Папа внимательно посмотрел на дочь. И тогда Инга спросила:
      — Почему в санитарок стреляют? Тех, кто лечит, нельзя трогать, иначе некому будет лечить.
      — Ты правильно рассуждаешь, Инга, — после некоторого раздумья ответил отец. — Но в жизни бывает иначе. Сломя голову мчится самосвал. Асфальт свежий. Шофер тормозит. Машину заносит. А для самосвала "скорая помощь" как скорлупка.
      — А на войне?
      — На войне, дочка, у всех есть защита. У танков — броня, у пехоты окопы, только у врачей и санитарок нет защиты. Белый халат — и никакой брони.
      — А пуля не разбирает, где боец, где санитар.
      — Верно. Не разбирает.
      — Все равно я буду врачом, — сказала Инга. И, немного подумав, добавила: — Лучше бы маму ранило на войне…
      — Почему? — тревожно посмотрел на дочь папа.
      — Она была бы раненой, но с нами. Понимаешь, папа?
      Отец ничего не ответил. Он подумал, что когда была война, маме было три годика, и она не могла быть санитаркой. Но было бы хорошо, если бы она была с ними. Раненой, больной, лишь бы с ними.
      Все последующее время Инга продолжала думать о Вериной маме, которая на войне была санитаркой. Инга представляла ее в белом халате и в белой косынке, идущей по полю навстречу фашистам. Она шла, а танки стреляли прямо в нее. У нее не было ни брони, ни окопа. Ее ранили, а Ингина мама приехала за ней на "скорой помощи". Почему у врачей и санитарок нет никакой защиты? Почему для самосвала "скорая помощь" как скорлупка?
      Инге вдруг стало жалко Веру, словно на войне ранили ее, а не ее мать. Потом Инга подумала, какая Вера счастливая, раз у нее есть мама, пусть раненая.
      Потом она подумала о молодом месяце. Наверное, когда он заснет, то погаснет. И во всем мире станет темно. Без месяца.

11

      Киностудия в вечном движении. Все здесь спешат, словно перед отходом поезда. Коридоры студии людны, как улицы. Они и есть улицы, удивительного, тревожного мира кино.
      В этих коридорах, как на незнакомых улицах, можно заблудиться. Можно встретить Дон Кихота или Робинзона Крузо. Они похлопают тебя по плечу и будут говорить с тобой как равные.
      Коридоры — улицы киностудии, павильоны — площади.
      В центре огромного павильона была построена декорация комнаты. В пустом, полутемном пространстве комната казалась счастливым островком тепла и уюта. В комнате стояла нормальная мебель, на стенах желтели обои и висели фотографии в рамках. На столе стояла лампа. И хотя она не горела, в комнате было очень светло. Инге показалось, что ее комната сорвалась с места, перелетела через весь город и очутилась в центре огромного пространства. Инге захотелось войти в комнату, закрыть за собой дверь и остаться одной. И тогда вся эта непонятная суета останется там, снаружи. Будет тихо и покойно. Как дома.
      Вдруг она увидела Веру. Артистка была в белом халате — в таком же, как у мамы! Она шла через павильон, а за ней едва поспевала костюмерша с иголкой и ножницами.
      — Какой неудобный халат, — говорила Вера женщине с иголкой. — Я в нем тону. Можно его переделать?
      — Подошью, — неохотно сказала костюмерша.
      — Он с чужого плеча. Трудно играть, когда с чужого плеча, — вздохнула Вера.
      — Халат как халат, — сказала костюмерша. — У нас все с чужого плеча. Скупые играют добрых, смелые — трусов…
      Вера как-то странно посмотрела на костюмершу и, ничего не сказав, пошла дальше. Костюмерша воткнула иголку в край синего халата и достала из кармана булку.
      — Здравствуйте, — сказала Инга Вере.
      — Инга!.. Ты понравилась моей маме. А моя мама строгая, — сказала артистка и улыбнулась. — А я тут халат меряю… Сейчас сниматься.
      — Он пахнет нафталином, — сказала Инга и сморщила нос.
      — Ну вот и запах не подходит! — вздохнула костюмерша и пошла прочь, на ходу жуя свою булку.
      Появился Карелин.
      — Привет! Как у вас дела? Инга, ты в порядке? — на одном дыхании произнес режиссер.
      — Я в порядке, — сказала Инга.
      — Прекрасно. — Карелин критическим взглядом обвел павильон.
      А здесь уже кипела жизнь, сумбурная и непонятная, напоминавшая полный разброд. Стучал молоток — рабочие подгоняли декорации. Художник по свету тонким, пронзительным голосом кричал, задрав голову: "Уберите правую дегу! Слышите? А под окном поставьте бубочку. Одну бубочку". Ассистент оператора вставлял новую кассету и протирал оптику. Помреж листал сценарий. Каждый был занят своим делом, и оттого, что у каждого были совсем разные дела, создавалось впечатление неразберихи. Но режиссер понимал, что никакой неразберихи нет. Идет работа. Последние приготовления перед съемкой. И едва прозвучала команда: "Мотор!" — эти люди, как бойцы в одном строю, начнут делать то сложное, требующее выдержки и дисциплины дело, имя которому КИНО.
      И вот уже звучит голос Карелина — голос полководца:
      — Внимание! Всякая беготня прекращается. По местам!
      Жизнь павильона затихла, замерла.
      — Инга, подойди ко мне.
      Инга медленно подошла к режиссеру.
      — Значит, так, — сказал он и стал накручивать на палец прядь своей бороды. — Вера входит в комнату, ты соскакиваешь со стула, подбегаешь к ней и говоришь: "Мамочка, как я по тебе соскучилась!" А ты, Вера, обнимаешь ее и говоришь: "Знаешь, что я тебе привезла? Отгадай!" "Собаку", — говоришь ты, Инга. "Вот и не собаку, а совсем другое". Прорепетируем этот кусок. Тише! Тише!
      Павел Карелин хлопнул в ладоши.
      Инга вошла в комнату. Села к столу и стала рисовать. Дверь отворилась. В комнату вошла Вера в белом халате с чужого плеча. Инга не тронулась с места. "Здравствуй, дочка!" — сказала Вера. "Здравствуй!" отозвалась Инга.
      Карелин хлопнул в ладоши, как выстрелил.
      — Почему ты сидишь на месте? — строго спросил он Ингу.
      — Мне так нравится, — ответила девочка.
      Все переглянулись.
      — Что ж ты, Инга, — воскликнула Вика.
      — Тише! — крикнул на нее Карелин. Он подошел к Инге, положил ей на плечо руку.
      — Тебе не нравятся эти слова? Ты хочешь заменить их другими? Пожалуйста, говори. Мы слушаем. Какие слова ты хотела бы услышать?
      Инга стояла на маленьком пятачке, освещенном десятками софитов. Она жмурилась то ли от проникающего сквозь веки света, то ли, чтобы было удобнее думать.
      И вдруг девочка заговорила:
      — Доченька! Как ты тут без меня?.. Опять гора немытой посуды! Ты каждый день ела суп? Или ты обедала всухомятку? Что-то мне не нравятся твои глаза! Опять начинается ячмень. Придется делать уколы. Да, да! Ты же знаешь, что я делаю уколы так, что ты и не замечаешь. Правда? Ну-ка, подойди сюда… Ты доросла до моего плеча? Давай проверим. И заодно поцелуемся…
      В большом съемочном павильоне было тихо. Все осветители, рабочие, операторы, ассистентки и помощники одновременно затаили дыхание и слушали. И только софиты тихо гудели, как потревоженный пчелиный улей…
      Инга обвела взглядом всех, кто стоял на съемочной площадке, и спросила:
      — Эти слова не подходят?
      — Подходят! — одобрительно закивал режиссер. — Подходят. Вера, ты запомнила эти слова?
      — Я запомнила. Я поняла их. Только мне надо побыть одной с этими словами.
      Она сказала «поняла», как будто услышала что-то очень сложное или произнесенное на другом языке. Да и на самом деле было так. Это были слова, принадлежащие маме, и больше ни одному человеку на свете. Теперь Инга доверила их Вере, артистке, игравшей роль матери.
      — Мне надо побыть одной.
      Инга подумала, что Вере надо побыть наедине не с самими словами, а с мамой. Что-то спросить у нее, посоветоваться.
      — Хорошо, — сказал Карелин. — Перерыв. Ровно пятнадцать минут.
      Погасили софиты, стало полутемно, и замолчали пчелы. Все, кто был на площадке, храня молчание, потянулись к дверям. Инга пошла за всеми.
      — Инга, — окликнула ее Вера, — ты куда?
      — Вы же хотели побыть… одна.
      — Останься, — сказала Вера.
      Инга вернулась в «комнату». Павильон опустел. Артистка и девочка остались вдвоем. Вера опустилась на стул, а Инга медленно прошлась по комнате, села рядом с ней на краешек другого стула и заглянула в глаза артистке.
      — Нам бы с тобой в другой картине сниматься, — вдруг сказала Вера. В какой-нибудь веселой и смешной. А эта… такая трудная. Мы с тобой, наверно, делаем все неправильно.
      — Наверное, — согласилась Инга. — А вы знаете, как правильно?
      — Это знаешь ты.
      — Я?
      — Ты будешь играть правильно, а я пойду за тобой.
      — Я не артистка.
      — Ты не артистка. И я хочу тоже перестать быть артисткой. Понимаешь? — сказала Вера. — Инга, ты когда-нибудь болела сильно?
      — Я даже лежала в больнице.
      — А что делала твоя мама?
      — Мама?.. Она стояла под окном.
      — Ты откуда знала? Ты же не вставала с постели?
      — Я чувствовала, вот и все… Но один раз я решила проверить: может быть, мне кажется, что она стоит? Было уже поздно. Все спали. Горела синяя лампочка. Я встала и чуть не упала… Но я пошла к окну.
      — Она была там?
      — Она не могла меня обмануть… моя мама. Она стояла! И тогда мне стало ее жаль. Я хотела закричать: "Иди домой!" Но все спали. И окна были закрыты. Я лежала всю ночь и шептала: "Мама, иди домой!" Может быть, она услышит и пойдет? Ей холодно, она устала… Утром я снова выглянула в окно.
      — Она стояла?
      — Откуда вы знаете? — Большие темные глаза уставились на актрису. Откуда?
      — Я бы тоже стояла всю ночь.
      — Правда?
      Вся группа толпилась за дверью, и все приставали к режиссеру:
      — Долго мы их будем ждать?
      — Время идет! Скоро конец смены, а ни одного метра не отсняли.
      — Может быть, поторопить их?
      — Нет!
      Карелин стоял у двери, готовый преградить путь каждому, кто попытается проникнуть в павильон.
      — Вы ничего не понимаете, — говорил он. — Может быть, сейчас решается судьба фильма.
      Потом тяжелая дверь павильона медленно открылась. Инга сказала:
      — Мы готовы.
      И сразу же все хлынули внутрь, заняли свои места и сразу — аппараты, осветительные приборы нацелились на маленький островок, где было только два человека — Инга и Вера, и никто больше не смел вступить на их островок.
      — Будем снимать, — тихо сказал Карелин.
      Откуда-то вынырнула девчушка с хлопушкой.
      Карелин скомандовал:
      — Внимание! Мотор!
      Хлопушка хлопнула и исчезла.
      И тогда Инга направилась к своей «маме». Она шла медленно, нерешительно, словно под ногами был не пол, а хрупкий, еще не устоявшийся ледок, который мог треснуть. Инга подошла к Вере, легонько боднула ее в плечо и стала тереться об него лбом. Плечо было мягким и теплым, почти таким, как у мамы. И пахло оно чем-то привычным и родным. Инга не слышала, как жужжит пчелиный рой, она забыла, что стоит на маленьком пятачке, к которому прикованы взгляды множества людей. Забыла, где она и что происходит. Только плечо мамы было с ней. Оно поглотило ее, оторвало от всего остального.
      — Мама… — прошептала девочка.
      Наверно, никто не услышал этого слова. Но оно, так долго не срывавшееся с ее губ, заполнило собой весь мир.
      — Мама… — шептала девочка и все терлась о теплое плечо и вдыхала его запах.

12

      Когда Инга была маленькой, она не говорила: "Пошел дождь". "Начались точки", — говорила Инга.
      Точки появлялись на стекле, на сером асфальте, на черепице соседней крыши. Точки летели с неба — множество маленьких точек. Многоточие. А потом точки исчезали и появлялись потоки. Мостовые превращались в черные реки, по которым, разбрызгивая воду, плыли машины, троллейбусы, трамваи. Безмолвные крыши начинали греметь. А водосточные трубы — серебряные стебли, поднявшиеся от земли до карнизов, — трубили, булькали и извергали маленькие водопады. Пыль исчезала, и все начинало блестеть, словно город покрасили яркими, невысыхающими красками.
      Но все начиналось с точек.
      Маленькая Инга любила поспать. Отец успевал уйти на работу, а она все спала. И тогда мама будила ее бабушкиной присказкой: "Ранние птички зобик набивают, а поздние только глазки открывают…"
      Инга была поздней птичкой.
      Летом Инга с мамой уезжала к бабушке в деревню, на берег большого озера, в котором водились угри. Инга называла их ужами, а себя — Королевой ужей. Это мама рассказывала ей сказку про Королеву ужей. А маме когда-то рассказывала бабушка. Вообще жизнь в деревне во многом походила на сказку.
      В поле росла горящая трава — неопалимая купина, а под окном стояла береза, которая ночью так сильно пахла молодой смолкой, что Инга находила ее в темноте по запаху.
      Рядом с бабушкиным домом жил старый-престарый плотник. Он учил Ингу пилить.
      — Тяни пилу до конца, — приговаривал он. — Чтобы все зубья сыты были.
      Пила казалась Инге худой и голодной. И сколько ни пилила — никак не могла насытиться.
      Еще сосед-плотник любил приговаривать:
      — Помирать буду — всем прощу. Только еловому сучку не прощу!
      "За что он так рассердился на еловый сучок?" — думала Инга.
      В середине лета она с мамой ходила в поле слушать, как поет рожь. Они ждали, когда поднимется ветер и каждый стебелек превратится в струну. Струна-стебелек звенела тихо-тихо…
      Это было давно, но почему-то сегодня, шагая по темным осенним улицам, Инга вдруг вспомнила о той поре, когда она была Королевой ужей. Возвращаясь со съемки усталая, она одновременно испытывала необъяснимое облегчение, почти радость. Она не помнила мрачного павильона, в котором собралось много людей. Перед ее глазами стоял светлый островок-комната с желтыми обоями и фотографиями в рамках. На этом островке они были вдвоем: она и Вера.
      Как это получилось, что чужую женщину она назвала самым дорогим словом «мама»? Как это слово слетело с ее губ? Почему она не удержала его? Только бы отец не догадался об этом!
      Когда Инга думала об этом, кровь приливала к лицу: девочка стыдилась робкого, необъяснимого чувства, которое неожиданно проклюнулось в ней.
      Отца дома не оказалось, и Инга облегченно вздохнула. Она скинула промокшие ботинки и надела мамины тапочки — нога у нее подросла, стала почти как мамина. Потом она открыла шкаф и увидела белый халат, который висел среди других маминых вещей. Инга вынула халат и осторожно надела его на себя. Халат доставал почти до пола, а руки утонули в рукавах. Инга посмотрела в зеркало. И покраснела. Потом быстро сняла халат и пошла в ванную. Она развела в тазу мыльный порошок и опустила халат. Она стирала его очень бережно: не терла, а осторожно гладила ладошкой, словно боялась причинить ему боль.
      За этим занятием застал ее отец.
      — Устроила стирку?
      — Да. Я стираю мамин халат.
      — Зачем? — отец нахмурился.
      — Просто так.
      — Ну ладно, — сказал отец и пошел к себе.

13

      Все дни на студии делились на съемочные и несъемочные. В дни съемок студия преображалась, приходила в движение, напоминала аэродром в летную погоду.
      К каждому съемочному дню тщательно готовились, и каждый раз на съемочной площадке возникали непредвиденные неприятности: у осветителей сгорал софит, ассистент оператора забывал нужный фильтр, в декорациях не закрывалась дверь, помреж заболевал гриппом… Но, несмотря ни на что, кино снималось! Загорался другой софит, появлялся фильтр, под торопливым рубанком дверь становилась послушной, с лихорадкой на губах появлялся помощник режиссера. Самолет поднимался в небо!
      Прошло два месяца с того дня, как на улице к Инге подскочила Вика и почти силой ввела ее в таинственный мир кино. Теперь Инга уже не удивлялась, когда заставала в буфете белых генералов, мирно попивавших чаек с красноармейцами, и мушкетеров, уплетающих сосиски. И вместе с тем Ингу совсем не занимала мысль, что через год можно будет купить билет за двадцать копеек и посмотреть на себя в кино. Нечто совсем иное влекло девочку к дверям киностудии.
      Вера. Это имя напоминало ей поющую рожь. Когда кажется, что, кроме тебя, никто в мире не слышит этих, едва уловимых звуков. Инга пыталась разобраться, прислушивалась к себе. Но слышала только, как поет рожь, как звучит имя Веры. Инге хотелось еще разок прижаться лбом к ее теплому плечу. И тогда исчезнет тот день со стайкой девочек, бегущих между белых стволов…
      Инга накрахмалила и выгладила белый халат. И он обрел новизну и свежесть выпавшего за ночь снега.
      Как-то вечером отец сказал:
      — Скоро наступят зимние каникулы, и ты поедешь в деревню к бабушке.
      Инга испуганно посмотрела на отца.
      — Я не поеду…
      — Это еще почему? Будешь кататься на лыжах. А после бани будешь бросаться в пушистый снег.
      — Я лучше в городе останусь.
      — Ты же сама хотела.
      — Я тебя не оставлю одного, — ответила Инга.
      — Ну, из-за меня оставаться не стоит… Я как-нибудь…
      — А кино? — не сдавалась Инга.
      Отец внимательно посмотрел в глаза девочке.
      — Да, да, я совсем забыл. Скоро кончаются съемки?
      — Не знаю. Не скоро.
      — Для чего тебе халат?
      — Разве нельзя?
      — Халат твой. Ты можешь распоряжаться им.
      — Вот я и распоряжаюсь.
      "Вот я и распоряжаюсь" — эти слова прозвучали как-то по-новому, и папа растерянно посмотрел на Ингу. Он открыл в дочке что-то новое. И это новое поразило его. Он не знал, сокрушаться или радоваться.
      — Ну хорошо, — сказал он. — Все хорошо.
      И больше ничего не сказал.
      Весь вечер Инга исподволь поглядывала на отца. Но он больше не заговаривал о поездке к бабушке. Так все хорошо получилось. Он забыл про бабушку, или ему самому не очень-то хотелось расставаться с Ингой.
      Лежа в постели, Инга долго не могла уснуть. Она думала о Вере. Она видела ее большие глаза, светлые волосы и родинку на левой щеке возле уха. Ах нет, родинка была не у Веры, а у мамы. Как это она спутала!
      На другой день перед съемкой Инга протянула Вере пакет.
      — Что это? — спросила артистка.
      — Это вам… Возьмите.
      Артистка удивленно посмотрела на девочку и неторопливо развернула пакет. В нем лежал аккуратно выглаженный белоснежный халат.
      — Халат? — удивилась Вера.
      — Мамин, — сказала Инга. — Я, когда вырасту, буду его носить. А пока ты… Он не с чужого плеча.
      "А пока ты… Пока ты… ты…" Инга не заметила, как стала называть артистку на «ты». Это получилось само собой, помимо ее воли. Словно это родное «ты» произнесли не губы, а отстучало сердце. Ты. Ты. Ты.
      Вера взяла халат в руки и осторожно, словно боясь повредить, надела. Он пришелся ей впору. В самый раз. Вера скрестила руки и обняла себя за плечи, чтобы своим телом согреть принесенный с холода халат.
      — Тебе не жалко?
      Инга покачала головой.
      — Я пойду гримироваться. А то Карелин будет сердиться.
      Она выбежала. А Вера все стояла посреди комнаты, обнимая себя за плечи. В таком положении ее застал Карелин.
      — Пора, пора, — сказал он, — через десять минут…
      — Павел, войди в комнату и закрой дверь, — сказала Вера. — Ты видишь, что на мне?
      — Халат. — Карелин стал наматывать бородку на палец.
      — Этот халат мне принесла Инга… из дома.
      — Ну вот, — весело сказал Карелин, — а ты хотела Брусничкину.
      И они оба засмеялись.
      — Роль вышла из берегов, — сказала Вера.
      — Вышла из берегов, — согласился Карелин.
      Роль вышла из берегов, но наводнение наступило в тот момент, когда Инга совершенно случайно узнала, что по сценарию — а в кино все делается по сценарию — Вера должна была умереть.
      Девочка читала сценарий и раньше. Но тогда ей была безразлична судьба «матери». Теперь «матерью» была не чужая женщина, а Вера… Она должна будет броситься в ледяную воду, чтобы спасти мальчишку, провалившегося под лед. Она тяжело заболевает. Напрасно врачи будут биться за ее жизнь. Смерть окажется сильнее…
      Инга сидела одна в комнате Карелина. На столе лежал режиссерский сценарий. Сперва Инга просто листала его, чтобы познакомиться со своей ролью в новом эпизоде. Потом заинтересовалась и стала читать. Странная книжка — режиссерский сценарий! Например, написано на странице: "Девочка подошла к окну и полила цветы", а рядом на полях обозначено — "5 метров". Вся книжка разбита на метры! Это забавляло Ингу до тех пор, пока она не прочитала: "Врач склоняется над матерью. Слушает ее. Потом подносит ко рту зеркало. Говорит: "Все! Смерть победила!" А рядом написано — "20 метров". За двадцать метров побеждает смерть…
      Инга захлопнула книжку и подошла к окну. Она увидела, как медленно падают перышки снега. Множество белых перьев. За двадцать метров побеждает смерть!.. Из окна было видно, как красная черепица постепенно блекла, угасала и наконец совсем пропадала в снегу, как огонь пропадает в пепле. Снег налип к проводам, превратил их в толстые белые канаты. У прохожих на шапках появились белые круги. Шел основательный, не собирающийся таять зимний снег. За двадцать метров побеждает смерть… Как она могла победить за двадцать метров? И что такое двадцать метров? Может быть, двадцать больших взрослых шагов?
      Инга отошла от окна и направилась к двери. Она пошла по коридору, считая шаги. Насчитала двадцать. Оглянулась. Пошла дальше. Она не замечала встречных. Мимо шел целый полк солдат — не настоящих, а переодетых, загримированных. Инга прошла сквозь строй. И осталась одна. Перед ней был какой-то темный закуток. Она свернула в него. Остановилась. Ей стало нестерпимо горько. Она закрыла глаза и увидела девочек, бегущих в желтых платьях. Обгоняя друг друга, они мелькали между белыми стволами берез. Девочки убегали от чего-то неудобного и трудного, от чего сама Инга не могла убежать, словно ее ноги приросли к земле. Потом выплыли старушки, которые подбрасывали и опускали половичок, и каждый раз раздавался выстрел и поднималось облачко порохового дыма. Потом появился усатый грязный человек. Он потер ладонью щетину на щеке и уставился на Ингу холодным стеклянным глазом. Инге стало страшно, она открыла глаза, но тот день не исчез, как исчезает тьма, когда в комнате зажигают свет. Он был вокруг нее, плотный до боли, ощутимый. Он стал невидим, но он звучал, шептал в самое ухо разными голосами.
      "Мамы больше нет!" — слышался голос папы.
      "Почему мамы больше нет?" — отзывался голос Инги, голос, не зависимый от нее самой.
      "Мама умерла".
      "Как умерла?"
      И тут что-то горько сжалось, подступило к горлу, обожгло глаза, и, чтобы заглушить голоса того тяжелого дня, Инга крикнула:
      — Мама! Ма…
      Неожиданно рядом с ней появилась Вера. Откуда она взялась в этом пустом, бесконечном студийном коридоре? Как разыскала Ингу в закутке, где стоят метла и ведра?
      — Инга, что с тобой?
      Девочка ничего не ответила, молча боднула артистку в плечо, прижалась к нему и жалобно пролепетала:
      — Не хочу, чтобы ты умирала… Лучше я умру. Пусть они придумают так, чтоб я умерла. А ты будешь прощаться со мной.
      — Зачем же тебе умирать, доченька?
      — Чтобы ты не умирала.
      — Но ведь это не на самом деле, Инга.
      — Все равно.
      Вера обняла Ингу и еще крепче прижала ее лоб к своему плечу. И сквозь одежду чувствовала, как девочка горячо дышит.
      — Пусть Карелин спасет тебя. Он может спасти тебя?
      Вера молчала, не зная, что ответить девочке, в сознании которой стерлась граница между искусством и жизнью. Для нее все было жизнью — даже нарисованное, загримированное, придуманное, освещенное не солнцем, а софитами и юпитерами. В этом было ее существо. Сказка уживалась с настоящим горем.
      — Я поговорю с Павлом. Я тебе обещаю, Инга.
      И вдруг артистка почувствовала, как сквозь ткань пробились слезы. Она почувствовала их плечом. Девочка не всхлипывала и не дышала учащенно, как дышат, когда плачут. В темном закутке ничего не было видно. Но Вера как бы слышала плечом, видела…
      На другой день Инга не пришла на съемку. И тут произошел настоящий скандал. Режиссер кричал на второго режиссера:
      — Где Инга?
      Второй режиссер спрашивал у ассистента:
      — Почему нет Инги?
      Ассистент подбежал к директору картины:
      — Найти Ингу!
      Осветительная аппаратура была приведена в боевую готовность. Рабочие стояли на местах. Оператор со своими помощниками выкатил тяжелую кинокамеру «Дружба», как орудие на прямую наводку. Артисты нервно курили в стороне, ожидая начала съемки.
      А маленькой героини фильма не было.
      Поехали к ней домой. Дома Инги не оказалось.
      Поехали в школу. Не приходила она на уроки.
      Позвонили в милицию, дежурному по городу. Никаких происшествий с девочкой отмечено не было.
      Все ходили мрачные. Никто не смотрел в глаза друг другу, словно каждый чувствовал себя виноватым.
      Но больше всех переживала Вика. Она вдруг забыла, что является "девушкой из кино", ей казалось, что пропала ее сестренка, родной человечек. Что с ней могло случиться?
      — Ребята, она найдется! — говорила Вика товарищам. — Она появится. Все будет в порядке.
      Она подбадривала других, а у самой время от времени на глаза наворачивались слезы и на скулах появлялись две черные полоски — «текли» глаза.
      В тот же день Вера и Павел сидели в студийном кафе за круглым столиком у окна. Оба были расстроены. Оба думали об одном. Об Инге.
      Павел почему-то вспомнил, как Инга разыгрывала сцену с зелеными яблоками и как он, внимательно наблюдая за игрой девочки, чувствовал в ней не только дарование, но и внутреннюю силу. Она тогда заставила его поверить в эти "зеленые яблоки". Он даже почувствовал во рту оскомину. Он и сейчас, вспоминая, как девочка естественно морщилась и закрывала глаза, чувствует прилив слюны.
      А Вера думала о темном закутке в нескончаемом коридоре и о том, как она плечом почувствовала горячие Ингины слезы. Это был не обычный детский каприз. Тревога и… любовь двигали Ингой, когда она, сорвав съемку, не пришла в студию.
      — Что-то с этой девчонкой происходит, — вдруг заговорил Павел. Может быть, она больна?
      Вера молчала. Она отхлебывала из белой чашечки кофе и молчала.
      Студийное кафе, чем-то похожее на привокзальное, жило своей суетливой жизнью. Кто-то входил, кто-то, глянув на часы, убегал. В дверь просунулась голова.
      — Потехина здесь нет? — спросила голова. — Потехина вызывают к директору.
      Не было в кафе Потехина, и голова исчезла.
      Неожиданно Вера сказала:
      — Павел, я виновата перед тобой. Я не предупредила… У девочки умерла мама.
      Павел резко повернулся к артистке.
      — Как умерла мама? Когда?
      — Еще до съемок.
      — И ты знала?
      Вера покачала головой.
      — Никто не знал. Узнали… случайно.
      Павел отодвинул стул, словно собирался куда-то бежать, но не побежал, а стал расхаживать у окна. За окном шел снег, белые хлопья пролетали совсем близко, и казалось, они сейчас опустятся на волосы, на бороду и на плечи режиссера.
      Потом Павел повернулся к столику, сел и заговорил возбужденно:
      — Почему мне об этом ничего не сказали? Почему молчал ветеринар? Ты понимаешь, в каком свете мы предстали перед Ингой? Она убежала. И я бы убежал, если б у меня умерла мама, а мне бы твердили: "Поцелуй маму!" Кощунство!
      — Но ведь вначале никто не знал, что умерла мама. А ветеринар думал, что кино отвлечет девочку от горя.
      — Ветеринар думал! Ему кошек лечить, а не думать! Кто узнал об этом?
      — Вика докопалась. Совсем недавно.
      — Надо было сразу сообщить об этом! — Режиссер стукнул ладонью по столу.
      — Сообщать было поздно. Мы боялись, что это помешает тебе.
      — Я знаю, почему она сбежала со съемок, — неожиданно сказал Павел. Она боялась, что ей придется снова пережить смерть матери. Она же не играет. Она живет. И то, что это не на самом деле, а в кино, ей не объяснишь.
      — Я хотела сказать тебе об этом, но ты сам понял. Это хорошо, что ты сам понял.
      — Что же делать, Вера?
      Вера внимательно посмотрела на Павла и сказала:
      — Павел, ты знаешь, чем сценарий счастливо отличается от жизни? В жизни ничего не изменишь. Если человек погиб — его не вернешь. А в сценарии его можно спасти.
      Глаза Павла широко открылись.
      — Ты предлагаешь ради одной девочки изменить сценарий?
      — Ради одной девочки — это значит ради всех детей. Ведь дети верят в справедливость, в победу жизни. И это — главное.
      — Роль вышла из берегов! — отчаянно воскликнул Павел. — Я заметил, как Инга тянется к тебе. Но что будет потом? Ты думала об этом?
      — Я боюсь думать, — ответила Вера.
      — В плохих фильмах, — продолжал Павел, — папа женится на женщине, которую полюбила его дочь. Хеппи энд!
      — Хеппи энд! Счастливый конец! — тихо повторила Вера. — Но жизнь не похожа на плохие фильмы. Она интересней, хотя тяжелее.
      — Инга любит тебя.
      — Может быть, и я ее люблю… как дочь…
      — Вы не равны, Вера, — сказал режиссер, пощипывая свою бородку. — У тебя может родиться дочь, а у нее мать уже никогда не появится.
      — Но ведь я появилась, — прошептала Вера. — Роль вышла из берегов.

14

      В глубине парка стоял домик с одним окошком. К домику вела проложенная по снегу тропинка, похожая на молочную речку. Инга подошла к молочной речке и заглянула в окошко. Она увидела двух немолодых женщин, которые сидели за столом и ели картошку. Не боясь обжечься — от картошки шел пар, — женщины ловко счищали кожурку, снимали с картошки мундир и, прежде чем отправить в рот, макали в блюдце со сметаной. В уголке рта у обеих появились белые усики. А от жара лица лоснились и ко лбу прилипли пряди сизых волос. Женщины так аппетитно ели картошку, что Инге мучительно захотелось отведать картофелину. Разваристую, с пылу с жару, подбеленную сметаной. Она уже решила войти в домик, как вдруг за ее спиной послышались неторопливые шаги. Девочка оглянулась и увидела мужчину со стеклянным глазом. Он прошел мимо девочки в огромном сторожевом тулупе и, толкнув дверь, скрылся в сторожке.
      Инге сразу расхотелось картошки. Она повернулась и побежала в глубь заснеженного парка. Стволы деревьев замелькали черным забором. Сердце застучало громко-громко. Инга остановилась. Прислушалась. И ей показалось, что она слышит, как поет рожь. Этот звук доносился то ли издалека, то ли из-под снега, то ли рождался в ней самой. И девочка вдруг почувствовала, что вместе с белым маминым халатом она отдала Вере нечто большее, принадлежащее только маме…