган. Непомнящий упал, и тогда уж – в истерике – мальчишка его исполосовал. Тут жена выскочила, увидала такое – и сразу в обморок Ну так он и ее – тем же макаром.

– А эти… офицеры?

– Офицеры, мать их… Наблюдали. Не решились, понимаешь, руку на сынка поднять. Ведено было его сопровождать – вот и сопровождали.

– Простите, Николай Парфенович, но я не очень понял – что значит сопровождать? Куда? На грабеж?!

– Ладно, ты мне здесь тоже невинность-то не изображай! Наслышан небось о прежних порядках. Бога благодари, что поздно родился! Однако я тоже не прав – начал говорить, так надо бы с начала. А вышло – с середины. Дело как было? Пал Григорьич Заторный в те годы в большой силе был. Член ПБ, поговаривали – кандидат в генсеки. Держал себя, должен сказать, вольно. Такого, что он творил, мало кто себе позволял, даже из ближнего круга. Ну ладно – наше дело в ту пору было наблюдать и помалкивать. Словом, был Загорный крут, а сынок – Димка – не в отца пошел. Такой, знаешь, истеричный хлюпик, капризный, избалованный.

Одно слово – мажор. И вот этот Димка – не иначе бес попутал! – влюбился в однокурсницу, генерала Щербакова дочку. Галину. Влюбляться там, на мой вкус, было не во что. Мелкая крыска, бесцветная, тихая – глаз не поднимет, слова не скажет. Хотя понять девчонку можно. В семье у генерала беда, можно сказать, с войны прописалась. Жена после немецкого плена не в себе – вся семья вокруг нее пляшет, в клинику не сдают. Самого генерала к тому же в душе обида гложет – с его-то заслугами в академии обретаться. И все из-за жены, между прочим.

– Я знакомился с его делом.

– Так что ж молчишь? Я тут ему бисером вышиваю… Ну ладно. Вроде бы радоваться надо – просветление на горизонте, на дочку такой наследник польстился. Влюбился по уши. Так влюбился, что на своем настоял – встречались почти официально.

Свадьбу только отложили до окончания учебы. Загорный, как ты понимаешь, от будущей родни был не в восторге, а супруга его – тем более. Но пацан закатил истерику. Одну, другую. Вены резать стал – смирились. И тут сумасшедшая наша – то бишь будущая Димкина теща – выкидывает фортель. Все только руками развели. Она – знаешь ли, урожденная княжна какая-то – видит на обложке журнала портрет, который когда-то принадлежал ее семейству.

И требует его обратно. Не просто требует – впадает в буйство. Дочка – следом – в депрессию и меланхолию. Дочкин жених чувствует себя героем, обязанным спасти любимую, – и закатывает истерику папе.

Дескать, портрет необходимо вернуть. Такая вот череда истерик. И толпа истериков. Думаю, Пал Григорьич пытался поначалу портрет добыть, не прибегая к крайним мерам.

– Пытался. Несколько раз приходил к Непомнящему, просил продать, обменять на любой экспонат – хоть из Третьяковки, хоть из Гохрана.

– Это он мог. И никто бы не пикнул. А Непомнящий, значит, отказал?

– Отказал. У него к этому портрету особое отношение было. Там отдельная история. Не по нашей теме.

– Ну и Бог с ней. Отказал, говоришь… Пал Григорьич к отказам был не приучен, взыграло, надо думать, ретивое. А тут сынок истерики катает беспрестанно. Короче, дал он команду картину изъять.

– Вот так – по-бандитски?

– Называй как хочешь. Теперь – можно. А тогда…

Вызвал двух офицеров охраны и велел сопровождать отпрыска на дело. Дальнейшее – известно.

– И как же в таком случае он допустил самоубийство сына? Знал же, какой у того характер…

– Самоубийство? Хрен тебе по деревне, Юра, а не самоубийство! Дело-то слишком громкое вышло. Понял Пал Григорьич, что даже ему такое с рук не сойдет. Да, откровенно говоря, и у нас к тому времени на него столько материалов скопилось – Председатель уже зубами скрипел. Короче, пристрелил он сынка собственноручно… Избежал позора. Однако карьера его после той истории на закат повернула. Года не прошло – по состоянию здоровья из состава ПБ и со всех постов… в небытие. Умер лет через пять, кажется.

– А те двое?

– Отправили служить куда-то в Тмутараканск. Кто знает, где они теперь? Вообще-то в тех краях долго не живут. А если и живы, уверяю тебя, убивать щербаковскую дочку в Москву не поедут. Зачем?

– Это понятно.

– Понятно, значит? Ну, слава Богу! А то прибежал, глаза горят – уголовники, сообщники, ату! Нет, Юрик, те дела любой уголовщины страшнее были.

– Но кто-то все же ее убил?..

– Не знаю, дружок. Тут я тебе не помощник. Копай. Раскопаешь. Ты парень цепкий. А удивительно все же, что Галина Щербакова так долго протянула. По моему разумению, ей за Димкой прямая дорога была.

Такая любовь неземная. Прямо – Шекспир.

– Ну вот теперь и вы о любви, Николай Парфенович. Меня сейчас другое интересует: коллекция Непомнящего куда делась? Они ведь не один портрет взяли – все собрание.

– Твоя правда – все. Согласно показаниям этих двух… холуев, прости Господи, той же ночью отвезли на дачу Заторного. Охрана подтвердила.

– И он не выдал?

– Нет.

– И не спросили, хотя бы после отставки?

– Не знаю. Возможно, кто-то и спросил, из тех, кто мог спросить. Однако, Юра, хватит с тебя и того, что я сказал.

Они просидели еще довольно долго – говорили о многом.

И выпили достаточно, и закусили.

Но пора было в дорогу подполковнику.

Взялся за гуж – следовало его тащить.

Генерал с такой постановкой вопроса был согласен.

– Ступай с Богом. Удачи тебе. Людмиле привет. И скажи-ка мне, ты теперь не скоро в эту – черт бы ее разнес – Чечню? Только ведь оттуда… – В бесстрастном голосе старика отчетливо прозвучала надежда. Вишневский, однако, ее не поддержал.

Все между ними всегда было по-честному. И теперь – не соврал.

– Не знаю, Николай Парфенович. Там ведь по обстановке. Может, не скоро, а может, сегодня выдернут.

Война.

– Война, мать ее… Ну ладно. Держись там как следует. Сам знаешь, что к чему.

Они неожиданно обнялись.

Выруливая на Рублевку, Вишневский подумал, что это впервые – обычно обходились рукопожатием.

Внезапно остро защемило в груди.

Стар был уже генерал, хоть и держался молодцом.

Не приведи Бог – виделись в последний раз.

Думать об этом не хотелось.

К тому же другие насущные мысли отвлекли внимание.

Вдоль трассы, как на параде, выстроились гаишники.

Общаться с ними теперь Юрию Леонидовичу, мягко говоря, было не с руки. Он сбавил газ и постарался ехать аккуратно, не выбиваясь из общего потока.

Москва, 7 ноября 2002 г., четверг, 15.15

Не выспавшись, Лиза поднялась рано, Собственно, этой ночью она почти не спала.

Забывалась ненадолго в тревожном полусне – и просыпалась в испуге, будто за то время, пока дремала, произошло что-то нехорошее.

Приходила в себя, успокаивалась на некоторое время, слыша подле себя ровное дыхание Непомнящего, засыпала вроде, пригревшись у его горячего плеча.

Но все повторялось снова: короткий, тревожный сон – и пробуждение в необъяснимом испуге.

Утром, едва рассвело, она бесшумно выскользнула из кровати, закрылась в ванной, с наслаждением погрузившись в душистую теплую пену.

Попыталась развеять тревогу.

Повода, сколько ни размышляла, не находила.

Зато навязчивой мелодией в сознании застряло и начало время от времени совершенно не к месту выплывать одно-единственное слово.

Любовь.

«Любовь», – повторяла про себя Лиза, вылезая из ванны, растираясь жестким – других не признавала – махровым полотенцем.

«Любовь», – неожиданно говорила она себе, выжимая сок из морковки.

Телевизор по всем каналам выдавал что-то бравурное, будто и вправду наступил праздник, а Лиза все твердила про себя: любовь…

Так, послонявшись по дому, выпив сока, посмотрев телевизор и повторив тысячу раз слово «любовь», она наконец почувствовала, что хочет спать.

И возвратилась под теплый бок Игоря, свернулась калачиком, заснула по-настоящему.

И даже телефонного звонка, разбудившего Непомнящего, не услышала.

Звонил Вишневский, как всегда– на подъезде к дому.

Однако Игорь Всеволодович решил Лизу не будить.

Они уютно обосновались на кухне, у барной стойки.

Правда, пить Юрий Леонидович отказался, спросил кофе.

А получив свое – заговорил.

Игорь слушал его, боясь шелохнуться, и даже дышал неглубоко, словно малейший посторонний звук мог помешать рассказу.

Слушал и не верил, потому что услышанному трудно было поверить. Тем более сейчас, в году 2002-м.

И верил, потому что изначально подозревал нечто подобное.

Жуткое, запредельное и вместе с тем убийственно реальное, связанное с занятием отца и его клиентами. Не кем-то персонально, а всеми, вместе взятыми, кланом тех, кто мог позволить себе в ту пору приобретать антиквариат и, значит, многое мог себе позволить.

Он понял вдруг, что никогда ни разу не сформулировал этой мысли в том виде, как сложилась она теперь. И в то же время знал наверняка, что все это время она жила в нем, где-то в подсознании, вместе с мистическим страхом и ожиданием того, что кошмар вернется.

Он и вернулся.

Однако выходило, что это прошлый кошмар, давно пережитый, гримасничая, пытается запугать его снова.

От этих мыслей сознание Игоря Всеволодовича чудным образом прояснялось, будто кто-то невидимый слой за слоем сдирал с него тонкую неощутимую пленку, заслонявшую все это время картинку реального мира.

А он и не знал об этом.

В конце концов он овладел собой настолько, что решился заговорить, о чем-то спросить Вишневского.

Тот ответил.

Теперь они говорили оба, и это была почти нормальная беседа, если бы не тема, которую обсуждали.

– Ну, разумеется, охранники исключаются.

– Исключаются К тому же прав генерал – в тех краях, куда их отправили служить, люди долго не живут.

– Он и в другом прав, ваш замечательный генерал…

Оба вздрогнули.

Никто не заметил, как и когда на кухне появилась Лиза.

А появилась она, похоже, довольно давно, потому что теперь цитировала фразу генерала, упомянутую Вишневским много раньше.

– Прав насчет самоубийства из-за любви. Ах, какой же он умница, ваш генерал.

– Ты о чем, Лиза?

– О любви. И смерти. И ненависти.

– Прости, дорогая…

– Нет, я не сбрендила вслед за большинством персонажей этой истории. Хотя, знаете, сегодня ночью и рано утром у меня было очень странное состояние.

Сильно смахивающее на бред.

– Лиза, вы нас пугаете.

– Погодите, Юрий, теперь все в порядке. Теперь все стало на свои места. А ночью… Игорь еще не рассказывал вам? Полдня накануне мы строили версию, а вернее, две версии: того и этого убийств. И построили нечто, кстати, совсем не так уж далекое от истины, если судить по вашему рассказу. Этот процесс длился долго – день, вечер. А ночью меня стало грызть чувство, что мы допустили какую-то серьезную ошибку.

То есть все верно – но одна ошибка может свести все на нет. Впрочем, это я теперь так складно излагаю, ночью меня измучили смутные тревоги и страхи, а утром, когда в полубессознательном состоянии я пустилась бродить по дому…

– Ты вставала?

– И принимала ванну, и смотрела телевизор, и пила сок – милый, ты спишь как сурок. Но не в этом дело.

Рано поутру ко мне вдруг прилипло одно-единственное слово – любовь. Но как прилипло! Я просто твердила как умалишенная: любовь, любовь, любовь А потом вдруг захотела спать и сразу заснула. Так крепко, что увидела сон. Знаете, что мне снилось? Будто я сдаю экзамен, непонятно где, в институте или школе, но экзамен по русскому языку – это точно. Я вытаскиваю билет, а в нем очень странное задание: перечислить все пословицы и поговорки со словом «любовь». И я начинаю – сейчас не вспомню, ей-богу, – но во сне из меня буквально бил фонтан, штук сто поговорок, наверное, а последняя – «от любви до ненависти один шаг». Тут я проснулась, услышала, что внизу кто-то разговаривает, спустилась и, откровенно говоря, просто боялась перебить Юрия. Замерла вон там, возле колонны. Такие жуткие веши… А потом он сказал, что генерал удивляется, как это Щербакова не покончила жизнь самоубийством? Такая была любовь! Вот тогда-то у меня все сошлось.

– Что сошлось?

– Вторая версия.

– И в чем же она заключается?

– В том, что не было никакого убийства. Она сама убила себя, отравилась, но прежде сделала все, чтобы подозрение пало на Игоря. Даже с портретом рассталась. Хотя, собственно, теперь он был ей ни к чему – слишком хорошо понимала, что обречена – Но почему? Почему непременно на Игоря?

– Потому что любовь обернулась ненавистью. Любовь к этому истеричному Димке, который ради нее пошел на все – и на смерть в итоге. А ненависть – к Непомнящим вообще, из-за которых, как она считала, все произошло. И к Игорю в частности. Как к последнему из Непомнящих.

– И она ждала целых двадцать четыре года?

– Нет, она не ждала. Она жила и тихо ненавидела тех, кто отнял у нее единственную любовь. Помните генеральское? Тихая, безответная мышка. Нет, она вряд ли была способна на серьезный поступок. Если верить классикам, месть вообще дорогая и трудоемкая штука. Развлечение для богатых – или по меньшей мере сильных духом. Она была ни то ни другое.

И возможно, так и ушла бы из этого мира тихо, незаметно, никоим образом не потревожив Игоря. Если бы не болезнь. Любой человек, в принципе, понимает, что смертей. Однако ему не дано знать, когда умрет, и он живет спокойно, надеясь в душе, что это произойдет скорее позже, чем раньше. Совсем другое дело, когда оставшееся время известно точно. А еще известно, что впереди – страшная агония, боль, беспомощность и никого близкого рядом. По-моему, мысль о самоубийстве – самая разумная из тех, что может прийти в голову. Ну а уж если умирать, то почему бы не попытаться – ценой собственной смерти – наказать того, кого тихо ненавидела все эти годы? Тихо, но люто. Мне кажется, она рассуждала именно так или как-то очень похоже. И смотрите – все сходится. Она пишет дневник. Потом приходит на салон, отдает картину. Возвращается домой, инсценирует застолье, тщательно протирает все предметы, уничтожая свои собственные отпечатки пальцев. Разбивает часы, чтобы зафиксировать время мнимой смерти. Надевает их на руку – потому, кстати, и не было повреждений. И принимает яд. Картина убийства – налицо. Подозреваемый – очевиден.

Я думаю, она умирала почти счастливой – во-первых, освобождалась от мучений, во-вторых, наказывала ненавистного Непомнящего.