— Где он, полк! — вздохнул бывший старшина. — Один батальон остался… не более.
      Он вдруг помрачнел, а глаза спрятались глубоко в щелки.
      — Я никогда так не рассуждал и тебе не советую, — строго сказал дядя Аполлон. — Мелкие людишки так рассуждают. Белиберда всякая…
      Он долго не мог успокоиться, но потом почувствовал себя виноватым передо мной за излишнюю резкость и положил мне на плечо свою тяжелую руку.
      — Идем на озеро!
      — Зачем?
      — Идем, идем, узнаешь!
      И мы зашагали рядом мимо редких вязов, по тропинке, которая пробиралась в зарослях ежевики.
      У самой воды он остановился, взглянул на меня весело и даже подмигнул мне.
      — Если не возражаешь, я тебе сделаю подарок.
      — Мне? За что?
      — А ни за что! За то, что ты есть, Валерка — мой друг! За то, что честный парень, что немаловажно… Да ты не подумай, что я подарю тебе что-то дорогое. Я подарю тебе свисток… вернее, научу тебя свистеть… по-особенному.
      — Так я умею, — сказал я, запустив четыре пальца в рот.
      — Вынь изо рта грязные пальцы, — строго сказал дядя Аполлон. — Я научу тебя свистеть без рук, как свистят фронтовые разведчики. У них руки всегда заняты.
      И тут он свистнул. И его резкий пронзительный свист протянулся над озером невидимой дугой. И повторился на другом берегу.
      Потом он стал объяснять и показывать мне, как это делается. Как выгибать нёбо, как держать язык. Он краснел от натуги, строил гримасы, чтобы мне было яснее. А я, как обезьяна, подражал ему, но вместо бьющего по ушам свиста из меня вырывалось шипение.
      Целый вечер бился со мной бывший старшина. Наконец у меня получилось. Правда, еще не очень звонко, но получилось.
      — Спасибо за подарок, — сказал я и свистнул так, что жильцы нашего дома выбежали на улицу.
      — Другого у меня ничего нет, — как бы извиняясь, ответил дядя Аполлон.
      И мы пошли по домам.

4

      Нет, не удалось дяде Аполлону успокоить меня. Он улыбался, а я чувствовал, что он страдает и ему тяжело расставаться с «Иваном-виллисом». И сам я ни за что не хотел смириться с мыслью, что старого автомобиля у нас больше не будет и что на нем станут разъезжать "малиновые уши".
      Надо спасать «Ивана-виллиса»! И я понял, что сделать это может только Командир. На другой день я очутился у белого дома с зеленой крышей. Я увидел Командира в открытом окне. Он стоял неподвижно, как на картине, и рассеянно смотрел на прохожих, видимо, был сосредоточен на важной мысли. А может быть, молча переживал боль.
      Я остановился в нескольких шагах, думая, что Командир не замечает меня. Но как рассказывал дядя Аполлон, Командир обладал удивительным свойством видеть, глядя в другую сторону.
      — Ты кто такой? — неожиданно спросил он. Его голос прозвучал резко, и мне захотелось сорваться с места и убежать.
      Но я остался и ответил:
      — Валера. Друг дяди Аполлона.
      — Аполлона? Голуба? — заинтересованно спросил Командир. — Ты знаешь Аполлона Голуба?
      — Знаю, — отозвался я и тут же выпалил все, что хотел сказать, ради чего пришел к дому с зеленой крышей. — Он хочет продать «Ивана-виллиса»!
      — Да кто же его купит, развалюху? Такого дурака не найдешь!
      — Он нашел… такого дурака… с малиновыми ушами.
      — С малиновыми ушами… — сердито усмехнулся Командир. — И сколько ему дали "малиновые уши"?
      — Не знаю.
      Командир снова стал смотреть на прохожих, словно утратил ко мне всякий интерес, забыл про меня. Но это я так решил. А он навалился локтями на подоконник и, глядя на меня, спросил:
      — Про озеро Балатон слышал?
      — Дядя Аполлон говорит — хорошее озеро.
      — Да уж хорошее! — Командир резко повернулся ко мне. — Чем же оно такое хорошее? Может быть, тем, что мы чуть голову не сложили на этом Балатоне? Или тем, что гитлеровцы начали отчаянное контрнаступление и спихнули нас с рубежа? А он тебе не говорил, что "стоял ясный, солнечный день"?
      — Говорил, — признался я.
      — Так никакого солнечного дня не было! Заруби это себе на носу. — Он нахмурился, и я уже подумал, что сейчас он захлопнет окно и уйдет. Но он вдруг начал рассказывать: — Был март сорок пятого. Еще в ложбинках держался снег. На деревьях не раскрылись почки, и ветки были голыми, как метлы. Резкий ветер поднимал на озере волну… И тогда немцы ударили неожиданно, из последних сил. Бросили на нас свою лучшую дивизию СС "Адольф Гитлер". Про Балатонскую операцию слышал? — И, не дожидаясь ответа, он продолжал: — Так вот, стоял пасмурный, серый день. Шел холодный дождь. Мы с Голубом ехали из штаба дивизии домой в полк. И вдруг я вижу, наперерез нам движутся фашистские танки.
      Командир с трудом сел на край подоконника.
      — Что делать, спрашивается? Я ругаю немцев. Ругаю нашу разведку. Ругаю самого себя… за потерю бдительности. А старшина Голуб говорит: "Может быть, прорвемся, товарищ майор? Нам бы только до мостика добраться". Каков, а? До мостика!.. Но все дело в том, что за годы войны он, хитрец, научился читать мои мысли, знал мой характер. Я только махнул рукой, а твой дядя Аполлон уже дал полный газ. Не подкачай, «Иван-виллис»!
      Командир замолчал, вспоминал подробности того страшного дня. А мне не терпелось узнать конец этой истории, и я умоляюще посмотрел на него.
      — Страшная эта была гонка, — вдруг сказал он. — Даже когда вспоминаю — мороз по коже проходит. «Иван-виллис» мчался с бешеной скоростью, а фашистские танки уже заметили нас и тоже прибавили ходу. Не стреляют. Хотят взять живьем. А впереди спасительный мост. Красивый был мост, ферма выгнута, как арфа. Вот Голуб и решил сыграть на этой арфе. Арфист, понимаешь… — Тут Командир снова сделал паузу, и на его лице появилась слабая, но, несомненно, торжествующая улыбка. — И сыграл-таки! воскликнул он. — Мы метрах в двадцати от переднего танка проскочили, а тут уже и мост рядом. Фашисты открыли огонь. Несколько снарядов разорвалось близко. Голуба осколочек зацепил. Плечо содрано, рукав гимнастерки потемнел от крови, а он так прикипел к баранке, что и внимания не обратил. Тут мост прикрыл нас от разрывов своей стальной фермой… Ушли мы благополучно. Не подвел нас «Иван-виллис». Вот стою перед тобой. Жив! Правда, не в лучшей форме…
      Командир долго молчал, а я все ждал, когда он скажет свое веское слово насчет продажи «Ивана-виллиса». Но он так ничего и не сказал. Только буркнул:
      — "Иван-виллис" Голуба. Он хозяин-барин. Ну, ладно, мне пора лечебную гимнастику делать. — И ушел.
      Покупатель должен был прийти вечером, и, чтобы не видеть его ненавистных малиновых ушей, я решил на это время уйти из дома. Я не мог смотреть на то, как он будет копаться в моторе, яростно крутить заводную ручку. Мне казалось, что вместе с фронтовым автомобилем ему достанутся и память о войне, и дружба с Командиром — все, что есть у дяди Аполлона.
      "Не заводись, «Иван-виллис»! Не поддавайся ему! Замри на месте!"
      Я подошел к машине и стал печально разглядывать ее. Воспоминания дяди Аполлона ожили во мне, и я увидел фронтовую дорогу, старшину Голуба, новенькую машину, еще не получившую своего военного имени — «Иван-виллис».
      И тут мой взгляд упал на густые заросли ежевики, покрывшие спуск к озеру. Если спрятать в них фронтовой автомобиль, никакой покупатель не найдет его! Неожиданная дерзкая мысль сразу овладела мной. Я уперся плечом в задний угол машины, напряг все свои силы и стал ногами отталкиваться от земли. Сперва «Иван-виллис» упрямился, но вот дрогнул и медленно сдвинулся с места. Я сделал шаг и снова напрягся. Пошел, пошел! Колеса вращались медленно, словно цеплялись за землю. А я, тяжело дыша, давил, давил на железное плечо фронтового автомобиля.
      Но вот машина остановилась, словно встретила на своем пути препятствие. Я распрямился и увидел, что колеса замерли у самого обрыва дальше двигаться не решались. Не зная, как быть, я забрался внутрь и сел на скрипучее сиденье. Потом я положил руки на баранку и стал крутить ее, словно управлял едущей машиной. Я перетрогал все рычаги, нажал на все педали. Отпустил ручной тормоз.
      Говорят, что раз в жизни ружье стреляет само.
      Видимо, этот закон касается не только ружей — старый фронтовой автомобиль вдруг сам тронулся с места и покатил.
      Был ясный, солнечный день. Вздрагивая и переваливаясь с боку на бок, «Иван-виллис» катил по склону к озеру. Трещали кусты ежевики, из-под колес вылетали комья земли, колдобины, как подземные толчки, подбрасывали машину, но уже никакая сила не могла остановить старый автомобиль. Он летел вперед, набирая скорость. Я же изо всех сил вцепился в баранку, но не мог управлять бегом машины, а только держался, чтобы не выпасть. Свистел ветер, мелькали деревья…
      Сперва я почувствовал резкий толчок. Потом почувствовал, что уже не еду, а лечу. Лечу и одновременно слышу страшный грохот… Мне казалось, что я летел очень долго. Даже когда я очутился на траве, полет мой продолжался. Голова гудела. Земля вращалась, как карусель. И ветер звенел в ушах.
      Я открыл глаза. И в ожидании боли осторожно пошевелил рукой, ногами, головой. Боль я почувствовал в плече — тягучую, ноющую. И тут мне на память пришли слова дяди Аполлона: "Если я проснусь и почувствую, что у меня ничего не болит, — значит, я умер". У меня болело плечо. Я был жив.
      Я был жив, а как же «Иван-виллис»? Я поднялся на ноги. Огляделся. И моим глазам предстала страшная картина. «Иван-виллис» стоял метрах в пятидесяти от меня, уткнувшись носом в дерево. Одно крыло болталось, издавая жалкий скрежет. Одной фары не было вовсе. Из расплющенного радиатора текла струйка воды. Правое колесо было как бы вывихнуто и почти плашмя лежало на земле.
      Я понял, что «Иван-виллис» погиб. И причина его гибели — я сам.
      Я был жив, у меня только болело плечо, а он уткнулся в дерево, разбитый, исковерканный, неживой.
      Мне стало нестерпимо страшно. Я поднялся на ноги и побрел прочь…
      Целый день я слонялся у озера, не решаясь подойти к разбитому автомобилю. У меня болело плечо, и я все время трогал его здоровой рукой. Но эта боль ничего не значила в сравнении с той неотступной горечью, которую я испытывал от мысли, что из-за меня старый фронтовой автомобиль «Иван-виллис» теперь стоит в кустах ежевики разбитый, неподвижный, неживой. И раздавленные ягоды алеют на капоте, как капли крови.
      Когда на исходе дня я пришел домой, разбитая машина была окружена зеваками. Дядя Аполлон стоял тут же, бледный, растерянный, поглаживал рукой раненого друга. И молчал.
      Вокруг шли пересуды. Одни говорили, что это хулиганы из баловства спихнули машину под откос. Другие обвиняли неудачливых угонщиков. Дяде же Аполлону, казалось, было все равно, кто был виновником гибели «Ивана-виллиса».
      Явился покупатель. Он постоял у разбитой машины, почесал затылок. Потом сам себе сказал: "Может, это к лучшему". И ушел.
      Что к лучшему? То, что «Иван-виллис» разбился?
      Вечером я отправился к дяде Аполлону.
      Я застал его в кухне, около большого оцинкованного корыта. Лицо его было красным, волосы слиплись, на лысине поблескивали бисеринки пота, а большие сильные руки были по локоть в белой пене.
      Он стирал, широко и яростно двигая руками, словно вместо мыла держал рубанок и стругал доску.
      — Дядя Аполлон, — тихо произнес я.
      Он обернулся, посмотрел на меня через плечо и ничего не сказал. А я остался стоять за его спиной и ждал, когда он заговорит со мной.
      — Ты что пришел, Валера? — наконец спросил он.
      — Дядя Аполлон, это я… съехал на «Иване-виллисе».
      Я думал, что дядя Аполлон накричит на меня и выгонит прочь. Но мой друг даже не изменился в лице. Только внимательно посмотрел на меня и сказал:
      — Ты же мог разбиться, разумеешь?
      — Лучше бы я погиб! — вырвалось у меня.
      — Глупости! — Дядя Аполлон энергично махнул рукой, и на пол плюхнулись клочья мыльной пены. — Ты же хотел спасти его от позора. Спасибо тебе, Валера.
      Дядя Аполлон замолчал, а потом мотнул своей головой и сразу перенесся в далекие годы, благо они всегда были рядом с ним.
      — За несколько дней до победы ему тоже досталось. Рядом легли две мины. Тут судьба надолго разметала всех троих. Я очутился в одном госпитале, майор — в другом, «Иван-виллис» — на ремзаводе. Потом я долго разыскивал Командира. А «Иван-виллис» сам нашелся.
      Дядя Аполлон через силу улыбнулся.
      А перед моими глазами возник Командир, стоящий у окна, двумя руками опершись на палку. Я увидел его воспаленные веки, сизые волосы, выбившиеся из-под фуражки, глубокие складки у рта. Никогда еще чужие страдания по-настоящему не волновали меня. Но в эту минуту я почувствовал боль старого воина.
      — Где же взять денег на врача из Сибири? — участливо спросил я.
      — А? Денег? — дядя Аполлон вытер руки о фартук. — Деньги дело наживное.
      — Я буду вам помогать! — воскликнул я, даже не подумав о том, как я смогу это сделать.
      Но моя готовность тронула дядю Аполлона, и он заговорил со мной очень доверительно:
      — Командир с больными ногами беспомощен, как ребенок. Я за него в ответе перед всем полком. Перед теми, кто жив и кого уже нет.
      Дядя Аполлон поднялся, подошел к корыту и с яростью принялся тереть белье, словно оно виновато во всех его житейских бедах. А я сидел и наблюдал за его яростной работой. И вдруг дверь распахнулась — на пороге кухни стоял Командир.
      Он был бледен, тяжело дышал, фуражка сдвинулась на затылок. Двумя руками опирался на палку. Его слегка покачивало от усталости. Сизые волосы беспорядочно налезали на глаза. У рта запали две глубокие жесткие складки. Я почувствовал, что ему очень больно.
      Некоторое время он молча наблюдал за тем, как дядя Аполлон стирает, а тот не замечал гостя, и клочья пены, как стружки, вылетали из-под его рук.
      — Где же твоя добрая хозяйка? — вдруг вместо приветствия произнес неожиданный гость.
      Дядя Аполлон вздрогнул и вынул из корыта руки, виновато посмотрел на Командира.
      — В отъезде, — робко сказал он.
      — В отъезде? — не поверил ему майор. Он сделал несколько тяжелых шагов и буквально повалился на скамейку. — Я вижу, как она в отъезде. Сам стираешь?
      Он спросил так строго, что уже невозможно было солгать, и дядя Аполлон, медленно вытерев руки, признался:
      — Сам. Себе стираю… и вам… за компанию… Мне ничего не стоит.
      Но Командир уже не слушал его. Он очень устал и был расстроен, раздражен. Голос его гремел на всю кухню.
      — Послушай, Голуб! Наш полк фашисты не смогли разбить, а время многих бойцов уложило. Остались только мы с тобой да "Иван-виллис", — тут он усмехнулся, — наша единственная боевая матчасть.
      Дядя Аполлон слушал, уронив на грудь свой могучий кумпол, на который не лезла ни одна каска. Он-то знал, что боевая матчасть разбита. Слушал, а потом, не поднимая головы и не глядя в глаза Командиру, сказал:
      — Я говорил вам про сибирского доктора, который творит чудеса…
      — Брось, Голуб, — Командир замотал головой, — не верю я в чудеса. Что, мне твой доктор новые ноги подставит? Не подставит! А со старыми уже сам бог ничего не сможет сделать…
      Последние слова он произнес тихо, весь его запал кончился, силы иссякли.
      И долгое время дядя Аполлон и майор сидели молча, обо всем они договорились, все поняли, но я-то знал, что самое страшное еще не сказано.
      — Ну ладно, — сказал гость. — Заводи своего козла, отвезешь меня домой.
      Он по привычке говорил с дядей Аполлоном командирским тоном, хотя время давно уравняло их, присвоило им одно общее звание — пенсионеры. Но отголосок прошлого был жив и одинаково дорог бывшему командиру и бывшему старшине.
      — Опять не в порядке? Не заводится? — спросил он, видя, что хозяин не спешит выполнить приказ.
      И тут дядя Аполлон поднял голову и маленькими прищуренными глазками посмотрел на Командира.
      — Разбился «Иван-виллис», товарищ майор. Так разбился, что и костей не соберешь.
      И дядя Аполлон махнул своей тяжелой рукой.
      Некоторое время Командир молчал, словно смысл сказанного не сразу дошел до него, а потом вдруг потер лоб, надвинул фуражку на глаза и то ли поморщился, то ли улыбнулся. Я не рассмотрел.
      — Вот это я понимаю! — воскликнул он. — Не сгнил на свалке, а разбился! В который раз уже разбился! А, старшина?
      Мне показалось, что Командир не расстроился, а, напротив, повеселел, и вместе с тем смех его был необычный, такой, какой легко может сорваться на слезы. Но никаких слез не было.
      — Можешь не докладывать подробности, — сказал он. — Со всеми случается. На то и машина, чтобы рано или поздно разбить ее. Помнишь, как такие «иваны» порой кувыркались у нас на войне? Сколько людей побили! А ты цел! И слава богу! Главное, что ты не пропал!
      — Я того доктора все равно привезу, — упрямо сказал дядя Аполлон.
      — Привези, привези, — как бы дразня, отозвался гость.

5

      В том году весна выдалась дождливой, пасмурной. Наше озеро темнело и уже не отражало все краски жизни. Вода стала тяжелой, неподвижной, и, когда шли дожди, озеро заполнялось множеством вращающихся кружочков и оживало.
      А далекие синие горы вдруг покрылись ослепительно белым снегом. И мне казалось, что там, минуя лето, осень, наступила иная жизнь с метелями, со скрипом лыж, с лиловыми столбами дымов. И в один прекрасный день белая лавина покатит оттуда на наш город и засыплет снегом «Иван-виллис», который стоит на спуске к озеру, беспомощно упершись в дерево…
      Дяде Аполлону пора было возвращаться домой, а он все тянул с отъездом — не мог оставить двух попавших в беду друзей.
      Последние дни мы реже встречались с дядей Аполлоном. Словно авария, случившаяся с «Иваном-виллисом», отразилась на нашей дружбе. И никто уже не сообщал мне, идет ли в Будапеште дождь или светит солнце, а озеро Балатон уплыло и растворилось в далеком прошлом.
      А тут мы с мамой отправились на вокзал встречать тетю Иру. В нашем городе все поезда проходные, стоянка две минуты. И мы едва успели высадить полную, страдающую одышкой тетю Иру с ее бесчисленными вещами.
      — Слава богу, доехала!
      Тете Ире было жарко, и она расстегнула пальто. А мама все уговаривала ее застегнуться, потому что еще не лето.
      И тут тетя Ира крикнула:
      — Носильщик!
      Неожиданно пред нами предстал дядя Аполлон. В белом фартуке, в железнодорожной фуражке, которая едва держалась на его большой голове. Он катил тележку, которая рядом с ним, огромным, казалась игрушечной.
      Дядя Аполлон погрузил все тетины пожитки, а на меня даже не взглянул.
      Он легко покатил по перрону тележку, а я пошел рядом с ним и тихо предложил:
      — Можно помогу?
      Дядя Аполлон ничего не ответил, даже не посмотрел в мою сторону.
      Тогда на вокзале он как бы вообще не признал меня. Только когда мы подошли к автобусу и тетя Ира протянула ему деньги, он коротко сказал:
      — С друзей денег не беру.
      И покатил пустую тележку обратно.
      Я вдруг почувствовал себя никчемным человеком. Я все думаю, переживаю за «Ивана-виллиса», за Командира, а бывший старшина катит свою тележку.
      Вечером я спустился к дяде Аполлону. На мой стук никто не отозвался. Я постоял у закрытой двери, а потом вышел из дома и побрел в темноту. Накрапывал дождь. Ноги скользили по траве. Но я упрямо спускался по косогору к озеру. Неожиданно в темноте возникли очертания разбитой машины. «Иван-виллис» стоял, уткнувшись сплющенным радиатором в темный ствол вяза. Вода стекала с разбитого крыла, с брезентового верха, а единственная уцелевшая фара холодно мерцала, отражая свет далекого фонаря. Вид у «Ивана-виллиса» был такой несчастный, что у меня сжалось сердце. Даже покупателю с малиновыми ушами он оказался не нужен. В какой-то момент мне показалось, что «Иван-виллис» только что вернулся с войны и это "две мины", которые легли рядом, так искалечили его.
      Я положил руку на тонкую баранку руля. Она была мокрой и холодной. Но постепенно от моей ладони баранка потеплела.
      Когда теперь, много лет спустя, я вспоминаю тот дождливый вечер, у меня начинает щемить сердце. Тогда все отказались от старой машины — всему приходит конец, рассуждали они. И только я был полон решимости постоять за «Ивана-виллиса». Словно любовь к нему старых солдат влилась в меня и ожила с новой силой. Я решил действовать. Ведь я человек, а не белиберда!
      В школе, в актовом зале, шел сбор дружины. Говорили о металлоломе если соберем еще триста килограммов, то выйдем на первое место в городе. Все хлопали.
      И тут я встал. До сих пор не могу понять, какая сила подбросила меня, и я встал.
      — Что тебе, Валера? — спросила вожатая.
      — Хочу сказать.
      — Давай, только покороче. — Вожатая посмотрела на маленькие часики и объявила: — Слово имеет Валера Елкин.
      Я зашагал к сцене. Когда поднимался по лесенке, то от волнения споткнулся — ребята захихикали. Я вышел на сцену и замер.
      — Давай, Валера, не тяни время. — Вожатая снова посмотрела на часы.
      Тут я вздохнул поглубже и сказал:
      — А в Будапеште идут дожди.
      Ребята засмеялись. Вожатая поморщилась:
      — Ты это хотел сказать?
      — Нет… Я хочу сказать про наш музей… В седьмой школе есть пушка «сорокапятка», а у нас — две ржавых каски и штык… Но для нашего музея есть боевая техника… «Иван-виллис».
      В зале засмеялись. Кто-то крикнул:
      — Развалюха.
      Кто-то тут же предложил:
      — Сдадим в металлолом — займем первое место!
      Но я не слушал их. Теперь я уже не говорил, а выкрикивал:
      — Он освобождал Будапешт!.. Он спас командира на Балатоне… — И тут я как бы захлебнулся и заговорил тихо: — Фашисты не смогли разбить полк. Его разбило время… Но живы командир и старшина Голуб… А изо всей боевой техники — «Иван-виллис»… Он не развалюха! Он память о Великой Отечественной…
      Я замолчал. В зале было тихо, как будто все ушли.
      Весь дом уже знал, что «Ивана-виллиса» берут в школьный музей Великой Отечественной войны. И все радовались, что судьба боевой машины сложилась наконец так удачно. Только наш управдом молча глядел в землю, и было непонятно, что у него на душе.
      А тем временем к нашему дому подъехал самосвал и кран, похожий на жирафа. Осторожно опустился тяжелый крюк — перевернутый знак вопроса, подхватил стальные стропы, которыми был перевязан автомобиль. Стрелы потянулись, что-то хрустнуло, звякнуло внутри, и «Иван-виллис» медленно поднялся над пожелтевшими кустами и полетел над землей.
      Дядя Аполлон бегал внизу и, задрав голову, что-то кричал крановщику. Он был так встревожен, что не замечал знакомых, а когда «Иван-виллис» поплыл по воздуху, фронтовой шофер затаил дыхание и все боялся, как бы автомобиль не упал. Тогда уже не соберешь косточек!
      Когда же старая машина в свободном полете, описав дугу, опустилась в кузове самосвала, дядя Аполлон занял свое место за рулем.
      Стоял ясный, солнечный день. По городу медленно ехал самосвал и вез в кузове фронтовой автомобиль. А казалось, «Иван-виллис» двигается своим ходом, просто он неожиданно вырос и стал вровень со вторым этажом.
      Когда он проезжал мимо белого дома с зеленой крышей, в открытом окне стоял Командир, двумя руками напряженно опираясь на палку. Сизые волосы неровно спадали на лоб, а глаза блестели, словно в них накапливались слезы. И складки у рта стали глубже. Из последних сил он поднялся на больные ноги, чтобы принять последний парад.
      А дядя Аполлон сидел в кабине своего «Ивана-виллиса» и внимательно смотрел на дорогу. Его большие руки тяжело лежали на тонкой баранке руля.
      Я недолюбливаю вокзалы, словно они единственные виновники всех расставаний. А как часто на их мокрых, продувных платформах люди расстаются навсегда.
      Дядя Аполлон уезжал из нашего города на другой день после того, как решилась судьба «Ивана-виллиса». Мы вдвоем тащили до вокзала его старый потертый чемодан. Чемодан был полупустой и, когда мы надавливали на него с двух сторон, тяжело вздыхал, как кузнечный мех.
      — Был бы у нас «Иван-виллис», не пришлось бы тащиться через весь город, — временами ворчал дядя Аполлон.
      Обидно было ему: приехал на собственной машине, а уезжал на поезде.
      На вокзале к нам присоединился Командир. Так мы и стояли втроем, молча поджидая поезд.
      И надо же было такому случиться — на платформе вокзала вдруг появился наш управдом. Я узнал его по волчьей походке и подумал, что он забрел сюда случайно, но Пиксида шагал прямо к нам.
      — Здравствуйте! — произнес он глухим голосом.
      — Здравствуй, — ответил сухо Командир.
      — Это наш управдом, — пояснил я, чтобы сгладить неловкость от неожиданной встречи.
      — Интендант? — спросил Командир.
      — Никак нет, — возразил Пушкевич, — санинструктор штурмового батальона.
      Управдом — санинструктор? От удивления у меня округлились глаза, а дядя Аполлон приоткрыл рот.
      — Ишь ты! — воскликнул Командир. — И живой?
      — Живой, товарищ майор, — доложил он и поднял голову.
      Я впервые увидел его глаза — маленькие, темные, йодистого цвета.
      — Я, собственно, к вам, товарищ майор, — продолжал управдом. Слышал, у вас с ногами не ладится?
      — Ну?! — Командир сдвинул на затылок фуражку и вызывающе посмотрел на Пушкевича.
      — Могу попытаться вылечить.
      — Ты спятил, санинструктор! Да меня три профессора, три светила… воскликнул Командир и неожиданно замолчал, так и не договорив про трех светил, которые пытались его вылечить. В нем, в старом солдате, вдруг проснулась далекая безграничная вера в могущество фронтового эскулапа, который спас стольких раненых, обреченных, что ему любой недуг теперь по плечу. И в сердце Командира бывший санинструктор штурмового батальона затмил всех профессоров. — А что ты думаешь, — сказал он, повернувшись к дяде Аполлону, — надо попробовать.
      — Разумно, — пробормотал дядя Аполлон, все еще находясь под впечатлением неожиданного открытия.
      — Я троих человек на ноги поставил. — Бывший санинструктор опустил глаза. — У меня есть дедовский рецепт. Сперва на себе испробовал. Потом на людях. Вы мне адресок оставьте, зайду погляжу ваши ноги.
      И, наспех записав адрес, он зашагал прочь, не желая мешать расставанию близких людей. И долго еще его сутулая спина раскачивалась на перроне.
      — Вот тебе и Пиксида! — тихо сказал дядя Аполлон, глядя вслед уходящему управдому. — Может быть, и вылечит.
      Подошел поезд. Прогремели и остановились вагоны.
      — Ну, прощай, Голуб! — сказал Командир. — Когда еще увидимся!
      — Увидимся… если не возражаете. Жизнь, как земля, круглая. Рано или поздно повернется лицом к человеку, — успокоил его дядя Аполлон.
      Они обнялись и долго не выпускали друг друга из крепких прощальных объятий.
      Потом дядя Аполлон потрепал меня по плечу и то ли в шутку, то ли всерьез сказал:
      — Остаешься за меня, Валера!
      Подхватил чемодан и поставил свою огромную ногу на подножку вагона.
      Поезд тронулся, поплыл вдоль перрона. А дядя Аполлон стоял в дверях боком, потому что проем был тесен ему. Чемодан, как верный пес, прижался к его ноге. Глаза бывшего старшины неотрывно смотрели на нас. А остатки бурых, вьющихся волос венком лежали на большой, тяжелой голове.
      И на груди его сияла медаль за город Будапешт.

КОМАНДИР РОТЫ