Эвелина воспринимала окружающее, как человек, которому после неудачно сложившейся жизни суждено родиться заново.
      Она больше не жена.
      И не вдова, которой есть что оплакивать из минувших радостей.
      Она снова вернулась в девичество, перед ней раскинулось цветущее поле жизни, и она стоит в нерешительности, не зная, какой же цветок предпочесть.
      Сердце полно пробудившихся неясных мечтаний, надежд, желаний – волшебная тайна ждет, чтоб ее разгадали.
      На следующий день, получив известие, что Каульман бежал и уже никогда не вернется, Эвелина почувствовала, как с нее пали оковы.
      Вольная птица вырвалась из клетки.
      Куда летит вольная птица, ощутив крылами открытый простор? Разве вспомнит она, сколь роскошна была ее клетка, как заботливо ухаживал за ней хозяин, как вкусно ее кормили, сколь надежно оберегали от холода и недугов, как искусно учили ее петь?
      Вольная птица думает только о том, куда направить полет.
      Быть может, на воле ее растерзают, может быть, она замерзнет, и, уж наверное, она разучилась выискивать корм среди полей, – но все же она улетает. Ищет себе гнездо. Ищет спутника.
      Эвелине не приходило в голову, что слухи о бегстве Каульмана повлекут за собой, как влечет невольника цепь, и пересуды о ней; что всюду уже идут разговоры, кому же достанется брошенная красавица.
      Красавица, что играет в салоне более значительную роль, нежели на подмостках. На сцене она предстает лишь неопытной дилетанткой, в салоне же – зрелой актрисой.
      Кого наречет она новым своим повелителем? Ибо эта мятежная держава, чье имя прекрасная женщина, навсегда сохраняет за собой право выбора короля, ей ничего не стоит принять отречение. Это самая необычайная конституционная монархия с кабинетом министров, не подвластным королю, где понятия о цивильном листе диаметрально противоположны нашим.
      Итак, сейчас у нее нет правителя. Дворец пуст. А сердце исполнено радости, которой еще нет названия. Да и какое ей дать название?
      О ком ей мечтать? Кто ей ближе всех?
      Кому открыть прежде других, что она счастлива, безмерно счастлива, что она возрождается к жизни, что она обрела свободу?
      На столе лежала визитная карточка Арпада.
      Эвелина велела заложить карету, дала лакею записку с адресом и отправилась с визитом к семейству Белени.
      Они жили неблизко, на окраине Парижа, где до сих пор еще сохранились одноэтажные дома.
      Вдова Белени предпочитала жить в одноэтажных домах. Ее собственный дом – тот, что пошел с молотка, – тоже был одноэтажным.
      Кроме того, у этих домов было и еще одно преимущество.
      В каком бы большом городе они ни останавливались с концертами или давать уроки, мать Арпада всегда старалась отыскать квартиру с кухней, чтобы готовить самой и столоваться дома вместе с сыном. Дабы не ускользнул он от материнского ока, не попал в разгульную компанию, что неизбежно при жизни в гостиницах.
      Конечно, вдова готовила все сама, и Арпад искусству любого кулинара предпочитал стряпню своей матери; нельзя было оказать ему более дурную услугу, чем пригласить на званый обед. И где только это представлялось возможным, Арпад отклонял приглашения, утверждая, что не может есть нигде, кроме дома, – ему-де гомеопатами предписано лечебное питание.
      Не мог же он так прямо и заявить приглашавшим его знатным особам, что он им очень признателен, но матушка приготовила дома фасоль со свиными ушками, а это блюдо он не променяет ни на какие лакомства.
      Кучеру и лакею Эвелины пришлось изрядно потрудиться, прежде чем они где-то в районе Монмартра отыскали улицу, на которой поселилось семейство Белени.
      Эвелина велела кучеру остановиться на перекрестке: в начале улицы она вышла из кареты и в сопровождении лакея пешком отправилась разыскивать нужный дом.
      В одном из неказистых строений, задняя сторона которого выходила в сад, вдова Белени снимала две небольшие комнаты, отделенные друг от друга кухней.
      Какая-то служанка, стиравшая белье во дворе, показала Эвелине комнату, которую занимал молодой господин.
      Эвелина тихонько прошла на кухню и заметила, что дверь из комнаты, окнами выходящей во двор, тотчас же приоткрылась, оставив ровно такую щель, какая вполне достаточна для любопытных женских глаз.
      Это, очевидно, матери Арпада не терпелось узнать, кто явился с визитом к сыну.
      Эвелина на цыпочках проскользнула к другой двери и бесшумно вошла.
      Она хотела сделать Арпаду сюрприз.
      В комнате музыканта было на удивление красиво и уютно. Во всем чувствовалась заботливая материнская рука. Стол и стены украшали подарки знатных почитателей таланта: кубки, искусная резьба, старинное оружие, великолепные картины; на окнах цветы, в шкафу – со вкусом подобранная библиотека.
      Мать намеренно обставила комнату так, чтобы сын любил бывать дома.
      Рояль, взятый напрокат, был из лучших образцов фирмы Эрарди; он и сейчас стоял открытый.
      А у рояля сидел Арпад, спиной к инструменту, и что-то рисовал за маленьким столиком.
      Пианист рисует?
      У каждого артиста обычно бывают такие причуды: знаменитый художник истязает своих соседей пиликаньем на скрипке; превосходный музыкант кропает вирши, а мастер писать романы исправно переводит мрамор или слоновую кость, вырезая нелепые фигуры.
      Но что же рисует Арпад?
      Эвелина подкралась к нему сзади. Однако шелест шелкового платья все же выдал ее; Арпад вздрогнул и тотчас испуганно спрятал рисунок в ящик стола. Эвелина едва успела заметить, что это был чей-то портрет.
      – Ах, это вы? – смущенно пробормотал Арпад. – А я думал, мама.
      – Ага! Вы опять занимаетесь чем-то недозволенным. Мама, наверное, не разрешает вам рисовать. И что за причуды? Пианист тратит время на мазню. А что вы рисуете?
      – Ах, ерунда. Цветок.
      Как он лукавит! Ведь это был портрет.
      – Так дайте мне этот цветок.
      – Не могу.
      – Но если это всего лишь цветок!..
      – Все равно не дам.
      – Ну, полно, не сердитесь на меня. Предложите мне хотя бы сесть.
      Все-таки Арпад досадовал на нее.
      Что за нужда была так пугать его? В другое время он был бы ей очень рад.
      Но неудачный приход нарушил всю гармонию. Спрятанный портрет не был изображением Эвелины.
      – Ну, сядьте же рядом, а то можно подумать, что вы меня боитесь. Видите ли, я ждала, что сегодня вы сами ко мне заглянете и поделитесь впечатлениями о моей вчерашней игре. Но раз вы не явились, я сама пришла к вам. Так что же вы молчите? Скажите наконец, что я плохо пела.
      – Очень плохо, – неохотно ответил Арпад. – Вы деградируете, вы все забыли. Я краснел за вас перед публикой! А ваша игра! Мне казалось, что я в театре марионеток.
      – Я была совершенно не в настроении. И к тому же семейный разлад зашел так далеко, что я окончательно рассталась с Каульманом.
      – Но даже Каульман, какой он ни на есть, – еще недостаточная причина для того, чтобы фальшивить, и вы могли бы разойтись с ним, не выпадая из такта. Пусть господин Каульман сидит на своих миллионах. Да вы и до сих пор уделяли ему не слишком много внимания.
      Арпад не знал о катастрофе, постигшей Каульмана. Слух об этом еще не достиг Монмартра.
      – И потом не следовало купаться в цветах, коли уж вы так скверно пели!
      В душе Эвелины была задета самая чувствительная струна: ее обидели несправедливо.
      Едва сдерживая слезы, она принялась оправдываться.
      – Но ведь не я же велела бросать эти венки!
      – Значит, кто-то из ваших поклонников. Какой-нибудь одержимый князь. Здесь все связано одно с другим. Быть красивой, плохо петь и получать цветы: три греха вместе, такой букет миру еще никогда не удавалось разрознить.
      – Пусть так, порицайте, браните меня, мой старый ворчливый ментор! Что во мне еще дурного?
      Арпад улыбнулся и протянул Эвелине руку.
      – Простите, красавица моя! Все эти грубости – лишь упреки артиста-наставника артистке-ученице. С ними покончено. А теперь давайте отвлечемся на время и снова станем детьми. Принести шашечницу? Хотите, сыграем в карты или в капустку?
      Веселый голос юноши снова покорил и согрел душу Эвелины.
      Она рассмеялась и в ответ шаловливо ударила Арпада по руке.
      – Ну, а чем вы теперь намерены заняться, изгнав господина Каульмана? Снова выйдете замуж? Из-под земли уже явился новый муж? По-моему, они растут, как грибы. Или сохраним артистическую независимость?
      Эвелина прикрыла глаза и задумалась.
      – Мне никто не нужен, – грустно призналась она.
      – Ага! Но ведь это не значит, что «я никому не нужна».
      – Именно так. Я не хочу быть ничьей собственностью. Я никогда не позволю распоряжаться собой человеку, не равному мне! Как видите, девчонка, откатчица угля, босой убежавшая с шахты, ищет себе ровню. Тот, кому я когда-либо соглашусь дать место в своем сердце, должен быть вольным, свободным человеком, как я сама. Не зависеть ни от кого и ни от чего, кроме своего призвания. Прославиться не богатством, а блеском таланта. Быть артистом и гордым человеком.
      Это было достаточно красноречивое признание для того, кто хотел бы понять.
      Арпад понял. Настроение его заметно упало.
      – Гм! В таком случае, прекрасная дама, вы избрали путь, на котором вы никогда не встретите подобного человека.
      – Что вы хотите этим сказать?
      Арпад в волнении резко поднялся.
      – Я хочу сказать, что в среде артистов существуют несколько странные представления о жизни. Вот взгляните на этот красивый старинный кубок. Я получил его в подарок от князя Демидова. Он же унаследовал кубок от какого-то предка, которому подарил его Петр Великий. Это уникальная вещь, шедевр. Из него пили князья и герцоги. Я ценю этот дар. В нем хранятся мои визитные карточки. Но за обедом я пользуюсь для питья простым стеклянным стаканом, который купил за пятнадцать су и из которого никто, кроме меня, никогда не пил.
      Эвелина густо покраснела при столь недвусмысленном сравнении. Арпад же пошел в своих пояснениях еще дальше.
      – Вы, прекрасная дама, мечтаете встретить артиста, гордого, свободного, неограниченного властителя в своей сфере, рассеивающего мрак светочем гениальности, и вы мните, что этот свободный, гордый человек удовольствуется местом рядом с вами в карете, когда вы прогуливаетесь на Елисейских полях и доставляете свету повод для толков: «Обратите внимание, вот помазанница Аполлона, но лошади, что впряжены в карету, не потомки Пегаса, пробившего ударом копыта источник Гиппокрена, а чистокровные рысаки герцога X., блеск, окружающий даму, – не отсветы славы ее мужа, а бриллианты маркиза У.». Разве найдете вы такого человека, прекрасная дама?
      Бедная Эвелина! На свою беду, она еще вздумала защищаться от нападок безжалостного юноши.
      – А если я сброшу с себя все бриллианты, все то мишурное и чужое, что не принадлежит мне по праву, чего я не заслужила, что получила, ничего не давая взамен, даже признательной улыбки, и останусь лишь тем, кто я есть по природе своей – артисткой? Если я буду работать денно и нощно над развитием своих способностей, чтобы на мне не сверкало никаких украшений, кроме блеска артистической славы?..
      Тогда Арпад открыл ей истину, о которой Эвелина до тех пор не имела представления.
      «Устами младенца и блаженного глаголет истина!» А в Арпаде было нечто и от того и другого. От одного – особенности возраста, от другого – врожденная приверженность к искусству.
      – Прекрасная дама! Из вас никогда, никогда не выйдет артистки. Вы относитесь к числу тех падчериц муз, которые щедро наделены всеми талантами, кроме одного: смелости. Вы прекрасно поете дома, вдохновенно и с юмором играете перед двумя-тремя зрителями, но стоит вам только завидеть огни просцениума, как голос перестает вас слушаться, грудь теснит, вы фальшивите, не видите и не слышите ни чего вокруг, вы глухи и слепы. И к тому же держитесь, словно деревянная кукла. Это называется страхом перед публикой, и от него еще никто никогда не излечивался. Страх погубил больше редких талантов, нежели критика. Вы качаете головой, вы, конечно, сошлетесь на свои триумфы. Не обманывайте себя. Я знаю наше ремесло вплоть до машины, извергающей бутафорские молнии, я знаю, как на сцене устраивают гром. Вы торжествуете победу, срываете аплодисменты, ступаете по ковру из цветов после каждого выступления. На другой день вы читаете хвалебные отзывы тех газетчиков, которых подкармливают за вашим столом. Все это золотой фимиам, он держится, пока у вас есть богатые поклонники. Уж им-то известно, во что обходится подобный способ ухаживания. Но попробуйте вы только разогнать поклонников, захлопнуть дверь перед высокими покровителями и выйти на сцену с требованием: «Отныне аплодируйте только мне самой!» Вот тогда вы узнаете, как дешевы свистки, а убийственная критика – та вообще обойдется вам даром!
      Эвелина, уничтоженная, опустила голову.
      Она глубоко сознавала, что все сказанное – правда.
      Арпад легко высказал все это как артист, и в то же время ему было трудно как человеку.
      Он видел в Эвелине светскую даму, перед которой незачем заискивать прямодушному жрецу искусства, нет нужды кружить ей голову тщеславными мечтами. Но он жалел в ней подругу юности, которая всегда относилась к нему с участием. Она никогда не обижала Арпада, так почему же он обошелся с ней так сурово?
      Да, но зачем она, Эвелина, тронула в его сердце струну, которой лучше было бы не касаться?
      Зачем понадобилось пугать его, когда он увлекся рисованием? Зачем она допытывалась о спрятанном листке?
      Не важно, что там было нарисовано!
      Пусть хоть цветок!
      Зачем она попросила этот цветок?
      Потянулась за ним, вот и пришлось ударить ее по руке. Не для нее он рисовал…
      – Так что же мне делать? Что мне теперь остается? – упавшим голосом спросила Эвелина и в поисках ответа подняла на Арпада затуманенные слезами глаза.
      Юноша раздумывал, сказать ли ей всю правду. Ну, уж если она сама просит, то пусть пьет чашу до дна!
      – Я отвечу без утайки, мадам. Вам остается выбрать лишь один из двух путей, ибо идти по третьему – вернуться к супругу, господину Каульману, – я вам не советую. Будь я женщиной, я предпочел бы лечь на стол морга, но не пользоваться его хладнокровно награбленными миллионами. Итак, перед вами лишь два пути: остаться на сцене, как и прежде принимать цветы, аплодисменты и избрать себе очередного князя; или же вернуться домой – возить уголь!
      Эвелина поднялась с места, плотно закуталась в шаль и смущенно проронив: «Благодарю!» – поспешно вышла.
      Арпад все же не сдержал слез, понимая, что видит ее в последний раз.
      Но зачем она явилась как раз в ту минуту, когда он рисовал портрет?
      Едва Эвелина скрылась, Арпад выдвинул ящик стола, чтобы удостовериться, не смазаны ли краски на поспешно спрятанном цветке.
      Это поистине был прекрасный цветок.
      Белокурое дитя с голубыми глазами.
      Снова открылась дверь, и рисунок опять пришлось спрятать.
      В комнату никто не вошел, мать лишь просунула голову в приоткрытую дверь.
      – Арпад, сынок! Кто эта дама, что посетила тебя? Прекрасная, как герцогиня!
      – Это, матушка, бедная женщина, она просит милостыню.
      – Да? Поразительно, как разодеты нищие в этом Париже! Шелковое платье и персидская шаль! Ну, и дал ты ей что-нибудь?
      – Я ничего не дал ей, матушка!
      – И хорошо сделал, сынок!
      С этими словами вдова прикрыла дверь и удалилась в заднюю комнату – дошивать сыну воротнички.
 

 
      Эвелина вела себя, как человек, не желающий умирать.
      Не желающий умирать хотя бы потому, что врач предрек ему близкий конец.
      Юноша высказал ей немало горьких истин, но пусть, по крайней мере, в одном он окажется не прав.
      У нее достанет сил найти свое место в жизни, Эвелина почувствовала, как в ней пробуждается упорство, энергия, когда увидела, что осталась одна-одинешень-ка на всем белом свете.
      Нередко люди обретают новые силы при мысли: «Если у меня никого не осталось, буду жить сама для себя!»
      Эвелина решила в душе, что найдет в себе силы жить.
      Она будет артисткой!
      Она докажет миру, что может достичь многого, если того пожелает.
      У нее достанет мужества победить страх на сцене. Она будет черпать свое мужество в неверии других.
      Она будет петь как бы для одной себя. Она вправе это себе позволить, ведь целый мир, что ее окружает, состоит из чужих и равнодушных людей.
      Эвелина провела мучительную ночь: ее угнетала роскошь ее покоев, малейшая безделушка на уникальной работы столике или в шкафах казалась ей укором; дорогие вазы, кубки, чаши, изукрашенные драгоценными каменьями, словно говорили ей: «Какой прок, что я из золота, а я из чистого серебра, коли мы не стоим грошового стакана!» Но под конец сон смежил ей веки, и когда она проснулась утром, решимость ее только окрепла.
      В тот день повторно давали оперу, в которой она пела позавчера.
      На утро была назначена репетиция.
      Уже на репетиции Эвелина покажет, на что она способна. Она попросту перестанет замечать людей, будет петь, как слепой соловей.
      Она велела подать экипаж и отправилась на репетицию, а у театра отпустила карету, распорядившись, чтоб за ней вернулись через два часа. Столько времени займет репетиция.
      Однако, едва она появилась в фойе, как к ней подошел режиссер и сообщил, что ее роль сегодня передали другой примадонне.
      Эвелина рассердилась. Отчего у нее забрали роль? Отчего не известили заранее? Какая бестактность!
      Режиссер сожалел, что не может ответить на эти вопросы. Ей лучше справиться у импрессарио.
      Крайне раздосадованная Эвелина направилась к импрессарио, но того не оказалось на месте.
      Зато его секретарь – сама любезность – вручил Эвелине письмо, которое он сию минуту собирался отправить ей по поручению импрессарио.
      Эвелина взяла конверт и, выйдя в вестибюль, вскрыла его и прочла письмо.
      В нем сообщалось о расторжении контракта. Немедленном расторжении, мотивированном недавним провалом.
      Как Эвелина вышла из театра, как оказалась на улице, она и сама не помнила. Она пришла в себя, лишь очутившись среди уличной сутолоки, и тогда она попробовала взглянуть на себя со стороны.
      Удивительное это состояние, когда человек для других уже мертв, но все еще пребывает среди живых!
      Он сам еще видит людей, но люди его уже не замечают.
      Он по-прежнему движется, ходит, но тело и душа его более не едины, они существуют порознь.
      Какое это странное ощущение – чувствовать, что превращаешься в ничто.
      Стало быть, все, что говорил ей этот безжалостный юноша, – чистейшая правда!
      Что радужная дымка фимиама держится лишь до того мгновения, пока не зайдет солнце.
      Что весь блеск ее славы был отражением чужого сияния и лишь скрывал внутреннюю пустоту. Что очаровательное создание было всего лишь преступной игрушкой в еще более преступных руках.
      Что глупая удача длится, лишь пока существуют на свете незадачливые глупцы.
      Эвелина долго блуждала по улицам, пока не добралась до дому. Ведь она шла пешком.
      Она не решилась нанять карету и даже не отважилась окликнуть проезжавшие мимо наемные экипажи: в глазах ее могут прочитать, что отныне она – ничто, и спросят: а кто же заплатит, если мы вас повезем?
      Ей не показалось бы странным, узнай она у подъезда особняка, что здесь не проживает более женщина по имени Эвелина. Она давно умерла или съехала отсюда.
      Но, к ее удивлению, в мире еще оставалось нечто способное вывести ее из оцепенения.
      Пройдя через анфиладу своих покоев до гардеробной, она увидела в кресле сидящего в небрежной позе мужчину.
      Перед нею был князь Вальдемар.
      Здесь самое время представить читателю нашего героя, о котором мы столько наслышаны.
      Безукоризненный джентльмен, изящные, непринужденные манеры. Тщательно ухоженные волосы и светлая бородка, расчесанная на две стороны, подвитые усы, большие глаза, тонко очерченный рот. Улыбка надменная и неприятная. Взгляд ласковый и оскорбительный.
      Придя в ярость от неожиданности и испуга, Эвелина воскликнула:
      – Сударь! Что вам здесь надо?
      – Я жду вас, прекрасная дама! – самоуверенно и несколько в нос проговорил князь и даже не поднялся с кресла, где, как видно, расположился весьма удобно.
      – Кто разрешил вам сюда войти? – возмутилась Эвелина.
      – Я ни у кого и не спрашивал разрешения!
      – Так по какому же праву вы здесь?
      – Вот по какому, мадам! – сказал князь, с деланной небрежностью опуская руку в карман сюртука и извлекая оттуда газету с объявлениями, где некоторые места были подчеркнуты красным. Он протянул лист Эвелине. Газета дрожала в ее руках, пока она читала. Эвелина изумленно обратилась к князю:
      – Что это? Я не понимаю!
      – А между тем все предельно ясно! – ответил князь Вальдемар, наконец-то соизволив подняться с кресла. – Кредиторы господина Каульмана наложили судебный арест на ваше имущество. Господин Каульман был весьма невнимателен или забывчив, объявив ваше имущество своей собственностью, и вот теперь на него наложен арест; в ваше отсутствие при содействии представителей закона комнаты были открыты, и кредиторы тотчас же поместили у входа объявление, приглашая всех желающих осмотреть вещи, предназначенные к распродаже. В связи с этим приглашением я и имею честь здесь находиться: я осматриваю обстановку. Как видите, на мебели всюду пломбы. Я здесь в качестве покупателя!
      Эвелина оглянулась вокруг и убедилась, что слова князя – жестокая правда.
      – Но, сударь, это невероятно! Ведь Каульман прекрасно знал, что здесь нет ни одной вещи, которая принадлежала бы ему.
      – Я верю. Во всяком случае, это вина вашего нотариуса, что он не ввел вас в права владения домом. А покуда известно лишь, что именно господин Каульман привез сюда все. Он купил дом, он же его и обставил. Что до самого господина Каульмана, то он, к сожалению, даже если б и захотел, не смог бы свидетельствовать в вашу пользу, ибо ему сопутствовало роковое невезение: на пути в Кале, заметив, что его преследует полиция, Каульман выпрыгнул из вагона и так неудачно, что свернул себе шею.
      Эвелина устало опустилась на кушетку, подперев рукой лоб.
      – Если вы желаете, мадам, пролить две-три слезы в память о господине Каульмане, я отвернусь! – холодно поклонился князь Вальдемар.
      Эвелина не проронила ни звука.
      Пропади все пропадом!
      Уж раз он умер, пусть покоится с миром. Вору, которого убили при побеге, можно сказать, повезло; по крайней мере, его не повесят.
      Супруга банкрота, услышав весть о гибели мужа, воздает хвалу господу. Он все устроил к лучшему!
      Могила равно укроет и мужа и бесчестье.
      О чем же еще ей тревожиться?
      Быть может, начать тяжбу из-за несправедливо отторгнутого имущества?
      Выступить на суде? Дерзновенно предстать перед судьями? Призвать свидетелей, которые подтвердят, что изъятые драгоценности и роскошная обстановка – собственность не мужа, а почтенного, убеленного сединами венгерского аристократа, и что этот аристократ безо всякой корысти, не тая никакого низкого умысла, подарил их артистке, нареченной приемной дочери? Доказывать свою правоту под издевательский хохот зала? Надеяться, что кто-то ей поверит? Сделать всеобщим посмешищем имя своего благодетеля наряду со своим собственным?
      Лучше пусть уж пропадает и дом и имущество!
      – Я не плачу! – промолвила Эвелина. – Продолжайте, сударь, какие еще добрые вести вы принесли?
      – Мне известно многое! – сказал Вальдемар и оперся о серебряную решетку камина. – Князя Тибальда, вашего высокого покровителя, его зять и внучка передали под судебную опеку, и он тем самым лишен малейшей возможности активно воздействовать на ход событий!
      – Я это знаю!
      – И в результате акции на миллион форинтов – те, что были депонированы на ваше имя, – также попали под судебный арест.