ОТРЕЗВЕВШАЯ

Когда Лена вновь обрела способность соображать и, выражаясь по-научному, адекватно оценивать окружающую обстановку, то обнаружила, что находится уже не в подвальной студии, а в своем номере, и одета не в батистовую рубашку, а в свою собственную, привычную одежду. Даже вязаная шапочка была на голове, и ботинки уже зашнурованы. Как она поднималась из подвала, одевал ее кто-то или она сама одевалась — Лена совершенно не помнила.

Наверно, можно было запросто подумать, что она просто заснула тут, в номере, сидя в кресле перед телевизором, а все происходившее в подвале ей просто приснилось. Однако во рту чувствовался некий специфический вкус того самого напитка, которым Федюсик угощал свою «съемочную группу». Запахи какие-то прилипли — явно чужие, но знакомые по подвальным делам.

Чувствовала она себя вполне нормально, голова не болела, никакого похмелья не ощущалось, сухоты во рту не чуялось. Излишнего веселья она, правда, тоже не испытывала, но во всем теле никаких болезненных явлений не отмечалось. И сонливости тоже. Была эдакая трезвая, здоровая бодрость.

На столике рядом с Леной лежали два паспорта на имя Елены Павленко — общегражданский и заграничный. Ни того, ни другого у Лены до начала всей этой фантасмагории на руках не было. Но кто и как вручил ей эти паспорта, она абсолютно не помнила.

Конечно, Лена не преминула полюбоваться на фотографии в общегражданском паспорте. То есть на себя шестнадцатилетнюю и двадцатипятилетнюю. Поскольку, как уже говорилось, на самом деле Лене (вообще-то, Лиде) было двадцать два года, фотографии, по идее, представляли собой ее прошлое и будущее. Но, согласно паспорту, Лена состарилась аж на четыре года, и то, как видно, благодаря милости Федюсика, утверждавшего, что выглядит она на двадцать восемь — тридцать лет.

Лена не помнила, какой она была в шестнадцать лет, но мордашка кругленькой лупоглазой девочки, которая получилась на фото благодаря компьютерным ухищрениям Федюсика, ей очень понравилась. Сходство было несомненное, и вместе с тем фотография выглядела заметно более старой, чем фотография «двадцатипятилетней» Лены.

Загранпаспорт оказался менее интересным, там была та же фотография, «на двадцать пять лет», только по-другому оформленная.

Потом Лена поглядела на часы и заволновалась. На циферблате значилось 22.15, то есть тот самый «контрольный срок», по истечении которого ее собирались отправить из этого заведения на вокзал, вроде бы уже прошел. Неужели она проспала и «оказия» уехала без нее? Потом, правда, Лена припомнила, что Шурочка говорила не «отправят в десять», а «после десяти». Это, конечно, понятие растяжимое.

Но сомневаться пришлось недолго. В номер без стука вошла Шурочка, весело подмигнув Лене как старой интимной подружке. С собой она принесла, как ни странно… мотоциклетный шлем с темным забралом из оргстекла.

— Вот, велено тебе передать. Собирай вещички и спускайся вниз, минут через пятнадцать поедешь.

— На мотоцикле? — искренне удивилась Лена.

— Ну, вроде того… на снегоходе. Больше ничего не пройдет — метель бушует. Там, внутри шлема, еще шапочка есть, на манер омоновской — одни глаза видно. Это чтоб лицо не померзло… Ну, бывай, привет Москве! Жалко прощаться вообще-то! — и Шурочка ласково, но не без легкого похабства поглядела Лене в глаза.

— Взаимно, — пробормотала Лена, у которой все шибко перепуталось в голове, а потому не сумела сразу припомнить, чем могла уноровить здешней обслуге. Впрочем, на всякий случай, перед тем как надеть шерстяной подшлемник с прорезью для глаз — даже рот и нос были закрыты, Лена поцеловала Шурочку в пухлую щечку. Шурочка тоже ее чмокнула и торопливо убежала.

Конечно, и шлем, и подшлемник Лену очень устраивали. Если эта жуткая Валерия все еще здесь, то даже, столкнувшись с Леной нос к носу где-нибудь в коридоре или на лестнице, она вряд ли узнает ее через эти намордники. Конечно, Валерия могла и по одежке ее опознать, но все-таки прикид у Лены не самый запоминающийся. Таких курток, джинсов и ботинок полным-полно.

Перед тем как выйти из номера, Лена, конечно, запихнула в куртку документы, а заодно проверила бумажник. Федюсик, похоже, и впрямь ничего не взял с нее за загранпаспорт. Наверно, надо было зайти и попрощаться, спасибо сказать, но Лене уж очень хотелось поскорее убраться отсюда, пока ее Валерия Михайловна не сцапала. Пистолет оказался на месте, пять патронов из «маргошки» никуда не испарились, а никаких иных вещей после потери рюкзачка у Лены не было.

В общем, Лена торопливо покинула номер и спустилась вниз, в фойе, где висели картины и сидел уже другой «портье» — мордастый такой, в камуфляжке. Как видно, он был в курсе дела, потому что, увидев нечто в мотоциклетном шлеме — фиг поймешь, мальчик или девочка, тем более что рост у Лены за метр семьдесят! — охранник вопросов задавать не стал, а только указал на все тот же диванчик под лосиными рогами, тот, где Лена утром дожидалась Федюсика. Прямая и зеркальная копии «Утра в сосновом лесу» тоже никуда не делись.

Странно, но Лена теперь, после знакомства с Федюсиком и Ромасиком — она почему-то не сомневалась, что кто-то из них нарисовал эти центрально-симметричные копии! — кажется, начала понимать скрытый смысл, вложенный в этот живописный фокус. Хотя, как уже отмечалось, в живописи совершенно не разбиралась, и если б ее спросили, как называется помянутая картина Шишкина, скорее всего ответила бы: «Мишка косолапый» или «Три медведя».

Смысл этот, как ей теперь казалось, отражал двойственность сознания этих ребят, главным образом, конечно, в области секса. Потому что им, то ли от избытка ума, то ли от каких-то еще причин, хотелось, как говорится, побывать «на обеих сторонах». Сразу же всплыли из памяти картинки той абсолютно бесстыжей групповухи, которая развернулась в подвале после того, как Федюсик угостил всех своим пойлом. Причем если непосредственно в то время, когда эти дела происходили, и Лена пребывала в полубезумном состоянии, все казалось какой-то каруселью и сливалось в одно сумасшедшее и ненормально-веселое действо, то теперь стали вспоминаться всякие детали происходившего…

При этих воспоминаниях Лена испытывала то легкий стыд, то отвращение, но чаще всего некое странное и даже приятное изумление. Например, ей запомнилось, что в то время, как она со своим искусственным «прибором» изготавливалась, под животом Ромасика поднялся самый обычный, природный.

Конечно, ярче всего врезался в память тот сумасшедший миг, когда Лена, ухватившись руками за свой резиновый пенис, прижала его головку к отверстию и потянула Ромасика на себя. У нее даже сейчас легкая дрожь по телу пробежала, когда вспомнилась жутко срамная картинка: резиновая головка растягивает края отверстия и мягко, плавно проскальзывает внутрь… А как сладко ей стало, когда нежная, совсем бабья попа Ромасика прижалась к ее животу! Ни за что бы представить не могла, что ей это в кайф покажется!

Но дальше еще круче и удивительней пошло. «Стоп! — воскликнула Шурочка. — Чур я поперек!» Лена, конечно, и спрашивать не стала, что это Шура собирается делать. А та быстро поднырнула под живот Ромасика, в мгновение ока надела себя на его натуральный инструмент, повернулась и действительно оказалась лежащей поперек Ромасика и угодившей «на третий этаж» Лены. Ни фига себе, заявочки?!

Верка тоже прикол отчудила. Заверещала что-то типа того: «Погодите, я ему под голову лягу!» Уселась, откинувшись спиной на подушки, раздвинула ноги, и Ромасик, уже зажатый между Леной и Шурочкой, уткнулся лицом прямо в Веркину писюху! И как пошел орудовать там губами, и языком, и даже носом! А Верка, задрав ноги, забросила их Ромасику на плечи, а руками дотянулась до его силиконовых сисек, гладила, щупала вовсю… Ух, срамота-а!

Лена при таком раскладе оказалась возлежащей на нежной и гладкой спине Ромасика, но держалась не за него, а за Веркины коленки. Ромасик же, которого Лена продолжала интенсивно трахать, лежал поперек бедер Шуры и умудрялся дрючить пухленькую каким-то непостижимым для Лены образом. И вроде как они друг другу не мешали, даже при том, что Ромасик с превеликой страстью лизал и сосал еще и Верку, которая аж выла от восторга.

Такой фантастической лихости Лена еще не видывала. И вообще ей в жизни бы не поверить, что этот пидор — слово «трансвестит» Лене было не по карману! — одетый и намазанный, как баба (да еще и с пришитыми сиськами!), смог одновременно, можно сказать, одним махом, обработать сразу трех баб! Ведь всех, гад, довел до финиша!

Конечно, память сохранила далеко не все, тем более что Лена вовсе не все время глазела на происходящее, а даже, наоборот, очень часто зажмуривалась. Иногда чисто от наслаждения, а иногда оттого, наверно, что хотела убедиться

— это не сон. Поскольку все творившееся в «барской спальне» казалось ей какой-то фантасмагорией, которая даже во сне не может присниться.

Наверно, именно поэтому на некоторое время Лена потеряла из вида Федюсика и Кэт. Когда они втиснулись в эту кучу-малу, ей тоже не удалось уследить. И лишь потом обнаружилось, что Верка лежит головой уже не на подушке, а на животе своей матерой подружки, которую усердно трахает Федюсик… Да, были люди в наше время!

Но главное, что только сейчас изумило Лену — тогда она вообще ни о чем не думала! — состояло в том, что все это веселое бесстыдство происходит не в какой-то дружной компании давних знакомцев, а между людьми, в сущности, совершенно чужими. Не говоря уже о ней, Лене, вся эта публика собралась, по выражению Федюсика, «не удовольствие получать, а деньги зарабатывать», однако же, судя по всему, народу как-то удалось совместить приятное с полезным. Возможно, конечно, благодаря Федюсиковой настойке — чего он там нахимичил, интересно?

Как змеи, блин, сплелись! Всего в нескольких сантиметрах от ее носа был затылок Ромасика и его по-женски пахнущие волосы, по которым, зарываясь в них пальцами, время от времени путешествовали ладони Веры. Руки Ромасика проходили под Веркиными коленями, обвивали ее мокрые от испарины, лоснящиеся розово-белые ляжки, растягивали их и сжимали по своему усмотрению. Ягодицы Ромасика ритмично толкали Лену в живот. Одновременно руки Лены возлежали на теле Шурочки, тоже активно двигавшейся под всей этой египетской пирамидой. Правая рука постоянно натыкалась на зыбкие и очень нежные Шурочкины грудки, а левая лазила по округлым коленкам… И сейчас еще словно бы слышались чьи-то мученически-сладкие вздохи, чмоканье, писк, повизгивание… Густая смесь всякого рода запахов еще чудилась в воздухе, хотя здесь, в фойе, конечно, ничем таким не пахло.

Ну и бесились же они, „калэмэнэ! Все тряслось, ворочалось, гнулось, скрипело… Это же надо — три с одним, и так славно! Или четыре с двумя, хрен поймешь… И не мешали друг другу, не соперничали из-за Ромасика или Федюсика, а без скандала, распределив роли, получали удовольствие! Потому что никто никого персонально не любил, а все просто отрывались от души. Клево!

Звук шагов отвлек Лену от всех этих приятных воспоминаний.

В фойе появился человек, одетый в короткий дубленый полушубок, мотоциклетный шлем с очками-консервами, подшлемник того же образца, что у Лены, ватные штаны и настоящие собачьи унты. За спиной у него висел небольшой кожаный рюкзачок.

Человек этот сипло сказал, поглядев на Лену:

— Слабо вы оделись! Мороз за двадцать, метель и ветер. А времени на переодевание уже нет — опаздываем. Пошли!

«Суровый мужик! — заметила про себя Лена. — Хотя и заботливый. Ну то, что ворчит, это понятно. Небось только что приехал, думал врезать пару стопок для сугрева — и в койку. А тут на тебе — вводная: бери какую-то дуру и вези в город среди ночи, в мороз и метель…»

Мысленно произнеся слово «вводная», Лена вспомнила отца. Он был военный, прапорщик, кажется. От него она часто слышала это слово и запомнила. Отец большим казался, сильным, хотя, вообще-то, ростом был пониже матери. И добрым был, очень добрым — это уж точно. А его почему-то в тюрьму посадили, вроде бы украл что-то из части. Тогда Лене-Лиде — ее папа Лидуськой звал — всего девять лет было, в третий класс ходила. Вот с этих пор все беды и начались… Мамаша в два счета нового мужа нашла, увезла к нему в другой город и Лиду, и Галочку, сестренку младшую. Года два прожили нормально, дядя Михаил был вроде бы не вредный, хотя, конечно, все-таки не настоящий папа. Но потом мать и от этого загуляла. Михаил этот с горя запил. Помирились, но пить он не бросил. С работы то ли сами ушли, то ли их повыгоняли, стали торговать водярой. Дома черт-те что творилось. Пошли разборки, пьянки — дым коромыслом. Короче, в один прекрасный день ушли Лида с Галочкой в школу из дома, а пришли к пожару. И до сих пор неизвестно, что там стряслось. То ли мать с отчимом просто сигарету с похмелья не туда бросили, то ли их сперва придавили, а потом подпалили. Лиде уже тринадцать было, а Галочке — только восемь. Они тогда надеялись, что папа из тюрьмы вернется и их к себе заберет. А он не вернулся. И где он, что с ним сталось — неизвестно. Теперь-то кажется: может, оно и к лучшему? Это он тринадцать лет назад был добрым, а каким его тюрьма сделала — черт его знает? Лена уж навидалась этих зэков бывших… И настоящих бандитов, и «мужиков», и всяких там «опущенных». Ничего особо приятного не увидела.

Два года Лида с Галочкой в одном детдоме жили. Вот тут такой прикол получился, что Лену и до сих пор злость одолевала.

Приехали в этот детдом какие-то иностранцы. Пожилая такая бездетная пара. Смотрелись по нашим стандартам лет на сорок, но, может, им и за шестьдесят было — импортные молодиться любят, особенно если богатые. Вот эти богатень-кие и решили кого-то из бедных русских сироток облагодетельствовать. Походили, поглядели — и выбрали Гальку. Она, конечно, была посимпатичнее Лиды. Веселенькая, бойкая, вежливая. Потому что в детдоме ее даже мальчишки обижать боялись — знали, что со старшей сеструхой придется дело иметь. Лиде, нынешней Лене, тогда пятнадцать было, она уже до нынешних размеров вымахала и могла так врезать, что мало не покажется.

Конечно, семейке этой импортной объяснили, что у Гали старшая сестра имеется, и, вообще-то, если удочерять, то лучше обеих. Интуземцы решили поглядеть, пригласили на просмотр Лиду. А у той морда протокольная, взгляд убойный, на кулаках ссадины… Ясное дело, кому такой довесок нужен? Наверно, по этому случаю могли бы импортные и от Гальки отказаться, начали чего-то шуршать по-своему. Вроде бы Лида с Галькой еще загодя уговорились: если удочеряться — то вместе. Но как только импортные начали дипломатию разводить, типа: «Диар, Галья, нам вери не хочется разлучать ю с юар систер…», эта поросюшка несчастная, видя, что от нее заокеанская жизнь уплывает, как заорет: «Ноу, я хочу с вами!» И рев подняла, в ножки бросилась. Те, импортные, должно быть, не врубились, решили, что Галька, засранка мелкая, просит, чтоб их обеих удочерили. Расчувствовались, должно быть, и сказали, что, мол, олл райт, берем обеих. Но Лида-то по-русски лучше их понимала и слышала, как сестренка, за которую она всю жизнь заступалась, ее предала. И потому взяла, да и заявила со злости: «Забирайте вы ее! А мне ваша Америка на хрен не нужна!» Ну и добавила еще пару слов, которые даже переводу не поддаются. А под самый финиш, скорее из хулиганских, чем национально-патриотических побуждений, спела «Гремя огнем, сверкая блеском стали…». Эту песню папа пел, когда День танкиста отмечал. Навряд ли импортные эту песню знали, но слово «Сталин», которое там присутствовало, наверняка поняли. И подумали, что везти такую хулиганистую, да еще и прокоммунистическую девицу в свободный мир — слишком большой риск. В общем, Гальку они забрали, а Лида осталась. Сколько раз она потом, когда. жизнь припекала, называла себя дурой — не счесть!

Все это Лена на ходу вспоминала, шагая за сиплым мужиком к теплому гаражу, где стоял «Буран». Во дворе, внутри забора, между большим домом и мелкими строениями ветер еще не сильно доставал, но мороз уже чувствовался. Курточка, джинсы и ботинки на такой мороз явно не рассчитывались. Лена начала мерзнуть еще тогда, когда мужик отпирал гараж и выкатывал снегоход.

— Сколько ехать придется? — спросила она у водителя.

— Не очень долго, — просипел тот, опуская на глаза защитные очки, и взялся заводить «Буран». — Замерзнуть не успеешь…

Мотор завелся, сиплый оседлал снегоход, Лена уселась ему за спину. Газ! «Буран» ринулся вперед, прорезав фарой темень леса…

Часть третья. ГОНКИ НА ВЫЖИВАНИЕ