– Это я тоже знаю.
– Но сама материальная основа этого дела изменилась, ибо бондаварские акции вследствие взрыва шахты и непрекращающегося пожара окончательно обесценены.
– Что мне до них!
– Ах, вам нет до них дела? Но мало этого – в Вене снят с поста тот государственный деятель, который слыл вашим самым могущественным покровителем.
– Меня не трогает его участь.
– Но и это еще не все. Аббат, что был вашим другом и мечтал о епископстве, возвратился в свой монастырь.
– Я давно это знаю.
– Похоже, что мы обо всем узнаем одновременно. Так вот, мне известно еще, что вам, прекрасная дама, сегодня утром импрессарио передал письмо, в котором сообщает о расторжении контракта.
– Вот это письмо! – сказала Эвелина, вынимая из кармана скомканный лист и бросая его на стол.
И сухими глазами она посмотрела прямо в лицо князю Вальдемару.
В эту минуту Эвелина была удивительно прекрасна.
– И вы, сударь, явились сюда только затем, чтобы сообщить мне все это? – спросила Эвелина. Глаза ее сверкнули – не слезами, а огнем.
– Я явился сюда не «только затем», – сказал Вальдемар, приблизившись к сидевшей на кушетке даме и любезно склонившись перед ней. – А затем, чтобы предложить вам нечто разумное. Как видите, настал крах всему, что доныне навевало вам золотые сны. Бондаварская шахта горит. Акции падают неудержимо. Государственный муж отстранен от власти. Князь взят под опеку. Супруг бежал и погиб. Венский дворец на улице Максимилиана занят. Парижское имущество пущено с молотка. В театре расторгнут контракт. В этой драме сыграны все пять действий. Поаплодируем ей, если угодно, и обратимся к новой! Я раздобуду для вас утраченную ренту, верну вам дворец на улице Максимилиана, перекуплю конфискованные у вас драгоценности, обстановку и выезд, возобновлю театральный контракт на условиях гораздо более выгодных, чем прежние. Вы займете еще более высокое положение, и за вами всюду будет следовать обожающий вас слуга, гораздо более верный и преданный, нежели все окружавшие вас до сих пор. Его имя – князь Вальдемар Зондерсгайн.
С этими словами он низко поклонился Эвелине.
Эвелина тяжелым, презрительным взглядом уставилась на носки его штиблет.
Вальдемар был уверен, что теперь он хозяин положения.
И поскольку Эвелина хранила молчание, он достал из правого жилетного кармана часы (это был великолепный хронометр) и вложил их ей в руку.
– Мадам! Время дорого. Меня ждут на бирже. Мне предстоит ликвидировать предприятия Каульмана. Сейчас ровно двенадцать. Я даю вам час на размышление. Решайте свою судьбу. Я буду ждать здесь. Я прошу от вас только краткого ответа: «да» или «нет».
Эвелина ответила еще короче.
Она с такой силой бросила на пол вложенный ей в руку хронометр, что ни в чем не повинная вещица разлетелась вдребезги.
Это был ее ответ.
Князь Вальдемар улыбнулся, опустил руку в левый карман жилета, извлек оттуда другие часы и насмешливо прищурился:
– Я был вполне готов к такому ответу, мадам, поэтому захватил с собой еще одни часы. Прошу вас, бросьте и эти. Тогда я достану третьи.
Но к другим часам Эвелина не притронулась. Охваченная волнением, она поднялась с места и гневно бросила в лицо Вальдемару:
– Если вы купили мою мебель, забирайте ее! Но эти стены пока еще мои. Уходите отсюда!
Князь Вальдемар с неизменной улыбкой гордо вскинул голову.
– Мадам! Это легко сказать. Но подумайте прежде, что вас ожидает, если вы оттолкнете меня. Вам некуда деваться.
– У меня еще осталось прибежище! – горько воскликнула Эвелина. – Там я в любое время могу укрыться!
– И это?
– Уголь!
Князь Вальдемар склонил голову, взял шляпу и, не проронив ни слова, удалился.
Женщина, которая обращалась за помощью к углю, больше не нуждалась ни в чьей дружбе.
***
В тот же вечер ювелир Эвелины принимал у себя прекрасную даму.
Эвелина отдала ему бриллиантовые серьги – единственное, что у нее осталось; на все остальные драгоценности был наложен судебный арест.
Эти бриллианты Эвелина продала. Все вырученные деньги она оставила ювелиру с просьбой на проценты с них два раза в год обкладывать дерном могилу ее братца на кладбище Пер-Лашез и высаживать на ней цветы в день поминовения усопших.
Она сказала ювелиру, что уезжает в далекие края.
И, судя по всему, она действительно уехала очень далеко!
На следующий день рано утром на берегу Сены нашли свернутое в узелок кашемировое платье: домашняя прислуга опознала одежду исчезнувшей певицы.
Князь Вальдемар посулил большую награду тому, кто отыщет ее тело.
Но, видно, красавица и эту свою собственность сумела упрятать столь ревниво, что тело так и не нашли.
А возможно, это была всего лишь уловка с ее стороны – узелок с одеждой, оставленный на берегу Сены, – и в то время, как ее искали на дне реки, Эвелина сдержала свое слово и бежала к Углю, тому, кто тихо прикрывает глаза умирающим, Углю – кормчему в мир иной…
Князь Вальдемар больше никогда ничего не слыхал о ней. В течение шести недель он сам и все его слуги носили траур по Эвелине.
Завещание грека
Бондаварские акции ценились по шестьдесят процентов выше пари и обнаруживали тенденцию к дальнейшему повышению.
Но господину Чанте уже наскучили прибыли.
Все хорошо в меру. Человеку не следует быть ненасытным. Не надо стремиться поглотить весь мир. Это вполне приличная прибыль – шестьдесят тысяч форинтов в течение одного лишь года, – да еще когда она не стоит никаких усилий.
Кроме того – скажем правду, – в каких тревогах и страхе живешь целый год, когда подвал под тобой не набит серебром и золотом. Испытайте хоть раз эти муки. Попробуйте заснуть с сознанием, что вы спите не на талерах!
И господин Чанга решил, что как бы там ни советовал господин Шпитцхазе, а сейчас самое время начать исподтишка сбывать акции людям, охваченным биржевой лихорадкой. Пусть излечиваются, бедняги.
И без того с некоторых пор цены слишком уж прочно установились. Чанте давно примелькались в биржевом курсе стереотипные цифры:
«Бондавар: 60 выше пари».
И вот в одно прекрасное утро, когда господин Чанта проснулся с намерением отправить акции в Вену, он зашел в кафе, взял в руки первую попавшуюся газету из тех, что еще не разобрали другие, и, естественно, начал читать ее с конца – оттуда, где крупным шрифтом печатают биржевые новости.
Первое, что он увидел, было лаконичное сообщение:
«Бондавар: 60 ниже пари».
«Ах! Это опечатка, да еще какая! Газетчик, наверное, пьян был, висельник, когда печатал. В шею гнать его, негодяя! Если есть еще полиция в Вене и справедливость в монархии, злоумышленника наверняка закуют в кандалы, чтобы не повадно было пугать добрых людей! Ведь здесь налицо не что иное, как «нарушение общественного порядка.»
Потом Чанта одну за другой просмотрел остальные газеты. И обнаружил поразительный факт, что в этот день все газетчики сговорились напиться до того, что не могли отличить разницы между «выше пари» и «ниже пари».
А ведь до первого апреля еще далеко, не могли они этакое пропечатать в шутку.
Чанта решил про себя, что тут не иначе как чудовищное недоразумение, и тотчас же телеграфом запросил Шпитцхазе, в чем дело.
Телеграммы встретились на полпути; Шпитцхазе уже телеграфировал Чанте:
«Большое несчастье… Бондаварская шахта горит… Общая паника… Акции 60 ниже пари… Продавайте все!»
«Уф! Чтоб им пусто было! – выругался господин Чанта. – Продавайте все! На шестьдесят ниже пари! С убытком в шестьдесят тысяч форинтов! Вот уж истинно пришел час, ищи, где веревка от колокола, где крюк в стене, чтобы повеситься! Шести бочонков серебра как не бывало! Всех перебью, растерзаю! Доберусь до Вены! Разворошу весь город, что твой муравейник, если не вернут мне мое добро! Не для того я возил туда мои денежки, чтоб они там пропали!»
Чанта метался, как бешеный бык. Вытряхнул из сундука все акции до единой и в ярости принялся топтать их ногами.
«Ах вы, мошенники, ах, подлецы! Ах вы, грязные вымогатели! Так вы решили проглотить мои шестьдесят тысяч форинтов серебром? Да я все кишки из вас выпущу. Выколочу из вас свое серебро! Убью, раздавлю!»
Он рвал и метал, пока ему под руку не попалась какая-то бумага.
«Эге! Так чего же я беснуюсь, как полоумный в клетке? Что у меня за беда? Да моя беда не больше макового зерна! Ведь вот же письмо моего племянника, вот оно! Как хорошо, что я не вернул его тогда! Ведь он тут обязуется в любой момент купить у меня аль-пари тысячу бондаварских акций. Ну, и молодец же я, что не разжег трубку этой бумажкой. Прямо расцеловать себя готов за смекалку! Ну, и светлая же у меня голова! А какое верное чутье! Да теперь я весь с головы до ног могу завернуться в эту бумагу, и поливай хоть самый студеный, самый яростный ливень, на меня не упадет ни капли.»
Тут господин Чанта снова аккуратно сложил в окованный железом сундук акции и драгоценное письмо и окончательно успокоился.
Он немедля засел за письмо к своему дорогому племяннику на адрес парижской квартиры, который он знал; он просил племянника честь по чести, поскольку дела обстоят так-то и так-то, прислать кого-нибудь за акциями; или же он ради старой дружбы готов оказать услугу и привезти их сам, пусть только племянник укажет, куда везти и кто заплатит за них. О процентах за истекшее время они договорятся.
Целую неделю Чанта не мог дождаться ответа на свое письмо. Ну, да ведь и до Парижа путь не близкий.
Зато всю неделю, каждое утро и в полдень он получал телеграммы от Шпитцхазе, который всячески торопил его поскорее избавиться от акций, так как они стремительно падают, ежедневно на десять форинтов. В последний день недели за «Бондавар» давали уже не больше восьмидесяти форинтов, да и то «слабый спрос». Противная партия заметно брала верх.
Господин Чанта в ответ на все это и ухом не повел.
«Пиши, пиши! Отбивай себе пальцы на телеграммах, мне-то какое дело, что ваши акции ни с того, ни с сего вдруг принялись расти вниз, как морковка, и на будущей неделе посулят сто форинтов тому, кто из любви к ближнему возьмет хоть одну из них. Не мои это акции. Нужны мне больно ваши бумажки! Ваши они! Вы их и забирайте обратно, а мне подавайте назад мое серебро. Попались, голубчики!»
И он каждый день заходил в кафе, всем своим видом показывая, что у него великолепное настроение и что оно ну ни капельки не омрачилось. Пусть тот кряхтит, у кого что болит!
Но наутро восьмого дня, когда он в одной из газет прочитал телеграмму из Парижа, в которой сообщалось, что глава фирмы Каульман, господин Феликс, скрылся, оставив ужасающее количество непокрытых долгов, и тут же вслед за тем сообщение из Кале, что бежавший Каульман, спасаясь от полиции, выпрыгнул из вагона и свернул себе шею, – вот тут-то господина Чанту едва не хватил удар.
Он незамедлительно телеграфировал Шпитцхазе, чтобы тот, не теряя времени, распродал все его акции, если купят, по восьмидесяти форинтов; если же покупателя не найдется, то ниже этого; за любую цену, лишь бы продать.
Шпитцхазе ответил:
«Поздно спохватились! Курс стоит на семидесяти. Да и то лишь по номинальной котировке. Спроса нет, одно предложение, не существует больше ни шахты, ни железной дороги, все пропало! Почему вы не продали акции неделю назад, когда вас предупреждали! А теперь можете протопить ими печку или раскурить трубку!»
«Я погиб, – сказал себе господин Чанта. – Пойду домой. Лягу. Помру. Больше незачем жить. Чистейшая глупость тянуть дольше, хотя бы несколько дней.»
Он распрощался со всеми знакомыми. Пусть не опасаются за него, он не станет себя убивать. Он умрет естественной смертью, от горя, как иные люди умирают от болезней.
Ведь умирают же люди от случайного сквозняка, от проглоченного несвежего куска или от заразного дыхания, так разве хватит у человека сил пережить такую потерю, такую боль?
Двухсот тысяч форинтов как не бывало!
Аккуратно разложенных по запечатанным бочонкам двухсот тысяч форинтов полновесными талерами.
Не этих обманных, нарисованных на бумаге форинтов: сегодня – красные, завтра – зеленые! А настоящих, звонких монет серебряной чеканки. Тех, что и через тысячу лет не утратят своей ценности!
И вот их нет!
Сердобольные люди отвели господина Чанту домой. Сам бы он ни за что не добрался. Так бы и ходил вдоль всей улицы из конца в конец и стучался бы в каждые ворота: укажите, люди добрые, где мой дом?
Не иначе, подумали бы люди, пировал где-то Чанта, да и хватил лишку.
Придя домой, Чанта велел отвести его в подвал под ручьем, чтобы еще раз убедиться воочию, что и на самом деле нет там больше бочонков, наполненных серебром.
Нет! Ни единого! Все до последнего выманил хитрый столичный мошенник.
О, зачем только он сломал себе шею? Почему не дала ему природа столько шей, сколько бочонков выкатили отсюда по его прихоти!
А как славно лежали они здесь рядышком! Какой был порядок! Здесь двадцатки. Там форинты. В одном бочонке имперские талеры. В другом – талеры с короной!
Какие замечательные деньги – серебряные кругляшки! Самые вечные! Меняются короли, происходят революции, а денежки остаются. Издает ли законы австрийский правитель или венгерский – это им не указ!
И эти чудесные деньги, настоящие деньги он дал выманить у себя из подвала! Из того самого надежного подвала, куда не проникнуть было грабителям, потому что одно нажатие пружины – и все затопила бы вода!
– Пустите воду в подвал! – вне себя хрипел ростовщик. – Пусть затопит подвал! Пусть захлебнется каждый, кто сюда сунется.
Но поздно!
Раньше надо было пустить воду!
Когда еще все бочонки хранились в подвале, чтобы не мог к ним притронуться даже сам хозяин. Тогда они и по сей день лежали бы там! Двадцатки с благородной прозеленью, до белизны отмытые талеры. А теперь одни только лягушки квакают в воде: «Квак-квак, слепой дурак!»
Господин Чанта позволил раздеть себя и лег в постель.
Он попросил послать за священником, чтобы исповедаться и причаститься.
Затем позвал чиновников из магистрата и составил завещание.
Чанта распорядился своими мирскими делами.
У него еще оставалось немало имущества. Но чего оно стоило, если упущено главное, пропала самая ценная добыча, сгинуло серебро?
Все дома, всю сторону улицы он завещал пустующей церкви, куда теперь уж никто никогда не заглянет, где на паперти между плит пробьется трава и зеленой порослью затянутся стены, где мальчишки-школьники по четвергам после уроков станут гонять на дворе мяч.
И пусть будет у церкви свой поп, свой звонарь и сторож.
Поп пусть служит обедню, звонарь трезвонит в колокола, а сторож пусть каждый день открывает двери, как было в ту пору, когда еще десятки и сотни верующих переступали церковный порог, мужчины в камзолах с серебряными пуговицами и женщины в шелковых платьях со шлейфами, – те мужчины и женщины, что не оставили на земле потомства.
Пусть церковь послужит напоминанием, что все они «были»!
А соседний дом пусть вернут той вдове, единственной дочери последнего грека в городе, у которой он и откупил когда-то этот дом с торгов.
И поскольку у них с этой женщиной еще с давних пор шел спор, – чему бог судья, – о какой-то бумаге, которая сегодня ценится дорого, а завтра не стоит ни гроша, – так вот, он, Чанта, оставляет в наследство ей вместе с сыном эту пропасть проклятущих бумажек, которые называются «бондаварские акции», – они-то и убили его! Пусть эта женщина с сыном ими владеют. Если бумаги падут, то и пусть себе пропадают, а если поднимутся, то пусть хоть они разбогатеют на этом.
Распорядившись, как следовало, своим имуществом, он поставил на завещании печать, скрепил его собственноручной подписью, раздал знакомым и слугам последние серебряные и золотые монеты и наказал звонарю немедля звонить в колокола и через каждые два часа трижды отзванивать заупокойную, а если спросят, по ком звонят, сказать, что, мол, преставился старый Чанта.
С тем он и отослал всех от себя.
И на другой день к утру был мертв.
Признаков насилия на теле не обнаружили.
Просто его убило горе. Подобно тому, как может умереть преклонных лет человек, когда умирает его жена, с которой он вместе состарился, или как умирает человек сильной воли, если решает, что жить больше не стоит, – и с этим решением уходит из жизни!
Когда земля горит под ногами
Проклятие Петера Сафрана начало сбываться: «Не расти траве на этом поле!»
Трава-то хоть и зеленеет на поле, да под ней, в недрах земли, творится нечто неописуемое.
Акционерное правление изобрело такую защиту против пожара в шахте: велело замуровать все подступы к ней, входы и выходы из колодцев и штолен; если перекрыть доступ воздуха снаружи, то подземный пожар постепенно утихнет сам собой.
Но тут пришла другая беда: иссякли запасы угля, и нечем стало поддерживать огонь в домнах.
Пробовали топить дровами, благо лесов в округе хватало, но доменщики не умели обращаться с дровами и перепортили массу чугуна.
Вместо железнодорожных рельсов вокруг литейной валялись выброшенные «козлы».
Ведь на завод вербовали из-за границы сплошь неумелых, неопытных или никчемных рабочих да пьяниц, лишь бы пустить пыль в глаза всему свету и пайщикам да сделать вид, будто по мановению волшебной палочки появилось работающее на полную мощь предприятие.
Мановение волшебной палочки действительно было, но крепкий удар молотом пришелся бы здесь куда более кстати.
Нечего было и мечтать о том, чтобы в срок поставить рельсы железнодорожной компании. Гарантия поколеблена! А между тем строителям железной дороги грозили большие неприятности, если они не сдадут дорогу к условленному сроку.
Вот так, связанные одна с другой, акционерная шахта и железнодорожная компания устремились вниз по крутой лестнице, попеременно опережая друг друга, но неизменно скатываясь все ниже и ниже.
В конце концов одно правление прижало к стенке другое, вынудив признать, что необходимо закупить уголь, где только можно и по какой угодно цене. Рядом в долине Бонда шахта Ивана Беренда, у него должен быть уголь, ведь он уже год как не продает его, значит, можно купить у Беренда.
Господин Ронэ отважился написать Ивану и попросить у него угля! Хороши хозяева – покупать уголь у кузнеца!
Однако над всеми его письмами к Ивану тяготел какой-то рок: они возвращались нераспечатанными.
Когда же господина Ронэ прижали еще сильнее, он решил лично съездить к Ивану и поклянчить у него уголь.
Однако этот визит оказался весьма кратковременным. Не прошло и двух минут, как из дома Ивана вылетел сначала господин Ронэ, затем – его шляпа, а вслед им донесся возмущенный возглас Ивана: «С доносчиками не разговариваю!»
Имело ли место при этой встрече какое-либо оскорбление действием со стороны Ивана, нам неизвестно; несомненно одно, что господин Ронэ не возбудил против Ивана судебного процесса и не послал к нему своих адвокатов, а вместо того написал дирекции длинный отчет, где утверждал, что Беренд – низкий корыстолюбец. Он намерен воспользоваться катастрофой на акционерной шахте и ни в какую не хочет продать уголь, а вместо того упорно изготовляет железнодорожные рельсы в расчете на то, что компания рано или поздно будет вынуждена купить их у него по любой цене. Это-де Иван заявил ему сам.
Непостижимо, как за те две минуты, в которые входили и приветствия и прощание, – последнее, правда, было очень кратким, – господину Ронэ удалось получить столь обстоятельную информацию.
Но своим письмом господин Ронэ добился как раз обратного: правление железной дороги обратилось непосредственно к Ивану и сдало ему подряд на изготовление рельсов по весьма высокой цене. И если бы Иван потребовал в полтора раза больше, они все равно заплатили бы ему.
У всех сейчас земля горела под ногами.
В результате рабочим, не покинувшим Ивана, была обеспечена крупная доля прибыли.
Отступники тоже просились обратно: на акционерной шахте работы прекратились.
Но на старой шахте не брали всех без разбору.
Комиссия «верных» решала голосованием, можно ли принять обратно сбежавшего или лучше взять на участок нового человека.
«Нет» обрекало на изгнание, и Иван не имел права помилования. А принятый должен был сначала поработать на шахте за обычную плату, и лишь через год уже не комиссия, а общее собрание решало, зачислять ли нового рабочего в состав постоянных жителей поселка и заслужил ли он право на будущий год получить свою долю прибыли.
А дела шли превосходно: рабочие считали шахту своей. Меньше давали брака, повысилась выработка, не пропадали даром ни время, ни силы. Порядок поддерживался без всякого принуждения.
Но не грозила ли беда будущему шахты из-за пожара на соседнем участке?
Да, грозила!
По расположению пластов можно было определить, что подземный пожар распространяется по направлению к долине Бонда. Пройдут годы, прежде чем он доберется туда; но в конце концов уголь Ивана все-таки ожидает та же судьба: огонь испепелит его, как и в соседней шахте.
Великие сокровища в недрах земли обречены на гибель!
А между тем и на поверхности земли немало добра погибло по воле бондаварского злого рока.
Поначалу правление акционерного общества решило за наличный капитал скупить обесцененные акции и тем самым получить двойную выгоду: во-первых, акции, выпущенные аль-пари, приобрести по гораздо более низкому курсу, а во-вторых, приостановить их дальнейшее падение.
Но и этим шагом акционерное общество ничего не добилось, только растратило по мелочам резервный капитал, так что под конец в кассе не осталось денег даже на самые необходимые расходы.
А приостановить падение акций все равно не удалось. Едва акционеры успели перевести дух, как выступила противная партия и снова взяла их за горло.
Князь Вальдемар тоже знал, на что пригодны газеты.
Редакционные портфели он снабдил для рубрики сенсаций неиссякаемыми материалами о подземном пожаре.
Газеты писали, что на бондаварской горе трескается земля, выделяя из недр своих зловонные газы. Эти газы обладают тем удивительным свойством, что все красные цветы от них мгновенно становятся синими.
Трава на больших пространствах пожухла на корню, и целые лесные массивы еще весной сбросили листву.
Пахарь с изумлением взирает, как добрая глинистая земля, поднятая его плугом, краснеет.
Дно глиняных ям покрывается твердой оплавленной коркой, напоминающей нещадно пережженные кирпичи.
Мергелевые и сланцевые пласты оседают вместе с покрывающим их зеленым дерном.
В колодце бондаварского замка вода стала теплой и запахла серой, потом начала убывать, испаряться и постепенно иссякла до капли. Позднее оттуда вырвались горячие пары. Под конец на камнях колодца начала отлагаться селитра в виде каких-то новых, неизвестных науке кристаллических образований.
В витринах антикварных лавок и у натуралистов были выставлены на всеобщее обозрение спекшиеся в камень и оплавленные комья глины, куски порыжелой окалины, причудливые кристаллы как свидетельство пожара в бондаварской горе, и ученые геологи подтвердили, что это действительно продукты подземного горения.
Напрасно доказывали акционеры, что во всем этом нет ни единого слова правды, что в Бондаваре растет трава, зеленеют леса, что все эти обгорелые предметы – из дутт-вейлерской горы, которая горит уже сто двадцать лет, да из планицкого рудника, который давно сгорел, а кристаллы – продукты горения подземных пластов в Эптероде и Билине, – ничего не помогало!
Напуганный человек всегда верит в худшее.
Факт, что в Бондаваре бушует подземный огонь.
Не сейчас, так через десять, через двадцать лет там все будет разрушено, выжжено, спалено, как пишут газеты.
А у князя Вальдемара всегда были наготове новые панические слухи.
Он уже сбил акции до тридцати, двадцати форинтов и намерен был сбить их еще ниже, до абсолютного нуля.
Именно к той поре восходит история, когда акции одного гигантского предприятия продавались дешевле бумаги, на которой они были напечатаны. Один процент предлагали держатели каждому, кто перепишет хоть одну акцию на свое имя.
Веселая это была игра! Тысячам и тысячам людей вложили в руку нищенский посох.
Те самые жалкие маленькие людишки, что год назад гонялись со своими грошовыми капиталами за бондавар-скими акциями, сулившими неслыханно высокие прибыли: мелкий чиновник, который вложил в них плату за квартиру; лавочник, который все, что заработал на сыре, всадил в обертку для сыра; служанка, которая считала, что сэкономленное жалованье помещено наилучшим образом; вдова, которая свои бумаги, дававшие малый доход, выменяла на весьма прибыльные, и кассир, который осмелился рискнуть доверенной ему суммой ради верной наживы, и вот разом потерял и деньги и честь; солидные ремесленники, кого капризная удача выманила из мастерских и разорила, – все, все они стали нищими, обездоленными, лишенными куска хлеба!
Из господ, разъезжавших в колясках, все они превратились в бедняков пешеходов.
Горе и беда поразили множество людей.
Но это развлечение – по душе противной стороне, которая взяла верх.
Ажиотаж на бирже все еще продолжался, но теперь его раздувала сторона, играющая на понижение.
Близка была пора, когда князь Вальдемар мог появиться у круглого барьера со словами:
«Кому Бондавар по десяти форинтов? Я предлагаю».
Но плакали не только маленькие людишки. Были и высокие господа, у которых этот удар выбил почву из-под ног.
Среди них – князь и графини Бондавари.
Зять князя испытал на собственном опыте, что нельзя вынуть камень из фундамента без того, чтобы не рухнул весь свод. После того как князь Тибальд по ходатайству зятя был взят под опеку, явились кредиторы.
И огромные имения, хозяин которых был выше иного владетельного князя, попали в руки кредиторов.
Вот когда у Бондавари действительно загорелась земля под ногами.
Уж если то, как хозяйствовал мот-офицер, казалось им хищничеством, то сдача кредиторами всех угодий в аренду явила собой картину неприкрытого грабежа. Были вырублены нетронутые вековые леса, парки, охотничьи заказники, разбазарен скот, табуны лошадей, стада мериносовых овец; каждый клочок земли, на котором хоть что-то могло расти, был вспахан и засеян пшеницей. Впоследствии господь бог покарал кредиторов, ниспослав им невиданный урожай, но не дав еврея, который мог бы его купить. Вот и не получилось никакого проку от обильного урожая.
В бедственном положении оказалось и бондаварское имение.
Из-за него возникло десять отдельных тяжб: в каждой свои ответчики и истцы, каждый друг против друга, и все вместе – против одного! Тут переплелись последняя воля и воля к жизни, девичье право и общее право наследования, право юридического наследника на родовое имение и майорат, аренда и передача в вечное пользование, сервитут и горное право, закладные под имение и статуты, капиталовложения и экспроприация, конфискация и приоритет, – все смешалось воедино и стараниями стряпчих сплелось в такое хитросплетение, что, пока суд в этом разберется, нынешнее поколение давно уже переселится в мир иной.
Прямым следствием столь сложной ситуации явилось то, что графине Теуделинде не выплатили положенные ей сорок тысяч форинтов годовых.
Как известно, многие семейные разлады начинаются тогда, когда кончаются деньги.
Денежные неурядицы графини Теуделинды болезненнее всего отразились на графине Ангеле.
Маркграф Салиста после женитьбы повел расточительный образ жизни, как человек, убежденный, что он женился на двадцати миллионах; и поколебать эту его уверенность было очень нелегко. По сей причине между супругами происходили весьма бурные сцены.
Графиня Ангела держала себя так, словно выбрала мужа не из уважения к его достоинствам, а из упрямства.
Это знали все.
Мог знать и Иван.
Однако его терзали сейчас совершенно иные заботы: под ногами горела земля.
Детские забавы
В самый разгар концертного сезона Белени получили официальное уведомление о том, что господин Чанта умер и по завещанию вернул им перешедший к нему по суду дом.
Даже если бы сами великие композиторы Бетховен, Моцарт и Гайдн ждали Арпада, чтобы составить квартет, и то он не смог бы оставить Париж поспешнее, чем в тот час, когда торопился вновь увидеть двор покинутого их семьей дома.
Вдова Белени забыла о подсчетах выручки и ценах на входные билеты при одном слове «домой!».
Стоит ли плакучая ива у колодца? Как, должно быть, разросся плющ вдоль террасы? Ухаживал ли кто-нибудь за плодовыми деревьями в саду? Растут ли по-прежнему ландыши у ограды? Целы ли незабудки около ручья?
Только эти вопросы и волновали сейчас обоих.
Где там задержаться хоть на день! Трудно сказать, кто из них торопился больше – сын или мать.
Новый день застал их уже в дороге. Они спешили так, словно убегали от кредиторов.
Ни днем, ни ночью не останавливались они на отдых. День клонился к вечеру, когда они приехали в город X.
Душеприказчик Чанты в этот час сидел в казино и играл в преферанс, но его вытащили из-за карточного стола и потребовали, чтобы он немедленно ввел мать и сына в права владения. Почтенный попечитель был вынужден покинуть партнеров, внеся в банк отступные, и отправиться с Белени.
В дороге вдова Белени не знала ни минуты покоя: уж не переделал ли господин Чанта под лавку ее прекрасную комнату с окнами на улицу? Хоть бы одна единственная комнатушка оказалась незанятой, чтоб она смогла первую же ночь провести в своем доме!
Поэтому господин попечитель весьма и весьма ее обрадовал, сообщив, что в доме никто не живет. Господин Чанта не пускал жильцов в дома по соседству. Он хотел жить спокойно и без соглядатаев. Чтобы никто не заглядывал к нему во двор. Чтобы не подсматривали в окошки подвала. Он держал в соседних домах только одну прислугу, следившую за домами и охранявшую их от воров. В доме Белени прислуга занимала крохотную комнатушку.
