Таня долго шла, прижимая рукой ландыш, чтобы он не замерз. Она согревала его, стараясь заменить этому живому существу весеннее солнце своим теплом. Потом она очутилась у здания школы. Было уже поздно. Свет в доме не горел, но несколько окон еще светилось.
      Таня сразу подумала о Михаиле Ивановиче. Она почему-то вспомнила его слова: "Это не я… Это уже другой. Того убили и сбросили в противотанковый ров…"
      Интересно, каким был тот? Наверное, он не был Зубром, а высоким, худым, с серьезной складкой между бровей. На нем была выцветшая гимнастерка и ржавые бинты.
      Некоторое время Таня в раздумье стояла перед школой, прижимая рукой ландыш. Потом поднялась по ступенькам.
      — Тетя Паша, Михаил Иванович здесь? — спросила она нянечку, которая пила чай из блюдца.
      — Давеча был здесь…
      — Я посмотрю его пальто.
      — Посмотри.
      Таня вошла в учительскую раздевалку и сразу увидела бурую, порядком засаленную дубленку. Это была его дубленка. Шкура Зубра.
      Таня достала из-за пазухи ландыш и осторожно положила цветок в глубокий карман шубы учителя.
      — Только не говорите, что я заходила, — сказала Таня.
      — Ладно уж, — отозвалась старушка, наливая чай в плоское блюдце.
      Таня быстро скрылась за дверью.
      …Меняются теплые течения. На смену одному приходит другое. Оно так же подхватывает тебя у ворот дома и так же легко и просто несет тебя мимо других домов, через другие перекрестки. И тебе не надо задумываться, где поворачивать, где идти прямо. На помощь приходят трамваи и троллейбусы. Они, как корабли, плывут по течению.
      Старое течение приводило Таню в школу. Новое выносит ее к круглому зданию цирка.
      Таня приходила в цирк пораньше, чтобы успеть до прихода Викторины Сергеевны начистить порцию рыбы. Она распахивала двери, включала свет. Лель поднимал голову и, моргая, привыкал к свету. Он издавал скрипучий звук. Он приветствовал Таню. И сразу три головы просовывались между прутьев.
      Таня открывала холодильник. Доставала оттуда бак с рыбой. Надевала фартук и вооружалась ножом. Она быстро очищала три серебряные тушки, а морские львы на это время превращались в морские камни: они застывали в томительном ожидании. Таня бросала им по рыбке. Камни оживали. Начинался новый день.
      В это утро Танино внимание привлек странный звук. Он напоминал плач ребенка. Таня механически вытерла руки о фартук и вышла в коридор. Теперь звук доносился отчетливей. Он был похож на непрерывный жалобный вой. Таня пошла на звук. Она быстро шла по полутемному коридору и вскоре очутилась на манеже.
      На манеже было двое: дрессировщик Эрозин и медвежонок. Дрессировщик бил маленького медведя длинным бичом, а тот пятился, отворачивая морду от свистящих ударов.
      Таня замерла у края манежа. Ей показалось, что хлыст не зажат в руке дрессировщика, а как бы является продолжением руки.
      Манеж был освещен, а полукруглые, уходящие к потолку ряды кресел тонули во тьме. И Тане показалось, что они заполнены зрителями. Что сотни людей, затаив дыхание, смотрят на медвежонка и слушают этот полный боли и отчаяния вопль.
      Таня не выдержала, она бросилась на манеж мимо человека, машущего рукой-хлыстом, и закричала:
      — Не смейте!
      Она бежала к медвежонку, как кидаются на помощь маленькому беззащитному существу. Она забыла, что он дикий, обиженный зверь. Что человек уже убил хлыстом все теплое и живое, что теплилось под этой косматой шкурой.
      Дрессировщик успел схватить Таню за руку и с силой отшвырнул ее в сторону. Таня упала в мягкие опилки.
      — Сумасшедшая девчонка! Убирайся вон!
      Таня вскочила на ноги и снова крикнула:
      — Не смейте!
      — Сейчас же убирайся вон! Не мешай мне работать!
      Стояла оглушительная тишина. Только стон медвежонка прервал ее.
      Если бы огромный круглый зал был заполнен людьми и если бы эти люди пришли сейчас на помощь Тане!.. Но зал был пуст. И это пустота сейчас внушала страх и отчаяние.
      Таня бежала по коридорам. Она бежала и кричала:
      — Все на манеж!
      Никто не откликался. Цирк был пуст.
      Вдруг Таня услышала за спиной голос:
      — Что случилось, рыжая команда?
      — Викторина Сергеевна… там… он… избивает…
      — Кто избивает? Кого? Говори внятно.
      — Эрозин… медвежонка… Идемте скорей.
      — Негодяй, — тихо произнесла морская львиная мама.
      Когда они вошли в зал, там уже собралось несколько человек. Вероятно, Танин сигнал долетел до тех немногих служащих, которые были в цирке.
      Эрозин уже не бил медведя. Он кричал на собравшихся людей:
      — Не ваше дело! Уходите! Уходите!
      — Игорь Садыкович, так нельзя, — говорил старый пожарный, одетый в нескладные брезентовые доспехи.
      — Иди-иди, туши-гаси, — огрызался Эрозин.
      И тут в разговор вмешалась Таня:
      — Вы не смеете, — кричала она, — это советский цирк!
      Эрозин взорвался.
      — Опять ты! Скажи спасибо, что я спас тебе жизнь! Тебя бы медведь отделал будь здоров как. Надо было не удерживать тебя. — И тут он закричал всем: — Если эта девчонка такая слабонервная, то пусть она убирается из цирка! И нечего устраивать общее собрание… Я заслуженный…
      Он захлебывался от злости. Викторина Сергеевна подошла к Тане и тихо сказала:
      — Пойдем, рыжая команда.
      И они пошли по длинным коридорам к своим питомцам.
      — Он не будет больше бить? — спросила Таня.
      — Не будет.
      Дрессировщица все еще держала Таню за руку. Потом она оглядела свою помощницу и сказала:
      — А ты девка что надо! Из тебя выйдет человек.
      Да здравствуют рыжие неудачливые люди! Которые суют нос куда их не просят и готовы подставить себя под удар, когда надо защитить слабое существо, которые до последнего бьются с несправедливостью. Их вечно заносит в сторону. И когда занесет, они уже не могут остановиться и ударяются.
      Но они не отступают и не хнычут. Они переносят гонение подлецов и не складывают оружия.
      Да здравствует рыжая команда! Все рыжие команды! И вообще рыжий — это не цвет волос. Это цвет характера.
      …Таня стояла перед закрытой дверью и тихо плакала. Она уперлась локтем в дверь, а лицо спрятала в согнутую руку. На лестнице было тихо, и каждый звук усиливался, становился гулким, как в ущелье. Таня тихо всхлипывала.
      Когда нет подходящего человека, у которого можно поплакать на плече, плачут прислонясь к деревянной двери. Дверь хотя не утешает, но зато не сует в нос рецепты, как надо жить, и не читает морали. У двери куда больше такта, чем у некоторых людей.
      Таня оторвала лицо от руки и начала легонько поглаживать дверь. Дверь щербатая. Ее давно не красили, и на ней сохранились отметины, которые Таня делала, когда была девочкой. Каждый год после лета. Сейчас эти отметины достают до локтя, до плеча, до уха. Так Таня росла. И вот выросла.
      За спиной послышалось покашливание. Таня быстро обернулась. На лестничной площадке стоял Зубр. Выпуклые глазные яблоки уставились на Таню. Из-под шапки торчали темные космы волос. При тусклом свете лестничной лампочки девушка не сразу узнала его.
      — Здравствуйте, — тихо сказала Таня.
      Михаил Иванович сел на подоконник и поманил Таню коротким пальцем.
      — Садись, — сказал он хриплым голосом.
      Таня послушно села рядом.
      — Рассказывай, — приказал он.
      — Что… рассказывать?
      — Рассказывай, как подожгла дом.
      Ей очень не хотелось говорить о доме. Ей вообще не хотелось говорить о той жизни. Но Михаил Иванович просил.
      — Значит, взяла спички, — нехотя сказала Таня. — И подожгла. Вот и все.
      — И дом сразу вспыхнул?
      — Нет, он разгорался медленно. — Таня начала входить в свою роль. Сперва загорелся первый этаж. Потом второй, потом…
      — Третий, четвертый, пятый, — подхватил Михаил Иванович. — Только ты упустила одну деталь.
      — Какую?
      — Маришу.
      — Ах, да, Маришу, — не сдавалась Таня. — Я подожгла дом, а там была Мариша… Что вы на меня так смотрите?.. Я вынесла Маришу… Откуда вы знаете про Маришу?
      — Знаю, — буркнул Михаил Иванович и сунул руку в карман.
      — А как же с домом? — неуверенно спросила Таня.
      — С каким домом?
      — Ну, с тем, который я подожгла.
      — Этого дома не существует.
      — Нет, он существует. Я подожгла его. Разве вы не верите? Все верят. Спросите ребят. Спросите Генриетту Павловну.
      — А я не верю, — отрубил Зубр.
      — Вы должны верить, раз все верят.
      — Замолчи! — сердито прикрикнул он и сразу отошел, успокоился и, уже успокоенный, сказал: — Иди домой. Завтра придешь в школу.
      Таня покачала головой.
      — Я больше не приду в школу. Я работаю.
      — Не валяй дурака.
      — Я не валяю. Я теперь работаю в цирке. Все уладилось.
      — Ты говоришь мне правду?
      — Да, правду. Я работаю в цирке. Рабочей по уходу за животными. Ухаживаю за морскими львами, чищу рыбу. Разве вы не чувствуете — от меня рыбой пахнет?
      Таня соскользнула с подоконника, подошла к двери и позвонила. Потом она быстро подошла к Зубру и скороговоркой сказала:
      — Вы здесь ни при чем. До свидания. Я люблю вас.
      — И все-таки ты придешь завтра в школу, — твердо сказал Зубр и медленно стал спускаться по лестнице.
      Поздно вечером Таня спросила Павлика:
      — Ты любишь зубров?
      — Не знаю, — неуверенно сказал он.
      — А ты слышал о зубре Пульпите?
      — Нет.
      — Это удивительный зубр. Он родился на юге, а его маленьким перевезли на север.
      — Ну и что из этого?
      — Молчи. Тебе все кажется просто: родился на юге, перевезли на север. А для зубра это оказалось не просто. Он вырос, и его потянуло в родные места… Он их не помнил, потому что на юге был крохотным зубренком. И его потянула не память, что-то другое.
      — Инстинкт?
      — Нет. Инстинкт — это очень примитивно. Зубра влекло беспокойство.
      — И что же сделал твой зубр?
      — Он разбил головой ограду и двинулся на юг… Ты когда-нибудь видел зубров?
      — По-моему, нет.
      — Так вот, представь себе огромное существо, покрытое бурым войлоком. Вместо шеи — бугор, тоже войлочный. Рога короткие, полированные, изогнутые внутрь. Глаза навыкате. Под нижней губой бородка — клок войлока. А дыхание такое сильное и жаркое, что вокруг тают снежинки… И вот этот зубр идет по полям, по дорогам, по деревням…
      — И все разбегаются?
      — Ничего подобного. Дети подходят к нему и кормят его с руки.
      — Откуда они знают, что он не подденет их на рога?
      — Они угадывают. Глаза у зубра налиты кровью и смотрят грозно, исподлобья. Рога нацелены в каждого, кто приближается. А дети подходят спокойно, и он теплым языком слизывает с их ладоней сахар.
      — Странный зубр.
      — Ничего странного. В том-то и дело, что зубр обыкновенный. Но в нем пробудилось беспокойство, и ему кажется, что во всех пробудилось такое же чувство. Его никто не боится. Его никто не пугает. Ночует он в деревнях. Рядом с коровниками. Но внутрь не заходит. Наверное, стесняется… Ты что-нибудь понял?
      Павлик уставился на Таню непонимающими глазами.
      — Я так и знала, — сказала Таня. — Я так и знала, что ты не поймешь. Этот зубр похож на нашего учителя — Михаила Ивановича. Он такой же… без шеи, и волосы у него торчат, как войлок, а на лбу — две припухлости: кажется, прорежутся рога. Но не в этом дело.
      — Объясни, наконец, в чем же дело?
      — Не кипятись… Дело в том, что он тоже сломал ограду и идет напролом. Он самый справедливый человек в школе. Он только с виду страшен, как Пульпит. Он смотрит исподлобья и идет с севера на юг…
      — По школьным коридорам?
      — Где придется. Всюду. Ты не смеешься?
      — Нет.
      Таня внимательно посмотрела на него — проверила, не смеется ли он, и сказала:
      — Хорошо, что ты ни разу не рассмеялся. Я боялась, что ты будешь смеяться.
      Таня пошла в школу только из-за Зубра. Из-за его доверчивых глаз. Из-за его хрипловатого голоса. Из-за того, что он терпеливо поджидал ее на пустой полутемной лестнице.
      Еще она пошла потому, что хотела хоть раз в жизни почувствовать себя в школе свободно и независимо. Теперь она не обязана спрашивать разрешения, покорно плестись к доске, усиленно делать вид, что слушает урок. И глаза Генриетты Павловны могут смеяться сколько угодно. Она не обязана смотреть в эти глаза, а в любую минуту может повернуться к ним спиной.
      Но не это было главным, что в этот день заставило Таню изменить новому течению и пуститься в путь по старому. Таня надеялась увидеть Князева.
      Все эти дни в той, другой жизни он был с ней. Он шел рядом с ней в цирк. А когда она кормила своих новых питомцев, стоял за ее плечом. Таня подолгу рассматривала его и вела с ним разные разговоры. Она спрашивала его: "Правильно я поступаю?"
      А на большой глубине возникал вопрос, который она даже мысленно не решалась задать: "Нравлюсь ли я тебе? Или, может быть, тебе нравится Генриетта Павловна?"
      Она спрашивала, а он молчал. Даже в Таниных мыслях он оставался неразговорчивым, непонятным, ни на кого не похожим.
      Таня устала думать о нем. Ей хотелось увидеть его наяву. И она отправилась в школу.
      Перед этим она долго рассматривала себя в зеркало. Красный огонь погас. Волосы приняли свой обычный цвет. Они были рыжими, и никакими больше… Большой рот, длинная шея, на висках золотой пушок…
      Если в пятнадцать лет ты недостаточно хороша собой, не падай духом. Выровняешься. Все острые углы округлятся. Яркие краски приглушатся. А большой рот неожиданно придаст лицу известную привлекательность. После пятнадцати лет можно здорово похорошеть.
      Чем ближе Таня подходила к школе, тем трудней ей было идти. Словно старое доброе течение ушло на глубину и путь затянуло льдом.
      Она прошла мимо дома, где был пожар и где жила Мариша. Окна на втором этаже сверкали новыми стеклами. И только черный след на стене напоминал о пожаре.
      Может быть, остановиться? Вскочить на подножку трамвая и уехать к морским львам? Они небось просунули головы между прутьями клетки и смотрят на дверь, ждут свою Таню.
      Таня не вскочила на подножку трамвая. Она пришла в школу.
      Шли занятия. Таня тихо поднялась на второй этаж. Ей хотелось пройти по коридору шумной независимой походкой. Но она почему-то шла на носочках. Она подошла к своему классу. Остановилась у двери и прислушалась. Оттуда доносился знакомый голос англичанки. Она с таким напряжением произносила слова, словно при этом привставала на носочки.
      — Выз-з-з-з, ыз-з-з…
      Так Таня дошла до учебной части.
      — Пришла? — спросил Михаил Иванович, не поднимая глаз. — Садись.
      — Спасибо, — сказала Таня и села на кончик стула.
      Он писал, а она сидела и ждала, что будет дальше.
      — Так вот, — не глядя на Таню, сказал Михаил Иванович, — с сегодняшнего дня цирк отменяется. Это я тебе говорю.
      Ах этот Зубр! Он хочет поднять Таню на рога, но у него ничего не выйдет.
      — Чего вы от меня хотите? — Таня встала со стула. — Я работаю. Родители об этом знают. Все уладилось. Все в порядке.
      — Нет, не все в порядке. Сядь!
      Зубр встал и запихнул руки в карманы.
      — Нет, не все в порядке. Когда человек обижен…
      — Я не обижена.
      — Обижена! А обижать тебя не следовало…
      Он замолчал и стал ходить по комнате.
      Таня задумалась. Она почему-то вспомнила пожелтевшую, порвавшуюся на сгибах бумагу, на которой был напечатан приказ, где маме за обнаружение вражеского самолета объявлялась благодарность. И она представила, что приказ тогда читал Михаил Иванович, четко и твердо произнося каждое слово.
      — Из преступников — в герои, — тихо сказала Таня. — Как у вас просто получается.
      — Это у вас просто получается. — Зубр начал сердиться. Встал и опять стал ходить по комнате.
      Потом он запустил пятерню в темную копну.
      — Как здоровье медвежонка?
      Он все знал! И о Марише, и о медвежонке. Таня опустила глаза.
      — Так как здоровье медвежонка, рыжая команда?
      Таня вскочила со стула. Она не знала, что делать: хлопнуть дверью или… Он окружил ее со всех сторон, этот непоседливый Зубр, который вечно идет с севера на юг, не разбирая дороги и ни перед чем не останавливаясь, идет потому, что его ведет вперед непреходящее беспокойство.
      — Сядь, — сказал он.
      Таня села.
      Зазвенел звонок. За дверью нарастал гул голосов, топот ног, крики. Можно было подумать, что все бегут от стихийного бедствия. Но просто началась перемена.
      Дверь отворилась. На пороге стояла Генриетта Павловна. Заметив Таню, учительница попятилась, хотела уйти. Но Михаил Иванович жестом пригласил ее войти.
      — Здравствуй, Таня, — сказала учительница. — Как поживаешь?
      Таня молча стояла перед учительницей и смотрела ей в глаза. Глаза не смеялись. Полукруглые брови и тени под глазами сомкнулись. Образовали два круга. Генриетта Павловна стала похожей на грустную сову. Таня сделала это открытие, и внутри что-то смягчилось, потеплело.
      Михаил Иванович отвернулся к окну, как будто все происходящее не интересовало его. Девочка и учительница молчали.
      Наконец Таня не выдержала и сказала:
      — Все в порядке.
      Тут в разговор вмешался Михаил Иванович:
      — Что все в порядке? Что все в порядке? Ушла из школы — и все в порядке? Завтра к первому уроку быть в школе. И не опаздывать. И никаких цирков. Кончишь школу, тогда отправляйся в цирк. Сейчас уроки кончились. Иди домой… А за Маришу тебе спасибо.
      Таня и Генриетта Павловна стояли рядом и смотрели на Михаила Ивановича. Он ходил перед ними от стены до стены, и все говорил, и мучился от своих слов. Словно все слова попадались маленькие, неподходящие, из совсем другого, заурядного разговора, а нужных слов не было под рукой.
      И он сердился.
      — Не понимаю, как из таких рыжих девчонок вырастают настоящие люди? А ведь вырастают! Но прежде чем вырастут, они нам плешь проедят, измотают нервы, выставят нас в самом дурацком свете. И в результате мы еще окажемся виноватыми. А? Что вы на это скажете? — Он говорил так, как будто Таня уже ушла и его слушает одна Генриетта Павловна. — Тут надо быть сверхчеловеком. Молчать. Мучиться и улыбаться. И все-таки у нас с вами стоящая работа, Генриетта Павловна… Ты еще не ушла? — это он Тане. Иди, иди. Нечего слушать, когда взрослые разговаривают.
      Таня направилась к двери.
      — Стой!.. Завтра первый урок мой. Спроси у ребят, что задано. А теперь пошла, пошла… Интересно, где зимой растут ландыши? — И, не дожидаясь Таниного ответа, легонько вытолкал ее в коридор.
      …Он ждал ее перед школой. Не спеша ходил взад-вперед, как будто просто прогуливался. Но на самом деле он ждал ее. Таня сразу почувствовала это, но стояла на крыльце и оглядывалась по сторонам. Но на самом деле она набиралась смелости, чтобы подойти к нему.
      Так продолжалось несколько мгновений. Он прогуливался, а она смотрела по сторонам. Потом Таня спустилась с крыльца, и он подошел к ней.
      — Здравствуй!
      — Здравствуй.
      Они пошли рядом.
      Таня была в своей неизменной куртке. Руки в карманах. Локти прижаты к бокам. Голова не покрыта. Ее слегка познабливало от ветра.
      Вскоре ее волосы перемешались со снегом, и в ранних сумерках они уже не горели рыжим огнем, а стали голубоватыми.
      Он шел рядом. Высокий, худой. В коротком пальто с поднятым воротником. Тоже с непокрытой головой.
      Сейчас Тане он казался совсем необычным, ни на кого не похожим пришельцем с другой планеты. Она все скашивала глаза и все старалась, чтобы он не заметил, что она скашивает глаза.
      Вокруг них колобродил снег. Он обвил их множеством мохнатых нитей, и оба они как бы очутились в невесомом снежном коконе. Сквозь белые стенки кокона не проникали ни ветер, ни холод, ни разноголосица города.
      Они молчали. Но каждый про себя Напряженно думал об идущем рядом.
      Они заполнили друг друга собой, своими мыслями, своей стыдливостью, своей никому не ведомой радостью.
      Белый кокон становился все теснее, и они незаметно для себя прижались друг к другу плечами. Таниному плечу стало тепло, так здорово тепло.
      Неожиданно он сказал:
      — Я люблю снег.
      — Я люблю антоновские яблоки, — отозвалась Таня.
      — Я люблю синие сумерки.
      — А я люблю зубров.
      В их тихой перекличке не было особого смысла. Но каждая фраза начиналась словами "я люблю". Эти слова невольно стали важными, необходимыми. Они должны были звучать не умолкая. Потому что, если они погаснут, затеряются в хлопьях снега, жизнь остановится.
      — Я люблю запах цветущей липы.
      — Я люблю пение трамваев на повороте.
      Их позывные начинались словами "я люблю", потому что весь мир был для них любимым.
      — Я люблю росу на листьях, — говорил он.
      — А я люблю морских львов, — откликалась она.
      И вдруг он остановился, посмотрел на Таню и в том же ритме произнес:
      — А я люблю… рыжих.
      Эти слова вырвались наружу помимо его воли. Сами по себе. Таня испуганно посмотрела ему в глаза. Они были прищурены, а на ресницах держалось несколько снежинок, и на зеленом кольце Сатурна тоже лежал снег. Таня испугалась его голоса. Испугалась белого снежного кокона. Испугалась себя. Она кинулась бежать. Нет, нет, она убегала не от него. Она спасалась от самой себя. Она бежала долго. По улице, через площадь, не разбирая дороги. Она очутилась на набережной и остановилась. А сердце еще продолжало бежать. Она слышала его удары-шаги.
      И вдруг Таня зажмурилась и засмеялась от счастья.
      …Эй, звезды, держитесь крепко за небо! Как разбегусь, как подпрыгну, как достану самую крупную! А потом буду перебрасывать горячую звезду с ладони на ладонь, как печеную картошку, вынутую из костра.
      Эй, рыбы, прячьтесь поскорее в темных водорослях! Я сейчас опаснее самой зубастой щуки. Могу вскочить на перила моста, и прыгнуть в глубокую воду, и ухватить за хвост любую из вас, какая придется по вкусу.
      Берегитесь, желтоглазые машины, и отходящие поезда, и витрины, освещенные, как сцена театра, и деревья, и фонарные столбы, и старушки, седые от мудрости. Я могу сейчас все перевернуть, перепутать, превратить в сплошной веселый хаос. Я не пьяная и не сошла с ума. Я, кажется, счастливая, а когда человек счастлив, он распоряжается рыбами, звездами, поездами и старушками. Всем!

ПОГОНЩИК СЛОНА