Но самое удивительное было, когда он проснулся.
      Уже рассвело. И беженцы не спали. Они сидели на пшеничном поле кругами, а те, кто был в самых крайних кругах, стояли. Они образовали ряды амфитеатра. А в середине — круглая пшеничная арена. А на этой арене выступал слон.
      Он шел на задних ногах и покачивал хоботом, и каждый его шаг сопровождался хлопками. Хлопали в ладоши дети, хлопали взрослые, хлопали старики и старухи. Орлов сразу очутился в знакомом цирке «Шапито». Ничего не произошло, просто подул сильный ветер и сорвал парусиновый шатер. И представление продолжается без шатра, под открытым небом.
      И вот слон уже идет на передних ногах. Ему трудно сбалансировать свое тяжелое тело. Но он идет, вдавливая в землю глазастые колоски пшеницы. И люди, затаив дыхание, следят за каждым его шагом.
      Орлов смотрел на беженцев и не узнавал их лиц. Куда девались усталость, озабоченность и тревога! Глаза светились, и покойные улыбки расплывались безмятежно, по-детски радостно.
      Может быть, никакой войны нет? Люди едут на ярмарку или на праздник или просто переезжают на другое место. И Зина жива! Ее просто не видно! Но где-то рядом она командует слону: "Алле! Ап! Алле… Ап…"
      И он делает все по ее воле.
      Слон принялся танцевать. Он тяжело кружился слева направо, слева направо. Он утрамбовал круглую площадку. Такую же, как манеж. И перемолотая его ногами солома превратилась в манежные опилки.
      Люди хлопали, смеялись, нахваливали слона… Только шатер унесло ветром… Нет, шатра не было, потому что директор накануне сжег его. Облил керосином и поджег…
      4
      Начался новый день пути. Сухой паек Максима подходил к концу. Отрубей оставалось на два приема, и Орлов с тревогой думал, чем он будет кормить Максима, когда отруби кончатся.
      То, что произошло на рассвете, еще больше привязало Орлова к большому доброму зверю. Почему Максим устроил представление? Может быть, принял сидящих вокруг людей за зрителей и повторил то, что привык делать при зрителях? Или он понимал людское горе и решил облегчить его тем, на что способен? Или же к его сердцу подступила тоска по Зине и утреннее представление было его отчаянным зовом?
      Орлов шагал по бесконечной дороге, слышал над ухом тяжелое дыхание слона и, когда поднимал голову, видел большое сосредоточенное око.
      Слон устал. Он привык к мягким опилкам манежа, а здесь под ногами булыги и засохшая корка глины. Сбита передняя левая, и ее нельзя подковать… нельзя поставить набойку… А вдруг Максим остановится?
      Жарко. Душно. И ноги гудят, как телеграфный столб, если прижаться к нему ухом. Но все идут. И длинные подолы пыльных старушечьих юбок колышутся над дорогой, как черные волны. Эти старухи обладают точным чутьем на опасность. Еще не успели запылать их дома, а они ударили в набат. Они забыли про свои годы, перестали чувствовать хвори, поднялись, бросили дом, скарб, нажитый годами, и двинулись в путь, полный опасности и неизвестности… Они были вещими.
      К полудню колонну чаще стали обгонять машины. Они мчались на восток, бесцеремонно оттесняя беженцев к обочине и обдавая их удушливой пылью. Люди привыкли дышать пылью и не отворачивались. Но грохочущие машины оставляли у них щемящее чувство отставших от поезда.
      Одна из машин поравнялась со слоном и остановилась. С подножки соскочил военный. На зеленых петлицах красная шпала и золотое колесико интенданта. Пенсне, крепко прищемившее переносицу. Человек поскрипывал новыми хромовыми сапожками, а в руках вертел желтую планшетку. В суконной гимнастерке ему было жарко.
      Военный обошел слона и зашагал рядом с Орловым.
      — Орлов!
      Орлов узнал директора цирка. Ему помогли два ровных холодных стеклышка, которые сверкали на солнце.
      — Здравствуйте, — сказал Орлов.
      — Ты все-таки нарушил мой приказ? — сухо спросил директор. — Ну, с этим мы разберемся позже. При удобном случае. Сейчас меня интересует другое: слоновое мясо съедобно?
      Орлов пожал плечами.
      — Некоторые африканские племена едят. Вялят, потом мелко нарезают…
      — Повара сообразят, как готовить. Мне надо людей кормить.
      — При чем же здесь слон?
      — Его можно пустить на мясо.
      Орлов заволновался. Три морщины на лбу покраснели.
      — Я должен сдать слона в зооцентр, — сказал он.
      Бывший директор сверкнул стеклышками.
      — Какие сейчас, к черту, зооцентры! Сейчас война. Война все спишет… и слона тоже… В общем, если к концу дня не изыщу резервов, пустим твоего слона… в расход. Имей это в виду.
      С ними поравнялся старик с шишкинской картиной. Веревка, видно, крепко резала, и он поставил картину на плечо, как стекольщик ящик со стеклом.
      — Трудно будет, — сам себе сказал, — трудно будет, если начнут все списывать. Такое могут списать…
      — Оставьте вашу болтовню, — сухо сказал бывший директор цирка и зашагал к машине.
      Орлов шел дальше. Рядом со слоном он обретал устойчивость… Шуршащий шаг. Ветровое дыхание. Прикосновение хобота к плечу. И тень — большая, постоянная, не пробиваемая никаким солнцем. Тень от облака, не отстающего ни на шаг.
      Орлов старался не думать о ровных холодных стеклышках, но они все время возникали перед глазами, и эхо повторяло стеклянные слова — "война все спишет". Эти слова были страшнее, чем пуля, или осколок, или эта бесконечная изнуряющая дорога на восток. Они целились не в руку, не в висок, не в грудь, а в живое чувство, в то святое и вечное, без чего человек — обычное двуногое млекопитающее.
      Орлову подумалось, что директор цирка надел военную форму для какого-то странного представления, и она сидит на нем так же, как сидел бы костюм клоуна Комова или фрак Беленького. Этим маскарадом директор хочет что-то скрыть, хочет обмануть, прикинуться другим, но его выдают ровные холодные стеклышки. Он — троянский конь. Этот конь еще разгуляется, еще побьет копытом по родной земле, разоряя сердца, превращая алмазы в пепел.
      К исходу дня в колонне хватились, что слона нет. Одни говорили, что слон отстал, другие — что он не вернулся с водопоя. Третьи — что его угнали на бойню.
      — Хороший был слон, — жалели люди.
      Мальчик на фуре просклонял по-немецки:
      — Дер элефант, ден элефант, дем элефант.
      И все вспоминали о слоне не в прошедшем, а в далеком времени, будто он шагал с ними бог весть когда.
      А Орлов и Максим шли лесом. Они воспользовались небольшой заминкой в пути и свернули в кустарник. Кустарник перешел в лес. За стволами деревьев и переплетением ветвей дорога скрылась, и ее звуки затерялись.
      "Держи карман шире, директор, — с тихим злорадством говорил Максиму Орлов. — Так я тебе и отдам Максима. Ты слишком мал, чтобы списать такое большое…"
      Со стороны у Орлова был свирепый вид: заросшее густой черной щетиной лицо, кусты волос над висками, серый от пыли городской костюм, винтовка на плече. Казалось, это идет отчаянный зверолов, который много суток гонялся за добычей и победил — добыча покорно идет следом в виде обыкновенного африканского слона.
      Трещали ветки, пригибались к земле и снова распрямлялись тонкие стволы.
      Влажное дыхание леса. Треск ветвей. Упругое сопротивление стволов. Голоса птиц. Густые нотки шмелей. Крутые спуски в овраги и подъемы. Неожиданные водопои у мелких лесных ручьев. Все это странным образом подействовало на слона. Он стал не по годам резвым и почувствовал себя независимым и веселым. Он сорвал хоботом ветку орешника и, делая вид, что отмахивается от мух, несколько раз огрел ею Орлова. Потом он облил его водой, и Орлов долго ворчал на своего расходившегося друга. Слон то бежал, наслаждаясь легкой зеленой бурей, которая возникала вокруг него, то останавливался и подолгу стоял, поводя ушами, как звукоуловителями.
      В этом русском летнем лесу Максим почувствовал себя в родной стихии и вспомнил свое далекое килиманджарское детство. Он тогда был маленьким слоненком, сосунком. Держался между ног матери, под ее надежной защитой, а иногда убегал, доставляя слонихе беспокойство и тревогу.
      От переживаний и трудных перемен слон спрятался в безопасное место: в мир своего детства.
      Орлов тоже вспомнил, что последний раз он был в лесу со своей матерью. Они собирали голубицу — крупную, подернутую туманом ягоду, а мама говорила, что у нее дома голубицу называли гоноболью или гонобобелем. Вокруг рос пахучий дурман, и у мамы от него болела голова. У нее часто болела голова. И без лесного дурмана. Мать говорила, что голова у нее болит от жизни.
      Когда Орлов увидел Зинаиду Штерн на арене цирка и неожиданно решил, что самое большое счастье его жизни — быть рядом с ней, он пришел к маме и все рассказал ей. Мама сокрушалась, отговаривала его:
      — Как же так? Бросить работу и уехать с цирком? Что там будешь делать? Шарики подбрасывать или ходить на голове?
      — Это неважно, — говорил ей Орлов. — Это не главное… Я буду с ней… рядом… поблизости…
      — Да что это за жизнь!.. Это несчастье.
      — Мне будет хорошо. Отпусти меня с миром.
      И мать отпустила его.
      5
      Потом в лесу пошел дождь. Сильный, холодный дождь с грозой. Воспоминания слона и Орлова кончились.
      Уже стемнело, когда Максим и его погонщик очутились на берегу реки. Деревянный мост был разрушен и горел. В воду с шипением падали дымящиеся головни.
      Над рекой слышался далекий неперестающий гул. Слон остановился, настороженно поднял ухо. Орлов тоже прислушался. Он не сразу понял, что это был за звук. Звук то дробился на части, то тянулся долго и раскатисто, то обрывался, как бы переводя дух, и звучал с новой, напряженной силой. Он не был похож ни на гром, ни на барабан. Он был каким-то утробным, ударялся в грудь, и от него слегка кружилась голова.
      Это был звук действующего фронта.
      Ниже моста через реку переправлялись артиллеристы. Бойцы перевозили орудия на плотах. Река была неширокой, и плот довольно быстро достигал противоположного берега, но там орудия вязли в раскисшей глине, и машины-тягачи ревели, буксовали и наконец сами врастали в липкий неодолимый грунт.
      Над рекой стояли крики и ругань. Все кричали, давали советы, подставляли плечи, а орудия не двигались с места, словно успели пустить корни.
      Орлов велел Максиму стоять чуть поодаль, а сам подошел к переправе.
      — Ребята, — обратился он к артиллеристам, — мне надо слона переправить.
      — Катись ты со своим слоном! — пробасил массивный старшина, зло посмотрев на Орлова.
      — Где слон? Какой слон? — спросили на плоту.
      — Слон прибыл из Африки!
      — Разговорчики! Бросьте дурить. Осторожнее, плот не наклоняйте! Орудие завалите.
      — Где слон? Эй, там, на берегу, где слон?
      Весть о том, что появился слон, переправилась на другой берег. Она внесла некоторое оживление. Бойцы как бы повеселели: слон стал большой шуткой.
      И тут мокрый, забрызганный глиной майор крикнул:
      — Что, действительно есть слон?
      — Так точно! Есть, товарищ майор!
      — А ну, переправляйте его сюда!
      Орлов не успел сообразить, что произошло, как уже у берега стоял плот и красноармеец, хлюпая по глине кирзовыми сапогами, бежал к нему, крича на ходу:
      — Скорее на плот. Майор велел переправить слона.
      Плот медленно скользил по хмурой холодной воде, а на сырых неошкуренных бревнах стоял слон. Волны перекатывались через плот. Они как бы хотели снять слона и унести его отсюда. Но слон был устойчив и спокоен. Красноармейцы, работая шестами, опасливо косились на своего пассажира, стараясь поскорее пересечь реку и избавиться от него. Слон положил хобот на плечо Орлову.
      — Где погонщик слона? — крикнул в темноту майор.
      — Я, — отозвался Орлов.
      — Фамилия?
      — Орлов.
      — Так вот, товарищ Орлов, надо помочь… пушки застряли. Он сможет? майор кивнул на Максима.
      — Не знаю, — ответил Орлов, — у него сбита нога…
      — У всех сбиты ноги, — буркнул майор. — А между прочим, Дарий применял слонов в битве с Александром Великим.
      — Этот слон не боевой и не рабочий. Он из цирка.
      — Где я вам возьму рабочего слона! — рассердился майор. — Ну что вы стоите, действуйте!
      Орлов не торопился. Он осмотрел пушки, застрявшие в глине, потом перевел взгляд на слона и тихо сказал:
      — Нужен канат.
      Тут же появился канат. Его привязали к орудийному лафету. На другом конце сделали большую петлю. Ее накинули на грудь животному. И Орлов скомандовал:
      — Максим, вперед!
      Слон сделал шаг. Орудие вздрогнуло. Ожило. Нога слона скользнула по глине. Слон упал на колено. Он тут же встал и снова навалился на канат. Канат натянулся. Задрожал. Максим вытянул от напряжения хобот и слегка шевелил им, словно искал в воздухе опору, за которую можно было ухватиться.
      — Максим, голубчик, вперед, вперед!
      Эти слова звучали не как команда, а как просьба. Слон рванулся вперед. Тяжелое орудие вдруг подпрыгнуло и пошло, пошло. Слон ставил ногу в глину, проделывал в откосе ступеньку и снова делал рывок. Орудие медленно выползало на берег. Оно уже катилось за слоном.
      Кто-то из бойцов крикнул:
      — Молодец, слон!
      — Еще три пушки, — сказал майор.
      И слон, освободив из глиняного плена одно орудие, медленно брел к другому.
      — Он ослабел в дороге, — объяснял Орлов майору. — И он голоден.
      — Вы нам пушки вытащите, мы его накормим, — пообещал майор.
      Через час все четыре орудия были на твердом грунте. Слон тяжело дышал. Он покрылся глиной, как панцирем, и стоял на берегу под холодными струями дождя.
      Батарея уехала. Слона забыли покормить. Обещать обещали, но забыли. Рядом с Орловым появился молоденький лейтенант. Он был в мокрой гимнастерке и в мокрой пилотке, и его трясло от озноба.
      — Извините, — тихо сказал он Орлову. — Нам крепко досталось. Три орудия погибло под танками. От всей батареи осталось одно орудие и пять бойцов. Вы помогите нам… У нас пушечка легкая — «сорокапятка»… Но бойцы совсем выбились из сил.
      — Он тоже еле живой, — сказал Орлов про Максима.
      В это время к ним подошел пожилой остроносый боец.
      — Товарищ лейтенант, — сказал он неторопливо. — Прицельная труба у орудия сбита. Снарядов нет. Может быть, оставим… пушку?
      — Нет, — твердо сказал лейтенант, — это наша матчасть, мы без нее не бойцы.
      — Мы и так уже не бойцы, — проворчал остроносый и побрел прочь.
      У лейтенанта мелко стучали зубы. Он обнимал себя руками за плечи, хотел согреться.
      — Попробуем, — сказал Орлов.
      Несмотря на просьбы Орлова, Максим долго не двигался с места: стоял, поджав сбитую ногу. Орлов уже решил, что ничего не выйдет. Но, выждав время, слон поставил на землю тяжелую ногу и побрел к берегу. Он шел очень медленно, не желая зря тратить оставшиеся силы.
      Легкую противотанковую пушечку он вытянул одним махом. Для него это было плевым делом. Он как вытянул ее, так и повез на себе, словно его навечно запрягли в пушку. Бойцы поплелись сзади. Лейтенант с Орловым шли поодаль.
      — Самое обидное, — доверительно сказал лейтенант Орлову, — что наши снаряды не берут их броню. Отскакивают. Для такой брони нужен другой калибр и другая начальная скорость… Сбоку еще можно поразить… в бензобак. А когда танк идет фронтально — одно несчастье. Но ничего, приспособимся. Нам главное — приспособиться.
      — Это верно, — сказал Орлов.
      Река пропала за их спиной. Впереди на пригорке была деревня. Дождь не унимался. И фронт тоже работал не переставая.
      — Очень жалко ребят. Утром были, а сейчас нет, полегли.
      Вероятно, это было очень необычное зрелище: слон, запряженный в противотанковое орудие, пять промокших до нитки бойцов и человек в пиджаке и брюках — тоже мокрый и к тому же с заросшим лицом. Все были так густо покрыты глиной — хоть ставь на гончарный круг. Все еле держались на ногах. Но стояла плотная ночь. Ничего не было видно. Было только слышно, как цокали, вырывались из глины сапоги, как тяжело дышал слон и как постукивали зубы простуженного лейтенанта.
      Так они дошли до деревни. И остановились под окнами единственного дома, где горел свет.
      Лейтенант сказал: "Ждите!" — и направился к избе. Он споткнулся о высокий порожек и чуть не упал, но удержался на ногах и закрыл за собой дверь.
      Остальные молча ждали его возвращения.
      Он появился довольно скоро.
      — Договорился. Нас принимают на ночлег, — сказал он, и его слова дробились на части непроходящим ознобом. — Заходите. Один останется на посту при орудии…
      Лейтенант замолчал, видимо обдумывая, кому из его бойцов оставаться на посту — заступать в первую смену.
      — Давайте я останусь… на часах, — предложил Орлов.
      Предложение Орлова было заманчивым, но лейтенант не согласился с ним:
      — Нельзя… Не положено гражданскому человеку.
      — Какая разница… — сказал Орлов.
      — Вы тоже намаялись — будь здоров! — сказал лейтенант, стараясь побороть озноб. — Рывчун!
      — Я! — глухо отозвался голос из темноты.
      — Заступишь в первую смену. Тебя сменит Соловьев. Слышишь?
      — Слышу… А как быть со слоном?
      — Он смирный, — сказал погонщик. — С ним на посту спокойнее: ни одна живая душа не подкрадется с подветренной стороны. Он спит стоя, как солдат.
      — Он тяжело дышит, — заметил Рывчун. — Вдруг околеет?
      — Он намаялся. Отойдет… Все намаялись.
      — Пошли! — скомандовал лейтенант.
      В избе было двое: мать, женщина с узким лицом и темными ввалившимися глазами, и мальчик лет десяти.
      Хозяйка не выражала ни радости, ни недовольства незваными гостями. Она молча кивнула им на скамью у стола и стала доставать из печи все, что хранилось в ее темном душном чреве. Появился чугунок с картошкой и горшок с топленым молоком. Из шкафчика достала хлеб с коричневой корочкой и ноздреватым мякишем. Крупнокалиберную соль.
      — У вас паек есть? — спросила хозяйка, когда все было на столе.
      — Ни черта у нас нет, — сказал кто-то из бойцов.
      — Мы оторвались от части, — пояснил лейтенант. — Нашу батарею помяли танки, а часть мы потеряли.
      Он оправдывался перед хозяйкой за то, что у них нет пайка. Тогда хозяйка достала брусок белого сала с коричневыми прожилками.
      — Это все, — сказала она. — Харчуйтесь.
      Над столом горела керосиновая лампа.
      Глина стала высыхать, и одежда солдат превращалась в хрупкие серые доспехи. Бойцы принялись за еду.
      Хозяйка вышла из избы и тут же вбежала обратно. Она была бледна и прикрыла рот ладонью.
      — Что это у вас… за чудовище?
      — Это не чудовище, это слон, — сказал лейтенант.
      — Уже на слонах воюют? — спросила женщина, и ее лицо еще больше вытянулось.
      — Да, — сказал остроносый, — скоро на коровах начнут воевать. На козах. На поросятах.
      — Замолчи! — приказал лейтенант.
      И все принялись за картошку, за сало, за хлеб. Они ели молча и при этом постепенно оживали, приходили в себя.
      Хозяйка долго не могла оправиться от встречи с Максимом и поглядывала на дверь, словно опасалась, как бы слон не вошел в дом. А мальчик то и дело выбегал на двор, чтобы посмотреть на заморское чудовище: любопытство побеждало страх. В конце концов он так осмелел, что даже протянул слону охапку сена. Слон понюхал угощение, но есть сено не стал.
      — Маманя, дай сахара, — попросил мальчик, — мне для него…
      — Для кого еще?
      — Для слона.
      — Я сейчас прута дам! — рассердилась мать. — Не подходи к нему. Калекой хочешь остаться?! Пойди наноси в избу соломы.
      Мальчик принялся носить солому. Он расстилал ее желтыми полосами на широкие половицы. И постепенно весь пол покрылся шуршащим слоем соломы получилась общая солдатская постель: чистая, сухая, пахнущая полем. Соломенный матрац и соломенное одеяло. И бойцы, покончив с ужином, молча жались к стенке, не решаясь ступить грязным сапогом на свою соломенную постель.
      Когда бойцы разулись и, поставив сапоги поближе к печке, улеглись, хозяйка спросила:
      — А он корову… не уморит?
      — Не волнуйтесь, — сказал Орлов, — он смирный… Вот покормить бы его малость. У вас хлеб найдется?
      — Найдется, — ответила хозяйка. — Два хлеба есть.
      — Вот и хорошо. Хоть два хлеба.
      Все улеглись. Хозяйка задула лампу. Было слышно, как за рекой ухают орудия. Они били долго, без передышки. В окне тонко звенело отошедшее стекло.
      Никто не спал. Солдаты простуженно покашливали. Ворочались. У лейтенанта тихо стучали зубы.
      — Вот тебе и бьем врага на его территории, — неожиданно произнес остроносый. — Войны мы не хотим, но к обороне готовы.
      — Сегодня одних подмяли танки, завтра до нас докатятся, — отозвался ему густой голос из другого угла.
      — Мы еще будем бить врага на его территории, — твердо произнес лейтенант.
      — Кто "мы"? — спросил остроносый. — Мы с тобой, товарищ лейтенант, до их территории не дойдем. Не в ту сторону идем. Его территория совсем в другой стороне. Ты хоть старше меня чином, да зелен, товарищ лейтенант.
      Лейтенант молчал. Прижатый к стенке остроносым, он старался сбросить с себя, освободиться от его липких цепких слов. Он чувствовал, что бойцы ждут его решающего слова.
      От отчаяния он поднялся с соломы и громко, как на плацу, гаркнул:
      — Молчать!
      Он крикнул "молчать!", хотя все и так молчали.
      Он крикнул не остроносому, а людским страхам, сомнениям, малодушию всем темным силам, которые поднимали головы.
      — Мы победим, — сказал он твердо. — Вот увидишь, старый черт, мы победим. Мы не можем не победить. Понимаешь? Потому что, если нас придавят, весь свет кончится. А он не может кончиться.
      Никто не решился заговорить, не рисковал вставить словечко. Все как бы находились под властью команды-взрыва: "Молчать!"
      Но не только окрик молоденького командира заставил притихнуть этих замерзших, испачканных в глине, измученных людей. Бойцам больше хотелось верить этому трясущемуся от озноба, необстрелянному пареньку, чем умудренному опытом остроносому.
      Сперва они притихли. Потом успокоились. Где-то в углу послышалось легкое посапывание. Ему отозвался храп у двери. Бойцы засыпали.
      Орлов долго не мог уснуть. Он лежал с открытыми глазами и прислушивался к незатихающему голосу фронта. Он слышал, как хозяйка на печке зашептала сыну:
      — Не знаю, кому верить: старому или молодому?
      И как мальчик ответил:
      — Верь молодому. У него ремень с кобурой.
      Потом мелькнули холодные круглые стекла, щипчики, прикрепленные к тонкой переносице. Бывший директор стоял в костюме клоуна Комова и, приплясывая, говорил:
      "Война все спишет!.."
      Слон обвил его хоботком, приподнял над землей и закинул куда-то за линию горизонта. И директор цирка очутился на манеже под брезентовым куполом цирка «Шапито». Гремели барабаны. Раздавался треск, гул. Вспыхивали и гасли разноцветные огни. А директор стоял посреди манежа в клоунском одеянии и раскланивался… И бросал в толпу короткие выкрики:
      "Россия — кладбище слонов… Россия — кладбище…"
      Публика хранила молчание. Никто не смеялся. Никто не хлопал в ладони. И тогда на манеже появился Комов. Лица его не было видно. А был белый круг, на котором — точка, точка, запятая, минус… Комов прыгал и кричал:
      "Что же вы не смеетесь? А? Это же так смешно! Что же вы не смеетесь?.."
      А директор цирка раскланивался и щелкал каблуками.
      Зина так и не пришла…
      6
      Орлов проснулся от нарастающего грохота. Время от времени изба вздрагивала от подземных толчков. Багровые всполохи орудийного огня вспыхивали и гасли на белой стенке русской печи, словно печь горела и огонь просвечивался сквозь побеленный кирпич. Орлов почувствовал надвигающуюся опасность и сразу подумал: "Хорошо, что здесь нет Зины и ей не грозят разрывы". Он не запомнил погасших глаз и белого лба, соскользнувшую набок челку… Большие синие глаза смотрели на Орлова то укоризненно, то весело, то устало. Рядом звучал ее голос — не слова, а именно голос, согретый дыханием с едва уловимой хрипотцой. Шаги слышались то близко, то удалялись, и он тревожно прислушивался, чтобы не потерять их…
      Дверь резко распахнулась. Боец в грязной шинели крикнул:
      — Подъем! Тревога!
      Бойцы вскакивали с соломы, торопливо обувались, подхватывали оружие и пробирались к двери, топча свою соломенную постель. Они не успели толком проснуться и проделывали все это механически, в полусне.
      Орлов поднял с пола свою винтовку и вышел на улицу. Слон стоял, прижавшись к бревнам хлева, а у него в ногах топтался маленький теленочек. Наверное, с перепугу он принял слона за мать и искал у него защиты. Теленочек терся о большую слоновую ногу, чесал бочок.
      Орлов подошел к слону и тихо сказал:
      — Держись, Максим!
      И сунул в хобот кусок хлеба, который сохранил в кармане.
      Слон тяжело вздохнул.
      Лейтенант стоял, окруженный своими бойцами, обдумывая, что предпринять. Его зубы уже не стучали: в теплой избе молодой организм успел справиться с ознобом.
      — Фронт приближается, — тихо сказал он. — Надо поправить прицельную трубу. И раздобыть снарядов.
      — Где их раздобудешь? — спросил остроносый.
      — Где положено! — отрезал лейтенант, хотя понимал, что снаряды «положено» добывать в артснабжении, а где сейчас артснабжение…
      Орлов подошел к лейтенанту и тихо сказал:
      — Я по специальности механик, может быть, помогу вам с прицельной трубой?
      — Вы ремонтировали орудия?
      — Я всю жизнь налаживал механизмы… Орудие — тоже механизм.
      — Да, конечно, — подтвердил лейтенант. — Правда, гражданским не положено…
      — Какой я гражданский, — сказал Орлов. — На плече винтовка.
      — Ось канала ствола и ось оптического прибора должны быть строго параллельны, — пояснил лейтенант. — Вот и все.
      Орлов взялся за дело.
      Мать и сын несколько раз появлялись на крыльце, но их отправляли домой:
      — Идите отсюда, дома безопаснее.
      Какое там безопаснее! От чего могла оградить серая драночная крыша? От бомб? От снарядов? Да любой зенитный осколок запросто пробил бы ее насквозь. Но это была крыша родного дома, древнего убежища от всех бед.
      Лейтенант послал двух бойцов добывать снаряды.
      — Постарайтесь найти, — напутствовал он, — если у нас будут боеприпасы, мы окопаемся похитрее, на фланге… С фланга мы сможем поражать танки.
      Где-то совсем близко разорвался снаряд, в избе вылетели стекла, и сразу на зеленой земле образовался черный, пахнущий дымом ожог.
      В деревне появились беженцы… Их было мало, и брели они поодиночке, словно вчерашний поток пропустили через фильтр: одни пробились, другие… Они шли сгорбленные, изнуренные, ввалившиеся глаза не видели ни домов, ни деревьев, ни воронок от разрывов. Они не увидели даже слона.
      Среди беженцев оказался директор цирка. С первого взгляда трудно было определить, военный он или штатский. Он был без пилотки, в гимнастерке с расстегнутым воротом, но петлицы и знаки различия отсутствовали. Сапоги и брюки были облеплены глиной. Лицо стало серым от пота и пыли, и только две отметины — следы от пенсне — воспаленно алели на переносице… Если военная форма и в самом деле была его цирковым костюмом, то он потерпел фиаско, его прогнали с арены, освистали, закидали грязью…
      Он увидел слона и когда, шатаясь от усталости, подходил к нему, то на его лице изобразилось нечто вроде радости. Орлов закончил починку орудия и тоже подошел к Максиму.
      — Орлов?! — Близорукие глаза директора, перед которыми не было спасительных стеклышек, заморгали. — Понимаешь, что произошло?.. У меня разбилось пенсне… вдребезги. А ты все со слоном?
      — Со слоном, — сухо произнес погонщик.
      Директор опустился на порожек и уперся локтями в колени. Его голос дрогнул:
      — Понимаешь, дорогу перерезали танки. Что там было, Орлов… Еле ушел живым. Всю ночь бежал по раскисшему полю… Тут нигде нельзя раздобыть очки?
      — Откуда здесь очки? — ответил Орлов и почувствовал, что директор чего-то недоговаривает и все свои беды переводит на очки.
      — Ну ладно, очки мы достанем после, — сказал директор. — Я пока буду сопровождать слона.
      — Сам управлюсь, — ответил Орлов.
      — Что значит «сам»? Что значит «сам»?
      — А то и значит.
      — Послушай, Орлов, не будь подлецом… не будь. Еще возможны повороты… Случилось несчастье…
      Орлов молчал. Он все силился понять, что произошло с директором цирка, если за сутки из самоуверенного, жесткого повелителя он превратился в растерянное существо, вызывающее брезгливую жалость. Орлов заметил, что на зеленых интендантских петлицах нет красной шпалы и золотого колесика, и понял: страх разжаловал директора и превратил его в дезертира…
      И все же молчаливый погонщик слона не прогнал его. Он нашел в себе милосердие и предложил директору единственное спасение:
      — У вас есть оружие?
      — Нет… А зачем?
      — Чтобы идти туда. — Орлов кивнул в сторону грохочущего фронта. Найдите винтовку. Это не так трудно — найти винтовку…
      Плоское лицо директора искривилось, его бесцветные глаза потемнели.
      — Тебе не надо искать оружие, у тебя есть винтовка, что же ты не идешь туда? — спросил он. — Прикрываешься слоном?
      Он ничего не понял. Он и не мог понять и смотрел на Орлова, как на врага. Орлов покраснел. Потер ладонью лоб и тихо произнес:
      — Я вернусь сюда. Исполню свой долг и вернусь. Я не могу бросить слона, понимаете? Это ее слон!
      Где-то совсем близко хлопнул разрыв. Директор поморщился.
      — Каждый спасается по-своему, — сказал он.
      Орлов сжал кулаки. Ему захотелось крикнуть: "Молчать!" — но он отвернулся от беглеца и зашагал прочь.
      — Товарищ лейтенант, есть снаряды! Там много нашего калибра! — кричал круглолицый боец, подходя к избе.
      Он нес снаряды на согнутых руках, как носят дровишки. Только эти дровишки были потяжелее.
      — Где раздобыл?
      — На берегу. Там машина с боеприпасами разбита.
      — Отлично. Давайте все быстро, — скомандовал лейтенант. — Несите, сколько донесете.
      И тут лейтенант заметил директора цирка:
      — Товарищ красноармеец, пойдете с ними.
      — Почему с ними? — спросил директор. — Я из другой части, я интендант третьего…