""Всю турнирную мудрость вложил я в этот чемпионат",– записал за мной и поместил в свой репортаж "Фантастические рекорды" корреспондент "Комсомольской правды" Б. Базунов и подытожил:– Успех советского атлета ошеломляющ".
      Среди множества телеграмм выделялась одна: "Браво! Потрясен. Сделайте шестьсот – мир поставит памятник…" Были с просьбами: "Не уходите с помоста. Просим!" Десятилетия спустя я познакомился с ее автором. Это Виктор Пронь из города Кропоткине.
      Меня корят, будто в моих книгах спорт не праздник – слишком мрачновато, очевидны преувеличения, слишком, слишком… Я писал, пишу об испытанном. Выдумывать лишне.
      Но если даже допустить преобладание мрачного, трагического, то и оно ведь подчиняется законам прекрасного и по природе своей несет прекрасное. И в нем не меньше созидающей силы, творящей силы. Я не верю в бравурные писания, как и в безнадежность слов.
      И конечно же очень многое зависит от прочтения. Есть музыка для пивного зала и пляжа, есть для одиночества дорогих чувств, очищения в чувствах и распрямления… Ведь истинно человеческое – это распрямленность… Попреки за "не ту музыку" неуместны, нужно дать себе отчет в "жажде" – и пойти в свой зал…
      Около трехсот лет назад китайский монах с императорской кровью в жилах по прозванью Горькая Тыква (Ши Тао) писал в трактате "Беседы о живописи":
      "Небо дает человеку в той мере, в какой он способен воспринять. Дар велик для того, кто владеет великой мудростью. Дар посредствен для того, кто ею не владеет…"
      И еще о той же "жажде". Эльза Триоле вспоминала, как поносили Маяковского: в "Клопе" нет ни одного положительного типа!.. Со свойственным ему остроумием Владимир Владимирович отвечал: "Комедия – не "универсальный клей-порошок, клеит и Венеру и ночной горшок". Комедия направлена по одной линии".

 
      Впервые на чемпионате в Стокгольме выступил Серж Рединг из Бельгии. При собственном весе 109,35 кг он занял двенадцатое место с суммой троеборья 440 кг.
      Через восемь месяцев на чемпионате Европы в Москве он запальчиво убеждал меня, что наберет скоро 580 кг, а потом и 600. Русоволосый, с открытым лицом, он казался мне мальчиком, который не ведает, о чем толкует. Я кивал ему – и не верил. И в самом деле, в Токио он затерялся где-то на десятом месте.
      А 17 мая 1970 года он оказывается вторым в мире человеком, преодолевшим рубеж в 600 кг. Правда, для своих 172 см роста он наедает чрезмерный вес (тут уже делали свое препараты: и результат, и собственный вес).
      Спустя несколько лет он решает вернуться в человеческие измерения, сбрасывает лишние килограммы. И еще через несколько месяцев газеты оповещают мир о его смерти. Сердце отказалось служить прихотям большой игры.
      А великая гонка даже не замедлила свой шаг; все быстрее, злее ее ход. И жажда на новые имена, любы ей только новые имена…
      Наши прадеды отдавали себе отчет в опасностях узкой специализации силы. В российской "Военной энциклопедии" 1911 года читаем: "Атлетика разделяется на тяжелую и легкую. Тяжелая атлетика, ставя целью обучить поднятию тяжестей и развить силу, таким образом, является специально прикладным отделом физических упражнений. Ставя столь узкую цель, тяжелая атлетика создает атлетов, то есть людей силы, но вместе с тем, почти без исключения, развивая силу, портит внутренние органы, почему среди "чемпионов" весьма много людей, страдающих болезнями сердца и легких. Вследствие вышеуказанного, в войсках и во флотах почти нигде не входит в курс обучение тяжелой атлетике и только во Франции преподается курс… в остальных же европейских странах в войсках и флотах преподается только легкая атлетика. Легкая атлетика берет свое начало в греческом классическом пятиборье и в настоящее время состоит из упражнений так называемого естественного характера… Наконец (от этих упражнений.-Ю. В.) развиваются те органы, которые наиболее нужны для жизни,– сердце и легкие, тренировка которых и есть создание выносливости и умения владеть собой, а не огромные мышцы…" (Военная энциклопедия. Спб., Т-во И. Д. Сытина, 1911, т. 3. С. 245).
      Тяжелая атлетика, подкрепленная бегом или плаванием, безусловно, укрепляет человека. Однако позвоночник все равно поставлен в невыгодный, скорее даже опасный режим, что всегда чревато самыми неожиданными осложнениями.
      Долго жить – хорошо, но куда важнее прожить свои годы, пусть уж и не такие долгие, полноценно, в полной физической и духовной мощи. Человек должен быть закален физически, чтобы быть способным к любым испытаниям и нервным перегрузкам. Жизнь беспощадно ломает самых добрых и честных, если они не умеют противопоставить ее ударам физическую закаленность и устойчивость.
      Сила нужна для преодоления зла. Чтобы выдержать напор жизни, утверждать правду, нужны и сила духа, и сила физическая.
      И в этом тоже великая справедливость силы…
      Но цветет и благоденствует и такая сила, о которой без натяжки можно сказать: она достоинство для рабов, ибо только раба может убедить сила, и только для раба она может стать верховным божеством.

 
      Здоровьем я, что называется, не был обижен. До тридцати лет не ведал даже, что такое головная боль. И это несмотря на все издержки больших тренировок. Простудам же начал поддаваться лишь в последний год главных тренировок – в 1964-м.
      Все мои предки по материнской линии – кубанские казаки. Много историй я услышал от мамы. О приволье жизни. О том, как поднимали землю всем родом – от мала до велика…
      В пахоту спали у телег вповалку. А в пекло пахали ночами. Семья у моего деда Данилы была обычной для казаков – двенадцать душ. Лишь детишки-сосунки не пособляли взрослым.
      Нравились мне истории. Особенно та, в которой дед очнулся от сна – ступню кто-то зажимал клещевато. По унаследованной пластунской привычке дед не шелохнулся – только глаза скосил. Волчище! А в ту пору по Кубани еще стояли невырубленные леса. И не леса – чащобы. Волки, случалось, и во дворы забегали.
      Дед гикнул – и бурку на зверя! Все на ноги. И потом не страх, а досада: бурка пропала. Как развиднелось, увидели волчьи испражнения. Дед с шомполкой по их следу. Метрах в трехстах – волк, на шее уздой ремень от бурки, а сам окоченелый. Со страху…
      В другой раз волки стаей обложили сани с хворостом. По станицам скота вдоволь. Волк привык к человеку.
      Дед воз в костер превратил. Лошади несут, волки с боков заходят, а напасть остерегаются. Так и ворвался в станицу на огненном возу…
      А мамину младшую сестру – тетю Юлю (бабушка Наталья родила ее пятидесяти трех лет, очень стыдилась этой беременности) – волк едва не унес.
      Ее, как самую малую, определили боронить, но в ночь. Дни измучили, под сорок градусов. Взрослые – в версте, раков наловили, варят, часть домой подалась – скотину доглядеть. А лунно. Маленькая Юля знай распевает и лошадь похлопывает. Оглянулась на борону, а там волк к прыжку ладится. Припал, уши зажаты. От детского истошного визга зверь в сторону. Вот тогда и понесла лошадь. Братья на своих лошадях едва их догнали. Борону день искали. Постромки – в клочья…
      От того труда моя мама долго сохраняла силу. Помню, как осрамила она носильщика: тот не мог заложить на багажную сетку шестидесятикилограммовый мешок с ее любимыми кубанскими яблоками. Мама отстранила его и одним движением сунула мешок под потолок, а ей было под шестьдесят. И до старости она сохраняла стройность и женственность.
      По отцу родовая линия – от воронежских крестьян. Однако дед был нрава не подневольного – вспыльчивый, широкогрудый, со смоляной окладистой бородой. И занятие – приставлен к лошадям, не кучер. Знал их, выхаживал. За то и ценили. И сейчас с фотографии семидесятилетней давности на меня смотрят бешено-пронзительные глаза деда. Он был на восемнадцать лет старше моей бабушки Ольги, но на фотографии она с ним в одни годы. Бабушка была в девках у помещицы. Отличалась сердечностью и ласковой русской мягкостью. Я помню ее.
      Мой отец был вторым сыном у них. Юность отстучал молотком в паровозных котлах на Воронежском ремонтном заводе. До самой смерти отец помнил гул от ударов по котлу. Знал ли дед Парфен, что его сын, мой отец, станет представителем Коминтерна в Яньани под фамилией Владимиров и заставит считаться со своими волей и умом Председателя Мао? Да так считаться, что в больнице перед смертью отца будет прилежно навещать жена Председателя – Цзян Цин. Тому я был свидетель…

 
      Подвел итоги чемпионата и наш "Спорт за рубежом" (1963, октябрь, №19. С. 2-6, 16). На мой взгляд, его оценки – наиболее верные в понимании существа силового спорта, прогнозы безошибочны, а язык правилен.
      "Прошедший чемпионат явился предолимпийским экзаменом для сильнейших тяжелоатлетов мира, и это заметно отразилось на составе и подготовке участников, накале борьбы и результатах. Продолжающийся из года в год прогресс тяжелоатлетического спорта на этот раз проявился особенно отчетливо…
      Наиболее заметен рост результатов как у победителей, так и у спортсменов "второго эшелона"… Наконец, тяжеловес С. Генри (США), показавший 517,5 кг и превысивший таким образом считавшийся еще недавно феноменальным рекорд П. Андерсона, не обеспечил себе право подняться даже на третью ступень пьедестала почета…
      "Триумфальным, фантастическим, незабываемым" называют зарубежные газеты выступление Юрия Власова. Французская "Экип" подчеркивает, что только начальные веса в каждом из трех упражнений… зафиксированные им легко и непринужденно, составляют колоссальную сумму, о которой не могут и мечтать штангисты Западной Европы. "Несмотря на "космическое" достижение в троеборье… выступление Власова еще не открыло всех его возможностей, так как он не встретил сколько-нибудь серьезной конкуренции",-отмечает газета…
      Однако при всем том зарубежная печать не без основания указывает на то, что из года в год происходит снижение показателей, отражающих успех выступления советской команды на первенствах мира. Обратимся к примерам. В 1957 году наши штангисты привезли с чемпионата мира в Тегеране 6 золотых медалей и набрали в командном зачете 47 очков. В последующие годы эти показатели изменялись к худшему: 1958 год– 5 медалей и 45 очков, 1959 год-4 медали и 43 очка, 1961 год– 4 медали и 42 очка, 1962 год-4 медали и 39 очков и, наконец, 1963 год – 3 медали и 38 очков. Не в пример прошлому, наши штангисты одержали только одну убедительную победу. Ее принес советской команде Юрий Власов, опередивший американца Н. Шемански на 20 кг. Судьба же золотой медали в легчайшем весе висела на волоске до последнего подхода А. Вахонина, а титул чемпиона мира в полусреднем весе достался А. Курынову лишь после добавочного взвешивания при одинаковом результате с венгром М. Хуской.
      Впервые в истории мировых чемпионатов американской команде досталось скромное четвертое место и всего две серебряные медали. С другой стороны, налицо заметный прогресс у многих членов команды и особенно у тех, на кого можно возлагать олимпийские надежды. Четыре американских атлета повысили свои результаты и установили четыре национальных рекорда… Ветеран Н. Шемански отметил свое 39-летие повторением высшего национального рекорда, являющегося вторым абсолютным достижением в мире…"

 
      Израсходуй Жаботинский попытки разумно, он завоевал бы серебряную медаль и умял бы "второе абсолютное достижение в мире". Это неопровержимо явствует из раскладки весов на чемпионате.
      "Большая потеря килограммов в жиме и рывке лишила его возможности победить Шемански…"– отмечает Куценко.
      А эта потеря – из-за неоправданных бросков за мной, вопреки договоренности. При другой тактике Жаботинский непременно оттеснил бы Шемански.
      Отчетливо обозначилось стремление Жаботинского сломать именно меня. Само по себе оно естественно. Однако я ожидал направления удара не с той стороны. Поэтому я и открыл своему товарищу свою форму и свои подходы: надо отбросить американцев, они идут по пятам.
      Не знаю, какой разговор был у Медведева и старшего тренера с Жаботинским, и был ли, но с первых минут соревнований я ощутил, к великому своему недоумению и возмущению, что главный удар нацелен на меня.
      Жаботинский нарушил обещание по всем направлениям, изменил все начальные веса, в том числе и вторые подходы, и старается не отпустить меня. Он отчаянно завышает веса – и срывается. И его тренер – Медведев – делает вид, что так и нужно, и старший тренер – Куценко – задумчиво расхаживает за кулисами. Что происходит?
      Я не верил своим глазам. Все обговоренные цифры полетели к черту, и никому нет дела до Шемански, идет борьба со мной, борьба вопреки договоренности. И Жаботинский сыпется, а Шемански уверенно выходит вперед.
      Положение щекотливое. Так что же, и мне отказаться от обязательства следовать названным весам?
      Я не был на сборах, мотался в Горький и вообще долго не тренировался. Никто не знал после, какую я сумел набрать силу. Во всяком случае, моя спортивная форма на Спартакиаде не обязательно должна была сохраниться в неизменности до чемпионата мира. Стало быть, мой товарищ по команде уверовал в то, что я останусь таким, каким был на Спартакиаде. Раз пустил слезу на Спартакиаде – дави его здесь, и "золото" будет твое. С того дня прошло всего пять недель. Потом я публично отрекся от спорта (в выступлении по телевидению), следовательно, скверны мои дела, разваливаюсь. Атлет в силе не уйдет из спорта. Да чтоб добровольно отречься от титула чемпиона?.. Власов плох – вот таким я представлялся окружающим.
      Рекорд в жиме не доказывал крепость формы в темповых упражнениях. На Спартакиаде я был хорош лишь в жиме. А Жаботинский был талантлив в рывке – гибок, резв и уверен. Если сбить меня в жиме, победа, вот она, бери…
      А я был именно в другой форме – качественно другой. И никто не узнал бы о том, не заяви я о своих начальных подходах тогда, на совещании.
      И началась силовая игра со мной, обернувшаяся для Жаботинского срывами и потерей серебряной медали.
      Уступая мне в силе, Жаботинский завышал подходы – и срывался. Он не накрывал маэстро Шемански разумным минимумом превосходства, а скакал в подходах, круто прибавляя веса: любой ценой, но прихлопнуть меня. Расчет был очевиден – моя нервная слабость. Слезы на пьедестале почета в "Шахтере" были учтены. Пригодилось и знание моих тренировок и меня тренером Жаботинского Медведевым. Я должен дрогнуть, не мог не дрогнуть. Это изменение направления удара было настолько неожиданным и яростно-злым, что я на какое-то время заколебался в доверии к старшему тренеру.
      Ведь мы обещали не изменять величины "первых двух подходов" – класть их для команды, а у Жаботинского они все другие, не такие, какие назвал его тренер на совещании. Что это? Как может быть, ведь он пропустит американцев! Он сбивает меня с весов, не заботясь, как это обернется для команды! Как, почему они изменили слову? А обещание главного тренера выдержать веса "первых двух подходов в жиме, рывке и толчке ради интересов команды", чтоб не дать американцам возможности зацепиться ни за одно из первых двух мест?..
      Ведь обо всем этом говорили вчера на совещании тренеров. Я присутствовал там как капитан команды. И я сам открыл свою форму, назвал величину своей силы. Я протянул руку товарищу для общей борьбы. Это соглашение не исключало борьбы между нами за золотую медаль. Но для этой борьбы – держать третьи подходы. Силен – возьмешь ими победу. А вот первые два подхода – только для команды. Никакой игры против друг друга. И вот теперь ради "золота" любой ценой все забыто, давят только меня…
      Но борьба есть борьба. Следовало принимать ее в таком виде, в каком преподносили соперники. И все же я счел недопустимым нарушить слово и изменить веса "первых двух подходов в жиме, рывке и толчке". Я выдержал их согласно договоренности.
      Зато в своих последних попытках, третьих, я не видел от ярости ни соперников, ни штанги. Нет, я видел все, но через какую-то синеватую прозрачность ярости. Все необыкновенно четко, гравюрная рисованность: смысл всех слов, предметов, действий совершенно открыт.
      Холодная, но беспощадная ярость. Беспощадная – к себе.
      Воробьев писал в своих воспоминаниях, что я будто бы бывал страшен в эти минуты.
      Что же, возможно. Со стороны виднее.
      Но в такие мгновения для меня теряли (и теряют) значение страх самой сверкающей боли и все инстинкты жизни. Все съеживается, обесценивается, теряет смысл перед валом ярости.
      Меня нет – есть только этот вал чувств..
      . Эх, прошляпил я себя, прошляпил эту самую беспроигрышную силу в себе – опору на этот вал чувств. Прошляпил в Токио, через год, на Олимпийских играх. Прошляпил, пустой был будто бы состоявшейся победой, поздно было вздыбливаться, не за что… в банкротах оказался…
      "Быть искренним я обещаю, но быть безучастным – не могу".
      Постепенно я осознал и другое: откуда и для чего похвальба Жаботинского. Два дня я был в Стокгольме, всего два дня до выступления – и два дня он наседал шуточками, намеками, издевками. Ну, теперь-то это понятно! Это был явный расчет лишить меня равновесия, допечь… Ведь стушевался я тогда, на пьедестале почета в зале "Шахтер". Были слезы… Ох уж эти слезы! Во всю жизнь не плакал, разве только когда Наташу хоронил…
      Д. И. Иванов, писавший о тяжелой атлетике для "Советского спорта", через день или два после этого происшествия на Спартакиаде предложил "прокомментировать материал о слезах" с фотографиями. Он уже все обмозговал для газеты. Каков материален!
      Успехи Жаботинского в рывке не обескураживали. Я работал непроизводительно, стилем "ножницы". Освою, посажу себя в "низкий сед" – и за мной качественно новые результаты. Жаботинский, по нашему с Богда-саровым мнению, не способен к длинному набору результатов из-за рыхлости, невыносливости. Его основное преимущество в непомерном собственном весе и "рывковой" гибкости, наработанной едва ли не десятилетней шлифовкой упражнения. В чистой силе, силе по каждому из вспомогательных упражнений, он настолько мне уступал, что принимать всерьез его мы отказывались, особенно мой тренер. Конечно, это наш просчет. Надлежало учитывать свойства наеденного веса в соединении с силой. Мы не учли. Нам было ясно одно: соперник уступает по всем показателям силы. А у него были достоинства, и редкие: огромный собственный вес не снизил скоростную реакцию. Здесь и крылась опасность. Этот вес и увеличение его могли дать "довесок" к результату и в рывке, и в толчке. Недаром же атлеты тяжелого веса так прилежно наедают вес. Помноженный на скорость, этот вес и выводит наверх тяжести. И все же мы не были столь безоговорочно беспечны. Нет, я предвидел подъем в результатах у соперников, но учитывал и неизбежность подъема своего, при котором уже все не будет иметь значения. И в общем, не ошибался…
      Я знал себя, знал дороги силы, которые прошел. Сила в мои мышцы лилась непрерывно. И я еще по-настоящему не пускал в борьбу собственный вес. Стоит этот вес довести килограммов до ста пятидесяти, и результаты сами, без особой тренировки, подскочут на 10-15 кг в каждом упражнении. Это уже такой выход силы! Из современников не по плечу никому.
      И я не сомневался: освою новый стиль в рывке, будет моим, непременно…
      …Разве я работал в Стокгольме? Игра! Настоящая игра! Недели без тренировок вернули силу, помножили силу, наделили нервной свежестью. Впервые я закончил соревнование, не сменив даже рубашки-полурукавки: ни капли пота. Хорошая, боевая испарина.
      И эти 212,5 кг – давно я уже на них зол: не дались в Будапеште, после – в Лужниках и Вене. Достаточно притерся. Я не толкнул их, а "заправил", как выражаются атлеты.
      Чувствовал себя уверенно. Впереди столько силы! Я и не брал от нее как следует. Только разбазаривал и разбазаривал в экспериментах и литературных занятиях, учении, ошибках и срывах.
      Но я дал себе слово: после Олимпийских игр уйду непременно. Итак, следующий год – мой последний год в большом спорте. Успеть черпануть силу! Выйти на предельную близость к заветному результату!
      Знал ли я, что золотая богиня победы – медаль первого на чемпионате мира – в последний раз на моей груди? Пьедестал почета – я уже привык к его самой верхней ступеньке…
      И мне нечего рассчитывать на мир и покой вокруг себя. Мое понимание силы это исключает.
      Надо полагать, это мой удел – переламывать ход судьбы, взламывать направленность судьбы, не подчиняться предназначенному, не ложиться в яму судьбы…
      Во всяком случае, в это я постепенно стал верить.
      И это стало моей высшей судьбой – это, а не постное выгадывание месяцев и лет у жизни.
      Нет, не ложиться в яму судьбы.

 
      В Стокгольме я не открыл людям всю силу, которая была в мышцах. Я вдруг прикоснулся к ней и увидел все обилие ее! Нужна жизнь, нужно очень беречь жизнь, быть очень скупым на все, кроме "железа",– и, однако, не достанет дней вычерпать ее.
      Мышцы не знают ограничений в развитии – это из их природы. Их возможности таковы, что они способны заморить организм тренировками, сохраняя способность к росту. Надо лишь уметь заставлять их отзываться на работу. И приспособительная реакция их и есть накопление силы…
      Мне недоставало гибкости в тренировке. Я был фанатичным исполнителем заданного. Я делал уступки в незначительном, но всегда отказывался изменять работу на целых участках – участках в месяцы, а жизнь неоднократно требовала это. Я служил идее силы, как идолу. В этом – искажение творческого принципа и причины неизбежных падений.
      При всем том в большом спорте именно надо служить идее, не поддаваться капризам случаев, обидам, несправедливости, наскокам злых или непосвященных.
      В основе должна быть огромная, безоглядная вера в то, что ты делаешь. Если работает сомнение, хоть на немного, хоть на чуточку,– ничего не добьешься.
      И без преодоления себя ничего не добьешься. Побеждают лишь те, кто умеет отречься от любви к себе, перешагнуть через себя. И нельзя ни о чем жалеть – все время стремиться вперед. Всякая оглядка назад, всякие жаления о прошлом и т. п.– это уже признание слабости, возможности остановки, неспособности вести борьбу с прежней яростью, потеря себя…
      Для меня сила имеет душу. Меня покоряет способность силы к возрождению и самосозиданию. Я презираю силу как только свойство горы мяса и удручающей узости интересов.
      Все так, мне нечего рассчитывать на мир и покой вокруг себя. Мое понимание силы это целиком исключает.
      "…Лучше бороться всю жизнь, чем питаться овсом, который в хороших конюшнях из милости уделяют состарившимся лошадям…"
      Монах Горькая Тыква писал:
      "Было сказано: "Человек совершенный – без правил". Это означает не то, что он не имеет правила, а лишь то, что его правило – в отсутствии правил. В этом и состоит высшее Правило. Все, что обладает постоянными правилами, должно непременно обладать изменяющимися свойствами. Если есть правило, надо, чтобы в нем была заложена способность к изменениям;
      желание любой ценой походить на такого-то мастера сводится к тому, чтобы питаться остатками его супа, для меня это слишком мало;
      что касается глупости и вульгарности, то в них есть общие черты: снимите шоры глупости, и вы обретете разум; не допускайте следов вульгарности, и вы найдете чистоту…"
      Искусство – это прежде всего дух, развитие духа и его взаимодействие с миром.
      В свою очередь, большой спорт есть выражение поисковой энергии человека. Пусть форма этого выражения и груба.
      И еще: важно не то, сколько и что вы прочли, а что уяснили и приняли сердцем из прочитанного…
      Вообще, настоящее чтение – это суд над собой; его не все выдерживают – это чтение и этот суд…
      Способность воспринимать прекрасное, а значит – жизнь, непрерывно совершенствуется. Человек – не застывшая форма, если он открыт знаниям и слову. Для такого человека жизнь имеет склонность к постоянному углублению своего смысла и сложности (с одновременным упрощением этих представлений). Чем ограниченней человек, тем менее ценна жизнь в его глазах, более жи-вотна, коротка смыслами и, в общем, неинтересна: вместо оркестра с богатством звуков и оттенков – несколько нудноватых жестяных звуков. Прекрасное для своего восприятия требует настоящей работы над собой. Без ощущения прекрасного жизнь в значительной мере остается запертой для человека, отражаясь в его сознании уже исключительно как убогая и примитивная. И, как видим, это не простое упражнение своих чувств и разума. Это имеет самое непосредственное отношение к поведению человека, такому итоговому понятию жизни, как судьба. Смерть для всех поставлена в конце жизни – это верно. Но вот цвет дней жизни… Этот цвет у всех разный. И тяготы испытаний, и вообще жизненная борьба – все-все тоже горит другими цветами…
      "За гремучую доблесть грядущих веков, за высокое племя людей…"

 
      В ту ночь после чемпионата собрались я, Шемански, Курынов… Исповедовались мы не перед бутылками, хотя было приятно от сознания того, что мы свободны от обязательств перед силой и можем вот выпить, не поспать, не пойти на завтрак и вообще делать кучу вещей, запрещенных выхаживанием силы. Мы с Сашей глотнули и за то, чтобы увидеть еще много городов, чтобы странствия сильных открыли нам другие страны.
      Тосты за города Норб не понял. Но вот о женщинах заговорил с пылом. Я понял. "Что ты чемпион,– говорил он,– еще ничего не значит. Важно быть любимым женщиной, уметь любить. Еще лучше, если тебя в жизни любило много женщин и ты ни перед одной не ударил лицом в грязь…"
      В переводчиках был тренер американцев Липски. Он захмелел очень быстро, заявив вдруг, что плевал на Хоффмана (Липски применил русские слова очень тяжелого калибра) и вообще он, Липски, ни от кого не зависит…
      Знал ли Норб слова Хемингуэя из "Прощай, оружие!": "Когда люди столько мужества приносят в мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора…"
      Я тогда бредил Хемингуэем. Его смерть явилась для меня ударом. Что-то важное исчезло навсегда. Я написал Хоффману, и он прислал "Лайф", посвященный памяти Хемингуэя. А сюда, в Стокгольм, Хоффман привез его полное собрание сочинений, мне в подарок.
      "Эриксдальсхаллен" – я не запомнил его. В памяти остались какие-то пестрые куски: раздевалка, коридор, сцена, толпа за кулисами…
      Зато в памяти осталось лицо Куценко. Я разозлился на него из-за потяжки Жаботинского за мной вопреки договоренности и старался быть посуше и побезразличней. И мой тренер – у него уже начала сдавать нога. Он морщился, когда оставался со мной наедине, и потирал бедро. А потом, в работе,– цепкая собранность Богдасарова. У меня было такое впечатление, что я был для него снарядом. Он заряжал меня, направлял и выстреливал.
      После соревнований не хмелеешь – нервы на сумасшедшем взводе. А с меня к тому же будто съехала тяжеленная плита. На ней все стояли. А теперь ее нет – и дышать очень легко. Да, если можно говорить о гладкой победе, это была она.
      В полдень мы улетели в Москву.
      Всего неполных три дня меня не было в Москве.
      Очень удобные, как раз по мне, эти первые дни по возвращении.
      Так славно засыпать без гвоздя тревоги в голове. Приятная пустота, дело отодвинуто, утолена жадность дела. И долг – его нет. Обычно он всегда с тобой, а тут его нет.
      "…С помощью времени смывать горести и следы крови…"

 
      Чувство любви к родному несовместимо с презрением или снисходительностью к остальному миру, страхом за свое национальное перед достоинством и силой национального развития других народов. Любовь к отечеству есть и любовь ко всему человеческому, бережению всех культур.
      Большой спорт не скупился на предметные уроки. Я научился (надеюсь) и узнавать, выделять из мишуры слов, потока чувств истинность патриотизма – любви к родному. Эта любовь всегда там, где справедливость. Это ее безошибочный признак. Там, где требуют уступок от справедливости, патриотизм перекрашивается в национализм. А национализм был и есть спутник насилия, расправы над теми, кто веками вырабатывал, отстаивал, пробивался к принципам гуманизма – человечности. Об этом я вспоминал не только когда видел распаленные национальным самодовольством толпы, но и когда читал многоречивые истории спорта. Сколько же национальной похвальбы, приглашений к маршировке!..
      Я зачитывался историей Ирландии (в который раз с юношеских лет!). Я знал все, что было напечатано на русском языке об Эммете, 0'Коннеле, Митчеле, Лалоре, Даффи, Парнелле, Девитте и, конечно, Бругга! Железный Бругга!.. Я зачитывался работами историков о "Молодой Ирландии", фениях, "непобедимых", Земельной лиге, шинфейнерах… Восстания против угнетателей и кровь, кровь… Я никогда не забывал слов Мирабо: "Человеку, чтобы разорвать цепи, дозволены все средства без исключения".

 
      Меня поражал маэстро Шемански. Есть удары, после которых сложно оправиться. И в самом деле, я каждый год круто взвинчивал результаты. Разница в силе между нами представлялась безнадежной. А Норб и не помышлял о смирении: год, другой – и сматывал разницу. Но на этот раз игра для него была кончена. Я понял это в Стокгольме. И ее обрывал не истощенный дух атлета (об этом и речи не могло быть), но возраст.