Словами старого атлета Яна Спарре, в Подольске мне удалось "сочинить те еще рекорды". К прискорбию, самого Яна Юрьевича уже не было, а он почитал мою силу искренне; звал, умирая, к себе в больницу. Силе отдал жизнь, с силой, которую воплощал я тогда, хотел и проститься…
      Вот она, та афиша:
      "З сентября 1964 года. Спортзал "Космос". Город Подольск, ул. В. Дубинина.
      10-й традиционный чемпионат подольских атлетов, посвященный началу учебного года. Среди участников – абсолютный чемпион мира Юрий Власов. Последнее выступление перед Олимпиадой в Токио.
      Судейская коллегия: судьи международной категории В. Симаков, К. Артемьев, П. Немчик, Д. Поляков. Главный судья соревнований – М. Аптекарь. Начало в 13.00".
      4 сентября, в пятницу, на первой странице "Советского спорта":
      "Феноменальное достижение Юрия Власова: жим – 196, рывок-170,5, толчок-215,5, сумма троеборья– 580".
      И три мои фотографии.
      На той же странице отчет об установлении рекордов: "Такого еще не бывало…"
      "Обстановка торжественная, приподнятая и чуть тревожная, как всегда в преддверии больших событий. Получится ли?
      Об этом думал и Юрий Власов… Он начал соревнование в жиме с веса, который всего лишь на 2,5 кг ниже рекорда мира. Мало кто в мире отважится начать с такого веса даже толчок… Власову редко удаются первые подходы. Так было и на сей раз. Атлет вел себя слишком скованно – вмахнул снаряд на грудь– и уронил.
      Вот теперь самое главное. В этот решающий момент не "железо" его соперник, а он сам со своими сомнениями, со своей вполне понятной тревогой и надеждой.
      Зал провожал его молчанием. Он ушел и почти сразу же вернулся из-за кулис, как будто что-то забыл на помосте и теперь вспомнил. Второй подход был безупречен. И третий – тоже. Штанга весила на 5 кг больше, даже на 6 – как оказалось при взвешивании…
      Один рекорд есть, а ему нужно четыре. Вот его фраза:
      "Я сегодня очень жаден". Он жадно берется за гриф… Легко и как-то задорно вырывает ее (штангу весом 160 кг.-Ю. В.), идет на 170 кг-второй мировой рекорд. Роняет, ничуть не огорчается, выходит снова, и снаряд наверху, но тянет могучие ручищи вперед, казалось, почти падает… Однако Власов непостижимым жестом эквилибриста уравновешивает штангу, встает на вытяжку… Рекорд Леонида Жаботинского… превышен на 2 кг.
      Толчок. 205 кг. Великолепно! Рекордная сумма уже есть – 570 кг. Но Власову мало. Кто-то советует закончить соревнование. "Я так не могу",– говорит он.
      210 кг. Есть! На штанге 215 кг… Не штанга подчинилась Власову, а он ее себе подчинил… Мировое достижение Л. Жаботинского превышено сразу на 2,5 кг".
      Я утяжелил рекорды во всех трех классических упражнениях: жиме, рывке и толчке. В итоге навесил на мировой рекорд в сумме троеборья 17,5 кг!!
      Но в четверг, 3 сентября, я имел возможность дотянуться и до шестисот килограммов, отнесись к выступлению иначе. Следовало прибавить в каждом упражнении еще 5 кг,– эти килограммы были потеряны в жиме, не по моей вине, а уже после мной придержаны и в рывке и в толчке намеренно.
      В жиме я попросил установить 195 кг. Судьи ошиблись и установили 193. Я загубил попытку, а их всего по правилам три. Из них первая не удалась, вторую "запороли" судьи…
      Мудрость силы – экономность движений с тяжестями.
      Выступление запало в память свободой владения силой. Казалось, ей нет конца. В каждом из упражнений я заканчивал выступление рекордом – и всякий раз был далек от натуженностей последних усилий. Везде энергия владения штангой, запас силы. Я выложил четыре здоровенных рекорда и даже не устал. Добротная мускульная работа, слаженность работы. В каждом из упражнений – запас. То был порыв, вдохновение – пусть заранее определенное. Я уже научился складывать силу. И все же нервный и физический подъемы были необыкновенны.
      Мой мир! Мой…
      Наконец я переступил через все ошибки и слабости и вернул себя! Мы с тренером не сомневались: в Токио наброшу недостающие килограммы и "объезжу шестьсот", во всяком случае, выйду к ним вплотную.
      Этот выход силы мы ждали, но она открылась в таком просторе и обилии на выступлении 3 сентября, что мы решили не выбирать ее до дна, приберечь к столкновению с соперниками. Пусть думают, что я уже не смогу ничего прибавить… если, конечно, еще надеются на победу…
      Я же рассчитывал в Токио на успех Рима. Уйти из спорта с такой концовкой славно. Тренер тоже рассчитывал на успех Рима, но в надежде удержать меня в большой игре еще на несколько лет. И оба мы придерживали порыв, не довели до предельного выхода силу.
      Не учли: подобная форма – редкость, особенно когда атлет на уклоне спортивной жизни. А я уже выступал десять лет. Из них восемь-с рекордами мира и страны. И еще. Рисково добывать рекорды в соревнованиях класса олимпийских. Слишком изнурителен каждый шаг. Так уже в подольском выступлении зашифровалась ошибка для будущего токийского поединка. Мы вели себя крайне непоследовательно. Говорили, что поведем борьбу лишь за олимпийскую медаль, не за результаты, а сами готовились свалить именно рекорды.
      Последовательны же мы были лишь в одном: оглушить соперников новыми результатами. Оказаться вне досягаемости.
      И конечно, выступление важно было с точки зрения утверждения веры в себя. Год складывался трудно. Результаты задерживались. Надлежало укрепить веру в свои силы.
      Из-за небывало объемной работы в жимах изменилась даже стойка. Особенно сказалось влияние работы в станке. Помимо воли произошло перераспределение усилия в классическом жиме из-за чрезвычайного роста грудных мышц.
      Как я уже писал, в то время я гонял в жиме на наклонной доске (45 градусов) 230-235 кг по три-четыре раза. Даже по нынешним меркам это более чем внушительный результат. В условно-приблизительном пересчете на жим лежа в горизонтальном положении это тянет на 270-280 кг. Для тех же лет это был просто сокрушительный результат.
      Чрезвычайно окрепнувшие грудные мышцы сами приняли на себя основную часть работы. Классическим жимом я уже одолевал веса, как бы находясь в станке для жима на наклонной доске (этот станок, несколько облегченный, и поныне у меня дома; я лишь изменил наклон доски на 25 градусов– меньше работает позвоночник).
      4 сентября парижская "Экип", напечатав мой портрет, рассказала о соревнованиях под заголовком: "Власов на пути к 600 кг!"
      "Обновлены все рекорды в тяжелом весе. Юрий Власов?.. Поразительный человек. Могущество и воля.
      Необыкновенная мускулатура Юрия Власова принесла новые документальные доказательства, в которых не меньше силы его воли. Власов не мастодонт, как подавляющее большинство его предшественников, это превосходный атлет".
      "Экип" отмечает поразительный рост результатов с моим появлением в спорте. За какие-то годы почти преодолен путь от пятисот до шестисот килограммов.
      Если и было во мне что поразительное, так это упорство. Быть так заезженным "железом" – и продолжать гонку, радоваться находкам. Ведь правильное решение тренировок – это радость… Вся эта моя "поразитель-ность" проросла мозолями, обильно умащена горьким потом…
      Все верно: если ты наковальня – терпи, молот – бей…
      5 сентября "Советский спорт" возвращается к событиям в Подольске: "580-не предел!"
      Мои ответы на некоторые из вопросов:
      "– Что вы думаете о будущем тяжелой атлетики и ее рекордах?
      – Я уже не раз говорил, что настоящие рекорды впереди, они только начинают "делаться", так как лишь недавно атлеты научились разумно добывать силу. Прежде у тренировок был малый коэффициент полезного действия. Теперь путь к рекордам сократился, так как многие научились не совершать лишнюю работу. Пусть людей не поражает непрерывный рост рекордов. Это есть процесс осмысленного развития физических и духовных сил атлетов. Естественный процесс.
      – Что вы испытываете после установления новых рекордов?
      – …Самое главное для спортсмена – это та победа, за которой видишь новые перспективы. Я не испытывал ни свинцовой усталости, ни предельного изнеможения, как иногда бывает. Я почувствовал, что по крайней мере у меня в каждом упражнении есть по 5 кг запаса…
      – К чему вы будете стремиться в Токио?
      – Думаю только об одном – о выигрыше золотой медали, а не о рекордах, о них – потом.
      – Что вы хотите видеть на Олимпиаде?
      – Я знаю цену победам и поражениям, хотя еще ни разу не проигрывал… Очень хочется, чтобы не прославлялась грубая сила, сила кулака… Чтобы обстановка вокруг больших рекордов и спортсменов была светлой и чистой. Духом Олимпиады, спорта должна быть добрая мысль и благородная сила…"
      4 сентября парижская "Орор" сообщила о рекордах: "Власов у порога 600 кг". А "Франс-суар" на другой день сопроводила сообщение о рекордах типичным для газет заголовком: "За два часа Власов улучшил все рекорды мира!"
      И Красовский отозвался в Париже: "Этот умопомрачительный рекорд является третьим этапом карьеры русского богатыря. Первым была Римская олимпиада, где он набрал 537,5 кг. Вторым – первенство СССР 1961 года в Днепропетровске. Там Власов установил рекорд, который поразил весь мир,– 550 кг. В Токио он может совершить новое чудо – быть первым человеком, который перейдет рубеж 600 кг. Это – рекорд, который еще недавно считался только недостижимой мечтой…"
      На соревнования в Подольск приехал всего один фоторепортер. После он признался моему товарищу: "За два часа я заработал почти тысячу рублей, а ехать сначала не хотел, из Москвы тащиться в такую даль…"

 
      И даже в это время меня обязывали выступать на вечерах в различных организациях, собраниях, сборах молодежи… Уклониться было невозможно, хотя все это пережигало силу.
      Такие выступления, в общем-то самые обычные, обходятся мне не одной, а несколькими бессонными или полубессонными ночами. В слове я прогораю до самых глубин своего "я".
      Как правило, мне не удается словами сказанными выразить главные мысли, у меня это лучше получается на бумаге. Отсюда неполное проникновение мысли, даже непонимание. Лучшие формулировки с гравюрной четкостью рождаются после. И недоумение по поводу своего косноязычия, вязкости зала, в котором вязнут слова – очень важные слова…
      Зато потом, в бессонные ночи, эти слова переплавлялись в лучшие главки, куски рассказов и повестей. Разбуженное, вызванное к борьбе сознание приводило к точным, сжатым и убедительным образам и доводам. Бессонницы не скрашивали, а насыщали упоительнейшие часы работы. Если бы тебя при этом хватало на всю ширь жизни…
      Великая, исцеляющая сила слова!
      Справедливость силы этого слова!
      Сколько раз в боли, упадке духа и несчастьях я обращался к тебе – и ты не изменяло.
      Я сбивал слова в формулы разума. Они прокладывали путь к сердцу-и стон сердца приглушался…
      Великий поклон тебе, слово…
      Слово… Горе, обиды переплавлялись не в злобу и мстительность строк, а в мерное, густое звучание воли или жесткость убедительных образов, схождений парадоксов и кажущихся несуразностей…
      Слово-вождь…
      Сколько раз оно переворачивало меня и делало бесчувственным к невзгодам.
      Великий, мудрый поводырь – слово…
      Усталость, навязчивость силы… и вся эта жизнь…
      Хотелось содрать с себя шкуру – и сжечь ее, а после уйти в этот мир, но уже другим: без этой памяти (она все бережет и копит), не с тем лицом, не с теми словами…
      Я звал этот миг. Он должен был наступить. Не вечно же мне быть при штанге и рекордах…
      Как и многие люди, я мечтал о странствованиях – не в самолете и не по европейским столицам. Это не прельщало, хотя в молодости будило любопытство.
      Суровая реальность вскоре убедила в совершеннейшей детскости подобных мечтаний – не видеть мне чужих земель, не сидеть у новых, незнакомых рек, не впитывать с жадностью чужую жизнь.
      И еще я очень любил тишину… тишину природы, когда только шелест трав, несмелый плеск воды, бесшумный полет паутины.
      Почему так устроено, почему всегда то, что любишь, достается в ничтожном размере от жизни, просто в удручающей скудности?..
      Я когда-то мечтал пройти русскую землю пешком. Спать, где застанет ночь. Вставать с солнцем – и снова идти…

 
      Зимами на мои тренировки в клубе частенько заглядывал Александр Григорьевич Мазур – великий знаток классической борьбы и сам борец из знаменитых. Еще юношей, суворовцем, в Саратове, я ходил на Мазура и Коткаса – их имена были знакомы всем, и не только потому, что в Саратове проходил чемпионат страны по борьбе, Александра Григорьевича знали и ценили лучшие борцы старой и новой России. Всегда ровный, спокойный и до самых преклонных лет – могучий… Я помню тот вечер в клубе, на тренировке,– крохотный зальчик на один помост. Я недавно установил свои первые всесоюзные рекорды – самые первые – и цвел счастьем. Богдасаров предупредил: "Будет Мазур". И Александр Григорьевич пришел глянуть на меня. Сколько лет помню его, он всегда здоровается в одной манере: "Истинному богатырю земли русской" (он приветствует так всех атлетов). И тогда он тоже протянул широкую мягкую ладонь и забасил глуховато вот эти самые слова. Я задохнулся от счастья. Это говорит тот самый Мазур, в которого я был влюблен!..
      А Всеволод Бобров! Имя его было, бесспорно, самым популярным. Великий из великих спортсменов. Ни Мария Исакова, ни Григорий Новак при всей своей необычной всесоюзной знаменитости не могли сравниться с ошеломляющей популярностью Всеволода Боброва во второй половине 40-х годов и во все 50-е.
      В годы тренировок я встречался с ним едва ли не каждый день. В 1968 году я ушел из клуба, много лет не встречал Боброва и увиделся с ним только накануне его смерти. Он подошел ко мне и обнял, и мы так стояли довольно долго, удивляя прохожих: он и я, уже немолодые мужчины. Потом он меня расспрашивал: где, что делаю… Думал ли я, что его не станет через две недели… Многое нас связывало, но больше всего – жизни, которые мы прожили в спорте. Это был наш пароль. Он сразу открыл нас друг другу. Поклон тебе, великий Всеволод!

 
      Александр Григорьевич Мазур и растолковал мне истинный смысл того поединка между Збышко-Цыганевичем и Поддубным в лондонском "Павильон-театре", свидетелем которого 1 декабря 1907 года явился Гаккеншмидт. Об этом есть рассказ в главе о Гаккеншмидте.
      – Честной борьбы между Збышко и Поддубным никогда не было,– объяснял Александр Григорьевич.– Оба пользовались исключительной известностью, и оба договорились заработать на этом. Однако быть побежденным никто не хотел – это и учли при заключении соглашения. Бороться вничью, собрать предельное количество публики – вот смысл тех встреч.
      Чтобы не быть голословным, Александр Григорьевич принес и показал мне третий номер журнала "К спорту" за 1917 год, разъяснив тонкости схваток.
      "Петроград положительно безумствовал (это 1906 год.-Ю. В.), имея к своим услугам два исключительных по составу чемпионата. В одном из них кумиром толпы был король польских борцов Станислав Збышко-Цыганевич, подобно метеору выдвинувшийся на одно из первых мест среди гладиаторов нашего времени. Изумительная сила, кошачья ловкость и знание борьбы уже успели создать Цыганевичу большой успех у публики и позволили называть его главным противником "самому" Поддубному.
      А Поддубный в это время вне конкурса выступал в другом саду (не в саду, а в цирке Чинизелли.-Ю. В.). Говорить о том колоссальном успехе, которым пользовался этот чемпионат, излишне. Имя Поддубного каждым произносилось с каким-то особым торжественным выражением, с лихорадочным блеском глаз. Да и как же могло быть иначе? Ведь Поддубный, "наш Поддубный", был в полном смысле грозою всех чемпионов и слава о нем как непобежденном, исключительном борце гремела по всей Европе. А Европа в то время и жила борьбой. Недаром муниципалитет Парижа поднес Поддубному чемпионскую ленту своего имени, которую и теперь рыжеусый казак считает своей высшей наградой…
      Так вот, в одном саду Збышко (он боролся в саду "Неметти".– Ю. В.), в другом – Поддубный. И публика, как бешеная, металась от одного к другому, каждый вечер заполняя сады. "Знатоки" с пеною у рта спорили о классе этих двух чемпионов, пытались сравнивать их силы, технику выполнения приемов и т. д. Вокруг "знатоков" собирались огромные кучи "приверженцев" и горячие, слишком даже горячие разговоры туманили их головы и влекли, влекли к борьбе.
      Никто не знал друг друга, но все здесь были знакомы. И ежевечерние эти "знакомые", точно по делу, спешили в сады и уже часа за полтора начиналось:
      – А вы слышали, как Поддубный в Париже… Еще бы! Ведь Збышко в Кракове… Эге-ге! Да у него один бицепс 52 сантиметра!.. А ноги-то у Поддубного!!! Знаете, сколько его отец на спине от села до деревни носил?
      И так без конца.
      Понятно поэтому, какое землетрясение произошло в головах у знатоков, приверженцев, любителей, когда в один прекрасный день их как громом поразила сенсационная новость: Поддубный сделал вызов Цыганевичу!
      Последний торжественно принял вызов. Предстояла борьба не на жизнь, а на смерть и… публика сходила с ума.
      Збышко ставил 500 рублей, если Поддубный его победит, и 200 – если продержится против него в течение часа… Борьба состоялась в саду "Неметти". Так как в первый вечер встреча никакого результата не дала, то схватку решили продолжить на второй день. Но и тут победа не была достигнута… Такой неопределенный результат борьбы еще больше взволновал публику и вызвал бесконечные разговоры…"
      Александр Григорьевич уточнил: в конце второй встречи Поддубный отрывает Збышко от ковра и бросает на судейский стол. Стол разламывается на куски.
      Через год борцы встретились в Лондоне, куда Поддубного привез Пипер, который назначил пять тысяч франков премии любому борцу, который продержится против Поддубного в течение часа.
      Вызов сделал Збышко-Цыганевич. С согласия борцов арбитром был назначен Гаккеншмидт.
      На поединке Поддубный обнаружил, что Збышко намазан жиром и сильно скользит. По требованию Поддубного Збышко несколько раз вытирали, но тело стало еще более скользким. Тогда Поддубный и повел борьбу грубо. Судьи, в свою очередь, схватку остановили и засчитали Поддубному поражение.
      – Не надо быть специалистом,– говорил Александр Григорьевич,– чтобы разобраться в исходах этих встреч. В Петербурге Поддубный бросает Збышко на стол и считает себя победителем. В Лондоне повторяется уже знакомая история. Тело Збышко источает жир, как когда-то Рауля Буше в Париже. Все здесь сделано так, чтобы увлечь, заморочить голову публике и сорвать куш побольше. Ни в той, ни в другой, ни в какой-либо вообще схватке ни один из борцов не оказывается на лопатках. Но ведь борьбу нужно вести, иначе не сорвать тот самый сказочный куш. И выход найден: сначала Збышко летит на стол, потом, в Лондоне, судьи дисквалифицируют Поддубного за грубость, но лопатки ни одного из борцов не коснулись ковра. Честь всех соблюдена.
      Еще одна встреча Поддубного с Збышко закончилась вничью. Борцы встретились в Америке летом 1927 года. Автор первой книги о Поддубном Я. Гринвальд (Русский богатырь Иван Поддубный. М., Физкультура и спорт, 1948) написал об этой встрече: "Нападая в течение двадцати минут на Поддубного, Збышко стал выдыхаться, перешел к обороне, думая только о том, как удержаться на ногах. Когда лица борцов в один из моментов схватки сблизились, Збышко, горячо дыша в ухо Поддубному, шепнул ему: "Не клади меня, Иван Максимович. Это поражение будет моим концом…""
      Это целиком выдумка автора, и неудачная. Збышко, прочитав эти слова в книге Гринвальда, возмутился: "Поддубный был большой борец. Я это признаю. Но если бы я сказал эти слова, я повесился бы. Это не соответствует действительности".
      – Конечно, оба борца пользовались большим авторитетом и дорожили им,– говорил Александр Григорьевич.– Это и заставило их найти выход из положения, не ущемляя своего достоинства. Ни тот, ни другой не хотели ложиться на лопатки, вот и опять ничья…

 
      Нет, в этой игре я вел себя фальшиво. Я уже многое изменил в себе ради того, чтобы держаться в первых. И это многое – из действительно хорошего, доброго, естественного.
      Да, я решал задачу "шестисот килограммов".
      Да, я сводил игру к формулам-это увлекательно, это от смысла.
      Но за всем этим скапливалось все больше и больше лжи. Я лгал себе. Я не жалел себя на помосте – в этом видел оправдание, свою честность. А на самом деле я все списывал этим оправданием. И то, что меня искренне раздражала слава ("в ней пустота, безмозглость"),-тоже не являлось оправданием, хотя я верил и в такое оправдание. Я не внушал себе эти оправдания, но стал замечать фальшивость себя и в себе.
      А за всеми этими оправданиями – искаженность чувства, искусственность доброты, справедливости, достоинства. И сама жизнь?.. Вся для доказательств своего превосходства. Любой ценой, но быть лучше соперников!
      В то же время я избегал людей, не хотел, чтобы во мне узнавали знаменитого спортсмена, не терпел разговоров о спорте; хотел, чтобы все забыли о моих рекордах и славе, не приставляли штангу и моих соперников к моей жизни. Нет, куда точнее: слава – это серый пепел. И, как пишет Иннокентий Анненский, цвет пепла – это "цвет бесполезно сожженной жизни". Я был мастер жечь дни…
      Мне претили громоздкость, сверхобъемные мускулы, тяжкая налитость весом. Я вынужден был следить за весом, дабы не давать соперникам лишний шанс в игре. Эта раскормленность от силы угнетала. Разве я не отступал от своих же принципов? Разве не тянулся за победой любой ценой?..
      Шоу шутил: самобичевание – лучшая форма саморекламы… Возможно, не спорю. Для меня самым важным являлось другое. Я становился неприятен себе. Я с тревогой следил за переменами в себе…
      Прозреваемое завтра…

 
      Конечно, есть своя спортивная мода, и за мои без малого теперь уже сорок лет в спорте она не раз менялась.
      В 40-е годы и начале 50-х годов на тренировки ездили только с чемоданчиком, в кепке и никогда не носили спортивный костюм вне зала или спортивной базы. На крышке чемодана изнутри нередко были наклеены фотографии близких или спортивных героев.
      С середины 50-х годов чемоданчики были вытеснены громоздкими портфелями. В них умещалось все: и костюм, и обувь, и книги, и еще бог знает что. На смену кепкам пришли шляпы. Но по-прежнему настоящие спортсмены не появлялись в спортивных костюмах нигде, кроме залов и стадионов. Своеобразным шиком были тренировки в ковбойках. И никогда никаких гетр, высоких носков: тело должно дышать и закаляться. И вообще, настоящие, классные ребята предпочитали костюмы попроще, повыношенней (от пота и тягот работы), на заплаты не скупились. Всякие там цветные .полосы, наклейки, названия фирм – это недостойно истинного джентльмена в спорте – мастера побед, посвященного в беспощадность труда; это для тех, кто не вытянул в настоящие, все это дешевка, нетребовательность высшей степени, мещанские потуги на причастность к большому и суровому делу.
      С середины 60-х годов исчезают шляпы, появляются различного фасона сумки, а все цветное, рекламно-накле-ечное входит в моду. Спортивные костюмы становятся обычной одеждой, уже никому нет дела, что прежде это считалось профанацией спортивного звания.
      Настоящий мужчина не должен светить рекламными наклейками и попугайскими красками – так считали в пору нашей спортивной молодости. Он разденется в зале или на беговой дорожке – и все сразу станет на место. Истинное не нуждается ни в рекламе, ни тем более в каких-либо демонстрациях. Это правило жестко выдерживалось. Ни один уважающий себя спортсмен не мог появиться на улице даже просто в спортивном костюме…
      Еще в академии я выучился тренироваться в одиночку. Слишком часто учебные занятия и различного рода домашние задания занимали вечера, другого времени для них просто не существовало. Поэтому я начинал тренироваться поздно вечером и кончал едва ли не ночью – часы тишины остывающего зала, ласкового напора силы, вздора юношеских мечтаний, влюбленность в женщину – бред прошлых и будущих встреч,– сознание тут не скупилось на самые жгуче-чувственные картины. Словом, никто позже меня не уходил из зала. За мной уже закрывался и сам зал. Сколько раз я вынужден был обрывать тренировки: дежурный администратор отказывался ждать, с каждым из них надо было уметь ладить. До глубокого вечера меня обычно задерживали различные академические задания: лабораторные работы, курсовые, прочие дела…
      Возвращался ночными улицами, Петровским парком, пустым трамваем, а чаще всего троллейбусами до "Сокола" – они в изобилии катили в депо. Дома уже все спали. Искал на кухне ужин. Мама заботливо заворачивала его в одеяло или придавливала подушками: не остынет.
      Как же мама и отец любили друг друга! Как нежны и беспредельно чисты были в отношениях!..
      Я тренировался совсем один. Чаще всего и мой первый тренер – Евгений Николаевич Шаповалов – уезжал: надо было спешить на вторую работу…
      – Эта привычка работать в одиночку пригодилась в большом спорте. Литературные занятия не позволяли тренироваться со всеми, я и на сборы почти не выезжал, где там писать…
      И теперь, в Дубне, я тренировался один под присмотром Богдасарова. Какое-то время тренировки со мной делил Курынов, но в основном я работал один.
      От сборов в Запорожье я отказался. Соперничество между мной и Жаботинским превратило бы эти сборы в большую и опасную травмами дополнительную нагрузку. К тому же я не верил Воробьеву и не хотел с ним работать, а он уже прочно вошел в обязанности старшего тренера.
      Мое решение вызвало раздражение Воробьева. С ним я выступал на чемпионатах мира в Варшаве, Риме, Вене. Он был беспощаден к себе и ко всем, кто стоял на его пути. А всех, кто не соглашался с ним, он относил к этому числу и старался любыми способами убрать с дороги. Он искренне убежден, что правда – одна-единственная и она неизменно у него. Отношения наши были не лучшими после Олимпийских игр в Риме. Теперь же они стали едва ли не враждебными. Воробьев утверждал, что я избалован, а поэтому и тренируюсь в отдельности.
      А я уже давно избегал сборы. Я учился писать. Знал: у меня не будет времени для учения, и снес тренировки на вечер, а ночами и утрами работал. Много работал. И, конечно, вечером уже был не тот на помосте, но другого выхода не существовало.
      Я сознаю, что и сам не ангел, но за мной стояла неоспоримая правда: я должен был делать дело ради общей победы и никто из тех, кто был поставлен для его обеспечения, не смел мешать. Это святое право тех, кто не соразмеряет свои дни с выгодой существования…
      А Воробьев не верил, твердил, будто я пренебрегаю коллективом, старался в этом убедить и команду. А ее в то время пополнили новички: Голованов, Куренцов, Вахонин. Каплунов. Я чувствовал себя одиноко. Однако понимал: это последние дни, еще шаг-и прощай спорт! И я набирал нагрузки, пробовал силу и, как водится, жадничал на силу, все старался побольше вбить в себя.
      Ждал и верил в справедливость силы и людского суда…
      Впрочем, со всеми ребятами, кроме двоих, я сошелся быстро, оно и понятно – дело общее, в полном раскрое чувств и силы. Доброе это чувство – идти вместе.