Почти в каждой японской газете или журнале появлялись интервью со мной или сведения обо мне. Журнал "Асахи гурафу" напечатал фотографию на всю полосу. Расставив ноги, я разглядываю диски: как лучше собрать нужный вес? Ракурс такой, что я кажусь одним огромным мускулом с маленькой головой. Что ж, намек куда как прозрачен.
      Я не прятался от репортеров – это их работа. Я был лишь по возможности сдержан. И потом, все газетные и журнальные строки – это тоже часть борьбы. Разумеется, и личной тоже.
      Итак, Токио!
      Да, это не сон. Мы в Олимпийской деревне (бывший американский военный городок). Все испытания позади. Позади ради главного…
      Из журнала "Майнити гурафу":
      "Я посетил великого атлета. Как же поживает этот могучий человек? Он расслабленно лежал. Привстал, отложив томик Бабеля, сказал: "Очень приятно. Рад вам". И протянул руку, такую неожиданно мягкую и ласковую. Загорелое лицо с поблескивающими очками располагало к себе. С его полных губ слетали слова, произносимые тихим, мягким голосом.
      "Я впервые в Японии, но занят только тренировками и с Токио еще не знаком".
      На подушке лежал томик Маяковского.
      Первый претендент на золотую медаль сказал:
      "Предсказать победителя никто не может. Однако без желания победить спорта нет… Еще надо справиться и со своим малодушием. Почему я занялся спортом? Я хотел быть сильным, если угодно, и красивым. Любимые писатели? В разные годы разные… Сейчас – Хемингуэй, Горький…"
      Мы сфотографировали Власова. Когда мы попросили принять удобную для снимка позу, он без каприза согласился. Кто-то из нас сказал: "Как прост!" Хотя мы не понимали друг друга, мы чувствовали широту этого человека, как бы слегка прикоснувшись к его сердцу".
      Накануне главного испытания я владел собой – это и удостоверяет "Майнити гурафу". И верно, какие колебания, в чем, ежели победные килограммы в мышцах? Расчет результатов по соперникам давал все преимущества мне. Жаботинский? Ни в одном из движений не способен иметь преимущество – доказано моими результатами на тренировках и публично– в Подольске. Выступление Жаботинского на чемпионате страны в Киеве по всем статьям оказалось хуже. Его тренировочные килограммы во вспомогательных упражнениях – основных определителях силы– тоже заметно хуже.
      Шемански, Губнер?.. Уже только зрители в великой гонке. Они лишь поспевают за высшей силой, но не называют ее.
      Мне двадцать девять. Я еще никогда не был столь уверен силой. Я вырубил ее из всей громады неизвестного. Дал ей сознание. Во мне опыт десятилетия тренировок, испытаний на соревнованиях и в рекордах.
      Итак, все доказательства в воскресенье… третье воскресенье октября.
      10 октября-открытие Олимпийских игр.
      11 октября – сшибка для атлетов первой весовой категории – легчайшей.
      18 октября в зале "Шибюйя" на кону силы – золотая медаль для нас, самых тяжелых атлетов…
      Восемнадцатое октября.

 
      Мне двадцать девять лет, Шемански – сорок, Жаботинскому – двадцать шесть, Губнеру – двадцать два.
      Норб – маэстро "железной игры", азартный игрок в силу. Впервые участвует на чемпионате самых сильных в 1947 году – второе место. А я тогда задирал нос: как же, уже в пятом классе! На Олимпийских играх 1948 года в Лондоне Норб – снова второй. На чемпионате мира 1951 года – первый! На Олимпийских играх 1952 года – золотая медаль! И 1953 год тоже отмечен золотой наградой чемпионата мира. Я в тот год заканчиваю Саратовское суворовское военное училище – все пытаю рукой щеки: когда же бриться! Уже темнеет пушок над верхней губой; можно обойтись, однако я начинаю бриться. И погоны на плечах уже взрослые – с окантовкой курсанта. И от взгляда женщины бросает в жар… Господи, как я их ласкал в своем воображении! Как сумасшедше далеко заводило это воображение! Господи, неужели ни одна не обернется и не ответит взглядом!.. Я задыхался самыми исступленными признаниями и ласками…
      Восемнадцатое октября!..
      В 1954 году маэстро Шемански – чемпион мира. Затем перерыв на пять лет и третье место на Олимпийских играх 1960 года в Риме. На чемпионате мира 1962 года – второе место, 1963 год – опять серебряная медаль.
      И здесь, в Токио, Норб не для того, чтобы подбирать медали: результат в мышцах новый. Но возраст: сила прибывает, однако не в нужном темпе, не поспевает за первой…
      А хорош! Еще шире в плечах, мышцы массивнее, грузнее. И возраст-то – лишь в седине по вискам.
      Эту мощь, конечно же, подпирала современная фармацевтика.
      Уже в 50-х годах в США действовали предприятия Хоффмана по производству протеина, который столь способствует формированию качественной мышечной массы.
      Другие предприятия Хоффмана производили витаминные препараты – все это в специальных соединениях с минеральными добавками. Это, слов нет, помогало Шемански набирать мышечный вес и справляться с постоянно возрастающими нагрузками.
      Мы же об этом не имели даже представления.
      Когда Хоффман подарил мне в 1961 году образчики своей продукции, там была и килограммовая банка витаминизированного протеина. Что с ней делать, я не знал. Не ведали этого и тренеры, как и врачи. Миша Аптекарь предложил себя в подопытные и, "рискуя жизнью", ел порошок несколько недель. С ним ничего не случилось, да и не могло случиться. Банку все же выбросили,– черт знает, для чего она! Мы и без нее – первые…
      Восемнадцатое октября!..
      Губнер напряжен. Это худо. Надо отпадать от "железа" после тренировок, необходимо отпадать, тем более перед турнирами. Иначе обопрешься на вымученную силу. Жажда победы сжигает этого атлета. Она в его лице, скованности, угрюмости. Окаменело, завороженно он бредет за призраком славы самого сильного атлета мира.
      Я видел: Губнеру не подняться в первые. Нет, мышцы увесисты, выразительны, но… глухи. В них нет податливости благодатного материала, они не сочны восприимчивостью, грубы скованностью.
      Восемнадцатое октября!..
      Несмотря на многие годы знакомства, Норб держится отчужденно. Очевидно, из-за чувства соперничества. Срабатывает закон неприятия соперников, на нем идет вся турнирная рубка…
      В Норбе я соперника не видел. Пытался выйти за формальности дружелюбия, но Норб и Губнер старательно выдерживали дистанцию. Что ж, и это не в новинку.
      Я не чувствовал угнетенности прошлых лет. Окрыляла радость близкого ухода из спорта, узость которого душила, отравляла. Последний шаг – и сброшена тяжесть.
      Неужто это возможно? Здесь, восемнадцатого октября, последний шаг…
      Сердце в полном порядке, мышцы, связки – ни одна –не болит. Я чист огромной силой, и даже позвоночник не саднит – гибок, крепок и чуток… Старый хирург рассказывал мне после первой операции (она была в марте 1983 года), как невероятно поглумилась надо мной боль. Его поразила мощь моего позвоночного столба, когда он обнажил его скальпелем. "Ничего подобного я не видел за всю жизнь",– сказал он. В то же время его поразила изношенность позвоночного столба. Такую тотальную изношенность ему тоже пришлось увидеть впервые. "Уму непостижимо! – Он был в растерянности.– Как вы могли жить с таким позвоночником и такой болью?!"
      Я смолчал, хотя мог бы сказать ему, что и предположить не мог о существовании на свете подобной боли…
      Я был в реанимации и после четырнадцати часов огненной боли наслаждался спадом ее. Какое счастье – без боли!..

 
      Вспоминаю солнце Рима, потом неприятности с бойкотом, тяготу ожидания и почти с десяток нарывов в правом бедре – от колена до паха пульсирующая боль и жар. Тогда, в Риме, неприятности с бойкотом и всей той нервотрепкой могли и не осложнить выступление – не доложи рано поутру начальству Воробьев о моем нарушении спортивного режима: комнаты-то с общей дверью, услышал, доложил. Я и не сообразил утром, кто и зачем меня будит, а это Куценко, Громов… С того утра и закрутились разные разбирательства. Я должен был до выступления вернуться домой на позор и крушение всей спортивной жизни. Сам кругом виноват, но круто взвели пружину… для мертвого боя. Господи, за юношеский вздор платить искалеченностью жизни…
      Но все это прошлое. Ничего подобного быть со мной здесь не может. Всего четыре года прошло, а кажется, прожита огромная жизнь, и юность была где-то далеко, и такая она была беззаботная, светлая, чистая, хоть и в ухабах ошибок, но ведь мы же люди, а не цифровые машины.
      Кстати, слово "бойкот" ирландского происхождения. Знаменитый деятель борьбы за независимость Ирландии Парнель произнес 19 сентября 1880 года в Эннисе одну из своих замечательных речей. Тогда он и предложил подвергать осуждению всякого из англичан или сотрудничающих с ними, если кто-либо выгонит фермера-ирландца со своего участка, либо исполнит приказ об этом, либо арендует очищенный таким способом участок. фермеры были забиты и совершенно безответны, их мог попирать кто хотел, и при любом неурожае они вымирали со своими семьями десятками тысяч. Совет Парнеля принес плоды. И по имени первой жертвы общественного осуждения (и презрения) такой способ воздействия на человека стали называть "бойкотом"…
      "Какая разница, кто первый толкнул 200 кг?" – прочитал я в одном из отчетов с очередного чемпионата мира.
      И в самом деле, чего тут считаться.
      Однако, если вступить на этот путь и раскручивать спираль от ничтожных по значению событий до вселенских, то какая, спрашивается, разница, кто первый совершил кругосветное путешествие? Сейчас его совершают в одиночку на утлой яхте – утлой в сравнении с большими парусными кораблями времен первых кругосветных… Или, подчиняясь все той же логике, какая разница в том, кто первый поднялся в воздух на самолете, полетел в космос, вышел в открытое космическое пространство? Ведь были полеты на Луну, а будут – на очень далекие планеты…
      Вся эта ползучая логика – от недостатка мужества, чести, порядочности, которыми надо обладать, дабы перейти роковую черту первым. За это ведь всегда плата особая…

 
      И совсем неожиданная встреча: Сельветти! Единственный из атлетов, заставивший испытать страх поражения могучего из могучих – Эндерсона. Отчаянный боец. Гроза фаворитов чемпионатов мира 50-х годов. Сколько раз любовался им на фотографиях, а теперь не узнаю. Мы почти однолетки, разница в трех годах, а передо мной пожилой человек: опущенные плечи, жидкий живот, в одутловатом лице утомленность…
      Сельветти шагает через помосты тренировочного зала и обнимает меня…
      "Прошлое даже боги не в силах изменить",– присловье моего тренера. Какое прошлое смяло Сельветти? Что в этом прошлом?
      Восемнадцатое октября!..
      Предстартовые тренировки должны развязать силу, ничто не должно закиснуть в усталости.
      Большая сила досыпает последние часы в мышцах.
      Все время слышу силу. Каждый шаг в таких днях от необходимости силы, для силы, с оглядкой на силу.
      Я опробовал в стойку 180 кг, затем щегольски беру на грудь в ту же стойку 190 кг. Больше нельзя, хотя мышцы дразнят запасом.
      В жиме "четверю" 170 кг из-за головы – один, второй, третий, четвертый подходы… В жиме работу можно вести несколько дольше, даже нужно несколько дольше – тогда набежит полная сила. Жим из-за головы закрепляет силовую точность и чистоту… Знатоки только пялят глаза. Такое никому еще не удавалось… А почтение приятно. К чему лицемерить– приятно… и греет…
      Для рывка и толчка – свои упражнения. Ими тоже настраиваются мышцы. Это сложное ощущение разных движений, разной степени напряженности, расслабленности…
      Восемнадцатое октября!..
      Не примять силу последними тренировками. Теперь я справлюсь с собой, научен…
      Провались в беспечность, расслабься. Нет забот – выдуманы.
      Пора единения с силой.

 
      Суббота 10 октября.
 
      И вот черед нашей делегации сделать круг по стадиону. Снова, как и в Риме, перехватываю древко за конец. С первых трибун и, кажется, до самого неба – лица людей. Нет, стадион не взбаламучен по-итальянски – вежливые аплодисменты.
      Снова в линию сходятся делегации. Снова, ломая строй, грудятся спортсмены к первым шеренгам: поглазеть на шествие, на великих знатоков побед. Новые имена, почти все новые!
      "…Игры в Риме родили своего героя – Юрия Власова,– писал днем позже "Советский спорт".– Вот он впереди нашей колонны. Ее капитан, ее знаменосец… То, то Юрий Власов – самый сильный человек планеты, знают все".
      Делегации, в одной линии –лицом к ложе императора Японии. Председатель организационного комитета Олимпиады Дангоро Ясукава приветствует спортсменов.
      Голос Кубертена, стертые давностью слова: это радиозапись 1936 года. В буквальном смысле голос ушедших поколений, завещание этих поколений.
      Билеты дороги. На трибунах – избранные. Чопорное любопытство, чинность в выражениях чувств. И день – ясный, но не под прямым солнцем, белесоват дымкой. Воспитанно-сдержанный день.
      У микрофонов седой плечистый старик с осанкой аристократа – тоже в буквальном смысле седая старина Олимпийских игр – президент МОК Эвери Брэндедж. Я знаком с ним. Меня представили господину президенту в Большом Кремлевском дворце, когда в Москве проходила сессия МОК. Весьма влиятельный господин.
      Император Японии Хирохито почти вышептывает единственную фразу: "Восемнадцатые Олимпийские игры открыты". Да, это голос Журавля, как называют в Японии императора. Его будто не коснулись беды. Из глав государств – самый старый, не возрастом – властью, пусть ныне формальной, и единственный из здравствующих руководителей главных государств – участниц второй мировой войны.
      До 1945 года культ императора составлял часть государственной религии Японии – синтоизма, одна из догм которой утверждала: император – божественное лицо, его божественность в божественности предков, их достоинства – от физических и духовных свойств богини Солнца – праматери всех Журавлей. Кстати, третья догма государственного синтоизма законодательно закрепляла принципы агрессивных войн Японии (до 1945 года):
      "Подвести весь мир под одну крышу", то бишь японскую…
      Я невольно думал обо всем этом, когда разглядывал щуплого человека с подбеленными годами усиками, в манекенно-безукоризненном сюртуке. Рядом с ним – наследник. Ростом в отца, но щеки упругие и взгляд не отчужденный, не приелись дни и поклонение… Ложа – близко. Я увидел трибуны еще ближе, когда знаменосцев вызвали на олимпийскую клятву.
      Восемь моряков маршируют с полотнищем олимпийского флага. И вот смыкаемся мы, знаменосцы. Наши знамена перед гимнастом Такаси Оно (самым упорным соперником нашего знаменитого гимнаста Бориса Шахлина).
      Такаси Оно старается говорить поторжественней: "От имени всех спортсменов я клянусь, что мы будем участвовать в этих Олимпийских играх, уважая и соблюдая все правила, по которым они проводятся, в подлинно спортивном духе, за честь своей страны и во славу спорта". Да, те же слова. Традиция слов. Только сейчас звучат по-японски.
      Какой-то глухой шум – и взрыв восторга десятков тысяч людей. В воротах – Иосинори Сакаи, в руке – факел. В девятнадцать лет легко одолеть все ступени к чаше в одном темпе. И уже бесцветно расплывается пламя. Дробь барабанов, молитвенное пение трехсот пятидесяти человек. Игры сбылись!
      "Пусть это священное пламя будет маяком для молодежи всего мира, дабы она следовала по пути правды, величия и красоты…"
      Вот они – лучшие из спортивных бойцов мира! Тесно от них на поле – и все одержимы страстью к победе. Лучшие дни отданы приближению победы.
      Что ж, я не против доказательств силы. И есть от чего оттолкнуться: четыре из регистрируемых мировых рекордов – мои. Все рекорды в таблице –.мои! А уже припасены новые.
      За честь своей страны и во славу спорта!

 
      Для спорта важна огрубелость чувств. Если ты в огрубелых чувствах, ты вынесешь все нагрузки. Этого требует природа занятия.
      Эмоциональному человеку чрезвычайно сложно в большом спорте. Он несет двойную, тройную нагрузку. На моих глазах такие атлеты, богато одаренные физически, изнашивались и сходили в два-три раза быстрее, чем остальные.
      В искусстве, наоборот, должна быть предельная обостренность чувств, ее надо вызывать. Другое дело, что ты долго на ней не потянешь – это саморазрушение. Но чем острее чувства, чем подвижней, тем ты ближе к цели.
      В спорте это невозможно.
      Усвоил я в то время и другую "науку": известность – это зависимость, зачастую разлагающая способности и характер человека.
      А одно из слов я просто ненавижу: "привыкнет". Безнадежное и очень грустное слово.
      Закон своей жизни… Так ли прочтен? Ведь будет поздно, не вернуть спорт, не переиграть дни. Надлежит дать ответ на вопрос: чем оборачивается дело твоей жизни для всех? Не только сейчас, но и в будущем.
      Анатоль Франс говорил: каждый выкраивает себе из веры то, что ему на потребу, так сказать, себе по мерке. Из догм тоже выкраивают. И вообще, ложь – нередко в образе правды…
      "Целебной ты кому травою станешь?" (Низами).
      Станешь ли…
      Опыт опытом, а ожидать скучно. От Будапешта через Стокгольм прорубилось в памяти недоверие к сопернику. Теперь я все, кажется, предусмотрел. Не обойти меня ни словом, ни большим рывком, а похвальба… посмотрим. Мне впервые попался такой бесцеремонный соперник.
      Я не сомневался в успехе. На все предложения (куда как привлекательные и лестные!) посмотреть Японию отвечал отказом: после соревнований – с удовольствием. Я даже составил расписание, где и когда побывать. А теперь все подчинить предстоящему поединку.
      Да, я знаю и могу рассказать, что такое великая гонка. Я принял ее не только своей жизнью, таковы законы борьбы; я измерил ее жизнями других, отчаянием и надрывом других. Мы загоняли друг друга на грозные веса. Мы пробовали себя на крепость и живучесть. Это и есть любовь к силе. И это чувство не убито. Ухожу с ним. Оно не память, оно во мне.
      В Токио турнир тяжелоатлетов открывал Олимпийские игры – таков устав. Зато в Мехико, на XIX Олимпиаде, этот турнир завершит Игры. В этой перемене мест кому как повезет – ведь ждать, не выступать до последнего дня Игр – уже усталость.
      По порядку весовых категорий доказательства силы для атлетов тяжелого веса приходились на седьмой день Игр – 18 октября. В турнире участвовали атлеты из пятидесяти шести стран. Всего один атлет представлял Монако – Рене Батаглия. Он выступал в полусредней весовой категории – там, где работал прежде Курынов, а теперь будет – Куренцов.
      Как и в Риме, я забавлялся чтением газет, точнее – переводами. Невероятно, но факт: немалая часть журналистов судила силу по внешнему виду атлета. Чем внушительнее руки-лопаты, объемистей чрево, пугающе огромен собственный вес атлета, тем охотнее приписывали ему богатырские качества. Но ведь это все равно, что судить о качестве книги по ее толщине. Силу прежде всего характеризует талантливость мышц, то есть их качество, потом нервная организация вообще и уж потом все прочие данные.
      "…Только вспомните, с какими нарывами в бедре вы выступали и чем рисковали? – написал мне спустя семнадцать лет после XVII Олимпийских игр в Риме Суханов.– А рисковали жизнью! Мог быть сепсис – и прощай, жизнь, или, наверняка, здоровье и спорт! Судьба в Риме упала вам на орла, а могла и на решку. Это не в смысле победы. Американцев вы разгромили…"

 
      С первых больших побед в спорте я внушал себе:
 
      "Не старайся казаться большей величиной, чем ты есть на самом деле: это уже потуги и это – жалкость. Жить, не выдумывая себя. Быть таким, каков ты есть…"
      На стене в нашем номере календарь – полуметровый лист. Утром, днем, вечером вижу его. Что за этими цифрами-днями?.. Сосед по номеру – Владимир Голованов… Короткой была наша дружба. На Играх встретились, после Игр расстались… и больше не виделись. Здесь, в Токио, Голованову выступать в полутяжелом весе. 17 октября он получит золотую медаль. А 18-го, в день выступления, я не выдержал и написал на календаре: "Этот календарь вытянул из меня душу. Он висел напротив меня с 26 сентября по 18 октября – день моего выступления. Я не знаю, что будет на помосте, но испытал: ждать невероятно тяжело! И это-"соленый" кусок хлеба!"

 
      Нервные перенапряжения – их я знаю не только по собственному опыту… В июле ко мне на сборы в Дубну приехал Сашка Курынов. Мы любили вечерами, после тяжкой работы в зале, пройти на моей "Волге" по окрестным шоссе. Места болотистые, в сочной зелени. Ближе к ночи запахи – хмельные и в падях – туманы.
      Я гоню машину больше ста километров в час. Шоссе пустынно. Я откинулся на сиденье – приятно. Руки после работы саднит, в мышцах тяжесть. Вечером массажист помнет. Щурюсь: заходит солнце. Вдруг представляю колонны наполеоновских гренадеров: идут в полной выкладке – кивера, ремни, ружья. В самое это время подходили к Смоленску, до Москвы недалеко оставалось. Чудятся мне в туманах кивера, лица, штыки…
      Сашка рассказывает о разговоре с Воробьевым, тренировках, отказе взять его на Олимпийские игры. Говорит сбивчиво, напряженно, часто не к месту смеется. И вдруг краем глаза замечаю, как он нажимает на ручку двери.
      Я давлю на тормоза всей тяжестью веса, сообразуясь лишь с тем, чтобы машина не опрокинулась. Скорее инстинктом, чем сознанием, круто бросаю машину к обочине: успеть, там он не разобьется, земля в густой траве, влажная…
      Уже никого нет на сиденье,, дверца болтается взад-вперед, а меня все тащит и тащит. Наконец машина замирает. Я выскакиваю. Сашка лежит метрах в ста – белый недвижный бугорок. "Убился!" – ожигает меня жуткая мысль.
      Я бегу назад. "Нет Сашки, разбился". Я напряженно всматриваюсь: может, шевелится…
      Он неподвижен: голова и руки прижаты к животу, сам на боку, крючком. Я падаю на колени и ощупываю его: крови нет, и грудь шевелится в дыхании. Крови и ран вроде бы нет. Расцарапан основательно, но это чепуха. Я наклоняюсь к нему – и тут же падаю, точнее, сажусь на землю. Сашка поднимается неимоверно быстро и, поднимаясь, отбивает меня назад. Я вскакиваю за ним. Он уже далеко, бежит изо всех сил. Какой-то белый шар катится по траве между кустов. Но ведь там, впереди, бетонная стена шлюза. Если он добежит в такой горячке, он не заметит и рухнет. Он не увидит ее. К тому же темнеет.
      Все это я додумываю на ходу, когда бегу за ним. Но я не в силах его догнать. Расстояние даже увеличивается. Еще немного – и он взбежит по откосу и… Я не спускаю глаз с белой рубашки и начинаю кричать: "Стой! Стой! Там обрыв!.." Но он словно заряжен какой-то бешеной энергией. Я кричу, я даже выгадываю в расстоянии, сокращая на прямых. Сашка петляет между кустами, а я сзади могу выбирать путь покороче. И вдруг я вижу, как он падает, падает мгновенно, будто срезанный. Я вижу, его нога запуталась в лозе. Эта лоза стелется от самого куста по земле, низко-низко…
      Я с лета накрываю его телом. Он бьется подо мной – один сумасшедше упругий мускул – и хрипит: "Ненавижу тебя, Воробьева, штангу… Всех вас ненавижу! Вам всем только одно: "Давай, давай!" Не люди вы! Будьте прокляты!.."
      Этот крик запечатлевается в моей памяти, как и ощущение крепко сбитого, чрезвычайно упругого тела. Мне, кажется, не унять его. Я грубо прижимаю его к земле, боясь отпустить, а он выкрикивает свои страшные слова.
      И вдруг он стихает, распадаясь в безвольную массу. Поднимаю его на руки и несу к машине. Он шепчет: "Я не могу больше, не могу…"
      Когда я уложил его на сиденье возле себя, только тогда заметил, что двигатель не отключен.
      Назад мы ехали едва ли не на двадцати километрах в час. Я мял правой рукой его за плечи и говорил, говорил…
      Спать положил его у себя в номере, на диване. На oвсякий случай запер дверь на ключ, а ключ спрятал под подушку. Но Сашка все равно ушел. Когда я заснул, он спустился с четвертого этажа по отвесной бетонной стене и всю ночь просидел на скамейке у Волги, не машины, а настоящей Волги. Если эта гостиница и сейчас стоит – река течет от нее метрах в трехстах…

 
      И вот последнее доказательство, для меня совсем последнее.
      Восемнадцатое октября, зал "Шибюйя" (иногда пишут – "Сибуйя").
      На взвешивании мой вес 136,4 кг, Жаботинского– 154,45, Шемански – 120,9, Губнера – 125,45 кг.
      "В последний день турнира зал "Сибуйя" был в осаде. Он мог вместить только три тысячи зрителей, а жаждущих присутствовать при споре самых сильных людей планеты было в несколько раз больше. Интерес к выступлению штангистов тяжелого веса подогревался японской прессой, которая предсказывала небывалую битву за звание сильнейшего между советскими атлетами Юрием Власовым, Леонидом Жаботинским и американскими – Норбертом Шеманским, Гэри Губнером…
      Начало состязаний для наших атлетов было исключительно удачным. Губнер сумел выжать только 175 кг, Шеманский – 180, а Жаботинский с этой тяжестью справился шутя в первом подходе. Затем запорожец поднял 187,5 кг, с которых вступил в борьбу Власов.
      Шорох удивления прокатился под сводами "Сибуйя", когда наши силачи заказали 192,5 кг. К сожалению, Жаботинский не справился с этим весом, а Власов выжал его довольно уверенно. И вот на штанге 197,5 кг, что на 1,5 кг выше рекорда мира, установленного Власовым в сентябре. Атлет мощным усилием вскинул снаряд на грудь, поднялся из подседа (не из подседа, а из "седа", так как вес загнал меня глубоко вниз.– Ю. В.) и выжал штангу на прямые руки (выжать и значит распрямить руки.– Ю. В.). Ассистенты с трудом тащат снаряд на весы. Есть новое мировое достижение!
      Отличное начало должно было воодушевить Власова. Он впереди Жаботинского на 10 кг. Кроме того, Власов весит 136,4 кг, а Жаботинский 154,45 кг, то есть ему нужно отыграть в рывке и толчке 12,5 кг. Эта задача казалась невыполнимой. Однако успех в жиме в какой-то степени расхолодил Власова. В этом мы убедились, когда начался рывок.
      Для первого подхода Власов заказал 162,5 кг, Жаботинский – на 2,5 кг меньше. После того как Жаботинский, справившись с весом, стал готовиться к следующему подходу, на арене появился Власов. И тут атлета постигло несчастье. Он легко взметнул штангу вверх (передача техники исполнения упражнения очень условная, неточная.– Ю. В.), но она упала. Не удержал над головой и во втором подходе.
      Можно представить, что творилось в зале. И нетрудно догадаться, какое героическое усилие потребовалось от Власова, чтобы в решающей третьей попытке вырвать коварную штангу.
      Власов избежал нулевой оценки, но он израсходовал все подходы, а Жаботинский сумел поднять 167,5 кг и затем сделал попытку поднять 172,5 кг. Но рекордный вес ему не подчинился. И тут на помосте снова появился Власов. Он просит четвертый, дополнительный подход. И – о чудо! Штанга легко летит вверх и застыла на прямых руках атлета. Власов на 2 кг побил свой же мировой рекорд, и это, пожалуй, была ошибка. Стоило ли тратить драгоценную энергию, которая так необходима для успешного финиша, ради рекорда?
      По-видимому, Власов в какой-то степени недооценил силу своего соперника и поплатился за это.
      Состязания достигли наивысшего накала, когда атлеты приступили к толчку. Никому из соперников наших спортсменов двухсоткилограммовый снаряд не подчинился, а Жаботинский, словно палку, поднял его с первой попытки. Власов начал борьбу с 205 кг, поднял этот вес и попросил установить 210 кг. А Жаботинский?