Мне самой хочется потеряться, исчезнуть, раствориться в безмолвии ночи, превратиться в порыв ветра. Но я не могу оставить его одного, моего потерянного сына. Ведь он тоже страдает. Может быть, у него тоже потеря потерял мать. Нет, дети страдают не от того, что потеряли, они страдают от того, что не нашли.
      Я потеряла, он не нашел. И поэтому мы оба одиноки.
      Когда человек не знает, куда идти, он, как конь, идет к дому или к стойлу. Ночные улицы привели меня к театру. Театр — мой второй дом. В театре я не одинока. В театре я почти всегда счастлива.
      Я подхожу и останавливаюсь перед закрытой дверью. Большие матовые шары не горят. В окнах — черные стекла ночи. Лев дремлет, не выпуская из зубов кольца. Театр, мой родной театр спит, отдыхает, набирает сил к завтрашнему дню.
      Театр, помоги мне, спаси меня от одиночества, найди мне сына!
      Мои губы шевелятся, шепчут. Их шепот похож на молитву. Это я молюсь сама себе. Сама себе рассказываю свою жизнь. Я потеряла сына. Мне надо держаться, чтобы не потерять себя. Чтобы себя не потерять.
      Через несколько дней мы беседуем как ни в чем не бывало.
      — Знаешь, мать, вчера я был в твоем театре. — Алик со временем стал называть меня не мама — мать. — Совершенно случайно. Инкогнито. Некуда было деваться. А в вашем театре были билеты. Я, наверное, погорячился… в полемическом задоре. Ты играешь, конечно, здорово. Талант есть талант… Но что я тебе хочу сказать: такое впечатление, что на сцене идет историческая пьеса. Нет сейчас таких ребят. Теперь ребята действуют иначе и говорят иначе. А говорят они иначе потому, что чувствуют иначе. На что-то смотрят проще, на что-то сложнее.
      Я была удивлена. Давно уже не слыхала от сына рассуждений. Я даже обрадовалась и приняла его вызов.
      — По-твоему, Алик, если вместо "познакомь меня с девушкой" сказать "скадри мне чувиху", многое изменится?
      — По крайней мере, речь будет современной, — ответил Алик.
      — Но не все же сегодня называют девушек чувихами.
      — Не все. Но это примета времени.
      — А в произведениях классиков девушек именовали барышнями. От этого их произведения не утратили силу. Настоящие пьесы пишутся на долгие времена. Театр должен не только отражать, но и подавать пример. Увлекать. Разве ты не согласен?
      — А если театр оставляет равнодушным?.. В твоем театре очень много умиления. Наши ребята жестче. Решительней. Самостоятельней.
      — Суше и черствее, — продолжила я его речь. И спросила: — А ты с кем был с театре?
      — С девушкой.
      — Большего ты мне не хочешь сказать?
      — Ее зовут Алла. Между прочим, наши взгляды на искусство совпадают.

5

      Я люблю после спектакля побыть одна в гримерной. Сесть в кресло, закурить сигарету, закрыть глаза и не спеша вернуться на землю, превратиться в самое себя.
      В этот день я так устала, что даже не сняла костюм, не стерла грим так и плюхнулась в кресло.
      И тут кто-то тихо, неуверенно постучал в дверь.
      — Да! — Я открыла глаза.
      Но, видимо, мое «да» прозвучало недостаточно громко, потому что за дверью его не услышали и постучали снова.
      — Входите, входите!
      Дверь медленно отворилась. На пороге стоял Гоша — давний приятель сына. У него было плоское круглое лицо, похожее на луну, какой ее рисуют дети: широко расставленные глаза, широкий нос, рот скобочкой.
      — Здравствуйте!
      — Здравствуйте!
      Алик относился к Гоше покровительственно, он как бы перерос Гошу, стал взрослее его. Гоша вообще был неторопливым, с замедленной реакцией.
      Гоша молчал. Чтобы как-то начать разговор, я спросила:
      — Ты был на спектакле?
      — Не-ет.
      — Как же ты попал сюда?
      — Я к вам… специально…
      Тут он запнулся, а я впервые почувствовала смутную тревогу. С какой стати Гоша специально приходит ко мне в театр?
      — С Аликом ничего не случилось? — спросила я и почувствовала, как сердце начало биться сильнее.
      Мой гость покраснел, переступил с ноги на ногу; он мучительно искал нужные слова, чтобы объяснить цель своего прихода. Но не нашел этих слов и ответил просто и… страшно:
      — Тут ребята собираются бить Альку… Они будут ждать его у изостудии.
      — Что ты говоришь, Гоша? Почему бить? Ты ничего не путаешь?
      Гоша покачал головой.
      — Но расскажи подробнее. — Я не на шутку разволновалась. — За что?
      — Не знаю, — пробурчал нежданный гость, — слышал, что собираются. Я пойду, ладно?
      — Иди, Гоша, иди.
      Я проводила его до двери и осталась одна со своей тревогой. Эта тревога нарастала, заполняла мою грудь, всю меня, весь мой мир. Я почувствовала, как испарина покрыла лицо и ноги стали слабыми. Я опустилась на стул.
      Что делать? Звонить в милицию? Немедленно бежать в изостудию и предупредить Алика? Надо что-то делать. Я вскочила с места и стала ходить по комнате, как ходят, когда спешат, а нужная вещь куда-то запропастилась.
      Мысль работала напряженно: я должна спасти его, я должна быть рядом.
      Властный порыв подхватил меня и понес вперед. Я выбежала в коридор, накинув куртку, с грохотом сбежала по лестнице с железными ступеньками, пронеслась мимо удивленного вахтера и очутилась на улице.
      В лицо ударил резкий ветер. Сгущались сумерки, фонари еще не зажглись. И город как бы отступил в тень. Было скользко, вечерний морозец успел прихватить мокрые тротуары. Мчались машины. Сухо хлопали крыльями голуби. Какая-то старушка шла, бессмысленно подняв над головой раскрытый зонтик, никакого дождя не было. Я прошла один квартал, второй, вышла на набережную. И вдруг провела рукой по голове и почувствовала, что на мне парик. Только тогда я поняла, что выбежала из театра в гриме и костюме моего героя. Как была на сцене, так и выбежала на улицу.
      Моей первой мыслью было вернуться в театр. Стереть грим. Снять костюм мальчишки. Но я боялась опоздать к Алику, боялась, что, пока я буду бегать в театр и приводить себя в порядок, он может выйти из изостудии. И тогда… Ладно, я объясню им, что пришла прямо со сцены. Я все объясню им.
      Никогда мне не доводилось идти по городу в парике и в гриме. Я думала, что люди будут останавливаться, указывать на меня, посмеиваться. Но, присмотревшись к прохожим, я убедилась, что никто не обращает на меня внимания. Для всего города я была не артисткой, сбежавшей из театра в костюме своего героя, а обыкновенным мальчишкой. Просто мальчишка. Воротник поднят, волосы мысиком спускаются на лоб, стоптанные тяжелые ботинки. А может быть, ребята, которые ждут Алика, тоже примут меня за мальчишку и мне будет легче с ними договориться. Уж очень унизительно матери просить, чтобы не били ее сына.
      В какой-то миг от этого открытия я почувствовала облегчение, как будто я не одна, а со своим верным другом. "Помоги мне, — сказала я ему, и он одобрительно кивнул головой мне. — Ты умеешь ладить с мальчишками, с этим непонятным диким народом, ты можешь постоять за себя и за других, когда надо".
      Я спешила… Расталкивая встречных, перебегала дорогу под носом у машин. Еще не знала, что я сделаю, что скажу мальчишкам, поджидающим Алика у входа в изостудию. Полностью доверилась своему желтоволосому двойнику. Мне предстояло сыграть самый трудный спектакль в моей жизни.
      Стемнело. Под ногами похрустывал ледок. И казалось, что я иду по непрочному льду. И в любой момент лед может проломиться под моими ногами и черная холодная вода поглотит меня.
      Но я не просто шла, а сочиняла роль. Решала, какую роль надо сыграть, чтобы спасти сына. Героя? Простака? Хитрого делягу? Я вспомнила разговор с Аликом о современных подростках. Здесь надо играть современного. Здесь с простачком ничего не выйдет. Простачок может дать в морду и получить сдачи. Вот и все дела.
      Их надо удивить, поразить чем-то необычным и хладнокровным отношением к необычайному. Я сунула руку в карман куртки и обнаружила пачку «Кемел». В другом кармане лежала зажигалка «ролленс». Я почувствовала, что иностранная экзотика может пригодиться.
      У студии я очутилась быстрее, чем рассчитывала.
      Кучка ребят топталась у входа. Их было трое. Среди них выделялся рослый парень в вязаной шапке с помпоном, какие носят лыжники, и в куртке на «молнии». У него был нос с горбинкой и не в меру полные губы. Его называли Арсением — это я узнала, прислушавшись к разговору ребят. Другой, Гена, был худенький, тонкий, глазастый, с вьющимися волосами, которые выбивались из-под шапки и доходили сзади до воротника. Третьего звали Шуриком. Он беспрестанно подтягивал брюки, которые были ему великоваты.
      Такая это была компания.
      Я остановилась неподалеку. Надо было заговорить с ребятами естественно и непринужденно, скрыть свою неприязнь. От того, как я заговорю с ними, многое зависит. Еще лучше, чтобы они сами заговорили со мной.
      Я достала из кармана пачку и зубами вытянула сигарету, затем щелкнула зажигалкой, зажатой в вытянутой руке. И широким движением поднесла огонь к кончику сигареты. Я здорово сыграла завзятого курильщика. Рослый парень с помпоном сразу обратил на меня внимание. Небрежно, через плечо, он спросил:
      — Ты что здесь делаешь?
      — Жду приятеля, — небрежно ответила я.
      Он отвернулся. Значит, поверил, что я парень. Значит, первое испытание я, можно сказать, выдержала. Через некоторое время он снова повернулся ко мне.
      — Закурить есть?
      — "Кемел" годится?
      — Годится, — пробормотал он.
      Я протянула ему пачку американских сигарет с одногорбым верблюдом на этикетке. Протянула не спеша, можно сказать, царственным жестом. И не успел парень поднести сигарету ко рту, как я щелкнула своим «ролленсом». Он закурил, и я почувствовала, что они смотрят на меня с интересом.
      — У тебя отец плавает? — спросил он, имея в виду, где я достаю американские сигареты.
      — Надо иметь голову на плечах, — ответила я, — и будет все. И «Мальборо» и "Филипп Морис".
      — Конечно, — согласился со мной парень. — Конечно…
      Тут остальные дружки как бы нехотя, вразвалочку потянулись ко мне. Я молча протянула им пачку. Также молча они вытянули по сигарете, я щелкнула зажигалкой. Шурик, тот, у кого спадали штаны, закашлялся, видимо, был новичок в курении. Худой, тонкогубый Генка курил нормально, при этом он смотрел на меня сверлящим холодным взглядом, и мне казалось, что он проник в мою тайну или вот-вот проникнет.
      А вся компания уже дымила и была очень горда тем, что дымит. А я стояла — стоял! — в середине с независимым видом и время от времени сплевывала в сторону. Это у меня всегда здорово получалось на сцене.
      Мы болтали о всякой всячине, болтали и курили. А тонкогубый Генка не сводил с меня своих сверлящих внимательных глаз. Чувствовал что-то неладное, и мне казалось, что он вот-вот разоблачит меня.
      Вдруг он резко сказал:
      — Ладно, до следующего раза!
      — Что до следующего раза? — спросила я.
      Он посмотрел на меня так, как будто все знал, и сказал:
      — Наша приятная встреча.
      Я не сдвинулась с места, хотя понимала, что он может ударить меня и остальные поддержат его. Они и без того были настроены воинственно. Но я не испугалась. Я подумала об Алике.
      — Гуляй отсюда! — жестко сказал Генка.
      А вот как раз "гулять отсюда" я и не могла, должна была оставаться здесь, чего бы мне это ни стоило.
      — Не возникай! — глухо сказала я и зло — как только могла, зло! взглянула в глаза Генке.
      Хорошее словечко я нашла — "не возникай". Точное. Он замолчал. Отвернулся. И тогда, чтобы смягчить впечатление, я сказала:
      — Может быть, пройдемся.
      — Куда пройдемся? — тут же полюбопытствовал Шурик.
      Я задумалась.
      Приближалось время, когда Алик должен был выйти из студии и направиться домой. Я без часов чувствовала, что это время приближается, стучит невидимым маятником мне в виски. Надо было действовать. Я решила попробовать увести ребят от изостудии: разминировать путь, по которому пойдет Алик.
      Я сказала:
      — Хотите, проведу вас в театр?.. На вечерний спектакль.
      Ребята переглянулись.
      — У меня знакомый работает в театре… Все устроит.
      Некоторое время ребята мялись, не решались. Но я чувствовала: соблазн уже запал в их сознание и теперь все зависит от Арсения. А он никак не мог решить для себя — ждать отмщения или идти в театр.
      — А как же твой приятель? — вдруг вспомнил Генка.
      — Перебьется, — отрезала я.
      — Конечно, перебьется, — поддержал меня Шурик. Видно, ему больше всех хотелось пойти в театр.
      Но Арсений еще не сказал своего слова. Он продолжал думать о моем Алике, чем-то досадившем ему и его друзьям.
      — Ладно, черт с ним, — наконец сказал он. — Пошли.
      — Пошли, — облегченно вздохнул Шурик и подтянул брюки.
      Я почувствовала, что компания приходит к согласию. Только Генка молчал.
      — Пошли. — Я выплюнула сигарету, прямо-таки выстрелила сигаретой. У меня это было хорошо отработано. — Тут недалеко.
      И, не дожидаясь ответа, зашагала к театру. Арсений зашагал рядом со мной. Шурик и Генка сзади.
      Мне под ноги попался камень. Я поддела его ногой, и он, кружась волчком, устремился вперед. Потом его поддел Арсений. Так, играя камешком, мы двигались к театру. Мы уже были на полпути от цели, когда я дернула за рукав длинного Арсения и спросила:
      — А что вы здесь мерзли?
      — Да поговорить надо с одним парнем. Он ударил мою сестру.
      — Аллу?
      Арсений удивленно посмотрел на меня.
      — Откуда ты знаешь Алку? Ты учишься с ней в одном классе?
      — Что-то вроде этого, — пробормотала я.
      Я вдруг забыла, зачем я здесь, чего я сломя голову прибежала сюда из театра. Все мои мысли занял мой сын Алик.
      Незнакомую мне девочку, чужую девочку ударил мой сын Алик, а удар пришелся по мне. У меня загорелась щека, как от удара, и сердце наполнилось тягучей горечью.
      Я почувствовала, что бледнею. Хорошо, что на мне был грим и под гримом было не видно, как я бледнею.
      "Он ударил его сестру. Он ударил девочку. Он поднял руку на женщину!" Все возмутилось во мне. Мне захотелось повернуться и уйти. Пусть расплачивается за свою гнусность. Но я мать — всепрощающая мать. Мне нельзя было уходить, я должна была играть свою роль. Свою самую долгую роль. Роль матери.
      Я не знала, что мне делать. Растерялась. Ребята почувствовали мое замешательство. Переглянулись. Кудрявый Генка спросил:
      — Не опоздаем?
      — Нет, нет, — поспешно сказала я.
      Конечно же, я проведу их в театр, раз обещала. Раз обещала, я их проведу.
      На мне мой желтый паричок, мой верный шлем, в котором я каждый день выхожу в бой. Грим. На мне была личина мальчишки, но сам мальчишка исчез. Не захотел он, мой дорогой двойник, идти в бой из-за человека, который ударил. Не пожелал. И никакая сила не могла его заставить. Почему же я скрываюсь под чужой личиной? Из страха? От стыда? В одно короткое мгновение мой парик, грим, костюм мальчишки превратились в пустую шелуху. Я пришла защищать своего сына, а получилось, что я должна была держать за него ответ как мать. Я остановилась. Все трое тоже остановились.
      — Я, конечно, не учусь с Аллой в одном классе, — сказала я, — с ней учится мой сын.
      — Какой сын? — воскликнул Арсений. — Ты что, женат? У тебя дети?
      Генка скривил лицо и отвернулся. Шурик захихикал. Они решили, что я неловко пошутила. И тогда я медленно подняла руку и стянула с головы парик. У ребят округлились глаза.
      Они все еще не могли прийти в себя, а я тоже была ошеломлена, как после удара. Так мы топтались, одинаково растерянные, непонимающие, что произошло и как быть дальше.
      Я почувствовала, что должна, обязана все объяснить им.
      Я сказала:
      — Понимаете, ребята. Я артистка. Артистка-травести. Я играю на сцене мальчишек… Вы, наверное, бывали в театре, видели Гаврика? Я играю Гаврика…
      Ребята непонимающими глазами смотрели на меня. Я им говорила одно, они думали другое. Я не знала, что мне делать. Горечь все сильнее жгла сердце. Мысль о том, что мой сын поднял руку на девочку… на женщину, больно сверлила мое сознание. И вдруг я подумала, что эти мальчики тоже могли ударить меня, они не знали, что я женщина. Они видели мальчишку. Мальчишку! А перед Аликом была девочка, и никакого грима.
      В какой-то странной неловкости трое мальчишек топтались вокруг меня. Я позвала их в театр. Театр не отменяется.
      — Ребята, идемте! Сейчас уже самое время. До спектакля осталось десять минут… Десять минут до спектакля.
      Ребята не сошли с места. Удивление, вызванное моим перевоплощением, сменилось смущением; взрослая женщина, мать врага проникла в их мир, узнала их дела. Засветила чувствительную пленку их мальчишеских тайн.
      — Уже поздно, — сказал Шурик и подтянул свои злосчастные брюки.
      — Дома ждут, — поддержал его Генка.
      — Мы, пожалуй, не пойдем в театр, — буркнул Арсений. — Спасибо за приглашение. В другой раз.
      — В другой раз, — пробормотала я.
      Ребята пошли прочь, а я осталась одна. Я не бросилась за ребятами. Я знала, что они уже не пойдут к студии. Что-то иное, неожиданное и странное, заполнило в них ту пустоту, которую должно было заполнить возмездие. Я стояла оглушенная, не зная, куда идти, что делать. Город стал чужим, люди чужими, они шли мимо, не замечая меня, не обращая на меня ни малейшего внимания, словно не видели. Только натолкнувшись, ворчали: "Что стоишь на дороге!" — и шли дальше, как мимо дерева. И вдруг я услышала голос Алика:
      — Мама, что с тобой? Что ты здесь делаешь? Почему ты в гриме? У тебя что-нибудь случилось?
      Его слова долетали до меня глухо и невнятно. Не отвечая на вопросы сына, я быстро зашагала по улице.
      Он шел рядом со мной, заглядывал мне в лицо и продолжал расспрашивать:
      — Мама, ты провалилась? Тебя освистали?
      — Провалилась… освистали… — пробормотала я, не сбавляя шага.
      — Я же говорил тебе… советовал, — он произнес эти слова мягко, сочувственно. Не так, как в прошлый раз.
      "Говорил… советовал…" — как горькое эхо отдавалось в моей груди.
      Потом мы долго шли молча, и вдруг он спросил:
      — Ты убежала со сцены?
      Он бросил на меня острый взгляд, словно уличая во лжи. Я промолчала.
      Тогда он сказал:
      — Ты обманываешь меня… Скажи правду.
      Вместо ответа я запустила руки в карманы и достала оттуда сигареты и зажигалку «ролленс». Я сжала пачку в кулаке и зубами достала оттуда сигарету, как тогда, при мальчишках. Щелкнула зажигалкой. Мерцающий огонек появился на конце сигареты. Алик наблюдал за мной внимательно и настороженно.
      — Хочешь? — Я протянула ему пачку.
      Алик отказался.
      — Я ведь по-настоящему не курю. Что ты делаешь на улице в гриме?
      — Изучаю жизнь, — почти не подумав, отвечала я.
      — Тогда другое дело, — сказал Алик, но продолжал смотреть на меня вопросительно, почти с испугом.
      И от этого его неравнодушия я вдруг почувствовала слабый отблеск радости, недолгой радости, которая порой находит себе щелочку в темном горе. Я почувствовала, что ему не все равно, что со мной. Исчезли ледяные слова: "как дела", «нормально». На какое-то мгновение я забыла о главном об ударе, который пришелся по мне. Об ударе Алика…
      — Я тут пристала к мальчишкам, — спокойно заговорила я, — разыграла небольшую сценку.
      — Они же могли ударить тебя! — в голосе Алика прозвучал неподдельный испуг.
      — Они не ударили меня, — твердо произнесла я. — Могли, но не ударили. А вот ты…
      Я оборвала фразу на полуслове, но он все понял. Он понял, что я знаю про то, что он ударил девочку.
      — Это совсем другое, — глухо сказал Алик.
      — Нет! Не другое… — сказала я. — Она тоже будет матерью. А ты еще до того, как она стала… ударил.
      — Мама… Она сама виновата… Она…
      И тут со мной произошло нечто страшное — в первый раз в жизни со мной произошло это. Я остановилась. До боли сжала зубы и как-то неумело, неловко — не то что на сцене! — замахнулась и…
      Проходившие мимо люди видели двух мальчишек — одного повыше, другого пониже. Они видели, как тот, что пониже, размахнулся и ударил своего спутника. Ударил, а сдачи не получил. И никакой драки не получилось. Им, прохожим, было невдомек, что это мать и сын. Мать, которая одна пошла против компании подростков, чтобы защитить сына. Хотела защитить, а сама ударила его.
      — Ты пожалеешь об этом, мать, — пробормотал Алик и зашагал прочь.
      Впервые в жизни ударила сына. Не маленького, а большого, взрослого парня. Ударила на улице при всем честном народе. И эта пощечина прогремела для меня на весь город, на весь мир. И мое сердце готово было разорваться.
      Ночью он постучал ко мне в дверь. Я не ответила. Он все равно отворил дверь и вошел. Горел свет. Я лежала на диване одетая и невидящими глазами смотрела в потолок. Когда он вошел, я не пошевельнулась.
      — Я знаю, что ты не спишь, мама, — сказал он. — Я понял, для чего ты была в гриме на улице. Ты хотела защитить меня.
      — Нет! — вырвалось у меня. — Сперва хотела, потом уже нет.
      — Пойми, что я один в целом свете. У меня нет друзей и нет девчонки, которая бы мне нравилась.
      — До сегодняшнего дня у тебя была мать, — глухо отозвалась я.
      Он покачал головой.
      Я вопросительно посмотрела на него.
      — Ты ничего не знала, что со мной творится. Я говорил «нормально», и ты успокаивалась. Алла сказала, что у всех актрис есть любовники… это обязательно… И у тебя тоже.
      — Все равно, — с болью пробормотала я. — Ты не должен был.
      — Она оскорбила…
      — Все равно!
      Он приблизился ко мне, и я обхватила двумя руками его голову. Я сжимала ее изо всех сил и все повторяла, повторяла:
      — Все равно!.. Все равно!..
      И слезы текли по моим щекам, соскальзывали на губы, и я чувствовала их горькую соленость… Все равно… Я прижимала его голову.
      Если я выйду на сцену и сыграю сына Алика, сыграю его таким, какой он есть: холодного, скрытного, жестокого, думающего только о себе, любящего только себя и в чем-то беспомощного, продолжающего оставаться моим. Если я сыграю его таким, какой он есть, понравится ли это ребятам, сидящим в зале? Будут ли они одобрительно хлопать и срываться с мест, когда нужно будет защитить его? Или они останутся равнодушными? А может быть, кто-либо из сидящих в зале узнает в Алике себя, посмотрит на себя со стороны — и тогда что-то дрогнет в нем, сдвинется с мертвой точки? Что важнее? Может быть, мне удастся сказать им — похожим на моего Алика — то, что они не услышат ни от кого, вернее, посмотрев спектакль, они скажут это сами себе. А когда человек говорит трудную правду сам себе, это чего-то да стоит. Это многого стоит.
      Я буду выходить на сцену и играть собственного сына. Может быть, мне не будут хлопать и никто не бросит к моим ногам даже скромной ромашки. Пусть. Я иду не на сцену, я иду в бой.
      Я натягиваю желтый паричок. Он жмет голову, а шпильки, которыми он крепится, колются, все время дают себя знать. Но я натягиваю на голову парик, как рыцарский шлем или как шлем бойца. Не думайте, что шлем не давит на голову, а сидит легко и элегантно. Это только на картинках или в кино. Я надеваю рубашку без двух пуговиц и потертые — непременно потертые! — штаны. И кеды, и беретку с суконной вермишелинкой на макушке. Я накладываю грим, грубый, цвета обветренного мальчишеского лица. Мне трудно ходить на руках, карабкаться на деревья, сбивать с ног хитрым приемчиком. Я ведь женщина. Не очень молодая. Но я пойду, вскарабкаюсь, дам подножку. И надо будет — свистну, сложив пальцы колечком. Потому что я — артистка-травести. И я должна так здорово изображать мальчишек, чтобы никому в голову не пришло, что я не мальчишка. Они должны идти за мной. Они должны верить мне. Потому что никто не сумеет сказать им трудную правду так, как смогу я.
      Звенит третий звонок.
      Я делаю глубокий вдох и выхожу на сцену.

ГОНЕНИЕ НА РЫЖИХ