Антиквар

– Тогда чего же?

– Надо бы вспомнить кое-что. Из далекого прошлого. Специалист, который согласился нам помогать, считает, что истоки того, что творится вокруг Игоря, следует искать в прошлом. Уж очень необычная складывается ситуация, непохожая на сегодняшний криминал. Понимаете? А у Игоря в прошлом осталась такая страшная тайна. К тому же портрет… Он ведь тоже оттуда, из прошлого. Вот мы и подумали, может, вы помните что-то такое… необычное, связанное с той историей и с портретом…

– В той истории, девочка, все было необычно. А по тогдашним строгим временам – тем более. Верно ты заметила – страшная тайна занозой засела в прошлом бедного мальчика. И вполне может быть, прав ваш специалист. Разматывать клубок нужно оттуда. Что до странностей, то их в той трагедии было не перечесть. И странностей, и домыслов, и слухов. Много чего. Слава Богу, память меня пока не подводит. Слушай…

Москва, 5 ноября 2002г., вторник, 17.00

Все сложилось удачно – с оперативниками из следственной бригады, занятой расследованием двух убийств, уже объединенных в одно уголовное дело, он сошелся быстро.

Версия, разработанная накануне в кабинете бывшего коллеги, не пригодилась.

– Я-то понимаю… – задумчиво тер переносицу заместитель начальника МУРа, – и, как ты понимаешь, не против… Но розыск курирует другой зам, а объяснять все ему… Лишняя головная боль. Но ребятам – так или иначе – что-то объяснить надо. Здесь, знаешь, как и прежде, не очень любят, когда соседи суют нос.

– А все просто – генерал Щербаков, отец убитой женщины, – ветеран нашего ведомства, персона известная, особенно своими партизанскими подвигами. Мой интерес потому вполне закономерен. Бдим. Вдруг ниточка в прошлое потянется? Нет – работайте себе на здоровье и на благо Родины. Мне ведь много не надо – общая картина преступления, личность погибшей…

– Да, да. Это вполне подходит. – Бывший коллега, уже не колеблясь, потянулся к телефону.

Шагая по широким муровским коридорам, Вишневский на скорую руку сочинил «генеральскую» версию.

Но оперативники вопросов не задавали. Ребята были молодые – старинная межведомственная неприязнь, похоже, еще не разъела души, а может, времена менялись.

К делу перешли сразу – спокойно и обстоятельно.

– Значит, потерпевшая – Галина Сергеевна Щербакова, 1944 года рождения, одинокая, пенсионерка по инвалидности. Онкологическая, между прочим, больная. И тяжелая. Жить, как считает наш эксперт, ей оставалось всего ничего. Месяц-другой от силы. Рак легких.

Но это так, по ходу дела. Проживала одна в четырехкомнатной квартире в высотке на Котельнической. Квартира осталась от отца. Героя Советского Союза… Ну, про него, я так думаю, вам больше нашего известно.

Сам генерал скончался недавно – в девяносто восьмом.

А супруга, мать Галины Сергеевны, гораздо раньше – в семьдесят восьмом. Так что отец с дочерью двадцать лет прожили вдвоем. Галина Сергеевна замужем не была ни разу, детей не имеет. По образованию она журналист-международник, но за рубеж никогда не выезжала и вообще по специальности не работала. Странно даже.

Корпела потихоньку в Историческом архиве. Заболела сразу после смерти отца – диагноз поставили в девяносто девятом. Но как-то тянула. А вернее – тянули врачи, химиотерапия и все такое… Выглядела она, кстати, после всех этих мероприятий… скажу я вам…

– Фотографией не разживусь?

– Разживетесь, почему нет. Мы не жадные. Теперь непосредственно о деле. Труп обнаружила медицинская сестра, которая ежедневно приезжала делать Щербаковой уколы. Второго ноября сего года, в субботу.

– В котором часу?

– В восемнадцать ровно. Вернее, подъехала она, как обычно, к шести вечера. Но в квартиру попала не сразу. На звонок Щербакова дверь не открыла.

Сестра сразу предположила худшее. В общем, понятно – пациентка, что называется, на ладан дышала. Спустилась вниз, консьержка позвонила в ЖЭК – там, в высотке, у них все под одной крышей. Дверь вскрыли. Картина была такая: труп Щербаковой обнаружили на полу, возле стола в гостиной. Стол – заметьте! – накрыт на двоих. Хотя «накрыт» – это, пожалуй, громко сказано: початая бутылка армянского коньяка, открытая коробка конфет, две хрустальные рюмки. Дальше начинаются заморочки чисто по нашей линии. Первое – смерть, по заключению экспертов, наступила вследствие отравления сильнодействующим препаратом, вызывающим моментальный паралич сердца. Второе – отпечатки пальцев на бутылке, рюмке, спинках стульев, дверных ручках – короче, в радиусе, скажем так, действия преступника – тщательно стерты. Только пальчики Щербаковой остались – и только на ее рюмке.

– Время наступления смерти установила экспертиза?

– Экспертиза, как вам, наверное, известно, всегда дает временной люфт. В нашем случае – около трех-четырех часов. То есть приблизительно в пятнадцать.

Но может – и больше. В квартире стоял зверский холод. В батареях была воздушная пробка – непонятно, сколько это продолжалось и как старушка не окочурилась от холода. Однако на состояние трупа это обстоятельство могло повлиять. И тем не менее время смерти известно с точностью до минуты.

– Это откуда же?

– Вы не поверите, товарищ подполковник, совершенно книжная история. Разбитые часы. Падая, Щербакова ударилась рукой о ножку стола. Наручные часики фирмы «Заря», старенькие – правда, золотые – разбились. То есть разбилось стекло, а часы остановились.

Ровно в десять часов семь минут. Так что время известно. Как в кино вышло. Бывает, оказывается. Да, и вот еще что, из квартиры похищена картина, портрет. Ценность полотна сейчас устанавливают эксперты. Но вероятнее всего – вещь стоящая. Редкая работа художника Крапивина. Я, откровенно говоря, не слишком силен в этих вопросах. Но подозреваемый…

Он, кстати, у нас в бегах, вам известно?

– Наслышан.

– Так вот, подозреваемый и не скрывал, что этой картине цены нет. Он-то, надо думать, знал, что говорит. Известный московский антиквар, между прочим.

– Знаю. Как же он от вас ушел? Интеллигентный, говорят, парень, не бандит, не супермен.

– Да по-дурацки ушел, если честно. Интеллигентный – это точно. И ничего не отрицал поначалу. То есть утверждал, что портрет ему передала сама Щербакова на антикварном салоне, в ЦДХ, причем безвозмездно.

– Почему безвозмездно?

– Это вопрос. Там, знаете ли, товарищ подполковник, темная история с этим портретом. Двадцать с лишним лет назад он якобы был похищен из квартиры родителей Непомнящего. При этом родители его были убиты.

– Якобы?

– Сейчас работаем с архивами. Короче, по словам Непомнящего, Щербакова, узнав об этом, добровольно отдала ему портрет. Именно второго числа, в субботу, но – заметьте! – приблизительно около пятнадцати часов. То есть фактически спустя пять часов после собственной смерти.

– Мистика.

– А знаете, товарищ подполковник, я, когда впервые эту версию услышал, как ни странно, подумал то же самое. Мистика. Слишком уж не похож был этот антиквар на убийцу.

– Бывает.

– Теперь-то все, само собой, воспринимается иначе. Тем более после побега и второго убийства. Мужик просто умный попался, хорошо образованный, интеллигентный – это мы с вами уже отмечали, – короче, не из наших постоянных клиентов. Вот и расслабились. И показался он тогда каким-то… открытым, что ли. Не выступал, права не качал. В квартиру впустил без ордера, машину дал обыскать. Картину, можно сказать, сам выдал. Про родителей очень жалостно поведал. И про то, как Щербакова – то есть какая-то женщина, назвавшаяся Щербаковой, – ему портрет отдала и от денег отказалась. Очень похоже на правду казалось, честно скажу. Хотя и выходило, что мистика.

Мы-то время смерти знали точно. Но Непомнящему этому – черт бы его побрал – почти поверили. Разные варианты уже прокручивали…

– Какие же, например?

– Ну, первое – подставляют парня. Грамотно подставляют. Это, в общем, вписывалось в данную ситуацию. У него с месяц назад неприятности начались – объявились люди с большим интересом к его магазину. Пришли, намекнули – он вроде не понял. Пришли второй раз – разнесли лавку к чертовой матери. Не столько взяли, сколько разгромили. Чистый беспредел. И попал мужик, надо сказать, на большие деньги. Короче, история вроде складывалась… Мы как раз в машине эту тему обсуждали. Тут он от нас и дернул. И не просто дернул, а прямиком к тому человеку, кто весь этот погром затеял. И не долго думая топором тому череп раскроил.

Такой вот интеллигентный антиквар оказался.

– Других вариантов не было?

– Какие уж теперь другие?

– Теперь-то понятно. А тогда?

– Тогда не успели до других добраться.

– Понял.

– Да, откровенно говоря, тот первый вариант тоже не слишком годился. Потому как старушка Щербакова вела дневник. А там черным по белому – все с точностью до наоборот относительно показаний Непомнящего. Про убийство его родителей в дневнике ни слова, а про портрет очень много написано – как привез его с войны покойный отец, как любила картину матушка. И про антиквара Непомнящего, который, узнав каким-то образом про картину, буквально проходу ей – в смысле Щербаковой – не давал.

Звонил, приходил, деньги предлагал немалые. Можно сказать, прельщал старуху – пенсия у нее, хоть и отцовская досталась, все равно по нынешним временам – слезы. Да еще при ее болезни… Сами понимаете. Щербакова, кстати, не только упоминала его в дневнике – медицинской сестре, той самой, что колоть ее приезжала, рассказывала. Советовалась. Сомневалась. Жалко было с картиной расставаться, но в конце концов решилась. Назначила время. В субботу, с утра пораньше. Вот он и пришел…

– Да, история. Дневник у вас, как я понимаю, в деле?

– Где ж ему быть?

– В таком разе, ребята, если уж вы на само"? деле не жадные – могу попросить об одолжении?

– Копию снять?

– Это первое. Вернее – второе. Первое – фото.

– Интересно, что третье?.. А то, как говорится, дайте воды напиться, так жрать хочется, что переночевать негде.

– Верно. Хамлю. Можете послать с чистым сердцем. Не обижусь.

– Так вы сначала скажите, что третье… Может, сговоримся.

– Скажу, куда ж я денусь. Третье – акт судебно-медицинской экспертизы. Не выводы о причине смерти – полный вариант.

– Вас телесные повреждения интересуют? Не было.

– Меня все интересует. И старые шрамы, и следы от инъекций, их, как я понимаю, должно быть немало, и содержимое желудка…

– А зачем это вам?

Откровенно говоря, Вишневский ждал этого вопроса.

Но совершенно не представлял, каким может быть ответ.

Он и сам не знал еще, зачем ему подробный отчет экспертов. Однако был уверен в том, что должен его изучить.

Обязан.

Снова – интуиция.

Подполковник Вишневский медлил.

Будто ждал чего-то.

И – бывает все же! – идет судьба навстречу.

Прямо идет, к тому же широко улыбаясь.

Звонок телефона прервал беседу.

Старший группы, молча выслушав чью-то короткую информацию, задумчиво резюмировал:

– Вот оно что…

И, положив трубку, внимательно взглянул на Вишневского.

– Говорили ж мне: соседи никогда не заглядывают случайно. На огонек.

– А что такое?

– Дело об убийстве супругов Непомнящих, товарищ подполковник, обнаружилось, между прочим, в вашем архиве.

– В нашем? Честное слово, ребята, не знал.

– Верим. Материалы дела, однако, вы принимать будете?

– Напрасно вы так.

– Да мы – никак. Разве сами не видите – к тому идет.

– Возможно. Однако в любом случае решать не мне.

И знаете что, пока начальство будет вести переговоры – процесс, между прочим, может затянуться, – давайте заключим временное соглашение о взаимодействии.

Неофициальное, разумеется.

– Это как же?

– А так. Я вам – быстрый доступ к архивному делу.

Вы мне…

– Раз, два, три…

– И четыре.

– Про «четыре» разговора не было.

– Сейчас будет. Хотелось бы осмотреть квартиру Щербаковой. Могу – в вашем присутствии, могу – если доверяете – самостоятельно.

– Доступ в архив организуете сегодня?

– Сегодня – уже нет. – Вишневский мельком взглянул на часы. – Завтра с утра – железно.

– Ладно. Будем считать соглашение вступившим в силу. Все равно, чует мое сердце, дело вы заберете. Но начальство будет волынить с переговорами, это точно.

А пока суть да дело – спрос с нас. Так что по рукам.

Копию дневника и акта судебных медиков сделаем сейчас. Изучайте – на сон грядущий. А квартиру осмотрим завтра, когда мои ребята сядут в вашем архиве.

– Справедливо. Согласен.

Они расстались почти дружески.

По крайней мере всем было ясно: что бы ни решили наверху – временное, неофициальное соглашение будет полезно обеим сторонам.

И к этому нечего было добавить.

Санкт-Петербург, 5 ноября 2002 г., вторник, 18.00

– Год был семьдесят восьмой, помню точно, потому как муж покойный в том самом году получил наконец академическую мантию. И звание, разумеется.

До того – все тянули, хоть давно дослужился.

Характер у него, видишь ли, был сложный. Правду-матку имел обыкновение резать в глаза, невзирая на личности. Вот и нажил врагов в высоких инстанциях.

Однако дали академика. Деваться было некуда.

Ему в ту пору уже Нобелевская светила – наши решили не задираться с Европой.

Время, знаешь, Лиза, было тогда не очень спокойное.

Это теперь говорят – застой; И всем, кто тогда здесь не жил или мал был, вроде тебя, или вовсе головы не поднимал, дальше собственного носа боялся взглянуть, представляется сразу тишь да гладь да Божья благодать. Скучновато, конечно, душновато, пыль, паутина по углам. Однако ничего, жить можно.

А у меня, девочка, совершенно иного рода воспоминания о тех годах – и даже не воспоминания – ощущения в душе осели. Но не забылись.

Тревожно было.

Нехорошо на душе.

Верхушка тогдашняя как-то уж слишком распоясалась – крали без совести, своевольничали без предела.

Эдакие, знаешь, князья да бояре, а вокруг – холуи, дворня да крепостной народ.

Недовольных усмиряли скоро и жестко.

Выходило – для большинства возвращались сталинские порядки. Тихой сапой – неприметно вроде, но ощутимо.

Я в ту пору многих друзей потеряла.

Кто уехал сам, по доброй воле, кого выдворили, не спросясь.

Кто испугался, притих, затаился – вспомнил старое. Бог его знает, куда теперь повернет? Сочли, что лучше от таких одиозных фигур, как мы с академиком, отодвинуться. На всякий случай.

– Почему одиозных, Вера Дмитриевна?

– Ну, как бы это сказать поточнее? Заметных, понимаешь? К тому же ведущих откровенно буржуазный, как тогда говорили, образ жизни.

Власть вроде терпела до поры, временами даже подбрасывала пряники. Но так ведь это политика известная: пряник да кнут – кнут да пряник.

В те годы, Лизавета, вообще не принято было выделяться из общей массы. Ничем – ни умом, ни внешностью, ни тем паче мировоззрением или образом жизни.

Конструкция основана была исключительно на монотонном движении множества одинаковых винтиков, расположенных строго по ранжиру. Детали иной конфигурации считались браком. Их немедленно запихивали под пресс. Или обтачивали до нужной кондиции.

Так что кое-кто из бывших приятелей стал аккуратно от нас дистанцироваться.

Вообще, Лизонька, учти – не приведи Господь, пригодится в будущем, – когда мыслящие, интеллигентные люди начинают сторониться друг друга, замыкаются в собственных крохотных мирках – это дурной знак.

Тогда как раз происходило нечто похожее.

Даже классическое кухонное диссидентство незаметно обернулось обычным пьянством, приправленным интеллигентской заумью. Знаешь, эти бесконечные разговоры ни о чем, вообще, о природе мироздания и судьбах мировой цивилизации.

Но это – в целом.

Мне же, как человеку, почти официально коллекционирующему антиквариат – таких в ту пору были единицы, – стала заметна еще одна страшная штука.

Крупная номенклатура и крупные «теневики» стали проявлять все больший интерес к старинным ценностям.

Прежде вполне удовлетворялись импортным дефицитом – жратвой, мебелью, тряпками, машинами, золотом и камнями – в советских ювелирных изделиях.

И вдруг потянуло к старине.

Вошли, надо полагать, во вкус.

Обтесались, сообразили, в чем подлинные ценности.

Вроде благая весть – нашего полку прибывает. ан – нет.

Большие подступили неприятности, можно сказать – беда.

Они ведь – особенно номенклатурные товарищи – покупать были не приучены, им привычнее было отнимать. Благо предшественники у власти, начиная с пламенных революционеров, традиции заложили основательно.

И началось.

С одной стороны за дело взялись органы. Никаких законов, понятное дело, принято не было. Большевики – те хоть по случаю каждого своего безобразия строчили декреты и расклеивали их по заборам. Тогдашние власти предержащие стали умнее. И спокойнее.

Примет очередной пленум партии на первый взгляд безобидное постановление: «О совершенствовании деятельности по…», «Об усилении борьбы с…» Далее – что-то невнятное, не сразу разберешь, о чем речь.

Те, однако ж, кому эти постановления предстояло проводить в жизнь, очень хорошо разбирали.

Можно сказать – ловили на лету.

И немедленно брались за дело.

Покатилась волна «антикварных процессов» – засудили нескольких видных коллекционеров, разумеется, с конфискацией.

Но это было еще не самое страшное.

В конце семидесятых в Москве, Питере, Киеве совершены были небывалые по дерзости, жестокости и размаху преступления. Ограблены и в большинстве случаев убиты были люди известные – актеры, ученые, художники. Все – собиратели старины, известные коллекционеры. Преступников ни в одном случае не нашли.

Небывалое по тем временам явление. Крупные преступления, тем паче если жертвой становилась знаменитость, как правило, раскрывали.

Выводы, как ты понимаешь, напрашивались самые неутешительные.

Понятно было, что подступиться к тем несчастным официально было сложно. Слишком уж известные и заслуженные оказались коллекционеры. На дворе все же не тридцать седьмой год. Брежнев с Западом политес вовсю разводил. Однако ж слишком сладкими кусочками, слишком желанными кому-то показались их собрания.

Вот и решились на страшное.

– Кто же. Вера Дмитриевна?

– Не знаю, детка. В разных случаях имена называли разные, в одной истории упоминалась даже Галина Брежнева. В другой – грешили на тогдашнего министра культуры, Катьку Фурцеву.

А вот по поводу убийства Непомнящих – имен не звучало. Но история была. И связана она – правильно ты предположила – именно с крапивинской «Душенькой».

– Вы тоже уверены, что это «Душенька»?

– Абсолютно уверена. Я, дружок, уж если что знаю, так можешь не сомневаться – так оно и есть. А Сева покойный – Игоря отец – тот и вовсе знал наверняка.

Мы с ним крепко дружили, хотя виделись нечасто.

Я скажу тебе откровенно – Зою его не слишком жаловала. Не было в ней души, одна красота неописуемая, Кукла фарфоровая – заводная и говорящая.

Прости Господи, худое говорю о покойнице!

А он – обожал.

Ну так его дело.

Мое мнение при мне оставалось. Однако кривить душой не умею.

Потому – во избежание нежелательных эксцессов – встречались мы с Севушкой редко. Когда он без Зойки в Питер наезжал.

Теперь слушай внимательно, девочка. Все, что прежде сказано, была вроде присказка. Сказка только теперь и начинается.

Зимой семьдесят восьмого, в самый канун Рождества – которое по новому стилю, – пришел он сюда. В эту самую квартиру. В этой самой комнате пили мы с ним кофе, коньяк – вот как с тобой сейчас – и разные разговоры разговаривали. Слава Богу, было о чем поговорить.

Однако он ведь фанатик был по части своего Крапивина и особенно «Душеньки». О чем бы речь ни шла, непременно излюбленного конька оседлает – и пошла писать губерния!

Так и в тот раз беседа наша как бы сама собой докатилась до крапивинского портрета.

Сева, как заведено, сначала оппонентов обругал. Потом сообщил, что какие-то новые экспертизы затевает, стал было о них подробно рассказывать – да вдруг словно осекся и как-то потемнел лицом. Будто что-то скверное вспомнил.

Я, естественно, с расспросами. Он поначалу отмахивался – дескать, ерунда, пустяк, просто вспомнилось ненароком.

Но я женщина целеустремленная, если чего захочу – непременно добьюсь. Ну, добилась. Рассказал он мне, что уже некоторое время – что-то около двух или трех месяцев – донимает его один человек. Птица, как Сева его определил, высокого полета. Очень высокого.

Имени, понятное дело, не назвал – в таких случаях это не принято. Да меня, откровенно говоря, имя не слишком интересовало. Много тогда птиц вокруг нас кружило.

У Севы же клиентура всегда была исключительно серьезная. Он ведь еще консультировал и считался одним из лучших экспертов. Так что ничего необычного в появлении «птицы» я не усмотрела. Это уж потом, когда Севы не стало…

Однако давай по порядку, а то собьюсь, расквашусь, не приведи Господь.

«Птица», стало быть, вокруг Всеволода кружила не просто так, дабы разжиться какой-нибудь стоящей вещицей, а вполне целенаправленно. Требовалась ей – ни много ни мало – сама «Душенька». И была «птица» очень уж настырной – деньги предлагала сумасшедшие, и если бы только деньги… Я еще удивилась тогда…

«Что ж, мол, еще-то?»

«Обмен», – отвечает.

«На что меняться-то?»

«А на что захочу!»

«Это как же?»

«А так. Любую вещь – картину, скульптуру, драгоценность. Где бы она ни находилась – хоть в Третьяковке, хоть в Гохране, хоть в частной коллекции».

«Да он в уме, твой проситель?» – спрашиваю.

«В уме. И, поверь, слов на ветер не бросает».

Озадачилась я, скажу откровенно. И еще – стало мне тогда не по себе. Севе, как видно, тоже.

Спрашиваю: «Зачем ему так уж „Душенька“ понадобилась?»

Он только плечами пожал. «Сам, – говорит, – теряюсь в догадках. А „птица“ молчит, сколько ни пытал».

Такой у нас разговор вышел – и оказался он, между прочим, последним. Больше я Севу не видела.

Года не прошло – в августе его с Зойкой зарезали.

И «Душеньку» забрали.

Ну а в тот раз мы еще долго сидели, переключились как-то на другое.

Однако на прощание я ему сказала: «Не мне тебя учить, однако „птицы“ своей все ж поостерегись. Тем паче если она на самом деле такая всемогущая».

Он помолчал немного, вроде задумался. А когда заговорил, оказалось, думал вовсе не над моими словами: «Понимаешь, он ни за что не говорит, зачем ему „Душенька“, но я чувствую – это странно, правда, – чувствую, что она ему действительно позарез нужна. Буквально вопрос жизни и смерти. Вот ведь коллизия!»

Мне показалось даже, что он колеблется, хотя представить, что Непомнящий расстанется с портретом, было невозможно. Я все же спросила.

"Да ты что?! – Он взглянул на меня, как на умалишенную. И тут же снова погрузился в свои мысли, потому что пробормотал, явно не ко мне обращаясь:

– Странно все это. Очень странно".

На том и расстались. И вышло – навеки.

Голос Веры Дмитриевны дрогнул.

Похоже, она все же собралась «раскваситься», и Лиза поспешила перевести разговор в конструктивное русло:

– А потом, когда все уже произошло?

– Потом, детка, я ревела целую неделю, хотя вообще-то не плакса. И знаю то же, что и все прочие. Игорю, надо думать, больше известно.

Они поговорили еще немного.

Лиза уже почти опаздывала в Пулково, иначе сидела бы подле чудной женщины, слушала, любовалась, пока та сама не выставила бы за дверь.

Впрочем, Лиза была уверена, что не выставила бы.

Значит, сидели бы вместе, вдвоем, до скончания века.

И не наскучило бы.

Знала точно.

Однако – время.

Вера Дмитриевна на самом деле была женщиной целеустремленной, привыкшей исполнять собственные решения любой ценой.

Покидая удивительную квартиру, Елизавета увозила в дорожной сумке несколько солидных бархатных футляров. О стоимости того, что в них, старалась не думать.

«Знаю я, какие у него деньги. И у тебя – откуда теперь? Пусть будет. Неизвестно еще, как дело повернется. Не пригодятся – так вернете, не присвоите. А сейчас бери и не спорь!»

Спорить с Верой Дмитриевной Шелест действительно было бесполезно.

Москва, 5 ноября 2002 г., вторник, 19.00

Подполковник Вишневский был человеком слова.

И это значило, что утром следующего дня оперативники из следственной бригады МУРа получат доступ в архив ФСБ, а вернее – к одной-единственной архивной папке с материалами уголовного дела, возбужденного в далеком семьдесят восьмом году по факту убийства известного московского коллекционера Всеволода Непомнящего и его супруги.

Но прежде – и это нисколько не нарушало «неофициального» соглашения – Юрий Вишневский счел необходимым тоже взглянуть на эти материалы. Благо доступ в архив был круглосуточным.

А сон грядущий и документы из дела покойной Галины Щербаковой – отложить на пару часов.

На пару, однако, не вышло.

Домой он вернулся далеко за полночь.

Спать – хоть и шла уже вторая бессонная ночь – не хотелось.

Это был тот самый случай, когда история всерьез захватывала Юрия Леонидовича. Притом совершенно не важно было, что это была за история, с чем связана – разработкой предстоящей операции или делом давно минувших дней.

«Захваченный» – он не замечал движения времени, случалось, бодрствовал по несколько суток.

Ничего с этим нельзя было поделать, сколько таблеток ни заставляла его глотать Людмила, таково было свойство натуры.

И все тут.

Людмила, к слову, тоже еще не спала, однако собиралась отходить ко сну, лежа в постели, лениво листала какую-то миниатюрную книжицу.

– Ну, что на поприще частного сыска? – Вопрос был риторическим. Достаточно было взглянуть на мужа, чтобы понять его состояние. Завелся.

– Складывается любопытная комбинация. Так что отставкой можешь больше меня не стращать. Уйду в отставку – запишусь в частные детективы.

– Побойся Бога, любимый, когда это я стращала тебя отставкой? Бога о ней молю, как о манне небесной.

– Действительно. Перепутал. Это не ты, это другое начальство. Прости. Что читаешь?

– Коэльо. Теперь модно.

– И как?

– Говорю ж тебе – модно.

– И все?

– Все.

– Понятно. Тогда, может, окажешь услугу начинающему частному сыщику?

– Посидеть где-нибудь в засаде?

– Нет. Сменить модное чтиво на криминальное.

– Свойства личности?

– Вот именно.

– По протоколам – сложно.

– A y меня не протокол. Дневник.

– Это – лучше. Давай свое чтиво, Шерлок!

– Мне больше по душе – Эркюль.

– Хорошо, Эркюль. Ты пока можешь подремать, – Оставьте ваши уловки, мадам! Посижу на кухне с другими материалами.

Других материалов на самом деле оказалось предостаточно.

Разложив бумаги на кухонном столе, подполковник Вишневский с головой ушел в работу.

– Кофе свари.

Негромкий, но требовательный голос жены грянул в кухонной тишине как гром небесный.

Вишневский вздрогнул, оторвался от бумаг и первым делом взглянул на часы.

Было уже половина пятого.

Дело, оказывается, близилось к утру.

– Ты что же, не спала, котенок?

– Уснешь, как же! – Лицо у Людмилы было усталым, но глаза поблескивали. – С вашим частным сыском.

– Я – мерзавец.

– Вне всякого сомнения. Ладно, негодяй, вари кофе и слушай.

Юрий Леонидович с готовностью ринулся к кухонной стойке.

Через секунду громко зажужжала кофемолка, в воздухе разлился острый пряный запах свежемолотого кофе.

– Внемли, Шерлок, а скорее уж Ватсон! И трепещи…

– Трепещу покорно, – Так вот. Личность, писавшая это, как я полагаю, интровертна и иррациональна.

– Стоп, котенок. Я, безусловно, не только мерзавец, но и тупица, однако и за двадцать лет совместной жизни так и не сумел освоить ваш птичий язык. Кстати, ты никогда не задумывалась, почему это медики, как никто другой, высокомерно игнорируют внятные определения простых вещей? А изъясняются посредством труднопроизносимой абракадабры. Обычная тряска – у них, видите ли, тремор.

– Ты действительно непроходимый осел. Больному не всегда обязательно знать, что говорят о его хвори между собой врачи. Неужели не ясно?

– Но я не больной.

– Ты глупый. Ну, хорошо, я буду говорить проще, а ты, смотри, не прозевай кофе. Так вот, женщина, писавшая это, не страдает никаким психическим расстройством. Хотя определенные проблемы с психикой присутствуют. Но у кого их теперь нет? По природе своей она замкнута, скорее всего одинока, возможно – несчастна. Однако отнюдь не сломлена, хотя все предпосылки к тому явно имелись…

– Она была неизлечимо больна. Рак. Забыл, как по-вашему?

– CR. Ты говоришь: была – значит, ее уже нет?

– Нет. Убита.

– Вот как? Ну, это не по моей части. Впрочем, тревожных состояний я не заметила, с болезнью и неизбежным итогом, судя по всему, она смирилась. Обреченность, подавленность – это есть. Кстати, в записках о болезни ни слова. Хотя самочувствие местами описывает довольно подробно. Но это, кстати, только подтверждает мое предположение.

– Какое предположение?

– Как всегда норовишь забежать вперед паровоза?