Орловская губерния, год 1919-й

Все было кончено в пятницу, 19 декабря 1919 года.

Последним, нечеловеческим усилием (а вернее. именно что человеческим, ибо расплачиваться пришлось кровью и жизнью) ударный корниловский полк прорвал окружение красных. Части добровольческой армии вырвались из осажденного Орла.

Утром в город вошли большевики – две сильно потрепанные, уставшие и злые кавдивизии. С ними – эстонцы и латышские стрелки. Им тоже изрядно досталось накануне от дроздовцев.

Потому город готовился к худшему.

И стало ясно, впервые, возможно, за годы кровавой смуты – конец.

Еще закипали в окрестностях короткие бои – отчаянно, но безрассудно бил по красным флангам Май-Маевский.

Еще под Ливнами обескровленная марковская дивизия сдерживала натиск сразу двух армий противника.

Фатальный итог, однако, был предрешен.

Большевики по-хозяйски устраивались в городе.

Полагали, что окончательно, но все же остерегались и побаивались даже.

Конные отряды неустанно рыскали в окрестностях.

И не приведи Бог оказаться на их пути – суд был скорым, а расправа страшной.

В январе, осмелев и пообвыкнув, отряды стали отходить от городских окраин все дальше. Оказалось, не вся земля окрест обращена в плацдарм, выжжена, вытоптана, изуродована воронками. Уцелели заповедные уголки, а в них – деревушки и даже села. Тихие, не пуганные еще как следует – но пугливые, покорные.

Командование, впрочем, быстро смекнуло, что к чему, – отряды укрепили надежными товарищами из политотдела дивизии и губернской ЧК.

И вот уж январь на исходе.

День холодный, но яркий и безветренный, оттого и мороз не пробирал до костей – пощипывал слегка обветренную кожу, румянил щеки, Небольшой – девять всадников – отряд ленивой рысцой миновал опушку леса.

Впереди искрилось так, что больно смотреть, заснеженное поле.

За ним, будто большие приземистые грибы, не ко времени повылезавшие из земли, жмутся запорошенные снегом избы. Тянутся к небу едва различимые в ослепительной белизне струйки дыма. Топят печи – значит, жива деревушка, скрипит, копошится потихоньку.

– Покровское… – Молодой красноармеец привстал в стременах, щурясь, прикрыл глаза ладошкой.

– А говорил – усадьба…

– Есть усадьба. Отсель не видать. За деревней, слышь, – река, за рекой – пригорок, а на нем, как положено, барский дом.

– Кому – положено? – Уполномоченному политотдела соглашательское «положено» резануло слух.

– Ясно кому – хозяину.

– Нет больше хозяев, Красавченко. Трудовой народ – ты, вот, к примеру…

– Слышь, комиссар, кончай агитацию!. Здесь все идейные. Отря-я-яд, рысью!

Коренастый рыжеватый мужичок на горячем, злом жеребце редкой бронзовой масти церемониться, похоже, не привык. Но привык командовать – уверенно и зычно. И первым легко перешел на прибавленную рысь.

Конь размашисто влетел на спящее поле, разбудил, растревожил, разворошил копытами нетронутый, чистый покров.

Отряд рванул следом – снег взметнулся из-под копыт, клубясь, заметался над землей. Окутал всадников плотным искрящимся облаком.

Двое отстали.

– Суров командир? – Ян Ланиньш из губернской ЧК не скрывал иронии.

– Он – прирожденный вояка. Видел бы, что творит в бою! Это золотой запас нашей армии, погоди – станет маршалом.

– У нас нет маршалов.

– Так будут. Наши, красные маршалы.

– Такие необразованные?

– Мы все учились понемногу…

– О, Пушкин! Ты-то точно учился. Кстати – где?

– А везде… И отовсюду вылетал с треском. Из гимназии отчислен за чтение запрещенной литературы, добился экстерна, получил аттестат, потом, разумеется, – университет. Вышибли – марксистские чтения, кружок, партийная работа… И начались настоящие университеты – крепость, каторга. Медвежий, скажу я тебе, угол – это Карымское, под Читой. Побег, разумеется…

– Эмиграция, революция…

– Верно. Как у всех.

– Действительно, классический путь. Из благополучных дворянских детей – в профессиональные революционеры.

– Путь действительно классический. Только не мой.

Я, батенька, из крестьян.

– Но – Раковский?

– Фамилия? Так это случай, а вернее – барская блажь. Прадед мой, крепостной графа Шереметева, талантливый художник был – такой, знаешь самородок, соль земли. Тогда это модно было – крепостные театры, балеты, живописцы. Граф, однако, человек был с амбициями – доморощенный талант пользовать не желал, отправил холопа учиться в Петербург, а после – шлифовать мастерство в Италию. А фамилию велел изменить. Чтобы для господского слуха привычнее. Стал Васька Раков – Василием Раковским.

Только не надолго. В Питере, как водится, подхватил чахотку, и – finita la comedia – не спасло даже итальянское солнце, умер.

– А семья?

– Прабабка домой вернулась, чуть не босая, в лохмотьях и с младенцем. Без денег, разумеется, и даже без документов – пропали в дороге. А дед мой – представь! – родился в Италии, уже после смерти прадеда – И стал художником?

– Нет. Однако ж к крестьянскому труду оказался непригоден. Мальчишкой помогал учителю в сельской школе, а после сам ступил на эту стезю. Выучился на подачки благотворителей. А дальше – по цепочке, как водится. Отец, матушка…

– Учительствуют?

– Представь, по сей день. И – сестра. Ну а я взял, да и нарушил традицию.

– Не жалеешь, товарищ Раковский?

– Не жалею, товарищ Ланиньш. Мы теперь всей России преподаем урок. И не чего-нибудь – новой жизни.

Отряд между тем деревню миновал, не задерживаясь, на рыси.

Лед на узкой реке был надежен, крепок, к тому же густо запорошен снегом – разгоряченные кони прошли легко, вмиг оказавшись на другом берегу.

Сразу за рекой, на пригорке открылся взглядам большой дом с колоннами. Издалека показался белым, нарядным, богатым.

Пришпорили коней. Однако спешили напрасно.

Запустение царило здесь безраздельно и, похоже, давно. Ни ворот, ни ограды не осталось в помине. Только пара щербатых, покрытых морозной плесенью столбов да ржавые куски чугунного литья наводили на мысль о торжественных воротах и нарядной кружевной ограде.

Усадьба – большой дом, издали отчего-то показавшийся белым, был, по всему, давно заброшен и разграблен. Теперь – разоренный, забытый – медленно разрушался сам.

В окнах не было стекол, а кое-где ч рам. Видать. пригодились в хозяйстве рачительным покровским крестьянам. Им же, надо думать, пришлись ко двору и двери, разделявшие внутренние помещения дома.

Теперь дверей не было – и морозный ветер по-хозяйски куролесил в старых стенах, наметал сугробы в парадных залах. Резвясь, задувал закопченное чрево большого камина, с воем и хохотом кувыркался в трубе.

Давно уж истлела шелковая обивка стен – крохотные выцветшие лоскутки, чудом зацепившись за остатки карниза, трепетали на ветру, как маленькие флаги – вестники позорной капитуляции.

Запоздалой, впрочем.

Все уж свершилось.

Капитулировали. Сдались. Напрасно уповая на милость победителя.

Победители – девять всадников, примчавшихся издалека, – смотрели разочарованно. Некоторые, спешившись, отправились все же бродить по дому.

Серафим Раковский остался в седле – только отпустил поводья.

Конь неспешно шагал по заснеженному, вздыбленному паркету, последовательно обходя анфиладу залов, будто прежде только и занят был тем, что гулял в опустевших усадьбах.

– Ну, вези, если знаешь куда, – сказал Раковский и полез за махоркой.

Самое время было перекурить.

Рассеянно роясь в кармане, взглянул вниз – что-то алое припечатало в этот миг могучее конское копыто Показалось сначала – кусок шелка, отлетевший со стены.

Но закрались сомнения.

– Осади-ка, дружок! – Комиссар едва тронул повод, конь аккуратно отступил на полшага.

Раковский перегнулся в седле.

Шелк – не шелк.

Но кусок алой ткани, покрытой вроде каким-то рисунком или грязью, валялся на полу.

– Платок, что ли? А может, просто лоскут.

Ерунда какая, – сказал себе Раковский.

Однако ж любопытно.

Спешился легко, присел, протянул руку.

– Ах ты, батюшки…

Не лоскут – кусок холста, мокрый, покрытый грязью, со свежим отпечатком конского копыта.

А все же рисунок едва различим, Любопытствуя, поднял, подошел к большому оконному проему – там было светлее. Правда, врываясь с улицы, жалил лицо мелкий колючий снег.

Приладил холст на колене, нетерпеливо отер рукавом новенькой овчиной бекеши. Рисунок проступил явственнее.

– Надо же…

Женское лицо на портрете было юным, свежим и… совершенно живым. Печальные глаза внимательно смотрели на комиссара.

И, завороженный взглядом, он вдруг подумал: вот ведь – смотрит, будто и вправду видит. И неожиданно украдкой пригладил ладонью короткую мокрую бороду.

В ответ девица с холста улыбнулась едва заметно.

– Бред какой! Однако – живопись.

Улыбки – легкой, едва различимой – он, конечно же, не заметил сразу.

Только и всего.

Теперь, напротив, не мог отвести глаз.

Такой загадочной и манящей казалась эта улыбка.

– Определенно – живопись. Жаль, если погибнет.

«Отряд – по коням!» – зычный рык командира громыхнул в пустом доме.

Времени для раздумий не оставалось.

Комиссар Раковский аккуратно сложил холст, убрал за пазуху.

Так было надежнее.

Москва, год 2002-й

Был полдень, когда он наконец добрался до Крымского вала.

С неба беспрестанно сыпалась какая-то мерзость – то ли мокрый снег, то ли ледяной, слегка подмерзший дождь.

На мостовых растекалась грязная кашица, сваливалась в сугробы, к тому же подсыхала на ветру, образуя опасный скользкий наст.

Москва немедленно встала – то есть встал нескончаемый поток автомобилей. Но вследствие этого городская жизнь сразу же выбилась из колеи.

Все всюду опаздывали, но не было виноватых – потому раздражение срывали на ком попало.

Влажное промозглое пространство над городом осязаемо полнилось раздражением.

Непомнящий никуда особенно не спешил, но монотонное стояние в пробках изрядно потрепало и его напряженные нервы. К тому же Игорь Всеволодович волновался.

Сведущая публика, что собралась теперь на салоне, разумеется, была в курсе теперешних его неприятностей и, конечно же, со смаком их обсуждала.

Непомнящий не питал иллюзий – искренне сочувствовали единицы.

С некоторыми из них он, собственно, и встречался накануне, получив в большинстве случаев то, за чем обращался, – рекомендации, гарантии, деньги. Это были друзья или по крайней мере добрые приятели.

Прочие, по расчетам Игоря Всеволодовича, должны были встретить его настороженно. И на всякий случай соблюдать дистанцию.

Кто-то, возможно, откровенно радуется теперь – несчастья ближних, как известно, благотворно действуют на души озлобленных неудачников, завистников всех мастей и прочей мрази.

Все он знал, ко всему был готов – и все равно волновался. Чем ближе к ЦДХ – тем сильнее.

Потому особо бесило ожидание в пробках, а после – долгие поиски места для парковки. В итоге оставил машину далеко, на набережной.

Долго шел пешком, с непокрытой головой – под холодной изморозью, падавшей с неба. Вдобавок промочил ноги. Тонкие туфли на кожаной подошве для пеших прогулок по осенним московским улицам не годились по определению.

Не Париж.

Наконец – добрался.

Толпа в вестибюле неожиданно подействовала успокаивающе Было тесно, пробираясь к гардеробу, народ усиленно толкался локтями и по сторонам почти не глазел.

Непомнящего никто не узнал, не увидел, не окликнул. И это было очень кстати – он перевел дух и немного успокоился.

На втором этаже толпа заметно редела, разбредаясь вдоль прилавков и открытых площадок.

Здесь тоже было тесно; шумно и суетно, но несколько по-другому.

Искусно изображая досадливое, брезгливое раздражение или полнейшее безразличие к окружающим, публика в первую очередь интересовалась собой и только потом – экспонатами.

Игоря Всеволодовича заметили сразу.

– Игорек! – Невысокая полная дама, владелица известного частного ломбарда и небольшого антикварного магазина, перегнувшись через узкую витрину с драгоценностями, неестественным, театральным жестом протянула ему сразу обе руки. Игорь Всеволодович галантно поцеловал предложенное. – Ах, дорогой мой…

Я все знаю. Но не могу поверить. Какое варварство!

Ужас. Боже, бедный, бедный, как ты все это пережил?

И теперь? Что же теперь? И – кто? Ведь это что-то из ряда вон…

Не отнимая рук, она засыпала его вопросами, не дожидаясь ответов, но смотрела сочувственно.

Поймав паузу, Игорь отговорился невнятной, невразумительной скороговоркой, но дама, похоже, и не рассчитывала на иное. Разжав руки, она тут же трагически заломила их, прижав к пышной груди. Непомнящий взглянул проникновенно и поспешил ретироваться Потом та же сцена была сыграна множество раз – более или менее талантливо разными исполнителями, с разной степенью темперамента, вкуса, меры, искренности – et cetera-, .

Игорь Всеволодович пообвык, неожиданно вошел во вкус и даже выпил чуть больше, чем следовало, благо наливали все – и, похоже, от души.

К тому же были встречи…

– Георгий! – Хорошо поставленный, низкий с хрипотцой голос был скорее мужским, но принадлежал женщине.

И – какой!

Окруженная многочисленной свитой, она величественно шествовала меж рядами, неповторимая и обворожительная в свои девяносто с лишним.

Если не все сто.

Вера Дмитриевна Шелест – легендарная питерская коллекционерша, обладательница сокровищ, сопоставимых с теми, что хранят Эрмитаж и Гохран, вместе взятые.

Мать ее была фрейлиной императрицы, дружила с двумя самыми красивыми женщинами той эпохи – великой княгиней Елизаветой Федоровной и Зинаидой Юсуповой, по слухам – почти не уступала обеим красотой и роскошью туалетов.

Верочка каталась на коньках с наследником, пела шансонетки с Феликсом Юсуповым, тайком бегала на поэтические собрания символистов (или акмеистов?), зналась с Малей Кшесинской и однажды передала от нее записку цесаревичу, сама же, собравшись с духом, написала длинное письмо Зине Гиппиус, но не получила ответа.

Все это, однако, всего лишь забавная присказка, ничуть не оригинальная к тому же, ибо таких Верочек на заре двадцатого века в Петербурге было пруд пруди.

Сказка же – история воистину потрясающая – началась в октябре 1919 года, когда оголодавшая Верочка грохнулась в обморок. Но не куда-нибудь – под колеса авто, неспешно катившего по пустой улице.

Автомобиль – вот забавная ужимка истории – недавно принадлежал Мале Кшесинской, теперь на нем рассекал комиссар революционного правительства. По тогдашним грозовым временам – почти бог.

Революционный бог над Верочкой сжалился настолько, что, подлечив и подкормив немного, женился.

И сотворил второе чудо – обратив чуждый классовый элемент в боевую революционную подругу. С той поры ей везло постоянно.

Комиссара убили басмачи в тридцать четвертом. И вороново крыло тридцать седьмого вдовы героя не коснулось, повеяло только могильным холодом.

В тридцать девятом в нее влюбился героический летчик-ас – симпатяга, национальный герой. И конечно – женился, и конечно – героически погиб в сорок пятом, оставив НКВД с носом.

А она опять выступала в роли жены Цезаря.

Оставалось дотянуть совсем немного.

В пятьдесят шестом Вера Дмитриевна в третий раз вышла замуж.

Этот брак оказался долгим и, возможно, даже счастливым.

Муж был инженером-конструктором, сначала – молодым и малоизвестным, позже – известным узкому кругу лиц, и наконец, не известным никому. То есть засекреченным настолько, что знать о его существовании просто не полагалось.

Как жила все эти годы Вера Дмитриевна со своими мужьями – любила, была ли счастлива, ревновала, изменяла ли сама? – доподлинно не знал никто.

Сентиментальных воспоминаний она не терпела. О прошлом говорила скупо.

Зато – все знали – коллекции антиквариата, которую собрала Вера Дмитриевна, нет равных.

В России – точно.

В основе – Вера Дмитриевна и не скрывала – маменькины драгоценности и кое-что из домашнего собрания, укрытое некогда за широкой комиссарской спиной.

Потом – покупалось, благо деньги были всегда и понимание истинных ценностей – слава Богу – тоже.

Дарилось, менялось.

Так, собственно, и рождаются подлинные коллекции.

Годами.

По крупицам.

Однако ж фортуна – фортуной, а сама Вера Дмитриевна, хоть и обласкана была судьбой, в фарфоровую старушку превращаться не спешила, недюжинный ум и железный характер по-прежнему были при ней.

И – время пришло – пригодились.

В конце восьмидесятых засекреченный муж-конструктор благополучно почил в бозе.

Завеса тайны, долгие годы окружавшая Веру Дмитриевну, рассеялась, и почти одновременно рухнул железный занавес.

Выходила какая-то сумасшедшая, двойная свобода.

В Париже вдруг обнаружилась младшая сестра и еще целый сонм родных людей.

А молва о коллекции, разумеется, разнеслась по миру.

И начались искушения.

В итоге Вера Дмитриевна собралась уезжать во Францию.

Побродить по бульварам, поесть жареных каштанов.

Тихо умереть на руках близких, упокоиться на Сент-Женевьев, рядом с Феликсом Юсуповым и прочими, с кем прошла счастливая беззаботная юность.

Тогда и случилась неприятность, едва не обернувшаяся трагедией, – ее ограбили и чуть не убили.

Бандиты ворвались в квартиру, страшным ударом рассекли пожилой женщине голову.

И, будучи уверены, что хозяйка мертва, методично собрали и вынесли все самое ценное.

Каким-то чудом Вера Дмитриевна выжила.

Дальнейшее еще больше похоже на сказку. Не стоит, впрочем, забывать о том, что лучшие сказки, как правило, придумывают сами люди.

Словом, преступников поймали, сокровища вернули владелице. Но под гром оваций и поздравлений негромко намекнули относительно некоторых возможных и, несомненно, правильных шагов, которые Вера Дмитриевна могла бы совершить, .. Дабы избежать в дальнейшем…

Она не стала искушать судьбу – или сказочников? – дважды. Всенародно заявила, что считает несчастье знаком, посланным свыше, дабы удержать от скоропалительных решений.

Понимать эту мистическую сентенцию следовало таким образом, что знаменитая коллекция навсегда остается в России. И более того – дабы не вводить в соблазн ничьи алчные души. – завещается городу Санкт-Петербургу. Вся целиком – от черных юсуповских бриллиантов до скромной миниатюры неизвестного монограммиста.

А Париж?

Разумеется, Вера Дмитриевна слетала повидаться с сестрой и поесть каштанов.

Но отчего-то вернулась скоро.

И больше не ездила.

Теперь, окруженная почтительной свитой. Вера Дмитриевна громогласно звала Непомнящего, сопровождая восклицание властным жестом красивой, хрупкой руки.

Она, к слову, была из тех немногих, оставшихся в живых, кто работал со Всеволодом Серафимовичем. Игоря знала с пеленок и упорно звала Георгием – как в святцах.

Он подошел, целуя исполненную изящества, худую старческую руку, унизанную кольцами. Затылком ощутил слабое дыхание. В ответ она коснулась губами склоненной головы.

– Пойдем-ка прочь. Куда-нибудь подальше от прилипал. Ходят, коршуны, – думаешь, они меня так любят?

– Почему – нет?

– Чушь несусветная! Любят! Они глаза мои любят и нюх. Понял? Как у гончей хороших кровей. Я настоящую вещь вижу за версту, клейма не нужны, и атрибуции ваши можете засунуть в известное место. Я – вижу. Вот и таскаются следом. Да пес бы с ними! Что тебе теперь – совсем худо?

– Худо, Вера Дмитриевна.

– Денег сколько надо?

– Много.

– Понимаю, что не на мороженое. Не крути, Георгий, не просто так любопытствую, по старости.

– Три с половиной.

– Я так и прикидывала. Что собрал?

– Полтора – это с квартирой, плюс кое-что дома было. Малевича помните?

– Как не помнить. Ну?

– Ну, обещает один банкир кредит, под залог, конечно. Ищу.

– Банкир надежный?

– Десять лет работаем.

– Мог бы и без залога.

– Так сейчас не бывает. Вера Дмитриевна, дружба – дружбой, а денежки врозь.

– Не бывает… Ну так слушай меня! Эта богадельня закрывается послезавтра, и давай-ка, дружок, со мной в Питер. Подберем залог для твоего банкира…

– Вера Дмитриевна!..

– Все! Сказано – и конец. А теперь иди, мои прилипалы, вишь, истомились. Иди. И не опаздывай к по езду, Бога ради. Любите вы, молодежь, примчаться в последнюю минуту и прыгать на ходу – а я волнуюсь.

Игорь Всеволодович перевел дух.

Везение, манна небесная – ничего, по сути, не подходило.

Не те слова – замусоленные, выхолощенные от частого употребления.

Разумеется, он думал о ней, но держал, как вариант, про запас. На самый последний, черный день или даже час, когда не останется уже никакой надежды.

Старуха была с норовом, взаймы – общеизвестно – не давала никогда, никому, ни при каких обстоятельствах. Жалости, говорят, не ведала, да и сострадала нечасто – исключительно тем, кого знала сто лет.

Он еще не до конца вписался в окружающую действительность. Еще парил, окрыленный. И почти рассердился нежданной помехе – кто-то слабо, но настойчиво теребил рукав пиджака.

– Простите, вас зовут Игорь Всеволодович?

Лицо женщины показалось мимолетно знакомым.

Именно мимолетно, не знакомым даже – виденным где-то случайно, мельком, возможно, в магазине.

Потом он вспомнил: несколько раз она попалась на глаза здесь же, в залах салона. Следила? Выискивала в толпе? Или случайно набредала в людском потоке?