Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Справедливость силы

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Власов Юрий / Справедливость силы - Чтение (стр. 38)
Автор: Власов Юрий
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


      В памяти остались белокурые волосы, крупный изогнутый нос, голубые глаза. Сильная фигура атлета…
      Мартин снова тренировался на больших весах. Все! Он не возьмет первое место, он уже отсоревновался! Иметь силу на золотую медаль – и размотать на тренировках. Ведь невозможно восстановить силу в оставшиеся дни. А Шемански – молодец! Суета, зрители ему нипочем. Пристают – буркнет и делает свое. Тренируется без нервов, без горения. Матерый зверь…
      "Больше всего после соревнований я люблю не пьедестал почета, не газеты и телеграммы, а душ,– сказал Воробьев.– Стоишь расслабленный, мягкий – и никому ничего от тебя не нужно…" Это очень верно. Блаженное это чувство: все позади, никому ничего не должен. Мякнешь под водой, тело жидкое, слабое – не верится, что оно держит такое "железо"… Но об этом сейчас думать нельзя. Такие чувства разжижают волю…
      Как же человек расположен к лести! Я старался быть с репортерами посуше, поформальней, а датский репортер начал беседу со слов: "Вы человек-легенда",– и я растаял и говорил с ним часа полтора, хотя обещал Богдасарову ни с кем не говорить больше пятнадцати минут. Ведь они не просто расспрашивают, а идут по самому больному. Сразу начинаешь гореть.
      Американец Мюррей интервьюировал меня перед ужином. Переводчик (нет, не Эрик) несколько раз повторял: "Он гадкую статью написал о советских легкоатлетах. Будьте осторожны".
      Журналисты заездили. Распаленный непрерывными беседами, я заснул в три часа ночи, но без снотворных. Засыпая, мечтал о соревнованиях и победе. А это плохо, нельзя оживлять в памяти соревнования – это сразу взводит…
      Хорошо бы чувство уважения не зависело от спортивных результатов. Слишком резкий переход от восторга к прижизненным некрологам.
      После удачной тренировки азартно ужинали и так смеялись, что все оборачивались (как не вспомнить Шекспира: "Перед бедою люди веселятся, а перед удачей их томит тоска"). Ким Буханцев (К и м Буханцев – чемпион СССР в метании диска 1958 и 1963 годов. Участник Олимпийских игр 1956, 1960 и 1964 годов) рассказывал:
      – Сегодня выступал руководитель в нашей команде. Поучал, просвещал в трудностях спортивной борьбы.
      Мы грохнули смехом:
      – Это нас-то!
      – Мы ему можем прояснить, а не он! – уже хохотали и наши соседи.
      Борец-грузин, я не знаю его фамилии, выругался.
      – Идеал Мольтке в приложении к спорту был вовсе не дурен: быть больше, казаться меньше,– сказал я.
      После ужина разговорились с Литуевым (Ю р и и Литуев – серебряный призер Олимпийских игр 1952 года, чемпион Европы в беге на 400 м с барьерами 1958 года. В 1953 году побил мировой рекорд, который простоял до него двадцать лет незыблемо. В 1964 году – тренер сборной команды страны по легкой атлетике). Он вспоминал: "Вы молоды, не были на первых Играх (наши первые Игры в Хельсинки в 1952 году.– Ю. В.). Я выступил, был свободен и решил посмотреть на штангистов. Как раз на другой день работали "полутяжи". Шемански божественно работал, сам больше на легкоатлета похож – стройный. К помосту выйдет – и халат на руки массажисту, на публику жест. Гриша Новак увидел – и давай то же самое. С ним четверо выходят, а он им халат на руки. Потом потянул штангу – неудачная попытка! Вторая попытка-опять неудача! Тут все забегали, про халат забыли. Кое-как в последней попытке Гриша одолел вес, а он в жиме думал обойти Шемански. Тот ведь рвет и толкает замечательно. Вызвали к рывку Шемански. Подходит к штанге – и спотыкается. Засмеялся, рукой махнул: мол, тяни не тяни, а все будет неудача! Оторвал штангу и даже не стал пробовать – бросил. Смеется: примета! Потом прибавил десять килограммов – и вырвал как пушинку… А Гриша за пах хватается: повредил, мол…"
      Рядом сидел Вахонин. Он уже не обедает и не ужинает второй день: лишний вес. А ведь при том тренируется. От него один нос остался.
      Солнечный день, но не душный.
      Опять тренируюсь. Еще в мышцах усталость, но времени достаточно, в самый раз "восстановлюсь".
      Итак, сегодня выступает Вахонин. Его соперники Исиносеки и Фуруяма перегорели и сорвались в жиме. Но вот фокус: в жиме Лешку обошел венгр Фёльди! (И м р е Фёльди (Венгрия)-чемпион Олимпийских игр 1972 года и чемпион мира 1965 года. Едва ли не рекордсмен в спортивном долголетии. Выступал на чемпионатах мира без малого почти два десятилетия, почти догнав в этом Норберта Шемански. У Фёльди множество серебряных и бронзовых наград).
      Я подошел к окну. Внизу на скамейке сидел Каплунов.
      – Знаешь,– обернулся он ко мне,– Григорьев (0лег Григорьев – чемпион Олимпийских игр 1960 года по боксу в легчайшем весе, чемпион Европы 1957, 1963 и 1965 годов) выиграл. Сняли противника из-за травмы. –Заплакал тот.– Каплунов, помолчав, добавил: – Пусть плачет.
      – Жаль парня,– сказал я.
      – А что делать? Пусть лучше он плачет, чем наш. Григорьев – боксер из классных. Прибежал Куренцов:
      – Вахонину два к одному судьи засчитали 105! Разрыв сократился до 2,5 килограмма! У них уже рывок!..
      Я подумал: "Так вот почему Фёльди все дни был не таким веселым и подвижным! Напружиненный, сосредоточенный. Чувствовал силу – и готовился!" Смотреть соревнования, даже по телевизору, я не могу: начинаю гореть. Могу отсоревноваться до своего выступления.
      – Сегодня на тренировке опять усталость,– сказал я Богдасарову.
      – К соревнованиям отдохнешь,– безразличным тоном отозвался Богдасаров.– День в день поспеет форма.
      Я снова высунулся в окно. Каплунов сидел на том же месте.
      Я сказал:
      – Представляешь, как темнили венгры! Никто не брал в расчет Фёльди. Серыми были у них прикидки.
      – Боюсь за Рудика,– сказал Каплунов о Плюкфельдере.– Как бы ему Вереш не подложил свинью.
      – Тоже ничего не известно.
      После ужина я и Богдасаров сидели на скамейке. Пришел Ким. Он смотрел по телевизору схватки боксеров.
      – Скажу я вам: Григорьев – штучка! Левая рука – пружина. Чуть щелка – трах! Левша, а боксирует в обычной стойке. Гладит, гладит, а потом как заутюжит! У венгра бровь рассечена. Мотает головой, не дает смотреть судье. А Григорьев, как скромница, губки поджал и в уголочке стоит. Венгра сняли. Он в отчаянии чуть руку себе не отгрыз. Зубами в канат впился и плачет.
      И тут мы услышали крики. Кричали у телевизора – там каждый вечер толпа. Это выиграл Вахонин, толкнув мировой рекорд. А еще через сорок минут сам Вахонин, ошалевший от счастья, рассказывал мне:
      – Фёльди толкнул 137,5-унесли на руках! Не верили, что я могу взять 142,5! А я взял, Юра! Фёльди, бледный, трясет меня за плечи в раздевалке и чуть не плачет с горя, все выспрашивает: "Как, как ты их толкнул? Как?!" А я ему отвечаю: "Как ни болела, а померла".
      Пришел Воробьев. Вдруг обнял меня и затих в избытке чувств…
      Все галдят, тормошат Вахонина.
      Мы расходились, когда появился доктор.
      – Поздравляю,– сказал он.
      – С чем? – спросил я.– И мы пахали?..
      – Ну что ты? – сказал доктор.– Ты сейчас неплох. Борьба, правда, предстоит серьезная.– И быстро пошел .в дом.
      Богдасаров проворчал:
      – Серьезная борьба? Вот чудак! Что несет? Тоже знаток. У тебя стойкое преимущество. Твои килограммы еще никто в мире не поднимал.
      Я понимаю: Сурен Петрович настраивает меня.
      Заветная сумма – шестьсот. Прибавь по пять килограммов в каждом движении – и ты на ее черте. А ведь эти килограммы в мышцах. Не дрогнуть – и они мои…
      Большой спорт воспитывает беспощадной непрерывностью движения, учит верить в себя. Но для меня этот спорт – не финиш движения вообще. Только после такой школы у меня злая решимость и готовность к испытаниям. И я не оглядываюсь назад! Я ни о чем не жалею, ничего не теряю! И если даже не достану цель – все равно не стану ни о чем жалеть и не стану оглядываться.
      Мы сидели с Кимом. По дороге в столовую прошел низкий для баскетболиста, но юркий, подвижный спортсмен, смуглый, длиннорукий. Кажется, капитан сборной по баскетболу.
      Ким сказал: "Редкий парень. Спортивная натура. Злой. С мячом бежит и все поле видит…"
      Ибрагим (египтянин) мечтает "зацепиться" четвертым, целится под Губнера. Мы с ним катались на велосипедах. Ибрагим повторял:
      – Не растет собственный вес. Сто пятнадцать килограммов – и больше не идет. Еще тренер плохой, кто научит?!
      – Я выполняю упражнения как следует тогда, когда мысли идут в ритм с движением, не опережают и не отстают,– сказал мне Шемански. Он шел с Губнером, я позвал Эрика. Не знаю переводчика лучше. Чувствуешь человека… Эрик работал с нами еще в Вене, три года назад.
      Массажист рассказывает мне:
      – Вахонин пошел на 110 килограммов в жиме, а мне убежать хочется. Кажется, лопну, не выдержу нервного напряжения. А доктор развалился на стуле и в зеркало себя разглядывает!
      Соблазнился – и глянул в телевизор на выступление Иосинобу Мияке (Иосинобу Мияке (Япония) – чемпион Олимпийских игр 1964 и 1968 годов, чемпион мира 1962, 1965, 1966 годов. Отличался исключительной надежностью в выступлениях).
      Результат исключительный, но чувствуется, что это труд. Во всем и за всем гигантское напряжение – его чувствуешь, принимаешь в себя. Я не люблю такой стиль работы. У нас так выступали Воробьев и Медведев.
      – Слушай, желаю тебе новых побед,– говорил я Григорьеву.– Сердце тебе отдам.– Я положил руку ему на плечо. Чувство нежности и добра замыло меня. Григорьев покраснел и пожал мне руку.
      Чудный, прохладный вечер с дымкой.
      – Никуда не хожу,– рассказывает мне Роберт Шавлакадзе (Роберт Шавлакадзе – чемпион Олимпийских игр 1960 года по прыжкам в высоту). – Другому хоть бы что, а я посмотрю соревнования только по телевизору – и просто в огне. Теперь ученый: перегорел из-за этого на чемпионате Европы – и проиграл…
      – И я избегаю смотреть,– говорю я.
      – Мне бы сделать то, на что я готов,– мечтательно округляет глаза Роберт. Они у него темные, возбужденные.
      – Этот всегда ноет перед соревнованиями,– кивнул Ким на толстого атлета без шеи и с широко расправленными руками.– Теперь у него рука болит. Перестраховывается.
      – Надо уметь проигрывать. Надо уметь отвечать и нести с достоинством любую беду,– говорю я и вдруг ловлю себя на нервной запальчивости, говорю громко, горячо и торопливо.
      По случаю победы Мияке возле зала – плакаты, японские флаги…
      А ведь потом это будет трагедией – жить без спорта. Признайся себе!..
      Каплунов дрался против Башановского и Зелинского (Вольдемар Башановский (Польша) – гордость польской тяжелой атлетики, чемпион Олимпийских игр 1964 и 1968 годов, чемпион мира 1961, 1965, 1969 годов; Мариан Зелинский (Польша) – чемпион мира 1959 и 1963 годов. Один из самых "возрастных" атлетов, начал тренироваться, когда ему было ближе к тридцати, чем двадцати годам. Оба отличались спортивным долголетием и умением после неудач снова побеждать. Кроме золотых наград у них множество серебряных и бронзовых) … и проиграл "золото".
      – О, феноменальная борьба! – сообщил доктор перед сном.
      – Рубка была отчаянная,– сказал Голованов. За окном – дождь и черная, полная мокрых звуков ночь.
      Когда шел на завтрак, меня подозвала доктор Миронова:
      – Хочу вас предупредить: Жаботинский ведет себя неспортивно. Я ему ввожу гидрокортизон в плечевой сустав. Так вот… С полчаса назад он мне нагрубил и кричит: "Рукой не пошевелю!" Стонет, охает. Я велела раздеться. Осмотрела – рука в порядке, подвижность стопроцентная и безболезненная. Он как забудется, так отлично работает рукой.
      Я подумал: "Ищет оправдания на случай поражения. Учтем".
      Ким по поводу преждевременной радости Каплунова после рывка (Володя разбежался и прыгнул ребятам на руки) сказал: "Бога нет, но судьба есть. Зачем радоваться, если борьба не окончена?.."
      Если ты есть, судьба, укрепи мою волю!..
      Эх, все дождит и дождит. Многовато воды.
      Нет Саши Курынова. Без него одиноко. Из тех, кто выступал в Риме, я один. Плюкфельдер был в Риме, но не работал.
      Странный мир: все заняты только собой, почти никто не слышит другого, едва ли не глухи. И эти глухие непрерывно говорят в надежде быть услышанными, понятыми…
      В эти дни с каким-то холодным равнодушием думаю о своем выступлении. Равнодушие – это не усталость, это владение собой. И чем ближе к поединку, тем больше это спокойствие. Научился все же владеть собой.
      Утром, измеряя давление, доктор говорит:
      – Бросишь спорт – и ладно. Это иллюзия жизни, а на самом деле – пустота. А вот вложишь опыт жизни в работу… Давление отличное-115 миллиметров! Молодец, владеешь собой! Ни у кого такого давления нет, ты просто гигант.
      Я вспомнил, как доктор проводил измерения в Тбилиси на чемпионате страны 1962 года. За пять минут до вызова на помост у меня было 165 мм, у Жаботинского – 195 мм. Достается сосудам… А разве можно сравнить ожесточенность столкновений на чемпионате страны с олимпийскими?..
      Дождь без продыха, дождь и дождь…
      Пусто. Богдасаров с Головановымуехали в город. Остальные расползлись неизвестно куда. Под ветром над окном раскачивается витой шнур. Белый шнур.
      Раздумывал о Мияке. Несколько отталкивает механическая бесчувственность – этакая настроенная машина. Все человеческое заморожено. Очевидно, когда человеческое заморожено, лучше работать. Кирпич вообще ничего не чувствует, для любой кладки годится… Я вспомнил: после больших удач Мияке щерил крупные белые зубы… Откуда я знаю? Может быть, это большой и интересный человек. Нельзя внешне брать человека… Но все-таки кирпичом быть проще и уважают больше…
      Выписываю из Тарле: "…Царь (Николай Первый.– Ю. В.) знал, что его предают и покупают именно те, кто ближе всего к нему стоит…"
      "…У нас бомбардировка (август 1855 года-Ю. В.) выбивала от 2000 до 2500 человек ежедневно… В первые дни этой августовской бомбардировки таких огромных ежедневных потерь еще не было… Мы теряли в сутки от 600 до 1500 человек… С ночи на 24 августа бомбардировки неслыханно усилились. В среднем каждые сутки погибало до 2500 и более защитников…"
      Так и нет времени посмотреть Токио. А когда?..
      Уверенность – это мышцы без страха, мощные и, самое главное, точные движения!
      …Куренцов проиграл, растерянный, жмется. Сел и смотрит на меня. Глаза виноватые.
      Вошел Воробьев, заговорил резко:
      – Смалодушничал! Тебе бы туристом в Токио, а не атлетом! Тьфу, противно! – И с треском лег на свою кровать.
      – Я не трус,– попробовал защищаться Куренцов. Кровь прихлынула к голове, я не выдержал:
      – Вы же столько раз были вторым, Аркадий Никитович! При мне уступили чемпионат мира в Варшаве! При мне в Вене оказались третьим на чемпионате мира! Куренцов ведь новичок! Вы так сломаете парня, а ему еще выступать!
      В углу, сгорбясь, никак не реагируя на слова, писал что-то Медведев.
      В свое время я был встревожен, когда узнал о том, что тренером Жаботинского стал Медведев.
      Этот человек знает обо мне все. Он был атлетом, которого я лишил побед в самый расцвет его силы. А каким долгим был его путь к этим победам!..
      Потом Медведев готовил диссертацию. Он уже не выступал. Тренировку за тренировкой высиживал в зале ЦСКА. Он изучал мои тренировки, мой характер, мои слабости. Я был открыт для него. Я не скрывал ничего. Он может знать, какие тренировки мне по плечу и, стало быть, что я могу добыть спортивным трудом.
      Теперь он тренер Жаботинского. Правда, Медведев держится джентльменски, но мне от этого не легче. Я как бы высвечен перед своим соперником…
      Нынче никто не выступает. День солнечный.
      Пошел к Жаботинскому. С ним были Плюкфельдер и Каплунов. Я сказал:
      – Леня, давай забудем, кто что говорил. А кто пристанет и зашепчет гадости обо мне – гони в шею. Я же не говорил ничего и не буду говорить – обещаю!
      – Хорошо,– кивнул Жаботинский.– Пусть так. Почти весь день просидели с Богдасаровым в парке. Людно в Олимпийской деревне, а хочется уединения. Целые дни долбят люди: вопросы, автографы, фотографирование, порой и ощупывание мышц. Заглянул перед ужином Вахонин.
      – А, соизволили навестить бедных родственников,– сказал я.
      – Плечо болит! – пожаловался Вахонин.
      – У тебя золотая медаль, а ты – плечо!
      – Да пусть руки хоть отсохнут после соревнований,– мрачно сказал Богдасаров.
      – Куришь теперь в открытую? – спросил я.
      – Нет, прячусь от Воробьева,– заулыбался Вахонин,– Вчерась пачку выкурил – ходил за Куренцовым. Так пережил – ночь не спал! Лучше самому работать.
      Каждый раз, когда бросаю в урну бумагу или яблочный огрызок, загадываю: попаду – выиграю олимпийские. Счет 21:9. Девять-это попадания.
      Я зашел побриться в душевую. Там уже брился смуглый армянин. Его я не знаю.
      Чтобы как-то смягчить молчание, я сказал:
      – Ждешь, ждешь, кажется, все жилы выкрутило ожидание.
      – А у меня финал еще позже твоего выступления. Семь килограммов согнал – и работаю. Девять дней надо держать вес – и бороться. Почти не ем. Вот,– он оттянул курчавую прядь,– сколько седины, а мне двадцать семь! Почти полгода не был дома. Последние четыре месяца – только на ковре, в схватках… А что взамен?..
      Уже третий вечер снова с пяти вечера поднимается температура. Лихорадка рвется по проторенному пути. История знакомая. О ней я молчу. Здесь это примут за малодушие, за желание спрятаться. Никто ничего не должен знать. Я крепок и благополучен.
      Эх, заглянуть бы в завтра…
      Да, но я, по-моему, слишком серьезно начинаю принимать эту игру. Так и сорваться можно…
      Сидел с борцами. Один из них удивлялся японскому борцу – олимпийскому чемпиону: "Сгонщик, одна кожа и кости! Ну, дезертир с кладбища, а скорость невероятная! Откуда это?!"
      Голованов и Богдасаров поменялись местами. Теперь Сурен Петрович неотлучно со мной. Это важно перед соревнованиями. Настолько надоело ждать, что порой безразлично, как выступлю. Хочется побыстрее расквитаться со спортом. Чего уж, эта жизнь исчерпана.
      Стараюсь прятать, не проявлять чувства. Нельзя давать повода никому для обвинения меня в капризности и прочих эгоизмах.
      Самое высокое мужество – прожить жизнь честно. Многие ставят на первое место доброту, но можно быть добрым… и соглашателем. Даже храбрый, смелый человек производит неприятное впечатление, если он способен поступиться честностью. Долг, преданность, чистота, идейность – все это замешивается на цементе честности. Для меня это качество – каркас человеческой личности. Недаром слова "честность" и "честь" – одного корня…
      Ким неудачно выступил. Неразговорчив, угрюм. На ночь попросил снотворное.
      На тренировке снова встретился с Сельветти. Поразил физической дряблостью. А какой же был атлет!
      На разминке вдруг как бред: ничего не сумею сделать, разрушается координация!.. Нагрубил Богдасарову. Без радости в мышцах прошел чепуховые веса. И лишь когда стал вырывать раз за разом 160 кг, успокоился. Через силу обрел себя. Проверенный ход.
      "Железо" съело кожу на ладонях. Не ладони, а подошвы. На шее и груди, около яремной ямки, сплошной багровый синяк…
      После ужина сидели с Кимом, Богдасаровым и Литуевым. Ким день провел на стадионе:
      – Не женщины – богини! На шесть метров семьдесят сантиметров прыгают и при том женственны, не огрубели. Кэтберт четыреста метров бежала, как у нас мужчины-десятиборцы не бегают.
      Потом рассказывал Литуев:
      – Меня Филиппов (Армейский спортивный работник, генерал-лейтенант) остановил и спрашивает, почему Дутов (Николай Дутов-чемпион СССР 1964 года в беге на 5000 м) сошел с десятикилометровой дистанции… Я вот солдатом был, и на марше у меня печень схватило, а на плече пулемет. Я несколько раз выдохнул: "Хы, хы!" – и как рукой сняло! Печень!..
      Мы не смеемся, а гогочем.
      Сколько же здесь дармоедов…
      Мимо идет доктор. Возле нас задержал шаг:
      – Проигрываем "золото". Все американцы берут и немцы. Ничего, по общему числу медалей отыграемся. Говорю ребятам, как доктор сказал:
      – Четвертое поколение штангистов переживаю…
      Ким зло бормочет:
      – Испил бы полбадейки от нашего пота и тревог – и на одно поколение бы не хватило. Литуев:
      – А сколько здесь таких! И держатся высокомерно, будто мы при них!
      – Что тут толковать: масть к масти подбирается,– отзываюсь я.– Ничего, нас дерут, а мы крепчаем.
      – Емельянов (Вадим Емельянов в Токио получил бронзовую медаль) нокаутировал поляка,– говорит Ким.– Правда, поляк слабенький. Богдасаров усмехается:
      – А может, Емельянов сильный? Мы смеемся.
      Емельянов выступает в тяжелом весе. Тоже из бывших суворовцев. Совсем молод, ему только выступать. Боксеры – удивительно дружная команда…
      Сидели долго. Вечер был прохладный. Вышел, украдкой покурил Голованов. Ему работать завтра. Он уже горит: порывист, говорит громко, пятнами румянец по лицу.
      Потом пришел Плюкфельдер. Он выиграл золотую медаль. Начали поздравлять. Я обнял его. Он крепко прижался. Как никто он заслужил победу!..
      Теперь мне надо попридержать в весе килограммчика три, проворней буду на помосте, свежей…
      Не спалось. Всякое лезло в голову. Вспомнилось, в какое неловкое положение попал я однажды, как растерялся перед прекрасной женщиной.
      Воспитание мое, да и не только мое, складывалось так, что я не целовал и не мог поцеловать руку женщине. Ну поздороваться, ну пожать ручку – это по-нашему, а вот поцеловать…
      После Олимпийских игр в Риме я говорю приветственную речь на сцене московского кинотеатра "Россия", и звезда мирового экрана Джина Лоллобриджида протягивает мне руку для поцелуя. Я мучительно краснею и таращусь на ее руку. Нет, это просто невозможно. Куда деться от стыда?.. Джина поднимает руку выше и ближе ко мне и обвораживающе улыбается; надо видеть ее близко – она была тогда в расцвете, совершенно фантастической красоты женщина, нечто пенорожденное. А глаза у нее… И тогда я, нелепо перекривившись, схватываю ее руку и мну в товарищеском пожатии. До сих пор у меня хранятся эти снимки. Сногсшибательная Джина – и я, нелепо склоненный над ее рукой…
      Пасмурное, прохладное утро. Завтра выступать мне. Утром, умываясь, я сказал Сенаторову (Александр Сенаторов – чемпион СССР по классической борьбе 1939 года. В 1964 году – государственный тренер по борьбе):
      – Скорей бы время! Ну всю душу выело!
      Ласковые руки сильного человека сжали мне плечи: – Время нельзя торопить, Юра! Его никогда не повернешь! Умей принимать время…
      – Положение локтей – основа правильного жима,– сказал Богдасаров, одеваясь утром. Он даже одеваться пришел ко мне. Спозаранку начинает настраивать меня, в упряжь ставит мои чувства. Пусть, мне легче. Есть на кого опереться. Пусть говорит…
      Потом мы сидели с Кимом в парке и перебирали японские газеты. Прогнал нас ветер. И вот, нарастая, дует уже несколько часов… Слежу за собой. Вроде ровен, спокоен. Постылая игра в браваду…
      Рама колотилась, дребезжала. Богдасаров прижал ее картоном и ехидно спросил: "Что не стучишь? Давай, милая!"
      Картона и бумаги в моем номере много – журналы, книги… чемодан. Да-да, чемодан. Фибровый желтый чемодан с моими вещами стоит в углу комнаты. Если скажешь, что этот чемодан – первый приз за победу на чемпионате мира в Стокгольме, никто не поверит… А его можно проткнуть пальцем – ведь он из спрессованной бумажной массы…
      Получил из Москвы от Аптекаря фотографию. Мое подольское выступление. Поставил фотографию сбоку на ночной столик. На фотографии – победа..
      Побеждать, победить – значит прожить жизнь в соответствии со своими убеждениями.
      Подлинная победа – незамутненная жизнь в любимом деле, независимость твоего дыхания и твоего дела, уверенность в себе и сохранение искренности. Без искренности человек – это все равно что солнце за дымкой…
      Голованов выиграл! Вот и разгадка прикидкам Мартина: опытный атлет, трехкратный чемпион мира упустил победу, заездил себя прикидками. Сомневался, как новичок,– и прикидывался, загонял себя на большие веса, не верил в себя, горел.
      А много ли людей умеет верить в себя?..
      Пришел Вахонин. Откинулся на кровати:
      – Опустошен до предела!
      – Ну и здорово! – сказал я.– Мне бы так опустошиться!
      Вахонин покрутил транзистор, он висел у него на плече, сказал:
      – За хорошими людьми и мы хорошие.
      Оживи, "железо"!..
      Весной 1962 года в Леселидзе, как раз накануне нервного срыва, я познакомился с Дмитрием Дмитриевичем Жилкиным – тренером метателей: с нами на сборах были легкоатлеты и боксеры. Мы звали Жилкина Димычем. Мы-это я, Ким Буханцев и еще несколько парней из сборной по боксу. Впрочем, его, наверное, так звали многие.
      Димыч – своеобразная личность, очень гордый, во всем самостоятельный, войной битый-перебитый, травленый-перетравленый. Он служил в диверсионно-десантных отрядах. О войне рассказывает скупо, но очень образно. Кроме всего прочего, талантливый самоучка-конструктор. Многие его радиоприборы были отмечены дипломами на всесоюзных выставках.
      Было бы несправедливо сказать, что он любит спорт,– он его не любит, он его обожает. От спорта ему не надо благ – лишь бы существовала возможность тренировать ребят и самому тренироваться. Его ученики становились чемпионами страны.
      В общем, он производит сильное впечатление,
      О чем мы только не толковали в эти долгие ночные сидения до рассвета!..
      И вот в такие сидения Димыч заговорит о чем-нибудь, а потом вдруг без всякой связи спросит: "Скажи, Юра, как ты его поднимаешь? Как ты умеешь делать "железо" живым? Скажи, открой секрет…"
      От неожиданности не сразу соберешься с мыслями, да и как ответить на такой вопрос. Начну что-то объяснять. Он только мотнет головой: "Нет, не то, не то!..– И опять за свое: – Отчего у тебя "железо" живое?" И уставится: глаза крупные, серые, немигающие…
      Оживи, "железо"!.. Завтра мне это нужно обязательно.
      Даже вот эти записи вести сложно. Подглядывай за собой, а это взводит. Дремать – самое лучшее состояние.
      Вот и все. Завтра мой черед.
      Все было ради этого дня – все-все!
      В пять утра проснулся и лежал с полчаса. Между домами с карканьем носились черные вороны. Потом задремал.
      Утро непогожее – это я уловил, встав уже довольно поздно. Ровно шумел дождь. Что ж, дождался, выворачивайся силой – из твоих удовольствий…
      Верю в победу. Подвел себя к старту неплохо, по законам высшей опытности: не болен, не потерял вес, кроме тех трех килограммов, что придержаны умышленно, отдохнул, не горел, все связки и мышцы здоровы. И еще до сих пор никому не проигрывал! Значит, не научен проигрывать.
      – Дождь льет,– сказал Голованов,– к счастью. Пришел доктор:
      – Жаботинский жалуется на руку. Я сделал все необходимое. Я думаю, что это такая травма, которая не должна мешать выступлению. Рука в порядке.
      А я вспомнил Миронову. Конечно, перестраховывается, а вдруг сыпанется, тогда на руку можно будет все и свалить…
      Говорю доктору:
      – Я совершенно здоров.
      Пришел корреспондент "Комсомольской правды" Базунов, полистал пачку телеграмм на моем столе, рассказал анекдот.
      По дороге на завтрак слышал со всех сторон: "Ты будешь первый!" Я отмахивался и говорил: "Дождь льет на счастье не одному мне".
      И потом я писал уже на программе соревнований:
      "Перед отъездом посидели молча. У машины стоял Михаил Степанович (Михаил Степанович – работник Всесоюзного комитета по физической культуре и спорту ) : "Я тебя, дорогой, жду уже тридцать минут. Фронтовики суеверны… Вахонина и Голованова провожал – выиграли. Теперь тебя жду. Ты не улыбайся, это не психотерапия. Первый! Только первый!" Он обнял меня.
      Дождь поливал нас.
      В машине Воробьев сказал: "Люблю дождь".
      …Только что вернулся со взвешивания. Мой вес – 136,4 кг. Отличный вес! Значит, не горел!.. Я копался в сумке, отбирая вещи, бинты. Сбоку говорил Воробьев:
      "Не буду ждать окончания Игр – улечу послезавтра. Самому выступать легче. Из сил выбился за всех болеть. Столько волнений!.."".
      Оживи, "железо"! Слышишь, оживи!..
      Итак, победа за мной. Этот подход может мне дать еще один рекорд – третий мировой рекорд в этих соревнованиях. Что может быть почетней такой победы!.. Еще подход-и всему конец, вообще всему!!
      Я натер подошвы ботинок канифолью, чтобы ноги стопорились в посыле. На ботинках красной краской выведены имена побежденных соперников: Эндерсон, Брэдфорд, Шемански, Эшмэн, Сид, Зирк, Губнер…
      Штанга закручена замками. Не прикасаясь к грифу, я ощутил эту тяжесть, бесшумную в замках, отзывчивую на любое движение. Гриф упругий и на хороших подшипниках: удобно цеплять на грудь. "Элейко" – высшего класса гриф.
      Я примеривался к грифу и воспроизводил в памяти движение. Проверял готовность мышц, взводил их командами, отрешался от всего, кроме надвигающегося усилия. Жар опалил, сушил. Не зал, а топка…
      Я не выпускал из сознания самые важные стартовые правила: не согнуть руки в тяге, особенно при отрыве веса, а в посыле не клюнуть и подсед сделать короткий… Можно гордиться: выдрессировал себя.
      Я еще не брал гриф. Выцеливал хват, ширину стартового положения ног, прикидывал положение плеч.
      Нет, я не пускал в сознание мысль о том, какой будет тяжесть! Пусть это самый большой вес. Пусть его никто не брал. Пусть я тут первый…
      Я отучил себя воспринимать все иные чувства, кроме рабочих.
      Пора…
      Мышцы подключались уверенно, без сбоев, и вес набирал скорость. Я стал необыкновенно твердым, когда вытянул его в точку подрыва,– в этот момент штанга весит намного больше, чем в покое. Все внутри сжалось в ком. И все напряжения были жгуче-горячими и каменно-твердыми.
      Я сделал главное: зацепил вес на нужную высоту. Уход уже не представлял сложностей. Самое главное – не смалодушничать, подставить себя под вес, войти под него.
      И я вошел! Я принял его на грудь мягко и точно. И встал я очень легко. Зал охнул – я это услышал.
      Когда вес на груди и ты уже распрямился, нельзя долго стоять. Очень ограничен запас воздуха в легких, а дышать нельзя: разрушишь опору из мышц. Можно только перед самым посылом коротко захватить воздух ртом, совсем немного, чуть-чуть… И нельзя стоять – мышцы затекают. И вес нельзя перекладывать. Вес уже должен лечь на место, когда заканчиваешь выпрямление, в самый последний момент…

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43