«Пора, парень!» — скомандовал себе зэк, выхватив нож, быстро вскочил. Он не сразу сообразил, почему лицо человека оказалось на уровне его груди, но интуитивно отдёрнул к себе нож. Неизвестный ойкнул. Голос был слабый и не мог родить крик. Чуть погодя Упоров увидел, как на узкой, почти детской ладони расходится короткая рана.

— Тихо! — предупредил изрядно смущённый беглец. — Не надо шуметь! Я нечаянно…

— Не буду, — так же шёпотом ответил неизвестный и поднял два больших, наполненных слезами глаза. Они были зеленые, как мокрый нефрит.

Девчонка! Это, конечно, лучше, чем чекист с автоматом, но всё равно неловко, да и глаза смотрят прямо в душу. Неловко…

Из зажатого кулака выпадали капли крови. Он не мог на них смотреть и спросил:

— Тебе больно? Надо чем-то перевязать. Сейчас же! Извини, я не хотел. Со сна принял тебя черт знает за кого. Извини…

Она кивнула, продолжая смотреть ему в глаза.

— Дома есть бинт и йод. Вы можете меня отпустить домой?

— Отпустить?! — Вадим понял: она видит в нём бандита, и горько усмехнулся: — Ну, конечно же! Только не надо звать солдат. Вечером освобожу этот отель. Как тебя зовут?

— Наталья.

— Иди домой, Наташа. Не сердись на меня. Я, понимаешь ли, беглый, потому злой. А злой потому, что беглый. Заколдованный круг.

Он никогда не мог справиться с ощущением своей вины и пытался смягчить впечатление говорливой бесшабашностью.

— Вы не волнуйтесь, — очень просто сказала она, будто давно знакомому человеку. — У меня дядя тоже поселенец с поражением в правах. Я приехала к нему из Ленинграда. Бросила балетную студию и прикатила. Меня даже из комсомола хотели выгнать. Ужас!

Девчонка изобразила ужас на лице, лица не стало видно — одни глаза.

— Да, серьёзное дело. Ну, ты иди, не то тебя хватятся. Если можно, я побуду здесь до вечера?

Ему вдруг сразу расхотелось погибать, он проклинал эту ворвавшуюся в сарай девчонку с её детской непосредственностью и такими огромными зелёными глазами.

Наталья понимающе кивнула, протянула перед собой руки:

— Положите мне поленья.

— Как же ты с такой рукой?

Она улыбнулась как приятелю:

— Грузите и считайте, что отель в вашем распоряжении.

В щель между досками Упоров видел, как девчонка пересекла двор, забавно раскачиваясь под тяжестью дров. Поднялась на крыльцо, прижала поленья подбородком и оттопыренным мизинцем левой руки открыла дверь.

«Сейчас успокоится. В ней заговорит долг комсомолки и… Но бежать всё равно некуда. Может случиться — она не побежит? Не может! Вся страна доносит!»

Он воткнул нож в чурку и отхлебнул из фляги медвежьего жира. По заваленному хрустящими на морозе нечистотами двору прошла толстая баба в засаленной телогрейке. Остановилась, глянув по сторонам, стала подтягивать сшитые из байки панталоны. Ещё раз с коровьей стеснительностью глянула на окна, прошла вразвалку, и он почувствовал себя окончательно отторгнутым от всякой надежды человеком, куда несчастней этой бесконечно несчастной бабы.

«Она — просто не видавшее другой жизни животное, а ты — загнанное в западню, живущее на волосок от смерти животное. Кому лучше? Ей! Она не понимает своей трагедии: день прожила — и ладно. Ты все знаешь — поделать ничего не можешь. Девчонка, однако, никуда не побежала. Странно…»

Зэка отвлёк знакомый мужик, справляющий нужду у своего дома. Кашель его уже не мучал, держался он с несколько театральным достоинством и, даже громко испортив воздух, остался при том же многозначительном лице.

«Член поселкового совета, не меньше гусь, — подумал Упоров. — Тоже меня ищет. Все кого-то ищут. Работали бы лучше, суки!»

Серьёзный мужик явно шёл в гости. Вытер подошвы о берёзовый веник-голяк, потянул к себе ржавую ручку. В бараке он долго не задержался и вышел расстроенный. Харкнул на крыльцо, оглядел двор внимательным взглядом опытного в вопросах сыска человека и задержал взгляд именно на той двери, за которой находился беглый каторжанин. Глаза сыскаря остановились, только что рыскающие, они начинали обретать смысл, концентрируя все внимание в одной точке.

Взгляд обладал почти осязательной силой. Упоров хотел посторониться от щели, однако сдержался, понимая: главное — не суетиться. В настроении мужика произошла разительная перемена, отразившаяся на испитом лице гримасой внутренней заострённости. Оно, словно морда легавой на стойке, подалось вперёд, а ноздри выразительно пошевелились.

«Или засёк, или вспомнил, где можно похмелиться. Ты — осел: дверь забыл закрыть за девчонкой! Может, поленом — по башке? Заорёт. Успокойся: его кумар с похмелья трясёт».

Минут через десять после того, как бдительный бухарик ушагал в сторону водокачки, на крыльце появилась Наташа с дымящейся чашкой и куском хлеба. Рука, встретившая его нож, была перевязана стираным бинтом. Зэк смотрел на нескладное, длинноногое существо, пытающееся по-мальчишески тощим задом захлопнуть двери, со сложным чувством вины и умиления. Поведение её было естественным, по-домашнему не выставочным.

Она справилась с дверью, сделала шаг с первой ступени крыльца, остановилась, сурово собрав к переносице брови. Ребёнок сразу поменялся, зэк видел перед собой обманутую маленькую женщину. Потом она сказала кому-то, кого Вадим ещё не мог разглядеть:

— Ну и подлец же вы, дядя Левонтий!

Автоматчиков он увидел мгновением позже. У них сводило от напряжения скулы, автоматы были готовы открыть огонь. Следом в поле видимости появился капитан, вызывающе аккуратный среди загаженного бытовыми отходами двора.

— Это кому? — капитан указал на дымящуюся кружку в руке девчонки и улыбнулся.

— Собачке, — Наташа покраснела, снова стала ребёнком.

— Должен тебя огорчить, — капитан почесал твёрдую переносицу, изобразив подлинное сожаление. — Твою собачку мы пристрелим: бешеная. Такие вот дела, красавица!

Он подождал, пока сожаление покинет его запоминающееся лицо волевого человека, и продолжал уже в другом тоне:

— Убирайся вон, дрянь! Иначе твой дядя вернётся на тюремные нары за укрывательство особо опасного преступника!

«Это обо мне. Объявка сделана. Твой выход, Вадим!»

Упоров распахнул ногой двери сарая, двинулся к офицеру, не обращая внимания на вскинутые стволы. Он решил — самое время.

Но офицер сказал:

— Стоять!

И зэк остановился. Наверное, за следующим шагом мог последовать отсекающий настоящее от будущего выстрел: зэк видел, как напрягся палец сержанта на спуске. Однако именно этого шага он не сделал. Не по страху, по другой, неизъяснимой причине, установившей запретную грань.

У всякой смерти — своё время. Его стояла перед ним так близко, что зэк чувствовал её землистый запах. Он к нему привыкал. Она не взяла его, точнее — не приняла, дала возможность сказать:

— Капитан, девчонка здесь ни при чем…

— Я так и думал, — офицер снова стал вежливым, попросил, повернувшись к Наташе: — Иди домой, детка, мы отведём твою собачку на живодёрню.

Она поглядела на него, не скрывая сожаления, снова взрослая и строгая, поднялась на одну ступеньку и ушла. Он подмигнул стоящим напротив автоматчикам, потому что хотел выглядеть бесстрашным, хотел, чтобы Наташа видела через тюлевые занавески на перекошенном окне — ему совсем не страшно.

— Обыскать! — приказал капитан, подбодрив автоматчиков нетерпеливым жестом.

— Руки в гору!

Сержант поставил автомат на уровне живота, выследивший беглеца дядя Левонтий выдернул из голяшки нож. Ловко обшлепав карманы быстрыми профессиональными движениями, выкинул под ноги сержанту флягу с медвежьим жиром.

— Снять сапоги! — сержант его ненавидел. — Быстро, гадость!

Опуская руки, зэк кулаком наотмашь ударил дядю Левонтия в лоб, так что локоть откликнулся гудящей болью, а следом сам получил по затылку прикладом автомата. Они рухнули почти одновременно, но первым пришёл в себя зэк…

— Хватит валяться, Упоров! — капитан давил каблуком сапога на ладонь лежавшего, стараясь побыстрей привести его в чувство. — Вставайте! Вставайте! Мы ещё не обедали.

Упоров сел, осторожно потрогал голову. Сержант пнул его под зад:

— Подымайся! Возимся со всякой пакостью, застрелить давно пора!

— Товарищ капитан, Левонтия Ивановича рвёт! — доложил наклонившийся над человеком молоденький солдатик.

— Сотрясение. Ловкость потерял Левонтий. Сержант, наденьте наручники и постарайтесь довести живым. Он там кому-то нужен.

— Товарищ капитан, а Левонтия Ивановича куда? — гундосил рыхловатый боец с постным и заботливым лицом царского санитара. — Он ещё… как бы сказать…

— Говорите, Яровой! Вечно вы какой-то заторможенный!

— Обосрался, товарищ капитан!

— Это сопутствующее явление. Левонтия — в медпункт. Думать будет.

Упорова вели через тот же лесок, той же тропой, по которой он бежал. Сейчас все выглядело по-иному: не так враждебно. Посечённые пулями деревья, земля, схоронившая в себе сотни посланных в беглецов пуль, были обыкновенными, какими им и положено быть.

У приисковой конторы толпились люди, отыскавшие повод для безделья. Они обсуждали ночное происшествие. Коротконогая женщина в собольей шапке и собольем воротнике, пришитом грубыми нитками к старому залоснившемуся пальто, заметив зэка, крикнула:

— Вот он, бандюга! Присмирел сразу!

И, отмахнувшись от подруги, пошла навстречу, шустро перебирая толстыми ногами. Зэк понял: женщина была пьяна. Успел подумать: «Хоть праздник людям устроил — и то хорошо».

На том мысли кончились. Женщина плюнула ему в лицо, под одобрительные возгласы толпы вернулась на своё место, подбрасывая в такт энергичным движениям вислый зад.

Его втолкнули в комнату, похожую на спичечный коробок. Посредине стоял фанерный стол и шесть самодельных табуреток. Портрет Сталина, как в ограбленной кассе, был забран в траурную рамку. Захотелось встать под портретом, но сержант указал стволом автомата на табурет, рядом с которым лежал человек.

Упоров не сразу узнал Дениса. Лицо вора потеряло не только цвет, но и форму. Оно съёжилось да размеров детского лица и больше напоминало маску, снятую с несчастного Пьеро. Денис, как Вадиму показалось, узнал его, пошевелил ресницами, на что обратил внимание сержант и удивлённо произнёс:

— Живучий, шакал!

Покатал голову Дениса сапогом, прислушался, после чего произнёс с видимым удовольствием:

— Нет, кажись, умер. Ещё до того, как тебя взяли, пузыри пускал.

На столе деликатно зазвонил телефон, и только что вошедший капитан снял трубку:

— Ярцев слушает! Да, взяли в сарае у поселенца… Фамилию забыл. Разберёмся. Дрался. Вернее — оказывал сопротивление при задержании. Гецу, который с Широкого демобилизовался, мозги стряс. Второй уже готов или почти готов. Разницы нет, как и толку. Акт будет. Минуточку, Важа Спиридоныч.

Капитан ладонью зажал трубку, приказал долговязому солдату, дремлющему у входа с автоматом:

— Шмыгалов, сбегай за фельдшером!

Солдат встрепенулся, перекинув через плечо ремень, побежал, стуча по коридору сапогами. Шаги ещё не успели заглохнуть, а на пороге комнаты возник улыбающийся якут в армейском ватнике с жирными, расчёсанными на пробор волосами. Тёмные проталины весёлых глаз прятались в тяжёлых складках пористой кожи.

Якут был крепок и подвижен, словно живая ртуть. Посаженная на короткую шею голова поворачивалась по-волчьи со всем туловищем, и всякий раз такой поворот вызывал невольную насторожённость.

Капитан взглянул на вошедшего с наигранной приветливостью, сказал в трубку:

— Серафим пожаловал!

Якут показал ему брезентовый мешок, из которого капала кровь.

— С добычей, — продолжал капитан. — Какие там соболя?! Наши упущения. Нет, ещё не видел.

Ярцев подбородком указал на промокший мешок:

— Кто там у тебя, Серафим?

Якут пошевелил широким носом с загнутым кончиком, прикрыл глаза, произнёс с расстановкой:

— Значит, так… Скажи полковнику — Кафтан, Японец, третьего не признал. Но шипко блатной! Жена хотел играть. Я хитрый: сказал Надька сипилис болеет. Пухался, руками махал. Больше не будет…

Лёгким, чуть вприпрыжку, шагом якут подошёл к столу и вывалил на пол к ногам капитана три обрубленные кисти.

— Кафтанов, Снегирёв, третьего не знает. Пристрелил на всякий случай. Важа Спиридонович спрашивает — он точно беглый?

— Ищо какой! Прятать просил. Деньги много обещал…

— Обещал или дал?

— Обещал только…

— Гостеприимный ты человек, Серафим! Важа Спиридонович передаёт тебе привет и благодарность. Расчёт получишь за троих.

Якут по-серьёзному оглядел присутствующих, обеими руками пригладил лоснящиеся волосы:

— Серафимушка шестный, ему нешестный деньги не надо. Он служит партии и советскому народу.

«Мы несли деньги этой дешёвке, — беззлобно подумал Упоров. — Могли разделить участь этих троих… Тогда рук было бы пять. Одна из них — твоя».

Улыбающаяся рожа якута стала враждебной, сохраняя в себе пугающую доступность смерти.

Вадим подумал: «Все люди ходят в масках, пряча свою внутреннюю правду так глубоко, что не могут до неё докопаться. Актёры! Поганые актёры!»

В комнату вошёл ещё один человек в поношенном драповом пальто и солдатской шапке без звёздочки.

Человек был откровенно пьян, хотя старался по мере возможности скрыть своё нерабочее состояние.

— Все, Важа Спиридонович, — крикнул в трубку капитан, — фельдшера привели. Как всегда. Я же сказал — «привели», минут через тридцать отправим вместе с покойным акт. До свидания!

— Изволю заметить, товарищ Ярцев, я пришёл сам! — обидчиво выпалил фельдшер. — Нацепили, понимаешь ли, погоны, думаете — можете унижать моё человеческое… до… до…

Он не смог одолеть слово. Капитан миролюбиво прервал его:

— Будет вам, Пётр Платонович. Надо подписать акт о смерти, и мы вас не задерживаем.

Фельдшер икнул, обвёл комнату неустойчивым взглядом, наконец указал пальцем себе под ноги:

— Этот, что ли?

Пётр Платонович наклонился, поднял веко, затем пощупал пульс Малинина. Выпятив вперёд облепленную хлебными крошками губу, с сомнением поглядел на капитана:

— Он пока ещё с нами…

— Его нет, Пётр Платонович! И перестаньте ломать комедию!

Фельдшер вздрогнул, засуетился, повторив свою процедуру с веком и пульсом, сказал, не поднимая на капитана глаз:

— Нет, тут все ясно — состояние агонии…

— Он умер! — перебил Ярцев. — Вот здесь надо подписать. А вы что ждёте, Серафим? Идите, получайте в кассе. Не забудьте передать привет супруге.

Капитан взял со стола подписанный акт, сделал на ходу замечание фельдшеру:

— Вы что, трупами закусываете — вонь такая! Эй Мамедов, задержанного — в машину, труп — в сарай! Шишев, распорядитесь, чтобы вымыли полы.

Упоров положил стянутые наручниками руки на холодную ладонь Дениса. Зрачки вора смотрели в своё лихое прошлое…

То был взгляд из окна вагона, когда уже не нужны слова, лишь исходящий из бесконечной пропасти глаз покойного — отблеск вечности — оставляет провожающим надежду на то, что поезд идёт по назначению.

В тюрьме его опять били. Били не юнцы-автоматчики, а досконально знающие своё ремесло профессионалы. Он ужом крутился под градом ударов. Печень ёкала, взлетая к горлу, и та часть тела, куда метил тупой носок кованого сапога, за долю секунды неведомым образом знала о том. Такой молниеносный телеграф, сработанный диким желанием выжить; при этом весь мир колебался, подобно чашам весов, перегруженных нечеловеческой болью.

Бить прекратили, когда он потерял сознание, после «гвардейского» удара. Старшина Жупанько вытер платком потную шею, но, глянув на зэка, заволновался:

— Ни, ты дивись — шаволится. Притворился, симулянт! А ну, хлопцы, ещё разок по-гвардейски, так, шоб его бабке икнулось на том свете.

Гвардейский удар был личным вкладом Жупанько в дело перевоспитания беглецов. Он говорил своим подчинённым:

— Прежде чем человека допустить до строительства светлого будущего, с него необходимо стряхнуть тёмное прошлое. А як же ж!

Даже за обеденным столом, пережёвывая массивными челюстями пайковый гуляш, Остап Силыч думал о незаконченности возмездия, того хуже — симуляции наказуемого. Однажды (классический пример больших открытий) во время перевоспитания беглого вора по кличке Стерва охранники, не сговариваясь, сделали паузу. Вор облегчённо вздохнул. Тотчас четыре сапога одновременно подняли его над цементным полом карцера. Раз!

— Во! — радостно произнёс Жупанько. — Це по-нашему, по-гвардейски!

Стерва умер ещё в полёте, успев перед смертью послужить доблестному делу и внести свой личный вклад…

Заключённый Упоров оказался ловчее доверчивого вора. Он извлёк из опыта общения с улыбчивым Жупанько главное — не доверяй, не надейся, не расслабляйся. И перенёс второй «гвардейский» малыми потерями: ему сломали два ребра да вбили куда-то аппендикс, который чудом не лопнул.

Полуживого зэка бросили в одиночку, а старшина Жупанько пошёл, напевая любимую мелодию «Дывлюсь я на небо…», мыть руки настоящим цветочным мылом столичной фабрики «Свобода». Оба они ещё не знали, что через час им придётся встретиться снова по обстоятельствам, от них не зависящим. А пока Силыч жевал свой пайковый гуляш, зэк лежал на нарах вверх лицом, хватая спёртый воздух камеры короткими порциями, словно кипяток, пользуясь отведённой ему малостью вдоха и выдоха.

Чтобы отвлечься от мыслей о будущем, он отводил их в прошлое, но там путаницы было не меньше, и зэк тогда пытался проникнуть в предпрошлое, вневременное существование, когда его зачатье ещё не значилось даже в планах виновников. Они просто ничего друг о друге не знали. Маленькая еврейка пианистка была домоседкой и втайне презирала своего брата — боевика, столь кровожадного, сколь и трусливого, а лихой командир кавалерийского отряда Будённого носился по полям гражданской войны и рубил головы тем, кто стоял на пути голодранцев и пьяниц в царство свободы. Все определил случай. Отряд Упорова остановился в Белой Церкви на двое суток. Первый вечер она играла «Марсельезу», героически складывая две тоненькие морщинки над прекрасными чёрными глазами. Вторую ночь уже солировал командир отряда. Их единственный сын появился на свет после окончания мужем академии красных командиров. Мама шутила:

— Сергей, тебя хорошо подготовили.

Сергей Упоров погиб в первые дни Отечественной…

«Если бы это случилось раньше…» — мысль была не по-сыновьи жестокой, и он тут же нашёл ей оправдание: не кто иной, как папа завоёвывал ему одиночную камеру. «Господи, какая боль! Лучше бы мне не родиться». Зэк ухватился за это и представил себя в резерве жизни: маленьким, розовым, с крылышками. «Тогда бы все получилось иначе, точнее — ничего не получилось: ни судей, ни тюрьмы, ни боли, а ты, укрытый от земных забот, безмятежно бы парил в мечтах влюблённых…»

Ему вправду полегчало, но совсем ненадолго. Зэк опять начал смотреть на миропорядок с грубой подозрительностью, решив: «Господь не сможет долго терпеть его бесполезное, мечтательное тунеядство. Когда-нибудь Вседержителю надоест, и Он бросит тебя в потное сопение двух человеческих существ. С мрачной решительностью они совокупляются на грязной постели. Ты станешь вершиной их пьяного экстаза. Твоё крохотное начало побежит по мочеточникам со скоростью, равной напруге животных страстей будущего родителя. И там, в чреве женщины, не отягощённой бременем любви, обретёшь плоть, в которой явишься на Свет Божий сыном… Жупанько».

Мысль выпрыгнула неожиданно, как холодная жаба на ладонь спящего ребёнка, перепугав его до боли и отвращения. Он так разволновался, что схватил вгорячах слишком большой глоток воздуха… Расплата наступила незамедлительно. Зэк застонал, но всё-таки продолжил спор с собственной гордостью:

«Ну и что?! Подумаешь, папа — чекист! Зато оставил бы тебе наследственную ограниченность. Спокойно отсиделся в её стенах при любом режиме. Тебе сказали — ты сделал, сказали — сделал, сказали…»

Он повторял это до тех пор, пока не увидел, как Остап Силыч, перекинув верёвку через берёзовый сук, тянет на ней к чистому синему небу Сергея Есенина, и тот, тоже синий, но ещё чуточку живой, пытается всунуть пальцы между петлёй и шеей. Красный от напряжения Жупанько просит:

— Сынок, подсоби родителю!

А потом взял и закричал уже настоящим, до ощутимой боли знакомым голосом, чья весёлая злость впилась в каждый нерв спящего зэка:

— Встать, подлюка! Тикай отседова, симулянт!

— Папа… — прошептал, улыбаясь, заключённый, понимая всю комичность ситуации, но оттого не чувствуя себя несчастным.

— Шо?! — опешил старшина, забыв закрыть рот. — Нет, ты тильки послухай, Лигачев! Этот тип меня тятькой кличе. Гонит, чи шо?

— Осознал, должно быть, — отозвался из коридора Лигачев. — На пользу пошло. Так бывает…

— Дурак ты, Лигачев! Седой, а дурак по всей форме.

Такой разве осознает? Такой и тятьку ридного не пощадит. Встать! Тюрьма горит.

И тут зэк почувствовал едкий дым, а затем опознал до конца Остапа Силыча, загородившего зеленой тушей вход в камеру. Он едва поднялся, едва поковылял, держась за стену. Даже получив увесистый пинок, не ускорил шага, не обиделся на «родителя», но подумал: «Хорошо, что это животное не знает, кто моя мама…»

Мысль была забавная, с ней легче ползлось по заполненному дымом тюремному коридору…

Пожар в третьем блоке тюрьмы был результатом поджога. Шестеро подследственных задохнулись. «Хата» Упорова оказалась в удачном месте: недалеко от служебного входа. Пролежи он в ней ещё с часик, тоже бы задохнулся, но, как говорится: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет».

Его бросили в обшаковую камеру, переполненную разномастной публикой, доставляющей администрации лагерей не столько опасения, сколько раздражения: мастырщики, прокалывающие грязной иглой ноги, злостные отказчики, барачные боксёры — бакланы, симулянты всех мастей, вольные на язык политиканы и вольнодумствующие педерасты.

Здесь было трудно дышать, но ещё трудней выжить от тесноты человеческих отношений.

Пожилой благообразный зэк, штопающий чёрную косоворотку, глянув на сгорбленного Упорова, распорядился незвучным голосом:

— Шпилявые, кыш — с нар!

Этих слов оказалось достаточно, чтобы повергнуть в уныние двух играющих на верхнем ярусе чеченов. Тем не менее они спрыгнули вниз, даже помогли ему забраться.

Он лёг поудобнее и осмотрелся. Оказанная услуга не могла быть обыкновенным актом милосердия: здесь никто не мог рассчитывать на милость ближнего, значит — ты снова в чужой игре. Веселей от открытия не стало. Вокруг копошились люди, каждый искал спасения за чей-то счёт, совершая поступки, коих не могла желать душа, но придумывал перепуганный мозг, придумывал, осуществлял, искажая человеческую природу таким невероятным образом, что казалось — другого состояния для человека не существует, что это и есть истинное состояние.

— Кхм! Кхм!

Рядом образовался цыган с серьгой в левом ухе и настоящей колодой карт в руках без единой наколки.

Карты вели себя удивительно послушно, совершая цирковые трюки. Они то рассыпались веером, то прыгали из руки в руку хорошо обученными солдатиками, доставляя видимое удовольствие плутоватому хозяину.

Цыган спросил скрипучим голосом:

— Шибко худо, братка?

— Тебе что?! — Упоров не хотел осложнять себе жизнь лишними знакомствами.

— Просто. Семён — добрый человек, ему хороших людей жалко.

— Не лощи, мора. Кто послал?

— Дьяк, — шепнул цыган. И карты склеились в одну колоду.

— Первый раз слышу. Ошибся, мора!

— Не доверяешь, братка? Мамой клянусь!

— Я все сказал. Привет маме!

— Э-э-э! — зевнул зэк с посечённым бритвой лицом.

Протяжно, но очень ненатурально. Глаза его притом были замершие, независимо насторожённые.

Металлический скрежет в двери оборвал их напряжённый разговор. Цыган обернулся на звук и ужом соскользнул с нар, а через несколько секунд Упоров потерял его из виду.

Дверь открылась. Угрюмый, мятый старшина втолкнул в камеру Федора Опенкина. Федор плюнул и поздоровался за руку с тем мужиком, который определил место на нарах Упорову. Затем как бы случайно задержал взгляд на человеке, который читал старую газету, прислонившись плечом к нарам.

— Хай меня казнят, если хоть я был в таком приличном обществе! Это же — парламент, а не камера. Такие люди! Народные артисты среди народа.

Опенкин вытер руку о штанину и протянул её крупному человеку с породистым лицом интеллигентного фармазонщика.

— Думал, вы давно откинулись, Александр Николаевич. Вас заждались новые роли.

Каштанка незаметным движением извлёк откуда-то из-под полы пачку «Беломора».

— Увы, — заключённый прилично сыграл разочарование, не спуская алчного взгляда с пачки папирос. — Оставили ещё на сезон в этом театре.

— Дело временное, — успокоил Опенкин. — Не завтра, так через червончик откинетесь. Держите вот — от благодарных почитателей.

— Что вы! Что вы, Опенкин! — артист сопротивлялся, уже держа пачку в руке. — Махоркой обойдусь. Привычней!

— Вам здоровье беречь надо. Вы же не просто — с моста. Легавый буду! И здоровье ваше — народное, товарищ Очаев.

— Было народное, — подыграл ему артист, переходя на феню, — пока меня не кинули через каргалыгу на 58-ю, скользкую, как у последнего порчака…

Федор оценил слова артиста поощрительной улыбкой и сказал, махнув тонкой ладонью:

— Обойдётся… О! Вдруг откуда ни возьмись, появилось нечто! — Опенкин указал пальцем на Упорова. — Ты-то как притусовался к приличным людям?! Говорили — тебя грохнули. Получается — вторую жизнь живёшь. Ну, ёра!

Зэк скакнул на нары и блаженно вытянулся рядом с Вадимом. Он прежде осмотрелся и спросил шёпотом, когда о нем уже забыли:

— Где вас повязали?

— В Таёжном, — так же тихо ответил Упоров. — Денис решил взять кассу и уходить через Серафима.

— Взяли? — интерес был неподдельным, с лёгким огоньком в прищуренном глазе.

— Взяли. Мы — кассу, нас — менты. Дениса кончали на месте.

— Чалдона тоже шмальнули. Он грабки вскинул, а ему пуля — в лоб. Погорячился мусор. Пельмень не жилец. За Стадника ты ничего не знаешь. Понял? Тех двух, из опергруппы, взял на себя Шура. Ты чистый. Скажешь — к хвосту привязали. За рыжье помалкивай, не было рыжья! — Федор задумался и с неудовольствием произнёс: — У ментов было бессудное право тебя кончать. Помиловали. Ты имя живой нужон…

— А вам?! — спросил вспотевший от возмущения Упоров.

— Кто-то вломил с опозданием, — Опенкин не ответил, продолжая разговаривать сам с собой, все было сделано умышленно. — Это не вор, или вор, но недопущенный… Короче, Вадим, сходка не хотела оставлять свидетелей. За тебя поручился Львов, ну, а я само собой…

— Дьяк?! — Упоров даже приподнялся, превозмогая боль, и поглядел в глаза Федора.

— Никанор Евстафьевич воздержались. Больным сказался Никанор Евстафьевич. Ты его не суди. Вам жизнями платить, ему — ещё и именем, а оно в воровской России — сам знаешь.

— Скажи прямо, Федор: убрать решили?

— Не решили… — три глубокие морщины, одна — на лбу, две — у кончиков губ, разделили его лицо на самостоятельные части. Федор переживал: — Львов сказал:

«Дурное дело не хитро. Нож, как крот, слепой, а человек нам пользу принёс». Он от своего не отступится, и я, само собой…

— Псы вы! Бешеные псы!

— Тише! Вадим, тише! — Опенкин огляделся по сторонам. — Прокурор может для тебя вышку попросить. Колоться все одно не надо, и сам знаешь, почему… Понял?

Бледный, обессиленный внезапной вспышкой ярости, Упоров глянул на него с внимательным презрением:

— Ты как думаешь? Ты же меня знаешь!

— Я жду ответа, Вадим.

— Пусть воры знают — не продам. Не глупее вас. А кто посылал ко мне вон того цыгана? Он сказал — Дьяк.

— Ты что ему ответил?

— Послал подальше.

— Все правильно. Всех — подальше! С цыганом разберёмся. Могли и менты кидняк сделать, Мог и сам Никанор Евстафьевич…

— Успокой его, Федя. Он из-за этой кассы готов кого угодно сожрать.

В эти минуты зэк презирал себя, как можно презирать постороннего человека, совершающего поступок, который осуждает его собственная совесть, и понимал: другой путь — это смерть, столь же неизбежная, сколь и неожиданная.

— Возьми, — Опенкин сунул в карман его телогрейки свёрток с едой. — Тебя уже дёргали?

— Нет. Передай сходке — Серафим кончал Кафтана и тех, кто был с ним. Он — мерзость!

— Серафим? У них нечем было платить. Якут за просто так не рискует. Да и Кафтан… только хилял вором. На самом деле крысятничал, грабил мужиков.

— Хватит, Федор! Ваше право на суд мне известно. Когда-нибудь расскажу, как умер Денис. Сейчас иди, невмоготу мне от твоих разговоров.

Ему не удалось заснуть, он дремал, вздрагивая от криков и смеха, изредка будораживших тяжёлое забытьё камеры. Вадим пребывал в полусонном состоянии до тех пор, пока вновь не заскрипела дверь, тот же самый старшина вошёл в камеру, а за его спиной появилось ещё одно казённое лицо. Суровое, чем-то приятное. Вадим подумал: для тюремщика такое лицо— роскошь.

— Упоров, на выход!

— Донцов, на выход!

— Серегин, на выход!

Спина стала влажной, словно весь пот вывалился наружу из ослабевших пор, и где-то в глухом закутке души затрепетал страх. Он поднялся, преодолевая навалившуюся слабость. Объявившаяся следом боль прояснила голову. Очаев помог ему спуститься, на что старшина посмотрел косо и сказал:

— Иди на место, артист.

— Моё место на сцене, любезнейший.

— Это ещё как прокурор посмотрит, где твоё место. А ты канай живей, симулянт! Твоя песенка спета.

Следователь спросил с вежливой полуулыбкой:

— Вы любите удить рыбу, Упоров?

Вопрос с трудом перевалил через пухлую нижнюю губу, при этом розовые щеки по-детски коротко схватили и выпустили воздух…

Подследственный пожал плечами, не ответил и вновь почувствовал, как мокнет спина. Чтобы успокоиться, сосредоточил внимание на большой, удачно перезимовавшей мухе, мерившей тонкими лапками свежепобеленную стену кабинета.

«У неё есть цель, — он старался забыть о толстом, странном следователе, задающем дурацкие вопросы. — И у тебя есть цель — тебе надо выжить».