Черная свеча

— А! А! А!

Заратиади ещё находился в пылу боя, но поражённое страшной болью тело уже молило о пощаде: «А-а-а…»

Он бессильно потёк к ногам Упорова, уткнувшись лицом в землю, продолжал стонать:

— А-а-а-а…

Пожалуй, с минуту, не больше, зэк наблюдал за ним сквозь вялую дымку в глазах. Озверение прошло. Расчётливый, все взвесивший человек наклонился, поймал за отворот куртки грека, подтянул к себе, ударил затылком о стену. После бросил хрюкнувшего противника в ту же сырую грязь, что недавно они месили.

Он постоял, на границе света и тени, с бесчувственным отношением к своей будущей судьбе. От молодой пихты прилетела чечётка. Села рядом с ним, почистила пёрышки, приветливо глянула на него крохотными золотыми самородками глаз. Зэк подмигнул птице и тут же проводил взглядом её перепуганный полет.

— Ты ещё не победил, — произнёс он, вытирая засохшую на подбородке кровь. Взял горсть холодного песка и приложил к переносице. Боль уходила, а в голове восстанавливался порядок после страшного удара каблуком в челюсть. Ему очень хотелось лечь в зеленую траву, с таким ярким коротким северным веком, и долго, без напряжения, без мыслей, глядеть в сияющее небо.

Хрипло вздохнул грек.

Упоров встал на четвереньки, вынул из-за голенища узкий якутский нож односторонней заточки, расстегнул на брюках грека ремень, выдернул, срезал пуговицы с ширинки. Грек опять застонал, но он даже не поглядел на него, продолжая осмотр. Пистолет зэк нашёл в кармане трусов, которые тоже держались на специальном ремне, там же была и карта их маршрута, идущего параллельно тому пути, который он прошёл в воровском побеге.

— Уверен был, гадёныш, поведу его к золоту. Дерзкий мент!

Продолжая рассуждать о профессиональных достоинствах несостоявшегося подельника, приподнял его за борта куртки, прислонил спиной к стене. Заратиади открыл глаза, огляделся.

— Почему не бежим, Боря? — Упоров стряхнул с переносицы мокрый песок. — Кого ждём?

Грека качнуло в сторону, и он едва удержался в сидячем положении.

— Убьёшь меня?

— А ты думал?!

Голова грека как-то по-житейски просто повернулась, и Упоров понял — ему предлагается стрелять в затылок, Заратиади ждал…

«Понтуется, падла!» — подумал Вадим, для острастки передёрнув верхнюю планку ТТ. Грек не шелохнулся.

Упоров вспомнил о старшине, которого на перевале застрелил Пельмень.

— Вот что, Боря, или как там тебя в миру кличут? Куда стрелять, решу сам. Вначале поговорим.

— Не о чём нам разговаривать.

— Дурак! Я никогда в глаза не видел это золото! Подумай: кто бы меня, фраера, допустил к воровской кассе?! И убивать мне тебя не хочется. Ты — на работе. Никто не виноват, что она такая…

Грек все ещё сидел, повернув голову затылком к зэку, однако после последних слов искоса глянул через плечо. Должно быть, в каждом из них шевельнулся невраждебный интерес друг к другу. Они уже рассуждали о себе хоть и с болезненным пристрастием, но не без веры. Заратиади спросил:

— Вернёшь пистолет?

— Мне был предписан конец при любом исходе дела?

— Да, ты был обречён…

Злость обжигающим жаром стукнула в голову. Зэк вскинул пистолет… Грек и на этот раз сохранил себя в человеческом состоянии. Упоров облизал ссохшиеся губы, перестал смотреть на мушку. Он действительно не хотел убивать. Потом он сказал:

— Мёртвому тебе не будет стыдно… Почему Морабели убеждён в моей примазке к тому золоту?

— Ворьё, — Заратиади с облегчением вытянул ноги. — Среди их авторитетов есть наши люди…

— Они не могли этого знать, потому что этого не было!

Грек улыбнулся открытой, но грустной улыбкой.

— Перестань на меня кричать. Это лишнее… Мы сноса вроде подельников. Надо обвалить шахту. Скажу: не прошли…

— Скажешь — отказался. Наотрез! Я хочу зарабатывать свободу.

Грек почесал голову, осторожно опустил правую руку на печень.

— У меня было предчувствие… Было! Ты мне ещё в больнице не показался человеком, у которого есть капитал. Что он — начальник…

— Полковник хотел обеспечить себе шикарную жизнь, тебе — продвижение по службе, мне — пулю в затылок!

— Довольно тасовать прошлое! Я что-нибудь придумаю по ходу дела. Конечно, других векселей, кроме честного слова, у меня нет.

— Кто ложит из воров? У меня тоже есть честное слово…

— Такое не простят. Поимей совесть!

— Разве я не по совести с тобой обошёлся? Кто лежит, Борис?

— У вас в бригаде — Гнус…

— За Гнуса знаю. Кто ложит воров?

— Селигер… Но шантажировать меня не надо.

— Выгнил ты, Борис, весь до основания. Людей чувствовать перестал…

Сухо щёлкнул предохранитель, пистолет плашмя шлёпнулся меж широко расставленных ног грека, Заратиади уронил на оружие напряжённый взгляд, поднял его слегка растерянным, когда рядом с пистолетом упал кож в кожаных ножнах. Следом — ремень, горсть пуговиц, отсыревшая карта их несостоявшегося побега…

— В расчёте…

Зэк повернулся, пошёл походкой независимого человека, забывшего начисто о пережитом в сыром стволе заброшенной шахты. Он не хотел повиноваться даже страху, был освобождён от всех забот о себе.

Только спина сохранила противную самостоятельность, тяжёлая ожиданием выстрела…

На следующее утро Лысый собрал бригаду, чтобы сказать:

— Вот новый бугор, ребята. Я его рекомендовал. Администрация одобрила.

Зэки сидели на побуревших от времени гнилых стояках, пуская по кругу толстые самокрутки. Никто даже не глянул в его сторону.

— Слышь, Никандра, он же — припадочный, — сказал Лука, рассматривая дыру в сапоге.

— Ты тоже культяпый, но получаешь нормальную пайку, а зачёты тебе идут, как двурукому, — осадил бывшего сапёра бугор.

— Воры ем крутить будут. Как хочешь, а мне он — сомнительный.

— Ищи другую бригаду, Лука, с другим бригадиром, — посоветовал, массируя синяк на лбу Упоров.

— Что хочешь сказать?!

— Уже сказал: ты у меня не работаешь!

— Слыхали?! — Лука развернулся лицом к зэкам, соскочил с бревна. — Не успел до власти дорваться, права качает. Хрен пройдёт!

— Ты бы тормоза включил, сука! — фиксатый сиделец по кличке Столб отодвинул в сторону Луку и встал перед Упоровым. — Нам в погонах хозяев достаточно. Не то вместо должности ломом по горбу получишь. По роже ты уже где-то схлопотал…

— Не надо паники, Митя. Без тебя я тоже обойдусь.

Тяжёлое лицо Столба передёрнул нервный тик, он поискал глазами свой инструмент. Упоров тоже встал с бревна, что никак не повлияло на Митину решительность: бывший бандит свято верил в свою внушительную внешность и кровавую репутацию.

— Мне не нужны революционеры. Мне нужны пахари, которые нуждаются в досрочном освобождении. Пахать будем только за свободу.

Ответом был небрежный плевок под ноги и соответствующее выражение лица. В такой ситуации, Упоров знал по опыту, слова звучат как оправдание…

Рядом с сапогом Мити, в верхнем бревне, волчьим клыком торчит недавно правленный топор. Солнце лежит на топорище ровным пояском в аккурат по месту хвата.

И рука бывшего бандита расправилась; оттопырен большой палец, четыре остальных прижались друг к другу.

Упоров бесхитростно улыбнулся, расслабил плечи.

На том Митя и купился. Он убрал руку от топора, а секундой позже правый крюк угодил по подбородку доверчивого бандита. Хрясь! И хрип силится освободиться из сжавшегося горла, кадык туго ворочается под кожей пойманным карасём.

— Со мной останутся только те, кто хочет получить свободу по одной третьей.

Вадим выдернул топор из бревна, передал Ключику.

— Прибери, Андрюша, искушение. Я разговаривал с начальником управления Западных лагерей полковником Дочкиным…

— Ты перегрелся, фраер! — хохотнул Семён Палкин. — Это был не Дочкин, а Никита Сергеевич Хрущёв. Кому дуру гонишь?!

— Давай, братва, дослухаем! Може, чего умного скажет…

— Чо слушать?! Чо слушать?! — забазлал бабьим голосом колченогий казак.

— Фуфло нам задвигает, сам думает, как отмыться за все свои побеги.

— Думаю, — неожиданно согласился, глянув на красного от натуги казака, Упоров. Его прямое, такое скорое признание несколько всех успокоило. — Отмыться думаю, освободиться думаю. Ну, хотя бы по одной третьей. На хрена, ответь мне, Сеня, я бы впрягался в этот воз? Чтобы от такого баклана…

Вадим показал пальцем на пытающегося приподняться Митю.

— …получить ломом по башке? Надо всем вместе найти выгодный для нас способ жизни и постараться откинуться из этой беды как можно раньше. Вспомни, Андрей, какой у тебя был съем на промывке?

— Пятьдесят пять граммов. Меньше не давал.

— Почти две нормы. А это ленивое животное, — Упоров снова указал на Митю, — снимало двадцать. В общем получается полторы нормы. Это обеспечивает бригаде зачётный коэффициент два. Маловато. Начальник управления сказал: «Будет две нормы — зачёты пойдут один к трём».

— Круто больно, Сергеич! Да и обмануть могут.

— Начнуть кроить — бросим пахать, и все! Золото им нужно, а не нам с тобой. Мы за свободу работать будем.

— На нарезке шахт две не получатся, бугор!

В этом возгласе — а кричал Семён Палкин — уже было что-то деловое и домашнее. Старый сиделец нюхом почувствовал меняющуюся обстановку, решив на всякий случай не испытывать судьбу.

— Ну, что ты козла доишь, Сеня?! Только отладить все надо но уму и по совести, чтобы не кроить, а работать. Втащить администрацию в наш интерес.

— Упоров сделал движение, словно натягивал на себя вожжи, — тогда хорошее золото в государственный план обеспечит нам хорошее отношение и ларёк.

— Половинить начнут!

— Кто?!

— Сам не знаешь, что ли?! Воры!

— Оставь это мне. Следует думать над тем, как заинтересовать администрацию, чтобы без нас ей было трудней. Хозяин пообещал четыре бульдозера на следующий год. Будем нарезать и мыть. Сами.

Они ещё пребывали в сомнении, но тут похожий на ласкового бульдога сын австрийского коммуниста Федя Редлих хрипловатым басом обратился к Лысому:

— Пусть скажет Никандра, он нам его сосватал. Будет ли понт с моряка?

Очнувшийся Митя шарил глазами в поисках топора. Никандра обошёл его и сел рядом с Упоровым, но на вопрос Феди отвечать не стал.

— Живой, Столбик? — спросил сочувственно бывший секретарь Союза писателей Сидяков.

— Тебе какое дело?! — Митя был огорчён отсутствием топора. — Жаба писучая!

— Что вы, Дмитрий! Мне вас по-человечески жалко, — вспыхнул Сидяков.

— Это точно, — подтвердил косоватый стахановец по кличке Вазелин. — Он усем объявил, что примет тебя в писатели, коли ты после такого тэрца хвост не откинешь. Дал слово — держи! Примай Столбика. Не то мы тя через «Гудок» за обман рабочей массы продёрнем!

Федя Редлих поймался за козырёк кепки Вазелина и надвинул ему на глаза:

— Глохни! Никандра, почему молчишь?

Бригадир что-то пробурчал себе под нос неразборчиво, хотел подняться, но передумал и после минутного размышления начал говорить:

— Я бы с ним работал. Причина первая: он — человек слова. Вторая: лодырь у него за пахаря не проканает. А третье: он не станет кроить за вашей спиной. В нем… зря улыбаешься, Гнус, совесть не отмерла.

— Минуточку, — встал бывший председатель профкома авиационного завода Дорошев. — Слушаю вас, товарищи, и диву даюсь. Доверяете эмоциям стихийного лидера! Вы же, Упоров, насколько мне известно, не располагаете опытом руководящей работы. Дилетант. А берётесь руководить. Лично я…

— Тебя это не касается, — будущий бугор оценил взглядом вислозадого Дорошева. — Тобой руководить не берусь. И ещё некоторых посмотрю в работе.

— То есть как это не касается?

— Просто! Не возьму, и баста! Был бы ты любитель, пожалуй, взял. Но ты — профессионал. Работу с обманом путаешь. Это судьба. Это навсегда. И закрой рот!

Пётр Николаевич Дорошев рот не закрыл. Он дёрнул резким движением полы пиджака, говорил, чуть приклацивая челюстями:

— Вы дискредитируете партийных выдвиженцев! За такое надо к стенке ставить! Ваша буржуазная мораль станет известна в компетентных инстанциях!

— Глохни, трумень! — Никандра толкнул Дорошева. — Сидишь за взятки, сука, а хипиш поднял, будто Христа с креста снимал!

— Вижу! Все вижу: бандеровец с бандитом спелись, хотят повести за собой рабочий класс! Товарищи!

Ключик с размаху вонзил перед его сапогом топор в бревно, и оратор мигом замолчал, уставившись на улыбающегося Андрея.

— Здоровая критика до тебя доходит, — Ключик подмигнул Дорошеву. — Значит — не потерянный ты человек. Заходи к нам, как исправишься окончательно. Так, мужики, кто идёт пахать с Фартовым? Без Столба с Лукой — единогласно. Ты-то зачем грабку тянешь, аферист? Сказано — не берет!

— Базар окончен. Айда работать, мужики!

Упоров почувствовал прикосновение к плечу и от скопившегося внутри напряжения резко обернулся… перед ним, неловко улыбаясь, стоял однорукий минёр Лука. Он был униженно сконфужен и без толку теребил пустой рукав гимнастёрки, по-видимому, желая обратить на этот факт внимание нового бригадира. Бывший минёр был чем-то неуловимо похож на начинающего нищего перед первой просьбой о милостыне. За ним толклись трое зэков со счастливыми лицами уверенных просителей.

— Нервы вот подводят, Вадик. Износился в трудах да войнах, — начал объяснять Лука. — Ты тож не сахар, так и получилось несогласие…

— Короче можешь?!

Культяпый съёжился, как от удара, но всё-таки опять запутался в объяснениях:

— Дети… трое их на жинкиной шее, а она одним глазком в могилу смотрит. Силы кончаются. Ты же знаешь — русские бабы, они за ради детей себя не щадят…

— О детях мне не говори. О себе скажи — что надо!

— Слышь, бугор, хай с нами пашет Лука. В обузу не будет, — вмешался в разговор плешивый, с потёками пота на груди зэк.

— Здесь меня знают, Вадим. Увечье моё фронтовое уважают…

Лицо бывшего минёра начало терять углы, и по глубоким морщинам по-детски легко скользнула слеза. Зэки, уже сбросив улыбки, закивали бритыми головами, выражая свою солидарность, тени их, плотно прилипшие к красноватой земле, тоже кланялись в сторону тени бугра.

Упоров смотрел на минёра и видел, как тысячи таких вот укороченных вечной нуждой патриотов поднимаются в ржавом свете закатного солнца из струпьев окопов, бегут, загребая рваными сапогами уставшую от безделья, жирную землю. Впереди них, на том чудесном вороном коне, отец с обнажённой шашкой: «Ура»! Ему даже показалось, что плачущий Лука сейчас распахнёт свой морщинистый рот и закричит это самое «ура!»

Отвоевали себе тюрьмы, лагеря, несчастных детей и жён… Искалеченная наивность. Ты строишь, воюешь, защищаешь, охраняешь и одновременно сидишь в огромной тюрьме с удивительно поэтичным названием — Россия.

— Нет! — говорит Упоров в заплаканные глаза минёра. — Два раза не повторяю, но тебе скажу, чтобы ты запомнил: нет!

Чувствует озноб от враз похолодевших взглядов просителен, знает — они не должны видеть твоих переживаний. Все надлежит пережить в себе, спокойно, тогда зэки постоят, пошмыгают носами и, склонив к земле лица вечерними подсолнухами, разойдутся без слов, без угроз. Останется одно лицо с грязными потёками по небритым щекам, глаза, подслеповато моргая, глядят ему в спину с мольбой и упрёком…

«Мы все зажгли не ту свечу, — пытается освободиться от груза совершенного зла Упоров. — Целый народ! Вся страна! Потому и потёмки нас окружают, живём на ощупь, не пытаясь разглядеть сквозь чёрный чад: кто там взобрался на верхние нары, чтобы вершить твою собственную судьбу? Откуда они берутся? И ты туда же… за ними, ну зачем?» Вопрос к самому себе таинственно повращался вокруг его головы, давя с ощутимой болью на виски. Потом это слегка озлобленное любопытство сменило другое состояние души: жалко калеку, так жалко, что хочется заплакать вместе с ним. Хочется простить, догнать, обнять, покаяться и получить очищение, всем открыть слепоту собственного сердца. Так просто…

Но тогда ты уже — не бугор.

— Они убьют тебя…

Голос оскорбительно равнодушен, хотя и твёрд. Ничего не объясняет, лишь констатирует то, что непременно произойдёт. Рок.

— Ворам сейчас надо думать о собственной безопасности. — Упоров не упрямится, ему хочется немного поиграть, чтобы предугадать развитие событий. Он — в сомнениях…

— Они убьют тебя, — шея Лысого осталась в прежнем положении, как не изменилась и интонация голоса.

Никандра замер. Он всегда делал так, по-звериному неожиданно, если речь шла о чём-то очень серьёзном.

Вадим оценил — последнее предупреждение. Надо решать. С хрустом сцепил за спиной пальцы, взглянул в низкое небо, по которому ветер гнал в сторону тундры растрёпанные тучи.

— Мне нужен твой совет…

Никандра немного расслабился, облокотился плечом на штабель крепёжных стоек, сероватое лицо его покрылось лёгким румянцем, и крупный розовый нос перестал выделяться самостоятельной кочкой.

— Пока ты будешь им нужен…

— Но могу и не пригодиться?!

Движением блохастого пса Лысый коротко почесал за ухом, улыбнулся ленивой улыбкой:

— Можешь. Возьми в бригаду Никанора.

— Слыхал, что говорили мужики на спиногрызов?

— Не глухой. Потому и не советую тебе брать шелупонь, навроде Психа или Голоса.

— Голоса как раз и возьму.

— Интересно.

И Никандра в самом деле поглядел на Вадима с неподдельным интересом:

— А что?! Здесь ты прав. Евреев просто не люблю…

— За что?

— За что все их не любят? Завидуют, должно быть. С зависти все и идёт. Голоса оставь: такой ловкий ум отдавать в чужие руки не годится.

— Дьяка тоже не годится отдавать? — Упоров улыбнулся.

— Сходка решила, — вздохнул Никандра. С ним тебе будет удобно. Это с одной стороны… С другой, постарайся, чтоб его лукавая честность не стала твоей собственной.

Упоров осторожно провёл ладонью по бревну, не сводя с Никандры отсутствующего взгляда:

— Возьму, пожалуй. Деваться некуда. Перевоспитаем. Ха-ха!

— Тебя попросят взять ещё двух жуликов. Блатные они — при нем.

— Одного. Хрен пройдёт той шпане! И торгов не будет, иначе свалю с бригадирства. Я же — лучший проходчик на Колыме.

Мимолётом запустив в ноздрю мизинец, Лысый опять замер. Упоров наблюдал за ним терпеливо, зная — бывший бугор думает в его пользу.

— Оно-то правильно… — желтоватые глаза Никандры задержались на собственной руке, — им только повадку дай. Ты вот что, скажи Голосу — берёшь его при том условии, если не будет тех двоих крадунов. Он им непременно вправит этакое важное и утешительное фуфло. Профессор, хули скажешь?!

— Протолкнуть попробую. Спасибо.

— Да ладно. Давай без нежностей. Кто ложит в бригаде, знаешь?

— Кроме Гнуса, ещё Сверчок, кажется, балует доносом, Петюнчика уже нет. Все, кого знаю.

— Сверчок по мелкости и злобности душевной донести может. Легачева Федьку, шепелявый такой, из завязавших воров…

— Знаю, со мной в одной лаве был.

— Что с ним собираешься делать?

— Ничего. Новые придут — знать не будешь. Эти хоть пашут.

— Во! — Лысый остался им доволен — Всякая страсть должна отступить перед благоразумием Мужики нынче испугались. Это хорошо, но не прочно. Помоги им в себя поверить. Все, Вадим. С Божьей помощью на свободе встретимся.

— Думаешь?

— Знаю. У меня бабка — гадалка, я — любимый её внук. Давай обнимемся.

Они обнялись. И тот, который был почти свободен пошёл, заслонив на какое-то время новому бригадиру серый отвал, где по берегу мутной речки копошились с лотками зэки, и синий горизонт за двумя рядами колючей проволоки. Упоров не сумел приглушил, в себе зависть к нескладно шагающему, так до конца и не понятому человеку. Хотел догнать его, пойти рядом, хотя бы до вахты. Но сдержался и стал думать о Лысом как о несчастном поселенце, ведущем Стеснённую жизнь за зоной. Зависть не покинула его…

— Плохими чувствами живёшь, Вадим, — сказал тогда он вслух, — радоваться надо: одним свободным стало больше!

Радость тоже не приходила: чужое, оно чужое и есть…

Но в общем что-то менялось, хотя бы в таких осязательных чертах лагерной жизни, как отношение к хорошо работающим зэкам. Его спросил косолапый лейтенант из нового пополнения:

— Заключённый Упоров?

— Да, гражданин начальник.

— Следуйте за мной! Вас вызывает полковник Губарь.

Зэк вытер ветошью засаленные руки и, отложив в сторону колесо вагонетки, крикнул:

— Верзилов! Проследи, чтобы к обеду тачки были готовы.

— Раньше управимся. Вазелин уже свою обкатал.

Все вроде бы продолжают работать, но глаза, однако, следят за уходящим бригадиром: вызов к хозяину — не простое событие. Губарь — человек нелюдимый, на пустой базар не позовёт. Может, вернётся бригадир и скажет: «Амнистия! Коммунизм построили!»

А, может, и не вернётся… Прошлой ночью опять воры приходили. Негрубые с виду люди. Пошептались да ушли. Не про коммунизм, поди, шептались. Заделье, значит, какое-то есть. Рисковый бугор человек. Никандра тоже не из гладких был, однако поровней нового: его угадать можно или хотя бы спросить, когда шибко невмоготу от любопытства. Этот весь открыт и ничего не видно.

Полковник Губарь поднял глаза. Поглядел мимо зэка на портрет железного Феликса, словно сверяя будущее с рыцарем революции.

— Меня ознакомили со списками вашей бригады. Да, мы разрешили вам комплектовать её самостоятельно. И, надо признать, состав подобран грамотно, однако… некоторые фамилии вызвали недоумение у начальника режима и у меня тоже. Подойдите ближе!

Упоров сделал три шага вперёд, остановившись с вытянутыми по швам руками. В самом зэке зрело сопротивление нелепой, деревянной стойке, но он ничего не мог с собой поделать, тянулся изо всех сил.

— Вот хотя бы Ольховский. Во время войны сотрудничал с немцами, осведомитель гестапо! К тому же ему скоро шестьдесят.

— Разрешите объяснить, гражданин начальник!

Губарь кивнул.

— Ян Салич — лучший специалист по россыпным месторождениям, а вы, гражданин начальник, обещали нам в новом году технику…

— Обещал?! — полковник вытянул губы и убрал со стола руки. — С вами, однако, не разговоришься, Упоров. Допустим, он вам нужен, репутация фашистского прихвостня вас не смущает?

— Все сидим на общих основаниях, гражданин начальник…

— А Дьяков, это же смешно!

Губарь поднялся, жестом подчеркнул своё окончательное несогласие:

— Человек, живущий по законам уголовного мира. Что он будет у вас делать? Наши с вами цели и цель Дьякова диаметрально противоположны. Вы — показательная бригада! Скажите честно…

— Заключённый Дьяков встал на путь исправления, гражданин начальник!

— Я просил — честно! — Губарь взял карандаш, торцом стукнул по крышке стола. — Вы должны понять…

— Простите, гражданин начальник, — зэк говорил волнуясь, и Губарь поверил в искренность его переживаний. — Мне не обязательно вас понимать, но обязательно слушаться. Я, конечно, не смею настаивать…

— Продолжайте, продолжайте, Упоров, — кивнул начальник колонии, наверное, догадываясь, о чём пойдёт речь.

— Если бы вы попробовали меня понять. Администрация принимает решения, за которые нам, работягам, приходится иногда платить жизнями.

Губарь смотрел на заключённого с некоторым сочувствием, между ними кончилось молчаливое противоборство. Сейчас полковнику, наверное, и вправду было жалковато человека, на которого он решил поставить.

— Мы подумаем, — произнёс он вполголоса. — Говорите — встал на путь исправления? Хе! Прямо анекдоты какие-то в моем кабинете, сказки для взрослых идиотов!

— Для вас, может, и сказки, гражданин начальник, меня же просто грохнут. — Он ждал, что полковник вскочит, закричит, одним словом, начнёт доказывать ему — власть на Кручёном находится в его руках, он — Хозяин!

Ничего подобного не произошло. Губарь недовольно пошевелил седыми бровями и спокойно сказал:

— Действительность, к сожалению, не всегда подчиняется закону… Хорошо, что вы не стали темнить. Тут есть ещё одна сомнительная личность.

Начальник лагеря склонил голову набок. Улыбка была где-то внутри, под мундиром с широким рядом орденских колодок на левой стороне. Заключённый, однако, чувствовал — он улыбается, иронично и не зло.

— Вы — верующий, Упоров?

— «Религия — опиум для народа», гражданин начальник. — Вадим знал, о ком пойдёт речь, затягивал время, обдумывая ответ.

— Я насчёт этого попа, как его фамилия… — Губарь глянул в бумаги. — Тихомирова. Придётся объясниться.

— Святое дело начинаем, гражданин начальник: без попа неловко.

Недавнее понимание распалось. Зэк почувствовал и сжался.

— Вы хитрец. Смотрите, не перехитрите самого себя!

Полковник вынул из кармана носовой платок, прикоснулся к глазам.

— Плохая шутка, гражданин начальник. Виноват. В воскресенье из тюрьмы привезли разную накипь. Этого, из попов, никто не хотел брать: тощой…

— Вы были с ним знакомы раньше? — перебил Губарь.

— Два раза виделись. Смирный он…

— Ну, хорошо. Бог с ним, с попом. Я вспомнил насчёт промывки с подачей на промприбор бульдозерами. Нужны специалисты…

— Четверо из бригады помогают ремонтировать бульдозеры.

— Ловкачи, — в голосе не было ни одобрения, ни осуждения. Вообще полковник уже выглядел слегка разочарованным или даже насторожённым. — Будем думать, и про рекорды я запомню.

— Через полгода, гражданин начальник, они — наши. Можете не сомневаться, — очевидно, он тоже занервничал, наблюдая перемены в Хозяине.

Полковник поднялся. Ястребиный взгляд скользнул поверх головы заключённого. Сухой твёрдый палец нашёл кнопку вызова, и когда открылась дверь, Губарь кивнул:

— В зону…

Приёмная встретила зэка блеском офицерских погон.

Погоны плавали по просторной приёмной, как рыбки в аквариуме. Офицеры излучали потное тепло, слегка подслащённое дешёвым одеколоном. Лица у них были несколько отрешённые, словцо все они несли здесь святую бесприбыльную службу по воспитанию подрастающего поколения. Подвижники в погонах…

Разговоры прекращаются. Офицеры уступают ему дорогу с брезгливым видом, как прокажённому, и думает он о них уже так, как думал всегда: «Волки переодетые!»

Сходка вынесла приговор. Слух эхом прокатился по баракам, и многие, кто мог рассчитывать на воровское внимание, провели ночь без сна. Утром все смотрели в сторону покрытой ссохшейся травой площадки, куда обычно выносили трупы. Площадка была пуста. И кто-то сказал:

— Сорвалось…

Его поправили с деликатным намёком, но без грубости:

— У них не сорвётся: был приговор.

Ожидание затягивалось. Вскорости ещё новость: воровской этап на Золотинку уходит с развода. Самый цвет собирают. Зашелестел Кручёный шепотками тайных расчётов. Карточные должки, прошлые обиды. Суетились пока без крови в обычных рамках лагерных отношений: с разбирушками и редким рукоприкладством. Все происходило под контролем тихой, но убедительной силы с её изворотливым здравомыслием и беспощадной жестокостью, именуемой не иначе как воровской справедливостью. Сидельцы на Кручёном были в основном из тяжеловесов, а коли срок долгий, грешок почти за каждым числится: грешны люди по своей природе. Грешок к грешку, клубочек получается. Какую ниточку ни дёрни, глядишь — на другом конце кто-то крайним оказался. Жертвой, то есть. Потому перед отправкой переживаний у всех хватало.

Упоров не сомневался — его судьба в кармане у Дьяка. Отвернуться от неё на этот раз будет очень даже нелегко. Подвешенное состояние вызывало в нём странное или, может быть, естественное желание быть поближе к своей беде, и он неотрывно следил за поведением урки. Тот сидел себе на завалинке нынче уже бывшего воровского барака, с неуязвимой простотой деревенского зазывалы мучая струны старой балалайки костяным смычком, напевая занудным басом:

Светит месяц!

Светит ясный!

Сидевший рядышком Соломон Маркович подпевал не омрачённым тоской расставания фальцетом, уложив своё мелкое глазастое лицо в хрупкие ладони научного работника. Получалось не очень стройно, зато трогательно.

Чуть поодаль, через пролом в завалинке, в начищенных прохорях, с платочками, по-блатному — марочками, повязанными на грязные шеи, сидело ещё человек шесть из особо приближённых воров, с одинаково задумчивыми улыбками изысканных ценителей пения.

«Со стороны глянешь — путевые люди», — подумал Упоров и, подмигнув Голосу, сел прямо на землю.

После того, как была исполнена, опять-таки дуэтом, песня про замерзающего в степи ямщика, Никанор Евстафьевич отложил балалайку, а Соломон Маркович притворно смахнул набежавшую слезу и высморкался.

Дьяк толкнул профессора в бок локтем, сказал так же певуче, будто продолжая концерт:

— Нам бы ишо годиков с десяток попеть, и на сцену можно. А, Соломончик?! Ты свои-то, жидовские песни, знаешь?

— Знаю, — кивнул вполне серьёзно Голос, тут же запел, вскинув вверх остренький подбородок:

По Дону гуляет

Казак молодой!

— До чего же прекрасная песенка, — очаровался Дьяк. — Нынче, как на Золотинку погонят, всем этапом петь будем. Слышите вы, святые лодыри? Хоть бы слова записали.

Он весело вздохнул, обратился к Упорову с вопросом:

— Ты-то как соображаешь, Вадим: погонят нас с тобой на Золотинку нынче?

Вопрос поймал зэка за другими мыслями, он как раз думал о направляющемся к ним странном типе в кальсонах и телогрейке, наброшенной на голое тело.

— Я у Губаря не служу, — ответил сухо Упоров.

— Так уж и не служишь? — недобро ухмыльнулся Дьяк. — Все мы под ем ходим, на то он и Хозяин…