Глава четырнадцатая

ЦИРЮЛЬНИК И ТЮРЕМЩИК

Мишель Гамбри все больше привлекал к себе Жака, хоть им и не приходилось часто встречаться. Он, конечно, был не так образован, не прочел столько книг, как Адора, но Жаку казалось, он ближе понимает крестьянские заботы и нужду, хотя давно стал рабочим и горожанином. Жак охотно забегал к Гамбри и не раз заставал у него других рабочих, которые приходили к нему за советом. Видимо, на фабрике любили, уважали красильщика и считались с его мнением. И Жак решил спросить совета у Гамбри, как вести поиски Фирмена.

Правда, отец Поль строго наказывал Жаку не говорить лишнего о Фирмене. А Жак нарушил свое обещание, поведав о нем уже троим: Шарлю, Бабетте и Адора. Но Шарль был его лучшим другом. Бабетта… Он знал, что поступил правильно, доверившись ей. А Адора был адвокат и хороший советчик во всех делах. К сожалению, старания Адора пока успехом не увенчались. И Жак отправился к Мишелю.

Гамбри слушал юношу очень внимательно, ничему не удивляясь, а когда тот кончил, покачал головой.

— Боюсь, что тут я тебе не многим смогу помочь. Все же попробую. Отведу-ка я тебя к Жерому Рике. Он славный малый… А так как он цирюльник и живет почти в самой Бастилии, посмотрим, не будет ли он полезен в нашем деле.

Жак воспрянул духом от того, что Гамбри принял так близко к сердцу его рассказ, и особенно потому, что он сказал: «в нашем деле». К тому же это были не туманные обещания подумать, поискать, постараться, а реальная помощь.

Гамбри не преувеличил, упомянув, что брадобрей живет почти в самой Бастилии. Его заведение прилепилось к одной из крепостных стен и как будто вросло в нее. Жером — веселый малый с черными, чуть насмешливыми глазами — обрадовался Гамбри и радушно встретил Жака, однако слегка задел его самолюбие словами:

— Добро пожаловать, хотя этому молодому человеку мои услуги, пожалуй, понадобятся не раньше, чем годика через два-три.

А Жак-то считал, что его усы видны каждому.

Гамбри рассказал Жерому, что Жак разыскивает своего родственника, томящегося в одной из тюрем.

— Вот что, дружище, — закончил он свой рассказ, — к тебе ходят бриться и стричься многие молодцы из тюремной стражи. Можешь ты нам помочь?

Жером задумался на минутку, потом сказал:

— Пожалуй, лучше всего обратиться к Круазе, он частенько ко мне забегает. Этот старый тюремный сторож хитер, как лиса. Сразу с ним поговорить не удастся, но надо, чтобы он попривык к твоему молодому другу. Увидит его раз, другой, а там можно будет его и спросить…

С того дня у Жака прибавилось дела: как только выдавалась свободная минута или если ему случалось по поручению тети Франсуазы проходить мимо цирюльни, он забегал к Жерому.

В цирюльне Жером работал один, если не считать подручного, Люсьена, малого лет пятнадцати, с глуповатой ухмылкой на круглом невыразительном лице.

Наконец Жак познакомился с Круазе — угрюмым, молчаливым человеком лет шестидесяти, крепкого сложения, с заросшим темной бородой лицом. Если бы какому-нибудь живописцу пришло в голову написать портрет Круазе, то он мог бы не делать под ним подписи: «тюремщик». Никто все равно не усомнился бы, что именно такова профессия этого угрюмого человека.

На Жака он даже и не взглянул и лишь на третий или на четвертый раз заметил его присутствие.

И вот настал день, когда Жером шепнул Жаку:

— Пора! Спрашивай у него, что тебе надо. Он к тебе благоволит. Начинай, пока нет других клиентов.

Круазе сел в кресло. Жером занялся подготовкой инструментов, вытащил из футляра большие ножницы, достал ремень, бритву, стал ее точить.

— То-то у вас дел, я думаю, — начал Жак издалека. — Вон какая борода у вас выросла. Некогда ее и подстричь.

Круазе подмигнул Жерому:

— Без работы мне сидеть не приходится, что правда, то правда!

— А не надоело вам, господин Круазе, возиться с ключами да узниками? Ведь сколько их прошло через ваши руки! И все злодеи!

— Прошло столько, сколько тебе и не сосчитать! — согласился Круазе, и на его угрюмом лице появилась самодовольная улыбка.

— И неужели всех, кто у вас на запоре, вы помните по имени? Ну и память надо иметь, чтобы всех их не спутать…

— Эх ты, простак! Если я спутаю, такой кавардак пойдет, что не обрадуешься, и концов потом не найдешь!

Жак продолжал льстить Круазе, восхваляя трудности его ремесла. И как ни был осторожен тюремщик, но и он поддался на удочку лести.

— Ты говоришь «спутать»… Глуп ты, вот что я тебе скажу! Ведь это только дураки думают: попал человек в Бастилию, и пиши пропало… А у нас там такой порядок: все записано, расписано, никто не умрет раньше положенного срока, зато и не выйдет прежде, чем надо. Знаю я эти россказни: посадили, мол, преступника, а потом забыли о нем… Мы всех наперечет знаем…

— Неужто, коли преступник попал в Бастилию, даже если он не у вас под охраной, вы его имя знаете?

Круазе бросил подозрительный взгляд на Жака, словно хотел прочесть его мысли.

Жак струхнул. Как он ни готовился заранее к этому разговору, на него нашел какой-то столбняк. С чего начать? Как лучше подойти к тому, что его интересует? «Была не была!» — только успел он подумать и спросил, тут же пожалев, что не подождал еще хоть немного:

— А преступник, по имени Фирмен Одри, не проходил через ваши руки?

Круазе, как улитка, тотчас ушел в себя. Недобрая морщина пролегла у губ.

— Не помню такого! — буркнул он. — А тебе к чему?

Жером был настороже и, услышав, что Жак брякнул лишнее, прервал их беседу и начал уговаривать Круазе:

— Помолчи, а то как бы я тебя не порезал!

Жак и сам пожалел, что слишком рано заговорил об Одри, и, чтобы поправить ошибку, продолжал с беспечным видом:

— Я-то недавно из деревни и, конечно, не знаю, что за преступники у вас сидят…

— Не знаешь и знать не должен… А зачем спрашиваешь? И с чего ты интересуешься этим Одри?

— А я в книжной лавке работаю. Так меня предупреждали: надо смотреть в оба, чтобы какая-нибудь запрещенная книга не проскочила… Говорили, будто этот самый Одри скверные книги писал. И за это, все твердят, его упрят… посадили в Бастилию. Вот мне и интересно.

— Вижу я, что ты парень со смекалкой… — Круазе прищурил глаза: они стали узкими, как щелки, и от этого совсем непроницаемыми.

Жером вновь занялся бородой своего клиента, заботясь о том, чтобы Круазе мог теперь свободно разговаривать.

— Ах, противный мальчишка Люсьен, воды не приготовил! Люсьен, Люсьен, где же ты?! — И Жером выбежал в кухню, чтобы дать возможность Жаку побыть с Круазе наедине.

«Что же мне сказать?! Вот всегда так со мной! Готовился, готовился к встрече, а теперь ни с места!» — думал Жак и решил подойти с другой стороны.

— Вот что я подумываю. Книжная торговля хороша, не спорю, но что, если мне податься в тюремщики?

— Ну и умора! — Круазе расхохотался так, что все его тело сотрясалось от смеха. — Ну и выдумал, да куда такому молокососу в нашу крепость! Тут нужно смотреть в оба и держать ушки на макушке. Попадет к нам арестант, мы у него тотчас все отнимаем, чтобы он ничего над собой не учинил. Даже пряжки с подвязок и башмаков. И все-таки нашелся один, который нас обманул и проглотил большущую пряжку с башмака. Недоглядели! Вот оно как бывает!..

Жака охватил ужас. Что, если именно Фирмен проглотил пряжку? В этот миг он позабыл, что даже неизвестно, находится ли Фирмен в Бастилии. Может, он давно уже умер или сидит в другой крепости? Голос Жака дрогнул, когда он спросил:

— Ну и что же?

А Круазе, приписав волнение юноши страху, который, по его мнению, естественно должен был испытывать каждый при слове «Бастилия», охотно пояснил:

— Как — что! Еще спрашивает! Влетело нам всем! Еле голова на плечах осталась.

— Ну, а заключенный что?

— Отправился на тот свет. Туда ему и дорога… А еще в нашем ремесле большущая сила нужна. Ведь не все узники спокойные да тихие. Бывают такие, что только держись! Иной раз дашь им тумака, да такого, что у самого рука заболит…

Круазе умолк, боясь сказать лишнее.

Но Жак уже не хотел отступать.

— Так этому выучиться можно… Я уж со всем старанием…

— Молод ты еще да зелен! — сказал Круазе, окидывая юношу недружелюбным взглядом.

— Молод я, это правда, — нашелся Жак. — Зелен — тоже. Но и то и другое дело проходящее. Буду я и старше, и опытнее. А вы думаете, в книжной лавке легко работать?

— Ладно, — снисходительно бросил Круазе. — Хочешь в тюремщики идти, первым делом научись молчать. Знаешь, как в народе Бастилию называют, слыхал? — Круазе пытливо посмотрел на Жака.

«Не сказать бы лишнего. Раз, два, три, четыре», — подумал Жак и сказал:

— Откуда мне знать? Я ведь только недавно из деревни.

— Так вот знай: ее называют Домом молчания. Все потому, что кто в нее попадет, должен молчать. А коли попробует подать голос, его тотчас… — И Круазе сделал рукой такое движение, словно свернул птице голову. — Если же узнику посчастливится, — продолжал он, — и он живым выйдет из Бастилии, то должен поклясться на Библии, что ни единым словом не проговорится о том, что видел в ее стенах…

Жером появился вовремя с тазом кипящей воды. Позади него со щипцами для завивки волос шествовал Люсьен.

Несмотря на то что свидание с тюремщиком оказалось неудачным и совсем не таким, как задумал его Жак, он вызвался проводить Круазе до ворот Бастилии.

«Интересно, как он в нее проникнет? Пока он будет открывать ворота, я загляну в них, а там… « — думал Жак. И он уже слышал, как звенят в кармане страшного Круазе страшные ключи.

Но никаких ключей от ворот и от казематов, как воображал Жак, тюремщик с собой в карманах не носил.

Подойдя к караульному помещению, он крикнул:

— Жиро, это я, Круазе!.. — и всунул на минутку голову в караульное окошко. Тотчас высунулся обратно и буркнул: — А ты, малый, иди своей дорогой и не заглядывай куда не надо!

И Жак даже краешком глаза не увидел тюремного двора.

Глава пятнадцатая

ПРИГОВОР НАРОДА

Имя Ревельона Жаку приходилось слышать часто. В Сент-Антуанском предместье хорошо знали этого богатого человека, владельца большой обойной фабрики. С тех пор как Жак получил последнее письмо из дома, его не оставляла мысль, что хорошо было бы выписать из деревни Мишеля. Не устроить ли его учеником на фабрику Ревельона? Он решил и тут посоветоваться с Гамбри.

— Зачем пожаловал? — спросил Гамбри, который вышел навстречу Жаку, и его серые, широко расставленные глаза ласково блеснули.

— Да вот насчет братишки Мишеля пришел к вам. Невмоготу им там в деревне. Ему уже тринадцать лет. Шарль говорит, чтобы я отдал его в ученики к ювелиру, а по-моему, на фабрике работать лучше. Так вот, я подумал, не поможете ли вы его к Ревельону определить.

— К Ревельону?! Да ты с ума сошел! Разве не знаешь, какой это живодер?! Худший из худших. Как ни трудно сейчас найти работу, а с ним дела иметь нельзя. Не жалеешь ты своего братишку, что ли?

— А как же мне с Мишелем быть? Ведь в Таверни у нас есть нечего.

Брови Гамбри сошлись на переносице. Он дружески потрепал Жака по плечу и сказал:

— Ладно, не вешай носа! Все вы в Париж стремитесь. А здесь скоро будет еще голодней, чем в деревне, если только народ вовремя не скажет свое слово… Завтра мне недосуг, потому что мы собираемся поговорить с Ревельоном по-свойски, а вот послезавтра в это самое время приходи ко мне. Обсудим, посоветуемся, куда твоего братишку девать, чтобы ему и сытно было и чтобы работа была не очень тяжела.

— Хорошо, что послезавтра, — обрадовался Жак. — Завтра с утра госпожа Пежо велела мне отправиться на тот берег Сены в один дом за книгами. Я там весь день проканителюсь.

— Идет! До послезавтра!

С утра 27 апреля, взяв с собой оберточную бумагу, веревки и небольшую сумму денег, Жак по поручению тетушки отправился за книгами в богатый дом, где продавалась целая библиотека.

Весна в этом году не предвещала французам ничего доброго.

Позади были два неурожайных года. А нынче поля уже пострадали от жестокого града. В городах и деревнях опять не хватало хлеба.

Бремя налогов становилось все тяжелее для населения.

Недовольство охватило всю Францию. В деревнях то и дело вспыхивали крестьянские бунты. Роптал и Париж. А особенно волновалось и роптало рабочее население Сент-Антуанского предместья.

Здесь жили преимущественно мебельщики и мастеровые, изготовлявшие соломенные сиденья для стульев. Кто из них не знал Ревельона! У него на фабрике работало четыреста рабочих, значит, четыреста семей кормилось около господина Ревельона. Но как кормилось, это другое дело.

Ревельон пользовался дурной славой. Еще не прошло и двух лет с тех пор, как он круто расправился с рабочими своей другой фабрики, в Курталине. Рабочие там вздумали бастовать, но с Ревельоном не шути! Он был накоротке с полицией и, чуть что, прибегал к ее помощи.

А сейчас Ревельон снова выступил против рабочих. На собрании избирателей третьего сословия в округе святой Mapгариты он во всеуслышание заявил, что рабочий с семьей может вполне прокормиться на пятнадцать су в день. Поэтому-де он сокращает наполовину жалованье своим рабочим. Но ведь хлеб-то стоил теперь четырнадцать с половиной су — разве не знал об этом Ревельон? А если знал, то чего добивался — не хотел ли просто довести до отчаяния тех, кто своими руками строил его благополучие?

Вдобавок Ревельон редактировал наказ третьего сословия от своего района и, подыгрывая аристократам, отказался включить в него требования рабочих.

Когда о выступлении Ревельона на собрании избирателей узнали в Сент-Антуанском предместье, возмутились не только рабочие с его фабрики, но и другой трудовой люд. Не составляли ли все рабочие и ремесленники одну большую семью бесправных, у которых теперь хотели отнять и то немногое, что они имели?

О том, что рабочие могут еще туже подтянуть животы, говорил на собрании не только Ревельон, говорил и селитровар Анрио. Один стоил другого.

С утра 27 апреля над Сент-Антуанским предместьем как будто нависла тяжелая туча. На бульварах деревья зловеще шелестели листьями, разросшимися так, словно то был не апрель, а знойное лето. Казалось, вот-вот разразится гроза, какое-то общее смятение чувствовалось в воздухе. Словно повинуясь неслышному приказу, лавки стали закрываться, с шумом захлопывались ставни жилых домов. Праздношатающиеся поспешили очистить улицы, не дожидаясь, чтобы их об этом попросили. А на улицах появились новые толпы. Откуда взялось столько людей?

Все взволнованы. В руках палки, жерди. Но что это? Идет группа людей. На вытянутых руках одни несут чучела, изображающие хозяев предместья — Ревельона и Анрио, другие — большой кусок картона с надписью: «Приговор третьего сословия; Ревельона и Анрио повесить и сжечь на Гревской площади!»

— На Гревскую площадь! Там свершим правый суд! — слышатся голоса.

— На Гревскую! — вторят другие.

Все понимают: там собираются уничтожить не самих предпринимателей, а только их чучела. Парижане привыкли к такому зрелищу. Оно служит предупреждением; народ хочет, чтобы хозяева знали и понимали — кары им не избежать.

Еле пробиваясь по мостовой сквозь стену людей, медленно двигается роскошная коляска, в которой сидят два аристократа.

Гамбри отделяется от толпы, подбегает к экипажу, выхватывает из рук кучера поводья и спрашивает у седоков:

— Кто вы такие?

— Моя фамилия дю Тийе.

— А ваша?

— Я — герцог де Люин, — робко произнес второй.

— В таком случае, кричите: «Да здравствует третье сословие!» Да погромче! — требует Гамбри.

— Да здравствует третье сословие! — покорно крикнули аристократы.

Власти встревожились. Дело не шуточное — ведь в Сент-Антуанском предместье рабочих тысячи. На свои войска для подавления, пожалуй, рассчитывать не приходится, иноземные надежнее. Всего лучше для этого швейцарцы. Их много сейчас скопилось в Версале, где они охраняют королевский дворец.

Часть восставших направилась к роскошному особняку Ревельона, но тут перед ними возникло неожиданное препятствие: охранявшие его военные отряды. Кто же так быстро осведомил полицию? Откуда взялись войска?

Замешательство длилось недолго.

— Друзья! — крикнул Гамбри. Он шел теперь впереди, неся на вытянутых руках модель виселицы с болтавшейся на ней фигуркой Ревельона. — Селитровар Анрио ничем не лучше Ревельона. Идем к особняку Анрио!

И все бросились к дому селитровара. В толпе замелькали длинные шесты. У многих в руках оказался инструмент: у кого молоток, пила, у кого лекало. Это потому, что к восставшим присоединилось много рабочих-инструментальщиков.

— Вот как живут те, кто предлагают нам кормиться на пятнадцать су в день!

В самом деле, пышный дом Анрио с лепными украшениями на стенах и тяжелыми шелковыми драпри на окнах выглядел особенно богатым и роскошным, когда возле него толпились сейчас плохо одетые, истощенные голодом бедняки.

— Тащи мебель! Выноси из дома! Мы устроим сейчас хороший костер!

Десятки крепких рук стали выбрасывать из окон дорогую мебель фабриканта. Внизу ее подхватывали такие же уверенные руки; и восставшие по двое, а то и по трое тащили ее прямо на Гревскую площадь.

— Сжечь ее! Проучим богачей!.. — такова была воля сотен собравшихся людей.

Слухи о восстании в Сент-Антуанском предместье быстро распространились по Парижу. Толпы рабочих из квартала Нотр-Дам присоединились к восставшим. Появился еще другой плакат: «Пусть будут снижены цены на хлеб и на мясо!»

К рабочим с ревельоновской фабрики присоединились рабочие со стекольной.

— Закрывайте лавки! Идите к нам! — приглашают восставшие владельцев маленьких лавчонок.

Но их голоса перекрывает испуганный возглас:

— Солдаты! Идут солдаты!

В самом деле, солдаты французской и швейцарской гвардии, королевского и драгунского полков вытянулись в линию от Монмартрского бульвара до Сент-Антуанского предместья.

В солдат полетели камни, вывороченные из мостовой.

Но разве камни, дубины, жерди, молотки могут противостоять ружейным залпам?

Вот упали первые раненые, среди них — случайные прохожие. Но это не испугало смельчаков. Отчаянная борьба продолжалась.

Как будто очищена мостовая от людей, но это только кажется; там, наверху, на крышах, между трубами, засели восставшие, и сверху летят в солдат и полицейских куски сорванной черепицы.

Однако солдаты не дремали. Один из них бросился к Гамбри.

— Эй, кто там, подсоби! — крикнул Гамбри.

И паренек лет шестнадцати бросился ему на подмогу. Гамбри дубиной оглушил солдата, и вдвоем они вмиг отняли у него шляпу и саблю.