— Орлов, это вы?
      Он ничего не ответил. Молча подошел к ней. Она вскинула темные глаза:
      — Что же вы не идете за водой?
      — Да, да, — поспешно сказал Орлов, — я пойду.
      Слон посмотрел на Орлова и снова принялся за отруби.
      Орлов некрасив. Высокие неровные брови над впалыми глазами. Лоб, пересеченный тремя глубокими волнистыми морщинами, маленький подбородок. С волосами дело тоже обстояло плохо: их было мало. А над висками они росли густо и буйно. Приходилось все время приглаживать ладонями. Чем меньше волос, тем больше с ними хлопот! Орлов подошел к Зинаиде Штерн. У него был растерянный вид. Коромысло волочилось по земле.
      — Что-нибудь случилось? — спросила девушка.
      — Нет, все в порядке, — отозвался он. — Я сейчас принесу воду. Тут колонка не работает, я схожу к колодцу.
      Слон тяжело вздохнул — выдохнул целый ветер.
      Орлов постоял на месте, потом он сказал:
      — Сегодня ровно год.
      Зинаида Штерн испуганно посмотрела на него:
      — Неужели год?! Орлов, милый, вам пора возвращаться домой. Хватит скитаться.
      Орлов покачал головой. Девушка положила руку ему на плечо и заглянула в лицо:
      — Вы опоздали родиться. Это в прошлом веке люди бросали все и уходили с бродячими комедиантами или с цыганами.
      — Не гоните меня, — тихо сказал Орлов. — Я от вас ничего не требую. Какая разница: копаться в моторах или подметать манеж. Главное — это вы… И никакого прошлого века… Я пошел за водой.
      Орлов повернулся и зашагал по дворику.
      — Максим, что с ним делать? — спросила Зинаида Штерн слона.
      Слон вздохнул и ничего не ответил.
      Потом она шла рядом с Орловым по пустынному спящему городку и молча слушала его. Он был человеком на редкость молчаливым, но этой ночью заговорил. И все, что он говорил, было похоже на исповедь.
      — Вы меня не понимаете? Хорошо, я объясню вам. Люди не довольствуются счастьем быть рядом. Они требуют — будь моей, будь моей женой. Потом выстирай мне рубашку… Они не понимают, что быть рядом — это великое счастье.
      — Орлов… — Девушка смотрела ему в лицо, и ее глаза начали синеть от приближающегося рассвета. — Со временем люди лучше понимают друг друга, а я вас понимаю все меньше и меньше. Вы недоступны моему пониманию. Слышите! Ваше "быть рядом" звучит нереально, призрачно… Скажите, что будет, если я вас полюблю?
      Ее слова ошеломили его. Он ничего не ответил.
      — А если я полюблю, — продолжала она, — то я захочу стать женой и захочу стирать рубашку. Пошли на мост.
      Они долго стояли на мосту и смотрели, как вода светлеет и над ней курится туман. И в это время в вышине послышался густой нарастающий звук.
      — Что это? — спросила девушка.
      — Самолеты. Наверное, идут воздушные маневры.
      Они задрали головы и стали искать в небе самолеты. Гул плыл с запада… Вскоре они увидели несколько летящих машин. Небо на западе было еще ночным, но летящие машины высвечивались лучами невидимого восходящего солнца.
      — Красиво летят, — сказала Зина.
      — Да, красиво.
      Самолеты приближались. Теперь их гул расплывался над всей землей и постепенно заглушил все звуки оживающего утра. Звук был плотный и ровный, и самолеты летели ровно.
      И вдруг один самолет отвалился в сторону и стал падать. Он падал с пронзительным воем. Девушка прижалась к Орлову. Небо стало тяжелым. Оно упало на землю и придавило ее. И это падение было настолько стремительным и неожиданным, что Орлов и Зина не побежали, не бросились наземь. Они стояли у перил, и Орлов только успел обхватить руками маленькую черноволосую голову и прижать к себе каким-то непроизвольным защитным движением.
      Крылья закрыли небо, и сквозь рев мотора зазвучали частые-частые удары молотка по железу…
      Грохот надорвался и стал затихать. Железные молотки замолчали. Орлов разглядел желтый самолет с короткими крыльями, с длинными, хищно выставленными вперед шасси.
      Девушка выскользнула из его рук. Он решил, что она оправилась от страха. Но когда он оторвал глаза от желтого самолета, Зина лежала на серых досках моста.
      Орлов медленно спускался с моста, держа на руках мертвую девушку. Она оказалась удивительно легкой. Черная челка сбилась набок, освободила белый лоб. Глаза широко открыты, только синева в них погасла, заволоклась дымкой… Орлов был настолько ошеломлен гибелью Зины, что на первых порах не мог установить связь случившегося с реальной жизнью и воспринимал все как сон или как бред. Ему требовалось время, чтобы выйти из оцепенения… Время милосердия.
      С каждым шагом Зина становилась тяжелей.
      Военная смерть была рангом выше обычной смерти, и Зину похоронили на высоком берегу реки, рядом с пожарным, который десять лет назад спас ребятишек из горящего дома, и рядом с милиционером, погибшим от руки бандита.
      На похороны собралось много людей. Каждый понимал, что пуля, оборвавшая жизнь девушки, была первым сигналом огромной надвигающейся беды. Эта пуля касалась всех. Сегодня она срезала Зину. Чей черед будет завтра? Может быть, кто-то откуда-то уже берет тебя на прицел. И ждет только удобного момента, когда прорезь, мушка и твое сердце окажутся на одной линии… Война не умещалась в хрупкие рамки привычной мирной жизни: они трещали по швам и ломались. Было страшно. В людях накапливалась решимость — устоять, не дать себя раздавить, уклониться от пули.
      Шел второй день войны, и у свежевырытой могилы еще не задумывались над тем, что скоро поля, перелески, берега, ложбины, городские парки, склоны гор, скалы, отмели покроются тысячами могил. И каждого погибшего окружит простой и скорбный ореол Бойца, павшего за свободу и независимость своей Родины.
      Вырыли могилу, еще никому не напоминавшую одиночный окоп. Цирковой оркестр сыграл траурный марш. Директор, сверкая стеклышками пенсне, произнес речь:
      — Зинаида Штерн была хорошим, отзывчивым товарищем. Она любила цирк и работала не покладая рук во славу советского искусства. Война вырвала из наших рядов Зинаиду Штерн. Память о ней будет жить в наших сердцах. Спи спокойно, дорогая Зина!
      Потом к могиле протиснулся партерный акробат Изюмов, старший из братьев Изюмовых. Он тоже стал говорить:
      — Так вот, значит… я знал Зину девочкой, когда старик Эдуард Штерн привел ее в цирк… Так вот, значит, однажды слон наступил ей на большой палец, а она даже не заплакала. Так и осталась без одного пальца… Она выросла человеком… Выручала нас деньжатами… Мы, значит, любили ее… Что еще надо сказать?
      Директор объявил:
      — Прощайтесь, товарищи!
      Все стали подходить к гробу. Смерть изменила ее лицо: не обезобразила его, а стремительно состарила, наложила печать страдания и горя. Скулы обострились, губы сжались. За сутки смерти девушка как бы успела прожить десять лет горестной жизни…
      Орлов не появлялся. Он исчез. Никто не вспоминал о нем. Кому было до него дело? Есть Орлов или нет Орлова…
      Он пришел, когда все уже кончилось и рядом с холмиками пожарного и милиционера вырос Зинин холмик, обложенный зеленым дерном.
      Он пришел вдвоем с Максимом. И, склонясь над могилой, все тер ладонью свой Лоб, словно хотел стереть с него глубокие морщины. А слон стоял за его спиной неподвижно. Он был похож на памятник. На большой бронзовый памятник дрессировщице Зинаиде Штерн.
      — Любимая моя… Красавица моя… Ты все равно будешь рядом со мной… одна-единственная, — одними губами шептал Орлов, и слезы текли по его колючим небритым щекам.
      Слон слушал его запоздалое признание в вечной любви.
      Они ушли с берега в сумерках.
      2
      Что сталось с Орловым! Он осунулся, потемнел. Скулы, щеки, подбородок заросли густой щетиной, а волосы на висках торчали в стороны, как два куста. Его глаза раскалились и болезненно блестели. Они не видели, что происходило вокруг, они искали то, что невозможно было найти: черную челку, широкие скулы, грустные и удивленные глаза. Орлов все еще не верил, все ждал, что она появится. Ждал вопреки здравому смыслу… Ждал, хотя в ушах еще стучали железные молотки, вколачивающие пули, вколачивающие гвозди. Орлов переживал не смерть, а бесконечную разлуку.
      Все, что было ее жизнью, стало теперь необходимым условием для его существования. Он не мог бросить цирк и уехать к себе, тем более что единственным существом, которое делило с Орловым горе, был Максим. Со слоном творилось что-то неладное. Он перестал есть, а по ночам издавал звук, похожий на стон. Он осунулся. Складки и морщинки на его коже стали глубже. А временами он силился разорвать цепь.
      И хотя третий день шла война, уже успевшая перевернуть всю жизнь людей, в цирке еще думали о слоне.
      Что делать с Максимом? Он не притрагивается к пище. Убавил в весе…
      Директор сидел на черном клеенчатом диване, упершись локтями в колени и подперев ладонями щеки. У директора большое, плоское лицо, тонкая переносица, прищепленная пенсне, большие светлые, будто выгоревшие глаза, нижняя губа выступает вперед, нависает над подбородком.
      — Что делать со слоном?
      — Эвакуировать, — мрачно посоветовал клоун Комов.
      — Я подал заявку на вагон. Сказали — ждите. Не представляю себе, сколько придется ждать. А пока…
      — Поговорите с Гуро, — посоветовал Комов, — она работает с собаками, но, может, найдет подход к слону.
      — Не вытянет Гуро… слона, — пробасил Беленький, тот самый Беленький, который был черненьким и выступал во фраке.
      — Теперь время военное, надо вытягивать, — буркнул Комов.
      — Этот слон дороже всего нашего цирка, — признался директор. — Его отловили у подножия Килиманджаро. Заплатили золотом.
      Дверь кабинета со скрипом отворилась. На пороге стоял Орлов. Директор не сразу узнал его.
      — Орлов? Что у тебя, Орлов? — спросил он и поднялся с дивана.
      — У меня ничего, — глухо ответил Орлов. — Я к вам с просьбой.
      Директор снял пенсне и, протерев платком, водворил на место:
      — Может быть, зайдешь позже?
      — Я зайду, — согласился Орлов. — Я насчет слона… Максима.
      — Что такое со слоном? — брови взметнулись над стеклышками директорского пенсне.
      — Со слоном ничего… Я просто хотел взять его.
      — То есть как так взять? — подскочил Комов. — В собственность?
      Орлов поморщился:
      — Взять на себя в смысле ухода.
      — Он третьи сутки не ест, — сказал директор.
      — У меня он ест. Я его кормил хлебом с солью. Он три буханки съел.
      Директор оживился.
      — Ты кто по образованию, Орлов? — спросил он.
      — Механик.
      — Механик?
      — Да, механик по моторам.
      — А откуда ты в слонах-то разбираешься? Ты хоть знаешь, сколько стоит слон?
      — Не приценивался…
      — А я приценивался. Он куплен на золото. Не дай бог его загубить.
      Орлов повел плечами. Ему начинал надоедать этот разговор.
      — Со слоном будет все в порядке, — сухо заметил он.
      — Только учти, зарплату я тебе не прибавлю. Не имею права.
      — Точно, — подтвердил клоун, — не имеет права.
      — Мне и не надо, — сказал Орлов. — Я был в военкомате, сказали: пока нет распоряжения.
      Когда дверь за ним затворилась, Комов наклонился к директору:
      — Подозрительный тип. Спину под слона подставил.
      — Оригинал, — протрубил Беленький.
      — Ну, со слоном мы уладили, — вздохнул директор и кончиками пальцев разгладил брови.
      Кончились представления. Остановился цирковой конвейер. А на опустевшей базарной площади все еще стоял парусиновый шатер, и клоун с вызывающим круглым румянцем по-прежнему улыбался с афиши… Умолкли трубы. Остыли «юпитеры». Исчезли мальчишки — вечные спутники цирка.
      С проходящим полком ушел на фронт цирковой оркестр. Музыкантов не успели обмундировать, им выдали только пилотки со звездочками. И они прошли через город впереди колонны в пиджаках и брюках, исполняя марш-галоп, под который обычно на арену выбегали партерные акробаты братья Изюмовы. Теперь под эту музыку шли бойцы… Проходя мимо цирка «Шапито», музыканты перестали играть. Они прощались с родным домом тишиной.
      Свято место пусто не бывает, и люди нашли новое, военное применение старому шатру. Они превратили его в караван-сарай, в котором на ночь останавливались беженцы, идущие через город. Беженцы располагались на узких скамейках амфитеатра, на мягких опилках манежа, в проходах. Иногда они заходили в шатер вместе с коровами и козами. Тогда животных сгоняли на манеж. И создавалось впечатление, что сейчас выйдет дрессировщик, щелкнет длинным хлыстом и начнется представление. Но дрессировщик не выходил.
      Когда в цирке ночевали солдаты, шатер сразу становился похожим на огромную солдатскую палатку. У входа становился часовой с винтовкой. Клоун с афиши подмигивал ему и скалил меловые зубы.
      Фронт с каждым днем приближался к городу, в котором застрял цирк.
      Утром шатер пустел. Временные постояльцы покидали его. Оставались только обессилевшие и больные.
      В это утро в цирке задержалось человек пять. Старики и женщина с больной девочкой. Беженцы лежали на опилках; спали они или бодрствовали, никто не знал. Женщина уговаривала больную девочку:
      — Ну сосни… Ну сосни маленько…
      И тут в цирк вошел директор. Он осмотрелся, привыкая к тусклому свету, который просачивался сквозь парусину, и громко сказал:
      — Граждане! Прошу освободить помещение!
      Никто не откликнулся. Те, кто спал, продолжали спать, а кто бодрствовал — не обратили на него внимания.
      — Ну сосни маленько… — приговаривала мать.
      Директор выждал и повторил:
      — Прошу вас, освободите помещение.
      Один из стариков заворочался и, приподнявшись на локте, спросил:
      — Ты чего раскричался? Зачем тебе помещение?
      — Оно подлежит уничтожению, — пояснил директор.
      — Зачем же уничтожать, если оно людям нужно? — резонно заметил старик.
      — Вы хотите, чтобы он достался немцам? Да? — тихо спросил директор. Вы приказ Верховного Главнокомандующего слышали? Все уничтожать, ничего не оставлять врагу.
      — Да кому он нужен, твой балаган? — неожиданно гаркнул рыжебородый мужик с одной рукой. — Ты лучше молока достань. Здесь больные. И транспорт нужен.
      — Я транспортом не ведаю. Я директор цирка… Если вы не уйдете, вынужден буду удалить силой.
      Рыжебородый поднялся на ноги. Он был весь в опилках. Даже в бороде нетающими снежинками белели опилки.
      — Ты немца силой удаляй, — трубным голосом пробасил он. — Немца, а не старых и малых. Бери винтовку и иди туда… удаляй!
      Глаза рыжебородого сверкали из-под нависших бровей, а единственная рука пророческим жестом указывала на запад.
      — Может быть, вы немцев здесь поджидаете? — тихо спросил директор.
      — Поджидаю, — спокойно ответил рыжебородый, — чтобы драться с ними, когда у начальников вроде тебя засверкают пятки.
      — Тише… она уснула… — шепотом произнесла мать.
      В тот же день директор вызвал Орлова.
      — Машины не будет. Последний поезд ушел. Возьми винтовку и застрели его, чтобы он не достался немцам.
      Орлов ничего не ответил. Он молча взял винтовку и направился к двери.
      — Подожди! Ты забыл патроны. Две обоймы хватит? — холодные стеклышки пенсне поблескивали под бровями.
      — Хватит, — буркнул Орлов и взял со стола патроны.
      Они были покрыты смазкой и прилипали к пальцам. Он их сунул в карман, а винтовку надел на плечо, как охотник, стволом вниз.
      Во дворе его поджидал Максим. Услышав знакомые шаги, слон отвел в сторону ухо и, поскольку не мог повернуть голову — для этого надо иметь шею, — повернулся сам.
      Орлов, не глядя на слона, прошел мимо.
      На улице он столкнулся с Комовым. Клоун остановил его и скороговоркой произнес:
      — Слону могилу руками не выроешь. Проси экскаватор.
      Он боялся, что его заставят рыть могилу слону.
      Орлов отстранил клоуна плечом и зашагал дальше. Весь день ходил он по разным учреждениям и все просил машину для слона. На него смотрели непонимающими глазами и переспрашивали:
      — Слон? Какой слон? Зачем слон? Сейчас война, немцы под городом, а он лезет со слоном.
      Орлов поворачивался и уходил. И стучался в другую дверь.
      — Я детский дом эвакуирую! — кричали на него здесь. — Ты что хочешь, чтобы я детишек бросил ради твоего слона?
      В третьем месте его приняли за сумасшедшего.
      — Все будет в порядке, — сказали ему. — Иди домой, успокойся. И не думай о слоне.
      — Как же не думать о слоне!
      — Очень просто. Взять себя в руки. Мобилизовать все силы. И не думать о слоне.
      Орлов плюнул и ушел прочь.
      Слон стоял на цепи. Он сохранял спокойствие. Лишь изредка поднимал ухо, прислушиваясь к шагам, к голосам, к несмолкаемым звукам фронта.
      Вечером Орлова снова позвал директор:
      — Ты что, решил слона подарить немцам?
      — Нет.
      — Чего же ты, на самом деле, тянешь? Может быть, поручить это дело другому?
      — Нет, нет!
      Даже сквозь густую темную щетину было видно, что Орлов побледнел.
      — Я сам… До утра управлюсь.
      — Ладно, — ответил директор, — до утра. Только отведи его подальше. В какой-нибудь буерак… Люди жгут горючее. Взрывают электростанции, мосты, институты. А он не может слона… Мне тоже жалко, но сейчас не время жалеть.
      Директор говорил как-то неестественно, он повторял чьи-то чужие слова, но старался выдать их за свои.
      — Словом, отведи его в буерак.
      — Хорошо. Отведу.
      — Смотри, Орлов! Время военное, строгое.
      — Да, да, — сказал Орлов и зашагал прочь.
      Директор все-таки поджег свой цирк. Выгнал беженцев. Прикатил бочку керосина, облил шатер и поджег. Пламя быстро полезло ввысь. В шатре образовались темные выгоревшие провалы, обнажился каркас. Цирк горел, как парусный корабль, подожженный вражеским ядром.
      Афишный клоун с улыбкой пропадал в огне. Едкий дым поднимался в небо. К вечеру шатер догорел. На его месте образовался черный остров, от которого едко пахло гарью.
      3
      Они двинулись в путь на рассвете. Орлов отстегнул железную цепь и освободил слона. Потом он набросил на спину Максиму попону, навьючил на него два мешка отрубей, ведро, коричневый чемодан с никелированными застежками.
      — Пойдем, Максим, — тихо сказал Орлов, и слон качнул головой, будто хотел сказать: "Пошли, раз надо!"
      Они вышли на улицу.
      Редкие прохожие не обращали внимания на шагающего слона, как будто это был не слон, а собака или лошадь. Людей занимало только то, что имело отношение к войне, несло тревожные перемены, угрожало жизни. Им было не до слона.
      Орлов и Максим не сразу вышли из города, а свернули на берег. Они остановились перед холмиком, обложенным свежим дерном. Орлов наклонился и задумчиво провел рукой по траве. Рука стала влажной от росы. Слон переступал с ноги на ногу.
      — Прощай, Зина, мы пошли, — тихо сказал Орлов и оглянулся на Максима.
      "У слона бронированная кожа. Только между глазом и ухом есть нежное место: одной пули достаточно". Орлов не понял, почему он подумал об этом. Обоймы неприятно оттягивали карман, ему захотелось выкинуть их, но он не сделал этого.
      Когда они вышли из города и очутились на шоссе, поток беженцев пришел в движение. Лошади, повозки, коровы, детские коляски, овцы, грузовики, велосипеды, телята, собаки; тысячи ног, колес, копыт, палок; голоса людей, плач маленьких, грохот колес, цокающее многоточие копыт, мычание и блеяние; множество разных красок, перемешанных, потускневших от пыли, лишенных всякой гармонии, — все это, живое и неутомимое, двигалось в одном направлении — на восток, — навстречу убежищу, безопасности, жизни. Вся страна встала на колеса, превратилась в огромный кочевой табор.
      Никто не удивился, что рядом идет слон, — утратили способность удивляться.
      Чей-то глухой голос заметил:
      — Крупная скотина. Ее бы на немцев напустить.
      — Обыкновенный африканский слон, — отозвался высокий костлявый старик.
      И белая старушка пролепетала:
      — Господи боже мой, у людей горе, а он слона водит.
      Худой сутулый мальчик, трясущийся на груженой фуре, сказал своему соседу:
      — А по-немецки слон — дер элефант.
      Немецкая речь еще не вызывала к себе ненависти.
      Слон не забегал вперед и не отставал. С молчаливым достоинством шагал он рядом с коровами, лошадьми, козами, с легким шуршанием опуская тяжелые ноги.
      Люди несли на себе все, что можно было унести, на что хватало сил. Порой их выбор падал на самые необычные вещи. Высокий костлявый старик нес на спине картину Шишкина "Утро в сосновом бору". Картина была в потрескавшейся тяжелой раме, и веревка больно резала плечо. Но старик нес картину не как смиренный несет свой крест, а как вызов войне, несогласие с ней. Пот блестел на его висках, сердитые желваки ходили под впалыми щеками, а за спиной перевернутые медведи поднимали морды к небу.
      Женщина в темном платке сидела на повозке, прижимая к себе горшок с фикусом. Большие мясистые листья со стуком ударялись друг о друга. Зачем ей понадобился фикус?
      Объяснить все это можно было только фанатическим и вместе с тем естественным стремлением людей сохранить из мирной жизни все, что им было дорого. Скарб. Хлеб. Книги. Цветы.
      Орлов должен был сохранить слона. Никто не давал ему такого приказа. Напротив, приказ был — уничтожить. Но молчаливый униформист по-своему распорядился судьбой Максима. В этом огромном молчаливом существе сейчас сошлись главные чувства Орлова. Максим был частью Зининой жизни, единственной частью, которую еще можно было сохранить от пуль и от пожаров.
      Когда поток останавливался, Орлов кормил слона отрубями и бегал с ведром к колодцу, чтобы напоить его. Иногда, если привал был долгим, он водил слона к реке. Максим спускался с берега и шел до тех пор, пока вода не доставала до живота. Тогда он начинал пить, а потом поливался, а заодно поливал ребятишек, которые приходили смотреть, как слон купается. На водопое к Орлову подошел парень в стеганом ватнике.
      — А пахать на нем можно? — спросил он, кивая в сторону слона.
      — Не пробовал, — ответил Орлов.
      — А по-моему, можно, — парень прищуренным глазом рассматривал Максима. — Только б он борозду не портил ножищами. Его можно впрягать заместо трактора… И много надо харчей, чтобы прокормить такую скотину?
      Орлов недовольно повел плечами — навязался ты на мою голову! — но сказал:
      — Восемь килограммов отрубей, хлеба полпуда, сено, рис, ведер пятнадцать воды.
      — Пятнадцать ведер! — парня больше всего удивили пятнадцать ведер. Баню можно справить с пятнадцатью ведрами! У меня бык четыре выпивал. Хороший бык… черный с белыми пятнами. И дорого за слона просят?
      — Дорого! — рассердился Орлов. — Десять тысяч рублей золотом.
      — Зо-ло-том! Дорого! — Парень произнес эти слова с таким видом, словно собирался купить слона для хозяйства, но слон оказался не по карману.
      — Полпуда хлеба — это можно, — рассуждал он сам с собой, — но десять тысяч золотом… У нас колхоз небогатый.
      В это время с дороги закричали:
      — Пошли!.. Пошли!..
      И Орлов со слоном поспешили в строй.
      Иногда навстречу беженцам попадались воинские части. Тогда поток сворачивал в поле или вытягивался в струнку, пропуская идущих на запад. Слон занимал бойцов.
      — Вот это противогаз! — кричал ушастый боец в большой, налезающей на глаза пилотке. Его круглые мальчишеские глаза весело блестели.
      И все сразу обратили внимание, что голова слона в самом деле похожа на большой противогаз. А что, если под этой несуразной огромной маской скрывается очень симпатичное лицо с коротким носом…
      Боец совсем недавно был мальчишкой, и, как видно, озорным. Он тут же расстегнул брезентовую сумку и натянул на себя противогаз. И сразу стал похожим на слона. И они зашагали рядом: четвероногий слон и двуногий слоненок. Может быть, это была его последняя шутка.
      За полдень к Орлову на кривых ногах подкатил низкорослый мужик с редкими, коричневыми от табака зубами, с выпуклым кадыком:
      — Слушай, хозяин, у меня лошадь пала… Мне тягло нужно.
      — А я здесь при чем? — спросил Орлов. Ему не сразу пришло в голову, что коричневозубый имеет виды на слона.
      — Я твоего… в телегу впрягу, — сказал мужичок.
      — Это не вол и не лошадь, — отрезал Орлов.
      — Где я тебе возьму лошадь? А? Отвечай! Сейчас не время разбираться. Впрягай.
      Мужичок лез на Орлова с кулаками. Униформист отстранил его и зашагал дальше.
      — Впрягай! — требовал мужичок.
      — Отстань. Лошадь уморил, а за слона я отвечаю.
      — Граждане! Что же это получается? — закричал коричневозубый. И кадык, как поплавок, запрыгал под кожей. — Выходит, человек пусть пропадает, а слон топает?!
      Колонна загудела.
      — Давай, давай не задерживай!
      — Одолжи ты ему слона!
      — А чего его спрашивать. Запрягай. Закинь ему веревку на шею…
      Орлов снял с плеча винтовку. Патроны лежали у него в кармане, но оружие он взял на изготовку.
      — Это что ж, в своих стрелять будешь? Ты что, немец? Отвечай, ты немец?
      — Что у тебя в телеге? — тихо спросил Орлов.
      — Скарб.
      — Брось свой скарб и шагай, как все.
      — Не брошу! Я свое не брошу. Не ты наживал — и не командуй.
      — Если тебе барахло дороже жизни, — спокойно произнес Орлов, оставайся с ним. А слона я тебе не дам. Слон государственный.
      — Будь ты проклят! — крикнул мужик злобно.
      Он так и остался на дороге со своей телегой.
      Слон шел дальше, оставляя на пыльной дороге большие круглые следы. Он не оглядывался и не видел, как его следы тут же исчезали; их смывала волна двигающихся подошв, шин, копыт, колес. Шел, слегка покачивая головой, и у него в ногах поднималось душное облачко пыли.
      Люди привыкли к Максиму. Отрываясь от своих мыслей, искали его глазами, как ищут необходимый ориентир. Он создавал равновесие, успокаивал и незаметно как бы стал вожаком потока.
      И когда под вечер, потемнев от пыли и усталости, отрывисто дыша, слон остановился, поджав сбитую переднюю левую ногу, поток замер. Пора было сделать привал, расположиться на ночь.
      По обеим сторонам дороги раскинулось пшеничное поле.
      Оно колыхалось на легком ветру, поворачивая из стороны в сторону пожелтевшие глазастые колоски. Каждый колосок ощетинился тонкими штыками, защищая еще мягкие, незрелые зерна. Зерна были похожи на капельки загустевшего топленого молока, и вкус у них был тоже молочный… Над пшеничным полем звучал непроходящий шепот. Так разговаривает мать, чтобы не разбудить спящее дитя. И во всем этом щедром, широком разливе было что-то спокойное, живое, материнское.
      Беженцы стояли на дороге, не решаясь сделать первый шаг в поле. Они боялись смять стебли и колоски — были приучены к этому с детства, как были приучены не бросать на пол хлеб… Они не думали о том, что завтра это поле растопчут и перепашут фашистские танки и родное дыхание поля исчезнет в жарком чаду…
      Но потом они решились…
      Они входили в поле, как в море. Медленно, опасливо, раздвигая руками пшеничные волны, стараясь не мять их.
      Пройдет еще немного военного времени, и сердца людей почерствеют, как черствеет хлеб. Но черствый хлеб не перестает быть хлебом. Даже самый черствый хлеб не превращается в камень. Пройдет время… Но оно еще не прошло. И глаза людей были влажными. Они жалели поле.
      А зеленые стебли шуршали под ногами, и поднимались, и снова падали.
      Маленькая девочка, полдороги проспавшая у матери на руках, проснулась и, моргая заспанными глазками, бегала по полю, собирала васильки. И радовалась. Пшеничное море подбрасывало ее на волнах.
      Последними в пшеницу вошли слон и Орлов, серый от усталости и горя.
      В начале войны люди редко думают о будущем. Оно далеко и туманно. И, кроме того, не так много шансов, что оно вообще будет: пуля и снаряд слишком часто обрывают жизнь, а вместе с ней и будущее. Охотнее думают о прошлом. Оно как бы и есть будущее, если удастся остаться в живых. Обыкновенные мирные дни представляются счастливыми и желанными. О чем же еще люди могут мечтать, как не об их возвращении.
      Лежа на мягкой пшеничной соломе, Орлов мечтал о прошлом. Он вспомнил, как в его город приехал цирк. Он никогда не ходил в цирк — не любил. И попал туда совершенно случайно. Хлынул проливной дождь. Негде было укрыться, а рядом возвышался шатер цирка «Шапито». Дождь звонко бил по натянутой парусине. Люди бежали к шатру на спектакль. Орлов побежал тоже. И в конце концов очутился внутри, чтобы переждать дождь в цирке.
      Мокрый пиджак прилипал к лопаткам. И Орлов все время поводил плечами, чтобы отклеить его. Пиджак не отклеивался. Орлов смотрел на арену, а думал о приклеившемся пиджаке. И какой-то человек раздраженно кричал ему в ухо:
      — Да перестаньте вертеться!
      Он перестал вертеться и стал подумывать о том, как бы выбраться из этого балагана. В цирке было жарко, от промокшей одежды шел душный пар.
      Сквозь веселые голоса труб Орлов старался расслышать, не кончился ли дождь. Но звонкие заклепки били по парусине, и их не мог заглушить даже цирковой оркестр.
      А потом на арене появилась Зинаида Штерн со слоном. И все кончилось. Все кончилось и началось заново. Но первое время он не обращал внимания на Зину, а следил за выступлением слона. Ему сперва понравился слон. Чего только не делал слон! Он переваливался с боку на бок, как мальчишка, катящийся с зеленой горки. Потом он ходил на задних ногах, потом на передних ногах. Потом он подхватил свою дрессировщицу, обвил ее хоботом и посадил к себе на спину… Дрессировщица Зинаида Штерн была хрупкой девушкой с черной мальчишеской челкой, с лицом, широким в скулах. У нее были большие синие глаза…
      Орлов спал, как спят после болезни: глубоким, непробудным сном. Вероятно, такой сон — разновидность летаргического. Короткий летаргический сон… Орлова можно было толкать, обливать холодной водой, он бы не проснулся.
      Он спал и видел во сне свою жизнь с такими подробностями, как будто он не спал, а заново переживал пережитое.