Эта женская забастовка в Париже что-то уж слишком затянулась.
      Все мы, кто восторгался забастовками наборщиков или пекарей, знаем, как трудно выдержать перебои в производстве таких вещей, которые относятся к повседневным потребностям.
      А вдобавок еще женщины устроили забастовку!
      Parbleu! {проклятье! (франц.)} Шутить подобным манером в Париже опасно.
      Сто лет назад аббат Пари ввел в моду отказ от наслаждений и умерщвление плоти, и неистовство святости постепенно распространилось настолько широко, что все красивые женщины и девушки, вместо того чтобы подыскивать себе милого, отправлялись на кладбище и занимались самобичеванием; женщины били себя палками и вскрикивали при этом: «Ах, как это приятно! Ах, как спасительно!»
      В конце концов королю пришлось закрыть кладбища и запретить священные конвульсии, в ответ на что самоистязательницы сочинили следующую эпиграмму:
      De part le Roi, defense а Dieu, De faire miracle en ce lieu. (Король издал указ, чтоб бог здесь чудеса творить не мог).
      Но справиться с этой напастью оказалось не под силу ни королю, ни парламенту, а положила ей конец новая мода.
      Благословен будь тот, кто изобрел шиньоны и подкинул дамским умам другую пищу, нежели стремление к возвышенному, иначе долго бы еще после падения кринолина среди красавиц всего света царила мода на аскетическое самобичевание.
      Аббат Шамуэль посетил Эвелину.
      О, в Париже никто не сочтет экстравагантным визит аббата к актрисе.
      Господин аббат – старый друг дома: как мужа, так и жены.
      Эвелина радушно встретила аббата и познакомила его с программой благотворительного концерта, который она собиралась устроить у себя в салоне.
      Господин аббат выказал к программе большой интерес.
      – Вот взгляните, – обиженно сказала Эвелина, – как уместен был бы здесь, между вокалом и виолончелью, фортепьянный дивертисмент этого сумасбродного Арпада, а он не желает выступать!
      – Так Арпад в Париже?
      – О да! Он только что сбежал от меня. Сумасшедший! Ведь я так просила его принять участие в моем концерте. И на фисгармонии он лучше других аккомпанировал бы мне Stabat Mater. Но он не послушался. Он просто не в своем уме. Еретиком заделался.
      Священник долго смеялся над ее рассказом и, пока смеялся, кое-что надумал.
      Эта женщина с заметным увлечением говорит о мальчишке Арпаде. Арпаду сейчас почти двадцать, да и Эвелине около девятнадцати.
      Детям всегда нужно подбросить какую-нибудь забаву, чтобы подготовить их к серьезным и более трудным делам. Что, если Вальдемара подсластить Арпадом?
      – Ну, а если я устрою, ваша милость, что Арпад Белении согласится играть на вашем концерте и аккомпанировать Stabat Mater на фисгармонии, какова будет награда?
      – О нет, не согласится, я знаю Арпада. Он такой упрямец! Стоит только этому какаду забрать себе что-нибудь в голову! И потом, уж если я не справилась с ним!..
      Эвелина была уверена в магической власти своих очей.
      – Ну, а я берусь уговорить Арпада. Только что же я получу взамен? – настаивал священник.
      – Но как вы думаете уговорить его? – спросила Эвелина. (Она по-прежнему уклонялась от вопроса о награде.) – Смотря по обстоятельствам. Например, предложу ему условие: если он согласится играть здесь, то будет играть и во дворце императрицы и тем самым обеспечит себе успех на весь сезон. Артисты ценят такие предложения. Кроме того, и некая толика денег…
      – Ах, это я и сама ему предлагала. Пятьсот франков.
      – Ну, если на молодого человека не оказали должного воздействия пятьсот франков, предложенные очаровательной женщиной, то, может быть, на старую даму повлияют сто золотых наполеондоров, посланные священником. Надобно договориться с матерью Арпада, и тогда, как решит почтенная дама, так и придется сделать сыну. Мне известны подобные отношения.
      – О, до чего вы проницательны, господин аббат! Я бы своим умом не дошла до этого. Конечно же, не с этим молокососом следовало торговаться, а с его маменькой. Итак, вы берете эту задачу на себя! Ну, а если вы это сделаете, тогда просите меня о чем угодно!
      Мадам пришла в столь прекрасное расположение духа, что была готова на все. И священник рискнул.
      – Я попрошу у вашей милости всего лишь один пригласительный билет на благотворительный концерт.
      – О, хоть десять! – радостно воскликнула Эвелина.
      – Но в приглашении должно быть указано имя, и это имя впишете вы.
      – Продиктуйте, кому написать приглашение! Эвелина, дрожа от внутреннего возбуждения, выдвинула ящик письменного стола и положила перед собой чистый бланк пригласительного билета.
      – Ну? Назовите имя!
      – Князь Вальдемар Зондерсгайн.
      При этом имени Эвелина с силой вонзила перо в поверхность стола и стремительно вскочила.
      – Нет!
      Господин аббат расхохотался.
      – Ах, как же вам к лицу гнев! Прошу вас, сломайте еще несколько перьев.
      – Князю Зондерсгайну я не пошлю приглашения, – твердо повторила Эвелина, опускаясь на софу.
      – Вы считаете, что он неприятный человек?
      – Невыносимый.
      – В вашем представлении мир должен состоять только из Арпадов Белени?
      Эвелина вскочила и в ярости разорвала программу в клочки.
      – Ну, и пусть этот Арпад сидит дома у маменькиной юбки! Не нужен мне ни он, и никто другой, и весь этот концерт не нужен. Кончено! Не желаю больше слышать об этом!
      И Эвелина бросила в камин обрывки бумаги. Тогда священник поднялся с кресла и взял взволнованную даму за руку.
      – Умерьте свой гнев, сударыня. Я пришел к вам по очень важному делу, в котором заинтересованы и вы, и ваш супруг, да и – не скрою – я сам. Все мы настолько заинтересованы в нем, что осмелюсь сказать: для нас это вопрос жизни, ибо если обстоятельства обернутся против нас, то ваш муж будет изгнан в Америку, я – в свой монастырь, а вы – уж и не знаю куда.
      Женщина, пораженная, села.
      – Начнем с вас. Вам следует знать, что, когда вы с такой непосредственностью вернули князю Тибальду дворец на улице Максимилиана, он депонировал на ваше имя бондаварские акции на миллион форинтов.
      – Я об этом понятия не имею! – изумилась Эвелина.
      – Ну, это только доказывает, что вы не дали себе труда поинтересоваться у господина Каульмана, из каких средств оплачивается этот пышный двор, этот роскошный выезд и несметное количество слуг, и зимний сад, и все прочее…
      – Я полагала, – смущенно проговорила мадам, – что мои доходы актрисы и господин Каульман…
      Язвительная усмешка на губах священника заставила ее замолчать. Шамуэль продолжал:
      – Со всем этим покончено! Мы узнали из полученной сегодня телеграммы, что зять князя обратился в суд по делу о взятии его под опеку, и его прошение удовлетворено. Под попечительство несомненно попадут и бондаварские акции, записанные на вас.
      – И пусть попадают! – легкомысленно заявила дама.
      – Ну, тут можно бы еще судиться. Но вот беда более серьезная. Другой телеграммой нам сообщили, что на прошлой неделе взрыпад взорвал бондаварскую шахту.
      – И шахту господина Беренда? – вскрикнула Эвелина. Священник удивленно взглянул на нее и продолжал, не спуская глаз с лица женщины.
      – Его шахту – нет! Зато акционерная шахта погибла окончательно. И, кроме того, в телеграмме сказано, что в шахте начался пожар и погасить его невозможно.
      Священник прочел в обращенных к небу очах Эвелины страстную молитву: «Хвала господу! Хоть Беренда миновала чаша сия!»
      – Теперь возникает очень большая опасность, – продолжал аббат. – Вы, вероятно, слыхали, каких блестящих успехов достиг Каульман в финансовом мире благодаря бондаварской операции. Миллионы, вложенные в реальные ценности и десятикратно возросшие как предмет биржевой игры, повисли в воздухе. Однако такая катастрофа, которая, возможно, еще и поправима, – может быть, пожар в шахте удастся погасить, – в данный момент является оружием в руках противника, достаточно сильным для того, чтобы разорить Каульмана. Взорвавшаяся шахта – это одновременно и взрывной заряд, подложенный под нас противной биржевой партией. Мощь финансового магната заключается не в тех миллионах, что хранятся в его стальном сейфе, а в миллиардах, которые он может выгрести из кубышек других людей: в его кредите. Неожиданное падение цен на акции, и все эти тайники захлопнутся перед ним, и тогда растает все, что хранится под замком у него самого; если только он не сбежит, захватив из собственной кассы все, что можно удержать в пригоршнях. Каульман сейчас именно в таком положении. Еше сегодня к нему со всех сторон угодливо тянутся руки, предлагая сотни миллионов, а завтра – один лишь выкрик, и столько же рук забарабанят в его ворога, требуя возвратить вклады. Выкрикнуть эти слова или промолчать теперь зависит только от одного человека. Этот человек – князь Вальдемар Зондерсгайн. Он сейчас в Париже, он приехал сегодня. Вполне вероятно, что через своих тайных агентов он узнал о бондаварской катастрофе раньше, чем проинформировали Каульмана местные управляющие, которые, очевидно, преуменьшают опасность. В руках князя Зондерсгайна находится судьба Каульмана, да – не скрою – и моя тоже. Я подсказал Каульману одно крайне важное дело. Завтра намечено выбросить на парижский и брюссельский денежный рынки церковный заем, основанный Каульманом, что могло бы, пожалуй, повлечь за собой новый поворот мировой истории. Если князь Вальдемар воспользуется бондаварской катастрофой и вмешается, все исчезнет, как сон. Стоит ему появиться на бирже и выкрикнуть: «Акции Каульмана шестьдесят ниже пари», – и мы пропали. Если же он промолчит, блестяще разработанный план увенчается полным успехом, и тогда вся эта бондаварская неприятность обратится в столь незначительное происшествие, что на мировом рынке никто не обратит на него внимания. Теперь-то вы понимаете, какой волшебной силой обладает одно-единственное ваше слово и что вы можете сделать, если замолвите словечко князю Вальдемару?
      Эвелина лишь молча покачала головой, прижав к губам указательный палец. Воплощенный ангел молчания.
      – Как? Вы отказываетесь? – воскликнул господин аббат, впадая в священный гнев. – Вы не задумались над тем, что достижение высокой цели обойдется вам всего лишь в одно слово? Вы допустите, чтобы пал священный престол, дозволите безбожникам водрузить над Ватиканом красное знамя на место поверженного креста, сбросить статуи святых с пьедесталов – и все это единственно в угоду женской прихоти?
      Эвелина вскинула руки, словно решаясь на борьбу со злым великаном, и обреченно воскликнула:
      – Не могу я говорить с этим человеком!
      Шамуэля вконец обозлила подобная жеманность. Аббат решил, что уж если ему не удастся уговорить эту женщину, то, по крайней мере, он чувствительно оскорбит ее.
      С этим намерением он взял свою шляпу и, заложив руки за спину, с холодной насмешкой обратился к Эвелине:
      – Я не в состоянии понять вашей антипатии. Ведь князь Зондерсгайн во всех отношениях не хуже тех господ, которых вы до сих пор привечали.
      Услышав оскорбление, Эвелина горячо схватила руку священника и в неудержимом, самозабвенном порыве воскликнула:
      – О сударь! Ведь я непорочна!
      Священник изумленно уставился на Эвелину. Повернутое в сторону пылающее лицо, изменившееся от огорчения, целомудренно потупленный взор, равно как и детские слезы, свидетельствовали о правдивости ее слов.
      Священник глубоко вздохнул.
      Он почувствовал, как все его величие и слава обращаются в дым перед этим словом.
      Ведь эта добродетель выше Замка святого Ангела! {резиденция главы католической церкви} Женщина с «talon rouge» {красный каблук (франц.). Туфли с красными каблуками – мода, распространенная среди французской аристократии. Здесь в переносном смысле: символ легкомысленного образа жизни} на ногах и с миртовым венком на голове.
      Куртизанка и девственница.
      И в этот момент священник лучше, чем когда-либо, понял загадочный смысл изречения: женщина – это сфинкс.
      Священник почувствовал, как одно это слово сразило его.
      Даже Саула не сильнее поразил гром.
      Ему открылось, что все значительное, недостижимое, о чем только может мечтать мужчина, – почести, величие, власть, мировая слава, – дым и прах в сравнении с той высотой, с какой сейчас снисходит к нему эта женщина.
      Она поклялась в верности мужу, в угоду ему носила на лице своем раскрашенную маску модной дамы и смогла сохранить под ней румянец целомудрия.
      У него исчезло желание свергать ее с этой высоты.
      – Эвелина! – с кроткой серьезностью начал Шамуэль. – То, что вы мне открыли сейчас, навеки заточает меня в келью. Хорошо! Я удаляюсь туда. Вы развеяли мои призрачные мечты о мирском величии. Я больше не тешу себя никакими грезами. Вы сказали: «Я еще дева!» Хорошо, так будьте «девицей» и в глазах других. Французские законы не признают браков, не заключенных гражданскими властями. Ваш брак с Феликсом Каульманом в этой стране недействителен и может быть опротестован. Здесь вы девица Эва Дирмак, только и всего. Вы можете сказать господину Каульману, что узнали об этом от меня. Я дал ему совет так поступить с вами. А теперь я вновь удаляюсь к себе в монастырь искать примирения с богом.
      Эва Дирмак бросилась на колени к ногам священника, покрывая поцелуями его руки и орошая их слезами.
      – Возложите мне руку на голову! – рыдая, воскликнула девушка. – Благословите меня, отец мой!
      Священник, отступя на шаг, поднял руку.
      – О дочь моя! Над твоей головой всегда простерта незримая длань. Пусть она вечно хранит тебя.
      И аббат Шамуэль удалился. Каульмана он даже ни о чем не известил. Он купил железнодорожный билет и вскоре затворился в тихой обители.
      Свет больше о нем не слышал.
 

 
      Феликс тем временем спешил встретиться с князем.
      Он не остался на бирже до вечера, когда без лишних церемоний мог повидать князя с глазу на глаз на паркете, а сам нанес ему визит.
      Вальдемар не заставил его долго ждать в приемной; финансовые магнаты имеют обыкновение уважать себе равных, по крайней мере, внешне.
      Банкир принял его в своем кабинете.
      – О! Князь работает? – с подчеркнутой любезностью заговорил Каульман, весьма удивленный тем, что столь сановный муж способен собственноручно разрезать страницы книги и красным и синим карандашом подчеркивать заинтересовавшие его строки.
      Князь отложил брошюру, которую держал в руке, и предложил Феликсу сесть.
      – Я только что узнал, господин князь, о вашем прибытии в Париж и поспешил первым нанести вам визит.
      И я как раз был занят вами.
      Феликс отлично понял загадочную улыбку, которой князь сопроводил эту фразу.
      – В таком случае я появился в штаб-квартире противника с белым флагом парламентера.
      Князь подумал: «Знаю я этот флаг – вышитый носовой платок с меткой «Э» на уголке».
      – Враждующие державы, стоящие выше нас, и те приходили к примирению, – начал Феликс, – и становились союзниками, когда у них возникали общие интересы.
      – А какие у нас с вами общие интересы?
      Задуманная мной операция с займом.
      Князь ничего не ответил, лишь улыбнулся, но улыбка его была столь оскорбительна, что совершенно лишила банкира самообладания.
      – Сударь! – проговорил Феликс, поднявшись с кресла, чтобы с большим пафосом выразить свои мысли. – Речь идет о займе на благо священного престола! А мне хорошо известно, что вы ревностный католик!
      Откуда вам, собственно, это известно?
      – Помимо того, вы родовитый аристократ. Вы не потерпите, чтобы в Венгрии министр-бюрократ просто-напросто положил себе в карман церковные владения, да еще в то время, когда всякий масонский сброд готов отдать империю Святого Петра в руки каналий-санкюлотов. А меж тем мы одним ударом можем воспрепятствовать и тому и другому. Вы благородный человек!
      – А кто я еще?
      – Ну, и, наконец, вы финансист. Вы не можете не считаться с тем, что наша компания является одним из самых грандиозных, самых рентабельных предприятий. Вы умный человек, способный заглядывать в будущее.
      – Нет ли у меня еще каких-либо добродетелей? Феликс не дал холодному сарказму Вальдемара сбить себя с толку; смело повернув тему, с выражением приторной любезности, он протянул руку князю.
      – И еще вы – лучший друг фирмы «Феликс Каульман». Он рисковал: в ответ ему могли протянуть руку и принять его дружбу либо дать пощечину.
      Но случилось нечто худшее.
      Князь взял со стола ту самую брошюру, где он ранее подчеркивал отдельные строки синим и красным карандашом.
      – Так вот, любезный мой собрат-католик, приятель по аристократическим салонам, финансовый компаньон и лучший друг: загляните сюда, в эту брошюру, и в ней вы найдете мой ответ. Прошу вас, усаживайтесь поудобнее.
      Пока Феликс пробегал глазами предупредительно переданную ему брошюру, у Вальдемара хватило времени занятся маникюром.
      Феликс отложил брошюру.
      – Стало быть, это мое жизнеописание?
      – О чем и свидетельствует заглавие.
      – Вы сами написали это, князь?
      – Во всяком случае, я сообщил факты.
      – Здесь перечислены разнообразные деловые операции, посредством которых я будто бы втер публике очки, вплоть до бондаварского дела, когда я собрал у акционеров поддутый баланс и вымышленные дивиденды десять миллионов, которые неизбежно пойдут прахом из-за случившейся катастрофы. Это жестокий памфлет.
      – Быть может, это не правда?
      – Правда. В вас, князь, я нашел беспристрастного историографа. Но позвольте мне продолжить свое жизнеописание. Нанесенный мне вчера убыток я могу компенсировать завтра; невыгодную сделку уравняет удачная. Небольшой проигрыш перекроет крупная победа. Чего вы хотите добиться этой брошюрой?
      – Как только заем выбросят на биржу, я распространю эту брошюру повсюду – на паркете и среди кулисы – и начну контригру с того, что ваши акции будут вычеркнуты из списка.
      – Я предвидел это заранее и пришел сюда именно затем, чтобы предотвратить подобный шаг.
      Часто моргая, Феликс Каульман пытался изобразить всю глубину своих страданий, одну руку он заложил за жилет, в голосе появились глухие нотки.
      – Сударь! Если вы хотели, чтобы я погиб у вас на глазах, вы достигли цели.
      Князь Вальдемар громко расхохотался и хлопнул Каульмана по плечу.
      – Полно разыгрывать фарс! Ведь вы пришли сюда не затем, чтобы застрелиться у меня на глазах, а чтобы сделать какое-то предложение. Вы – обанкротившийся мошенник, у которого осталось одно-единственное сокровище: чудесный черный карбункул, который вы отыскали в куче угля, отшлифовали, много раз перезакладывали, немало заработали на нем, а теперь он снова попал в ваши руки; вам хорошо известно, что я без ума от этого сокровища, что я готов биться за него на аукционе хотя бы против целого мира; вот затем вы и пришли сюда! Ну, так давайте столкуемся. Я буду торговаться. Назовите свою цену!
      Князь опустился в кресло и на этот раз даже не предложил Каульману сесть.
      Каульман тоже отбросил пафос, лицо его приняло обычное выражение, если здесь вообще уместно говорить о человеческих выражениях.
      – Прежде всего эта тетрадь! – сказал он, кладя руку на брошюру.
      – Хорошо, вы получите ее, всю тысячу экземпляров вместе с черновой рукописью. Можете протопить ею камин, если не пожелаете сохранить на память.
      – Во-вторых, – продолжал Феликс, – вы откажетесь от контригры и в течение трех дней распространения займа не предпримете никаких маневров ни против меня, ни против моих компаньонов. Более того, вы сами подпишетесь одним из первых, и притом на значительную сумму.
      – Хорошо! – сказал князь. – Договорились! Но теперь выслушайте мои поправки. В первый день распространения займа я ничего не сделаю против вас, но и не подпишусь. Во второй день я тоже вас не трону, но и не поддержу. Затем, на третий день, я подпишусь на миллион и в дальнейшем стану поддерживать ваши предприятия, словно ваш ближайший друг.
      – Но почему не в первый день?
      – Я скажу вам, что должно произойти в первые два дня. Сегодня же вы известите мадам, что князь Тибальд взят под арест и что она не может долее оставаться в его апартаментах. Мадам однажды уже проявила бескорыстие, возвратив Тибальду дворец со всей обстановкой; она сделает это и во второй раз и вернется к своему супругу. Супруг отметит примирение званым вечером. На вечер он пригласит и лучшего друга дома. (Тут князь красноречивым жестом приложил к груди указательный палец.) Друг дома, пользуясь случаем, предложит мадам полюбоваться красотами озера Комо, где роскошный летний дворец ожидает свою хозяйку, а мадам крайне необходим целительный итальянский воздух и перемена обстановки.
      – Вы очень деликатный человек.
      – Прошу вас, не хвалите меня раньше времени. В течение второго дня господин Феликс Каульман разъяснит мадам, что во Франции, дабы брак был действительным, обязательна и гражданская процедура. После чего вы отведете ее к нотариусу и заключите гражданский брак.
      – Но, сударь! – вскричал Каульман с неподдельным испугом и отшатнулся. – Зачем вы добиваетесь этого?
      – Зачем? – воскликнул князь и поднялся с места, чтобы еще более унизить свою жертву. – Да затем, прожженный мошенник, чтобы не дать вам проделать то, что вы собираетесь: в одной стране вы похищаете красотку, а в другой, где вы можете от нее избавиться, бросаете ее. Я раз и навсегда лишу вас возможности отнять у мадам свое имя. Не так ли? Иначе на четвертый день вы рассмеетесь мне в лицо и скажете: «Ведь то, что я тебе отдал, никогда и не было моим!» А мне нужна и оправа к алмазу. Я не позволю вам, сударь, выломать камень из вашего обручального кольца, я хочу видеть их вместе!
      Каульман не скрывал растерянности.
      – Я не понимаю вашей прихоти, сударь!
      – Зато я прекрасно понимаю! Да и вы в состоянии понять, если захотите. Я без ума от этой женщины, а она меня терпеть не может. И я знаю, в чем тут причина, хотя вы и не подозреваете о ней. Ваша жена – целомудренная женщина! Вы удивлены, не правда ли? Но это заслуга не ваша, а князя Тибальда. Это Тибальд открыл мне. Он заставил мадам поклясться, что она никогда не примет меня. Бедный старик! Он надеялся примирить меня со своей внучкой, если я откажусь от Эвелины. Каким же он оказался плохим психологом! Ведь этим он только разжег мою страсть. За падшей женщиной я не стал бы таскаться из страны в страну. Я давно бы забыл о ней. Но я преследую мадам, потому что мне открыли секрет ее непорочности. Я обожаю эту женщину потому, что она светлая, чистая, сверкающая; и чтобы этот кристалл засверкал полным блеском, ему нужен титул, клеймо подлинности, и этот титул – ваше имя. Теперь понятно, чего я требую от вас?
      – Князь! У вас дьявольские замыслы. Вы хотите привязать меня к моему позорному столбу, к моему унижению!
      – Унижение? Да кто завлекал вас на эту ярмарку, где торгуют честью и унижением? И что я предлагаю вам? Разве не то, чтобы имя Каульмана засверкало еще ярче? О, на имени Каульмана не должно быть ни единого пятнышка. Глава фирмы Каульман станет достойным, респектабельным человеком. В свете – влиятельное лицо, на бирже – воротила, человек с прочным положением, дома – добропорядочный глава семьи. Ну, а кто вы на самом деле – будем знать только мы двое, и о вашем доме – мы трое.
      Каульман пытался изобразить мучительные душевные терзания.
      – Ах, сударь, да не трите вы глаза и щеки! – с досадой отворачиваясь, воскликнул князь. – Я все равно не поверю, что вы плачете или что вы покраснели. Времени остается в обрез; мой совет – не тратьте его понапрасну.
      Это святая правда. Надо спешить. Поэтому господин Феликс скомкал заключительную сцену и обошелся без вырывания волос на голове – как признака тяжких метаний между чувством порядочности и крайним отчаянием; он принял выгодную сделку и протянул князю руку.
      Но Вальдемар и на этот раз не подал ему руки, а ограничился поклоном.
      – Пометьте себе в записной книжке наряду с другими сделками: у нас нет причины пожимать друг другу руки. Предельно точно запишите все условия! Если я завтра до часу дня получу от вас приглашение на вечер, то завтра не появлюсь на бирже. Если послезавтра до часу дня я получил от вашего нотариуса официальное извещение о заключении гражданского брака, то я и в этот день не поеду на биржу. И если до часу пополудни на четвертый день ко мне придет ваше доверенное лицо и сообщит, что вы отбыли на брюссельский рынок проводить операцию с займом и шлете мне ключ от квартиры с просьбой ко мне как деловому компаньону заменить вас, то я появлюсь на бирже и обеспечу займу блистательную победу. А теперь можете плакать или смеяться, но только не в моем доме.
 

 
      Итак, господин Каульман наилучшим образом уладил свои дела с князем Вальдемаром.
      Князь действительно был безумно влюблен в Эвелину.
      С тех пор, как он услыхал ее пение в соборе св. Евстахия, он готов был следовать за нею хоть в пустыню, поселиться в пещере и питаться акридами, как святой Антоний, – лишь бы она появилась в образе искусительницы!
      Каульман добился тут полного успеха.
      Князь не возглавит контригру, не воспользуется бондаварской катастрофой, начинания фирмы Каульман не потерпят крах.
      Напротив, князь предотвратит панику на венской бирже, когда распространится слух о катастрофе на шахте, он поддержит курс бумаг. Он позволит выпустить на парижской и брюссельской бирже церковный заем и сам подпишется, притом на солидную сумму.
      И во что же это обойдется Каульману? Ровным счетом ни во что. В одно доброе слово красивой женщины.
      Пусть еще раз покажут свою магическую власть черные алмазы: черные глаза Эвелины. А там доставайся они тому, кто больше заплатит.
      Каульман долго ждал возвращения священника, но, не дождавшись его, решил самолично отправиться к супруге.
      Он не застал ее дома. Привратник сказал, что госпожа отбыла в театр.
      Каульман забыл заглянуть в театральную афишу и лишь теперь узнал, что Эвелина сегодня занята.