Неприкосновенный запас (сборник)

      Страшные двадцать метров из режиссерского сценария грозили погасить Ингин свет. Мрачный человек из того дня смотрел на Ингу стеклянным глазом. Неужели этот день повторится снова?
      Все возмутилось в Инге. Сомнения исчезли. Наступила полная ясность. Не отдать Веру! Спасти ее!
      Она шла по пустынному парку мимо впавших в зимнюю спячку веселых аттракционов. На только что постеленном снегу отпечатались ее маленькие следы. Рядом тянулась цепочка крестиков: прошла ворона.
      Пустые качели слегка раскачивались ветром, похожие на лодочку без парусов. "Чертово колесо" казалось отлетевшим от огромной колесницы. Сама колесница умчалась неведомо куда на одном колесе.
      Инга дошла до карусели. Казалось, она попала в зачарованное царство, которое кто-то недобрый заставил замереть. Вот только что они весело мчались по кругу и вдруг замерли: лошади, припав на задние ноги, львы в прыжке. Правда, здесь были люди — целая бригада маляров. Они красили лошадок, волков, львов. Это были не простые маляры, а, видимо, молодые художники. Длинноволосые, с бородками.
      Инга остановилась у зебры. Зебра была белой. Девушка-художник тонкой кисточкой наносила черные полосы.
      — Можно я попробую? — спросила Инга.
      — Как ты сюда попала, подруга? — спросила девушка-художница. Она была тоненькой, в фартуке с разноцветными пятнами и в очках.
      — Там дырка, — сказала Инга и махнула рукой в сторону ограды.
      — На, покрась, — сказала девушка-художница и протянула ей кисточку. Ты с уроков смылась? — спросила она.
      — Нет, — сказала Инга. — Я не стала сниматься. Сбежала.
      — Откуда сбежала?
      — Со студии.
      — Ты не врешь, подруга? — спросила художница.
      Инга сняла шапку, приподняла паричок, снова надела его. И стала красить.
      — Трудно сниматься?
      — Не-ет.
      — Почему же ты не стала?
      Инга перестала красить. Посмотрела на девушку.
      — Красить интересней, — сказала Инга, разглядывая неровную черную полосу, нанесенную кисточкой на бок зебры. — И никто не умирает.
      Художница удивленно посмотрела на Ингу.
      — Я пойду. Спасибо, — сказала девочка и протянула кисточку.
      Художница взяла кисточку и долго смотрела вслед Инге.
      — Ну, подруга! — прошептала она.

15

      На какое-то время Инга забылась, успокоилась. Счастливый дар детей: забывать на время о своем горе.
      Под вечер Инга пришла домой. Она уже не чувствовала себя такой разбитой и несчастной. Словно за этот день успела далеко уйти от студии, от всех бед, которые ее там подкарауливали.
      Она как бы очутилась на другом, безопасном берегу. И с этого берега смотрела на свой вчерашний день спокойно и почти с любопытством.
      Когда папа пришел с работы, Инга лежала на диване, а рядом на столе валялся ее паричок, похожий на шкурку какого-то забавного рыжего зверька.
      — Ты больна? — спросил папа и рукой коснулся лба дочери.
      — Я здорова, — был ответ.
      — Температуры нет? — спросил папа и увидел на столе паричок. — Что это? Парик?
      — Можешь его выбросить, — сухо отозвалась дочь.
      — Зачем же выбрасывать? Тебе он больше не нужен?
      — Не нужен.
      — Верни на студию. Вещь же не твоя.
      Инга отвернулась к стене.
      — Все равно выброси. Я больше сниматься не буду.
      — Почему? — встревожился папа. — Ты устала?
      Инга повернулась к папе. Потом вскочила на пол и прижалась к папиному пиджаку, пахнущему лекарствами.
      Она искала у папы защиты.
      — Устала. Я так устала, папа. Я поеду к бабушке.
      — Хорошо, Инга… Ты поедешь. Я напишу бабушке. Видимо, это кино тебе не по силам.
      И тут Инга заплакала. Она плакала, а папа утешал ее, гладил:
      — Ну, ну, успокойся… Больше не пойдешь туда… И все будет в порядке. Слышишь?
      Инга постепенно утихла. Успокоилась. Папа ушел на кухню.
      Потом вернулся и сказал:
      — Никогда не пойдешь! — Он очень твердо произнес эти слова.
      И вот тогда раздался звонок.
      Папа открыл дверь, и в прихожую вошел Павел Карелин. Его шапка была белая, а бородка покрылась инеем, и он был похож на этакого худого, моложавого Деда Мороза.
      — Здравствуйте!
      — Здравствуйте!
      Дед Мороз снял шапку, и с нее посыпался снег.
      — Я хотел бы видеть Ингу.
      — Ингу, — отец осекся, однако после короткого раздумья сказал: Хорошо. Раздевайтесь. Проходите. Я позову Ингу. Нам надо выяснить отношения. — Голос его звучал сухо.
      — Непременно надо, — согласился Карелин, и его голос был тоже жестким.
      Гость и хозяин холодно посмотрели друг на друга и направились в комнату.
      Тут режиссер заметил, что в глубине коридора мелькнула и исчезла фигурка девочки.
      — Инга! — позвал отец. — Инга!
      Никто не отозвался.
      — Странно. Только что была дома.
      А Инга в это время сидела в темной ванной и чувствовала, как пылают ее лицо и уши. Она ждала, что будет дальше.
      Отец провел режиссера в комнату. Предложил ему сесть. Сам не сел, а растерянно стоял перед неожиданным гостем.
      — Скажите, что случилось? — наконец спросил он. — Почему Инга плачет? Может быть, ее обидели?
      — Нет. Ее никто не обидел. Ее любят.
      — Странная любовь, — вздохнул отец. — Любят, а девочка рыдает.
      — Все наладится, — ответил Карелин. — Все очень скоро наладится.
      — Да уж наладится! — пробурчал отец. — Я пойду поищу ее. И поставлю чайник.
      Он вышел из комнаты.
      И тут перед гостем возникла Инга.
      — Пришли жаловаться?
      — В отличие от тебя я надежный товарищ, — сказал режиссер.
      — Не хочу, чтобы она умирала! — крикнула Инга и осеклась: вспомнила, что отец дома.
      — Она будет жить, — заговорщически наклонился к Инге Карелин. — Я тебе обещаю. Только не думай, что это так просто. Придется крепко бороться.
      — За ее жизнь? — Инга широко раскрыла глаза.
      — За ее жизнь! — подтвердил Карелин. И уже сам себе под нос пробурчал: — Все думают, что кино — это только удовольствие. Рвутся в институт кинематографии. За трешку идут сниматься в массовку. Никто не задумывается над тем, что кино — это трудная жизнь.
      Инга не понимала его слов. Но сейчас он больше говорил для себя, чем для девочки.
      И тут вошел отец с чайником.
      — Нашлась? Где ты была? — удивился он.
      — Я мыла голову.
      — Почему у тебя волосы… сухие?
      — Высохли, — сказала Инга и пожала плечами. — Я пошла.
      Отец проводил ее взглядом и подошел к Карелину.
      — Я должен перед вами извиниться, — сказал он и подвинул к режиссеру рыжий паричок, — но Инга больше не будет сниматься… Так вот… Не может она… Я думал, что кино отвлечет ее, поможет зарубцеваться ране…
      — Кино и помогло, — ответил Павел.
      — Какое там! Она сегодня плакала. Вы же умный, светлый человек, сами должны понимать.
      — А вы, как врач, должны понимать, что лекарство не всегда сладкое. Бывают горькие… Мы с Ингой обо всем договорились. И надо было раньше предупредить нас, что нет… матери.
      — Вы бы не взяли ее?
      — Взяли бы, — отрезал режиссер, — но знали бы, как вести себя с ней.
      — Может быть, это было моей ошибкой, но я исправлю ее. Инга не будет сниматься. Она не пойдет на студию! Инга! — крикнул он. — Ты слышишь? Больше не пойдешь на студию!
      Инга стояла в коридоре, прижавшись лопатками к стене, и слушала разговор режиссера с отцом. И в эту минуту она почему-то вспомнила бесконечный, неуютный студийный коридор, и темный закуток, и мягкое, теплое, бесконечно родное плечо Веры. Неужели она никогда не попадет на студию? Никогда не увидит Веру? Не прижмется к ее плечу, так похожему на мамино плечо? Какая-то сила оторвала Ингу от стены. Она решительно вошла в комнату и сказала:
      — Я приду завтра на студию. Правда, папа, я приду завтра на студию. Никогда не следует подводить людей. Ведь люди работают.
      Отец замер, уставившись круглыми глазами на дочь.
      — До завтра! — сказал режиссер и быстро зашагал в прихожую.
      Когда Карелин вышел на улицу, там его ждала Вика. Она изрядно замерзла и прыгала на одной ноге.
      — Ну как? — нетерпеливо спросила она.
      — Скверно. Ветеринар упрямится. Но Инга…
      — Что Инга? Она дома?
      — Она дома. Обещала быть.
      — Раз обещала — будет. Инга — сила! Раз сказала…
      — Она сказала… Но перед этим я обещал ей, что Вера будет жить.
      Они шли по улице и разговаривали. Но тут Вика остановилась. Как маленькая захлопала в ладоши и, поднявшись на цыпочки, чмокнула режиссера в щеку.
      — Вы — гений! — сказала она. — И — человек!

16

      Поезд приходил рано. В эту пору зимой утро неотличимо от ночи, а когда человек поглощен одними и теми же мыслями, то утро может показаться продолжением вечера. Перрон был пустым. Встречающих было мало. Встречающих почему-то всегда меньше, чем провожающих, словно люди больше любят провожать…
      Карелин быстро ходил по перрону. Ему было зябко в коротком пальто, которое он носил во все времена года, как солдат шинель. Нос покраснел, редкая бородка покрылась инеем. Окоченевшими, непослушными пальцами достал сигарету. Закурил. Он, конечно, мог бы дожидаться поезда в здании вокзала, где наверняка было теплее, но режиссера мучило нетерпение. Словно поезд придет скорее, если ждать его на перроне.
      Режиссер нервничал. Столкнувшись с неожиданными переживаниями Инги, он зашел в тупик. Он знавал режиссеров, которые в "интересах искусства" убивали на съемках лошадей и травили борзыми ручного волка. Он был знаком с лозунгом: "Все для искусства". Этот лозунг напоминал ему страшные слова войны: война все спишет! Было в этих двух премудростях что-то общее, отталкивающее, противное человеческому сердцу. Никакой хороший фильм не спишет страдания девочки.
      Карелин в глубине души не верил в фильмы о доброте, которые делались злом. Доброта в кино должна начинаться где-то в теплом роднике авторского вдохновения и до конца сохранять нужное тепло.
      На студии говорили: снимай по сценарию. Мало ли у кого какие переживания! Кино — искусство мужественное. Но он любил Ингу и не мог даже ради искусства заставить девочку пережить то, что она однажды уже пережила, — смерть матери.
      О чем он думал раньше? Не предвидел, что на съемочной площадке в сердце осиротевшей девочки с новой силой оживет дочерняя любовь?
      Поезд возник неожиданно. Он выплыл из тьмы зимнего утра. Холодный, в клочьях метели, с окнами, покрытыми серебряной чешуей.
      Поеживаясь от холода, автор вышел из вагона. Он близоруко осмотрелся. И приложил руку к уху, которое начало замерзать.
      — Здравствуйте! — Перед ним возник Карелин. — Хорошо доехали?
      — Хорошо. Полночи не спал… Сосед разговаривал во сне. Но к утру я привык.
      — Что ж рассказывал вам сосед… ночью… во сне? — улыбаясь, спросил Павел.
      — Он, как штабс-капитан Рыбников, шептал что-то на незнакомом языке. Может быть, он звал мать?
      — Мальчишка?
      — Вы думаете, что мать зовут только мальчишки? Он старый человек. Но, по-моему, он звал маму. Очень уж жалобно разговаривал во сне… Как ваши дела?
      — Даже взрослые зовут во сне маму… — вздохнул Павел. — У нас непредвиденное обстоятельство. Может быть, придется менять сюжет картины.
      Автор перестал тереть ухо: ему сразу стало жарко.
      — Как… менять? Худсовет? Предлагает менять?
      — Нет. Не разрешают менять… Но я знаю, вы любите детей, поэтому призвал вас на помощь.
      Автор молча смотрел на режиссера. Они стояли посреди платформы. Мимо прошли последние пассажиры. Носильщики прокатили свои тележки. Промчался какой-то запоздавший мужчина с живыми цветами. Потом стало пусто. Как в поле.
      — В чем дело? — спросил растерянно автор и поставил свой командировочный чемодан на снег.
      — Второй раз Инга не переживет смерти матери.
      — Как второй… раз?
      Ничего не понимающий, застигнутый врасплох невнятными и сбивчивыми сообщениями режиссера, автор растерянно смотрел на него. Но при этом он не суетился и не задавал лишних вопросов. Он был автором. Незаметно пришли в движение глубинные течения. Автор почувствовал, что где-то в глубине выкристаллизовались тревожные догадки: надо спасать маленькую героиню фильма. Он еще не понимал, от кого и как. Но главные силы его души уже были приведены в боевую готовность.
      Так они стояли на пустом белом перроне — один с бородой, другой с поседевшей прядью волос, выбившейся из-под шляпы. Два мудреца, похожие на сказочных королей художника Чюрлениса, замышлявшие великие перемены в своих королевствах. И пока они стояли, фонари потускнели, а небо стало светлеть. Ночь разрушилась.
      — Я понял… — тихо сказал автор. — Я, кажется, понял. Она будет жить. Врачи сделают еще одно усилие. И жилка на ее виске тихо забьется. И белые губы потеплеют. И грудь поднимется, чтобы сделать первый вздох после безмолвия. И ресницы дрогнут, как острые стрелки приборов, определяющих присутствие жизни. И она произнесет первые два слова: "Где Инга?" Она их произнесет так тихо, что их еле услышит дежурная сестра. Но эти два слова загремят на всю больницу. И их услышит девочка, которая наверняка будет стоять под окнами больницы, не спуская глаз с третьего окна справа на втором этаже. Драма смерти уйдет из фильма под сильным напором жизни. Маленькая девочка своей дочерней любовью отобьет у смерти мать.

17

      Инга поверила режиссеру, что Вера будет жива, и успокоилась. Она была заполнена своей удивительной привязанностью к женщине, которая все больше и больше напоминала ей мать. Инга спешила к ней навстречу и неохотно расставалась, утешая себя мыслью о завтрашней встрече.
      Она не замечала, что на студии идет бой за "поправку к сценарию" так взрослые люди называли выздоровление Веры. Карелин ходил всклокоченный, а клочья бороды воинственно торчали в разные стороны. У автора поднялось давление, и он тайком глотал лекарства, похожие на конфеты. Оператор ругался по каждому поводу и совсем замучил своего главного козла отпущения — ассистента. Бои вспыхивали в разных местах: в коридорах, павильонах, буфете, кабинетах.
      Решающий бой происходил в кабинете директора.
      — Сценарий утвержден. Берите на себя ответственность — снимайте по-своему, — сказал директор.
      И тут с места встал невысокий черноволосый человек в очках — редактор Хановичус.
      — Я возражаю, — сказал он. — Она должна погибнуть, в этом драматический пафос фильма. Зритель не простит нам…
      — Мы попросим у зрителя прощения, — сухо сказал Карелин, выпуская из рук бороду, отчего она взметнулась вверх.
      — У каждого будете просить прощения? Или через одного? — съязвил Хановичус, снимая очки. Без очков он стал похожим на енота.
      — У каждого, — не сдавался режиссер. — Каждый, кто увидит картину, поймет нас.
      — А я никак не пойму беспринципность автора! — не отступал Хановичус. — Как легко вы отказываетесь от своего выстраданного сюжета!
      — Трудно отказываюсь, — мрачно сказал автор, — но вижу в этом большой смысл. Речь идет о добре…
      — Добро! — Енот поднял мордочку и блеснул белыми зубами. — Фильм дело государственное! Он стоит триста тысяч!
      — У нас добро — тоже дело государственное, товарищ Хановичус! вмешался в спор Карелин и с таким ожесточением вцепился в свою бороду, словно это была шевелюра его противника.
      И тут заговорил директор:
      — Подумайте еще раз, товарищи! Взвесьте объективно все «за» и «против».
      Хановичус надел очки и перестал быть похожим на енота.
      — Редактора вы не слушаетесь, а каприз девчонки…
      Карелин не дал ему договорить:
      — Каприз девчонки! Да знаете ли вы, что дети в кино не играют, а живут. Это не каприз, а судьба.
      — Громкие слова, — пробурчал редактор.
      Карелин побледнел.
      — Вы когда-нибудь видели страдания людей? — спросил он, обращаясь к Хановичусу. — Например, во время войны.
      — Во время войны я был мальчиком, — невозмутимо ответил редактор.
      — Я тоже был мальчиком. Но я видел фашистов. Я видел, как они жгли наши дома, как в нашем городе заставляли людей чистить тротуары… Зубными щетками… Потом я видел: их везли на расстрел. Я помню их лица… Они ехали в фурах…
      — Какое отношение это имеет к делу? — не поднимая глаз, спросил Хановичус.
      — Я знаю разницу между капризом девчонки и страданиями человека, сказал Павел и подошел к роялю. — Разрешите, я сыграю, — спросил он директора. — То, что я сыграю, относится к делу.
      Директор развел руками. Карелин открыл крышку рояля, потер ладони о колени, чтобы согреть, и заиграл. И все заметили, что играет он одной левой рукой. Только левой. Всю пьесу только левой рукой. В зале притихли, не понимая, что означало это необычайное выступление режиссера. Автор сидел, закрыв лицо руками. Неожиданно дверь отворилась, и вошла Инга. Никто ее не звал, никто не ждал. Она шла мимо и услышала знакомую музыку. Ее играл режиссер во время первого знакомства. Эта музыка была грустной и тревожной. Она звучала не как жалоба, а как призыв друзей: быть рядом, не отступать, держаться. Ее исполняли только левой рукой, словно правая была занята: сжимала рукоятку оружия.
      Инга услышала музыку-призыв. Вошла. Карелин не сразу заметил девочку. А когда заметил, перестал играть.
      — Что ты, Инга? — спросил он.
      — Почему вы опять играете одной рукой? У вас другая устала?
      — Устала, — кивнул Павел.
      — У Вериной мамы обе руки были заняты на войне. Она перевязывала раненых. А для винтовки не хватало рук.
      Они разговаривали так, словно в кабинете никого не было.
      Все молчали. Все боялись нарушить беседу Инги и режиссера.
      — У санитаров нет брони. Только белый халат. А пуля не разбирает, кто солдат, кто санитар.
      — Пуля не разбирает. Люди должны разбирать, — сказал Карелин и вдруг встал, закрыл крышку рояля и, обращаясь ко всем присутствующим, сказал: Во время первой мировой войны знаменитому австрийскому пианисту Витгенштейну оторвало правую руку. Он был солдатом. И тогда другой солдат, композитор Равель, специально написал концерт для левой руки. Может быть, это тоже называется беспринципностью? Между прочим, Равель вскоре умер от военных ран… Разные бывают капризы. Пойдем, Инга.
      Павел положил руку на плечо маленькой артистке, и они направились к двери.
      — Снимайте по-своему, — устало сказал директор и пошел следом за ними.

18

      Чем ближе к весне, тем менее прочной становится зима. Морозы ослабли, и в их владения все чаще и чаще вторгались теплые циклоны, разрушая крепости льда и снега. Солнце, которому зимой полагалось светить, но не греть, неожиданно забылось и стало припекать. Напрасно зима оскалила свои ледяные зубы — сосульки. Не было у этих зубов былой остроты и твердости: они падали на землю и со звоном разбивались. А в довершение всего вместо снега пошел дождь — это зимой-то! — и последние островки снега были разгромлены и выброшены из города.
      Больше всех от этих неожиданных перемен страдали кинематографисты.
      — Что делать? Ушла зимняя натура! Как снимать сцену "зимой под окнами больницы"?
      Но кинематографисты народ хитрый и находчивый. Они набирают номер «01» и вызывают пожарных. Все думают, что пожарные машины мчатся на пожар, но они спешат на съемочную площадку. Они — пожарные машины — выстраиваются под окнами больницы и начинают выпускать белую пену. Целые горы пены! И хотя снег растаял — вся земля белая… Словно выпал настоящий снег. Снег вызывали по телефону «01». Номер снега «01».
      "Я здесь, мама, ты слышишь меня? Я говорю с тобой молча. Но ты должна слышать меня… Я знаю, что ты лежишь и не можешь подняться, чтобы подойти к окну… Но ты должна чувствовать, что я с тобой рядом. Я же чувствовала, когда была больна. Все время чувствовала, что ты рядом. Ты только не беспокойся за меня. Я одета тепло. У меня на ногах носки, которые бабушка прислала из деревни. И свитер, который ты сама связала мне. Правда, он немного мал, я выросла… Но он греет. Он теплый, как твое плечо… У меня немного пощипывает нос. Вот бы уткнуться носом в твое плечо… Но ничего, я подожду, когда ты поправишься. И мой нос подождет, потерпит. Главное, чтобы ты поправилась. Чтобы ты была!.."
      Инга не замечала пожарных машин с белой пеной, не замечала софитов, не замечала любопытных, которые всегда собираются на местах киносъемок. Их ни мороз, ни дождь не разгонят. И милиции с ними одно мучение.
      — Граждане, пройдите! Вы мешаете съемкам!
      — А какой фильм снимается?
      — Выйдет на экран — узнаете.
      — А Банионис снимается!.. Кто режиссер?.. Вон тот бородатый?
      Перекрывая все голоса, в мегафон звучал усиленный в пять раз голос помрежа:
      — Гражданка в белой шубе, выйдите из кадра!
      Перепуганная гражданка отскочила в сторону.
      Нет! Инга не видела и не слышала всего, что происходило на улице перед зданием больницы. Ей казалось, что Вера на самом деле лежит в тихой, пахнущей лекарствами палате, и оттого, что она, Инга, ходит под окнами, ей легче… Какое это прекрасное чувство — знать, что близкий тебе человек рядом. Пусть даже в больнице, но он есть! Есть! Есть!
      Девочке не мешала обычная суета, из которой складывается строгий порядок съемок. Она механически делала то, что ей говорил Карелин. Натягивала свой рыжий паричок и начинала проход сначала. Снова поднимала глаза. Снова пальцем от угла отсчитывала окна, чтобы найти нужное. Снимали один дубль, второй, третий. Начинали сначала. Но внутри у Инги ничего не прерывалось. Ее прекрасная жизнь с мамой вдвоем продолжалась. И девочка своим удивительным чувством проникала сквозь каменные стены, сквозь время, подчиняя себе реальную жизнь.
      Поглощенная своими переживаниями, Инга не заметила в толпе любопытных отца. Его мешковатое пальто и съехавший набок треух затерялись среди других пальто и шапок. Зажатый костистым стариком и девушкой, поминутно встававшей на носочки, чтобы лучше видеть, отец наблюдал за Ингой. Что происходит сейчас с дочерью? Почему волнующее напряжение застыло в ее глазах? А ведь когда-то он замечал у нее именно такое выражение лица! Ах да, это было еще тогда… Инга ждала у окна, а мама не возвращалась: она часто задерживалась по службе. Девочка всматривалась в даль, стараясь как можно раньше заметить маму. Вот тогда у нее были такие же расширенные глаза, а лицо затаивало в себе предчувствие встречи… Почему все это вернулось к дочери, а к нему не возвращается? Старик толкал его локтями. Девушка-коротышка прыгала перед глазами. А он стоял, теряясь в догадках, большой и беспомощный.
      Несколько раз в перерывах между дублями Инга подходила к режиссеру и спрашивала:
      — Когда она появится в окне?
      — Она появится! Ведь она остается жить. Честное слово, Инга. Она остается жить из-за тебя!
      — Из-за меня?
      Девочка снова поднимала глаза к окну, которое теперь находила сразу, не отсчитывая от края. "Я здесь, мама, ты слышишь меня? Я говорю с тобой молча, но ты должна слышать меня. Ты должна, потому что ты будешь жить… Ты будешь…" — И вдруг она увидела в окне знакомое лицо. Она не сразу узнала Веру, потому что на голове у нее была белая косынка.
      Она жива! "Жилка на виске тихо забилась. Белые губы потеплели. Грудь поднялась, чтобы сделать первый вздох. Ресницы дрогнули, как острые стрелки приборов, определяющих присутствие жизни…" Мама!..
      — Вера! — Инга закричала, хотя по роли она должна была молчать. Вера, ты будешь жить!
      Девочка стояла в белой пене, изображающей снег, а изо всех больничных окон смотрели люди в серых халатах. Их привлекло сюда желание как-то скоротать тяжкое больничное время.
      Но когда Инга крикнула: "Ты будешь жить!" — все услышали эти слова, и каждому показалось, что это к нему обращается маленькая артистка. Маленький добрый пророк!
      Безмолвные молнии вольтовых дуг делали пену лиловой. Гудели пчелиные ульи софитов. Щелкала хлопушка (номер кадра, номер дубля). Трубный голос помрежа гремел на всю улицу:
      — Парень в лыжной шапке, выйди из кадра!
      Звучали строгие, как у военных, команды:
      — Внимание! Мотор!
      Оператор припадал к окуляру, как наводчик орудия, ловящий цель. А Инга, счастливая и взволнованная, не спускала глаз с окна, в котором стояла Вера.
      Солнечный день подходил к концу. Инга не слышала, как над площадкой прозвучала команда "Стоп!", не заметила, как погасли фиолетовые блики софитов. Белая пена спала — снег растаял… Инга очнулась, только когда к ней подошла Вика. Легонько потрясла ее за плечо и, широко улыбаясь, сказала:
      — Инга, все! Ты сыграла, как бог! А они еще хотели Брусничкину!
      И она звонко чмокнула Ингу в щеку.
      — Пойдем, все кончено!
      — А где же Вера?
      — Сейчас придет твоя Вера, — со вздохом сказала Вика.
      Но девочка недоверчиво посмотрела на нее.
      — Может быть, Вера на самом деле заболела?
      — Что ты! Она здорова.
      — Здорова… А когда кончится кино, Вера станет другой? — с опаской спросила Инга.
      — Кто это тебе сказал? Глупости! — горячо сказала Вика. — Она же человек!
      И, схватив Ингу за руку, потащила ее к вагончику, чтобы смыть с лица грим и стянуть с головы рыжий паричок.

19

      Съемки фильма закончились. Прошел уже месяц, как к школьному подъезду перестала подкатывать машина с надписью «Киносъемочная» и Вика перестала поджидать Ингу на ступеньках. Все, что было связано с кино, начинало удаляться, превращалось в воспоминания.
      Этот день запомнился Инге вместе с апельсинами в оранжевой пористой коже, они пламенели на прилавках и казались Инге яйцами, которые в весеннем городе снесла большая южная птица с оранжевыми перьями. Вот будет весело, если из апельсинов вылупятся птенцы! Оранжевой стаей они взлетят над мокрыми крышами, и людей охватит нежданная радость!
      В этот день Инга встретилась с Верой.
      Они шли по городу, в который ворвался теплый циклон весны. На тротуаре поблескивали лужи, а вместо снега шел дождь, мелкий ситный дождь. Он касался щек и серебристой пыльцой оседал на пальто. И вместе с теплым ветром и преждевременным дождем в сердце девочки вливалась радость. Ей хотелось кружиться и петь — она шла рядом с Верой.
      — Хорошо, что ты осталась жива, — неожиданно сказала Инга, заглядывая в лицо Веры.
      — Конечно, Инга. Я и осталась. Из-за тебя.
      — Я спасла тебя? — спросила Инга, искренне поверив в свои слова.
      Вера утвердительно кивнула. И Инга почувствовала себя Королевой ужей, которая может не только ходить по земле, но и погружаться на дно озера. Инге захотелось поделиться с Верой своей радостью — рассказать ей о своей жизни.
      — Рассказать о моем папе? — спросила она. — Мой папа очень интересный человек — он лечит коров и собак. Однажды ему привели больного львенка. И — представь — он вылечил. Хотя никогда раньше не лечил львов. Интересно?
      — Очень.
      — Рассказать, как папа познакомился с мамой? Это тоже очень интересно. У мамы была кошка Флора. Эта кошка упала с балкона. И ей было плохо… И вот мама пришла с кошкой к ветеринару. Ветеринар лечил корову. Он сказал маме: "Мне не до кошки!" — "Я буду ждать!" — сказала мама. "Вам долго придется ждать! — сердито сказал ветеринар. — Я провожусь до ночи". — "Я буду ждать до ночи!" — сказала мама… Ночью он освободился. Мама все ждала. Он посмотрел на маму и вдруг заметил, что мама красивая. И он все смотрел и смотрел на маму. А она сказала: "Что вы смотрите на меня? Вы смотрите на кошку". И тогда…
      Инга вдруг замолчала и внимательно посмотрела на Веру.
      — Что тогда, Инга?
      — И тогда они поженились.
      Им не хотелось расставаться, и они шли все дальше.
      Неподалеку от парка им повстречалась старуха, которая несла за спиной большой пучок соломы. Солома золотилась и излучала нежный, согревающий свет. И девочка подумала, что мудрая старуха не поленилась и в летний ясный день набрала впрок солнечных лучей, чтобы в пасмурный день осветить ими город. Инге захотелось сделать что-нибудь приятное Вере, и она сказала:
      — Если тебе хочется курить, ты кури. Кури.
      Вера обрадовалась. Она даже покраснела от радости и сказала:
      — Можно, я закурю сейчас?
      Она, спрашивала у Инги разрешения, как будто Инга была старшей.
      Вера тут же подбежала к киоску. Купила сигареты и спички. Она торопилась, словно боялась, что Инга раздумает и заберет обратно свое разрешение. И пока она прикуривала, Инга внимательно следила за ней.
      — Вера, можно я буду называть тебя подругой, а ты меня? — вдруг спросила Инга.
      Вера вопросительно посмотрела на девочку.
      — Ты будешь говорить мне: "Здравствуй, подруга!", я буду отвечать тебе: "Как дела, подруга?" Меня одна художница называла подругой.
      Вера широко улыбнулась, и Инга поняла, что она согласилась.
      Подул ветер, и дождь полил сильней. Теперь он хлестал в лицо и уже не оседал пыльцой, а мочил пальто и шапки. И вдруг Инга посмотрела на другую сторону и увидела Вику. "Девушка из кино" шла нахохлившись, слегка втянув голову в плечи, а руки держала в карманах куртки, чтобы не мерзли. Кондукторская сумка свободно болталась на плече. Вика наступала в лужи, потому что ей некогда было смотреть под ноги: она вглядывалась в лица прохожих, словно кого-то искала. Инга подумала, что Вике наверняка холодно в легкой куртке с капюшоном и у нее промокли ноги. И может быть, она голодна, если не успела перехватить в буфете сморщенный пирожок, потому что самой готовить ей некогда и она не знает, когда надо класть в суп морковку… Инге захотелось позвать Вику, но "девушка из кино" мелькнула и затерялась в потоке прохожих. Она была занята своим трудным делом: из тысячи незнакомых людей выбирала героя нового фильма. И казалось, сейчас за углом она остановит бегущую школьницу и спросит: "Девочка, хочешь сниматься в кино?"

ТРАВЕСТИ

1

      Станиславский утверждал, что театр начинается с вешалки. Наш театр начинается раньше — с львиной головы, которая встречает всех у подъезда. В зубах бронзовый лев держит увесистое кольцо, заменяющее дверную ручку.