Он бежит — о чём рассуждать? О чем?…

Приближение странного сна с реальным видением предметов и столь же реальным чувством отказа от самого себя было встречено с тревогой, прожившей, впрочем, совсем не долго. Вскорости он уже не удивлялся маленькой, узкой нише, в которой стояла тоненькая, прозрачная, как утренний полусвет, белая свеча. Вид её вызывал сочувствие и в то же время тёплую доверчивость к чему-то собственному, потаённому, сокрытому в самом сердце, как если бы только эта хилая свечка надежды способна высветить и осветить тропинку, ведущую к познанию необходимого, единственного верного пути, который надлежит тебе совершить.

Рядом с ней, в нише пошире, поудобней, стояла другая, уверенная, надёжная, как плаха, чёрная свеча…

И хотя поначалу свеча не вызывала никаких чувств, он не мог оторвать от неё глаз, заворожённый глубоким чёрным светом.

«Это — твоя свеча!» — сказал настойчиво властный голос, тоже чёрный, несмотря на то, что звук не должен иметь цвета.

В душу, как заблудившийся в пургу ребёнок, просилась молитва. За её уже опознанными словами стояли мать, дед, ещё кто-то, доселе неизвестный, но близкий.

На мгновение все они стали иконой из другого мира, и он сложил чуть дрогнувшие персты в щепоть, чтобы осенить себя Крёстным Знамением. Не случилось. Теми же перстами он зажёг чёрную свечу…

Колесо тачки юзнуло на скользком голыше, сорвалось с дощатого настила.

— Эй, Фартовый, не тормози работу!

Вадим вытер со лба пот, отмахнулся от дубоватого нарядчика с отрезанными пальцами правой руки.

— Спрыгнула, стерва! Не видишь, что ли?! Где Бойко?

Из темноты, расставив, как крючья, короткие сильные руки, появился улыбающийся зэк.

— Пособи, Кондратик. Каменьев набросали…

Бойко молча берет тачку под низ с хозяйским сапом, будто подноравливается рывком подкинуть её к низкому потолку шахты. Говорит:

— По-стахановски грузишь, Вадик. Будь ласков, налягни на ручки. Ну, взяли! Гоп!

Колесо встало на серёдку трапа, скрипнула просевшая доска.

— Спасибо, Кондрат!

— Шо ты, Вадик! Яки могут быть счёты меж родными людьми: мы ж с тобой — враги народу.

— Поехали! — торопит нарядчик.

Тянется вереница тачек из провала штольни, со скрипом мучается под их тяжестью трап. Жилы на обветренных шеях заключённых вздуваются синими верёвками. Кажется, лопни хоть одна, и вся кровь из человека выплеснется тёплым шампанским из бутылки.

Кто-то ослаб донельзя. Может, пайку проиграл, а может, просто отняли. Толкает из последних сил, загребая неустойчивыми ногами липкую землю. Буксует, рычит почти по-звериному, упираясь искажённым лицом в беспощадный груз.

— Давай! Давай! Падла гнилая! — подбадривает нарядчик.

Подбежит, подтолкнёт малость. Глядишь, заскрёбся сиделец дальше, не думая о том, что сердце его уже своё отработало и завтра, возможно, откажет. Тогда от всего освободишься, а тачку твою покатит другой…

…Колесо опять юзнуло. Но на этот раз Упоров удержал тачку на трапе, хотя казалось — её неуправляемая тяжесть вывернет локти. Он знал — все это от мыслей о побеге, что он беспомощен о нем не думать даже в то время, когда надо думать и отдавать все силы перегруженному колесу. Порой казалось — он везёт весь ворох своих переживаний в коробе вместе с золотой породой.

Вот сейчас бы вывалить их в бункер и освободиться от нестерпимого гнёта. Опрокидывая тачку, сипел сквозь стиснутые зубы:

— Да будьте вы прокляты! Убирайтесь вон!

Они вроде бы уходили, но следующая ходка была не слаще…

И всё-таки что-то приближалось интересное.

Вечером в третьем бараке вернувшийся из БУРа Опенкин угощал салом. Наверное, воры хотели взглянуть, насколько он измотан ожиданием. Упоров прятал себя в пустых разговорах, хотя его неудержимо влекло к Дьяку. Хотел спросить:

«Ну, когда же наконец?! Когда?!»

И надеялся — после станет легче. Вор его не замечал. Никанор Евстафьевич сидел на скамье у стола, прихватив в горсть квадратный подбородок, слушая хитросплетённые речи привалившего на Кручёный очередного вора по кличке Шалун. Новенький был покрыт наколками с головы до ног и всячески подчёркивал свои художественные ценности, обнажив до локтей руки и расстегнув рубаху.

— О чем толковище, Федя? — спросил Упоров.

— Путаное дело. В непонятное залетел Шалунишка от большой ловкости. На Весёлом полосатики охрану заделали, пошли Горный освобождать. Там тоже — полосатики. Трое воров — с ними, а Шалун с Горошком в зоне остались. Ну, понимаешь, не по-воровски это как-то…

— Что с теми полосатиками?

— Ты слушай, Вадик, не то прогонят. Любопытным здесь не доверяют. Слушай!

— …Я же не политический, мне с ними тусоваться понта нету. Зачем мне с ними? — спрашивал Шалун, но притом смотрел только на Дьяка или Львова, стараясь не прозевать их сочувствия.

Когда Львов отвернулся, чтобы достать из-под матраца портсигар, Шалун нервно сглотнул слюну, подмигнув Дьяку, спросил с хохотком:

— К чему такие расспросы, Никанор? Может, ворам нынче положено в партии состоять?

— В партии свои воры, Гоша. Ты говори, тебя слушают. Пошто из зоны-то не вышел?

— Не вышел да и не вышел, счёл нужным. Допрос устроили! Легавый буду! Не доверяете? Посылку вон дербанули утром, а меня, как последнего фраера, кинули!

— Тебе и вправду в партию пора: о кишке даже на сходке думаешь.

— Так это сходка? Тогда зачем здесь фраерская накипь?!

— Ну, ну, — Львов зябко потёр ладони и лёг на нары. — Такие разговоры уважающему себя вору не к лицу. Не хотите объясняться — не надо. Но мужики сказали: «Воры на Весёлом менжанули». Это неприятно.

— Я расскажу. Мне скрывать нечего. На Весёлом режим: кто не знает — Бухенвальд курортом покажется. Полосатики — все бывшие фронтовики.

— Сучня? — спросил Резо Асилиани.

— Там, Ворон, одна масть — полосатая. Все дерзкие. Друг друга не кладут. Такие самого Берию не испугаются. Ну, их и постреливали без всякого учёта. Потом выискался полковник из самых центровых. Мищенко фамилия. Клички нет. Он к нам пришёл. Трое с ним ушли, а мы с Горошком в бараке остались. Давно, видать, они готовились. Охрану в один час сняли. Нож на двадцать метров в спину по рукоятку вгоняют. Оружие захватили и пошли на Горный…

— Вы в зоне тормознулись новых ментов дожидаться, без охраны не можете? — спросил безразличным тоном Пельмень.

— Куды бежать?! Патрули кругом на машинах. Стреляют без предупреждения! У меня своя, воровская правда. За чужую подыхать не хочу.

— А те трое, которые тоже воры, они…

— Не кусай его, Пельмень. Сам, поди, герой не лучше. Все сказал, Георгин, али ещё чо есть?

— Кончали их десантники. Часов пять шмолялись.

Трупы на грузовиках вывозили, а недобитков, ну раненых, пленных, уже за зоной расстреливали. Лягушонка видел. Все были в полосатом, а он в цыганской рубахе и прохорях. Таким бравеньким умер…

— Ситуация деликатная, — сказал Львов, поигрывая серебряным портсигаром. — Намерения сделать зло у них не появлялось, но и поддержать святое дело…

— С чего ради?! — взвизгнул Шалун, выплюнув окурок. — Вам хорошо за мои грехи базарить, Аркадий Ануфриевич. Сами бы там! По-вашему, я должен был, как Лягушонок…

— Как Лягушонок, ты не сможешь, — спокойно возразил Резо.

И тут только Упоров понял: Шалуна ведут, будто телка на верёвочке, на забой. Осторожно, чтобы не нарушить, соблюсти неписаные воровские законы, дразнят его природное бешенство и ждут, когда оно себя проявит удобным для сходки образом.

В этот ответственный момент Шалуна подвели нервы.

— Замолчи, зверь! — крикнул он, выхватывая нож.

Большего не требовалось… Львов перестал играть серебряным портсигаром. Дьяк прикрыл глаза, чтобы не выдать своих чувств. Пережитая в напряжённом молчании пауза беседы была прервана сухим бесстрастным голосом Ворона:

— Желаю твоих извинений, Георгий. Ты должен знать — на сходке нет ножей.

Шалун метнул вопросительный взгляд в сторону Дьяка, тот уже открыл глаза и разглядывал бегущего по столу таракана.

Перед сходкой стоял человек, почти готовый лишиться благоневозродимого — потерять воровскую честь ради того, чтобы сохранить жизнь. Он знал — Ворон его убьёт, если не последуют извинения, а извинения сводили на нет все усилия оправдаться перед сходкой.

Посетившая его решительность, новая вспышка гнева повели навстречу окаменевшему Резо. Но сделан был только шаг… и снова пришлось пережить унизительный момент бессильного отчаянья. Упоров наблюдал, как он вернул за голяшку нож, с лёгким чувством злорадства прикинул — завтра опальный вор будет вместе с ним катать неуправляемую тачку, потому что сейчас он потеряет бессудное право блатного…

— Я… я, — Шалун кривил губы, желая придать извинениям некоторую небрежность, — в общем лишка двинул малость. Ты знаешь, Резо, как я к тебе отношусь?!

Асилиани не проронил в ответ ни слова. Он ждал большего, рассматривая Шалуна с тем же холодным спокойствием, и ничто не могло укрыться от его чёрных, как зажжённая во сне Упоровым свеча, глаз.

«Похоже… Очень похоже!» — зэку казалось: он уже осязает какую-то связь между чёрной свечой и чёрной ненавистью Ворона, но в то же мгновение Шалун сказал совсем другим голосом — то был голос кающегося фраера:

— Прости меня, Резо. Я был не прав во всем…

Георгий стиснул замком ладони, они стали белыми от нечеловеческого напряжения, по всему чувствовалось — ему непросто проститься с выгодами своего положения, однако он все же нашёл в себе мужество спросить, не поднимая головы:

— Дьяк, я отречён?

Никанор Евстафьевич промолчал, гоняя по столу таракана, а уловивший общее настроение Каштанка расслабленно, но хлёстко махнул рукой, и брошенный нож по рукоятку вошёл в стену барака. Все видели — Федор делает это не хуже тех, расстрелянных на Весёлом полосатиков…

Вначале он ощутил постороннее присутствие в своём сне, испытал смутное беспокойство, однако не проснулся, а, сжавшись, продолжал доигрывать очередной сценарий своего спасения.

Воздушный шар болтался над бушующим океаном, то застревая в вялых, полных мокрого снега облаках, то с бешеной скоростью мчась в сторону сияющего огнями острова. Но как бы ни был стремителен полет шара, рядом с ним парил зелёный ангел с брезентовым лицом Стадника. Огромные крылья старшины без малейшего усилия рассекали горы облаков. Ангел был величественно грозен, только колючий взгляд неподвижных глаз напомнил о его земном происхождении.

Упоров боялся этого глаза и, чтобы не встречаться с ним, дёргал за стропы с таким усердием, что почувствовал, как обжёг ладони. Ангел приближался, с каждым витком сужая круги, и когда зэк в очередной раз потянул за стропу, она лопнула… Открылся бушующий океан.

Он стремительно падал вниз, а ударившись о макушку гигантской волны…, проснулся.

Перед ним сидел Ираклий Церетели, примостившись на самом краешке нар.

— Кто-то с рогами приснился, да? Стонешь, ругаешься. Нервы не бережёшь. Нервы умирают навсегда.

Вадим протёр рукавом грязной рубахи глаза, спросил:

— Ты за делом, Ираклий?

Церетели кивнул. Всхлипывает на нижних нарах косоротый Ведров; ровно, чуть с присвистом, дышит даже во сне благостный отец Кирилл.

— Прежде ничему не удивляйся. Мой земляк, ну этот, Джугашвили, — сказано чисто по-грузински о плохом человеке: с некоторой забывчивостью, — скоро умрёт…

— Сдохнет, — поправил его Упоров, уже с интересом поднялся на локтях, — об этом пишут в газетах. Ты пришёл провести траурный митинг?

— Я пришёл сказать — в тот день ты бежишь.

Упоров не смог справиться с ознобом, обхватил себя за плечи руками.

— Побегов будет два, — шептал ему в ухо Церетели. — Один поведёт мой земляк Гога. Ты постарайся с ним не ходить.

— Почему?

— Во-первых, не шуми. Люди спят. Гога — хорошая душа. Жаль — безмозглая. С ним красиво ходить на смерть. В побег ходить не надо…

— Спасибо, Ираклий.

— Ты мне не чужой, Вадим. Я хочу тебе доброго.

Грузин спрыгнул с нар и растворился в барачном полумраке. Всегда скрипучие половицы вели себя тихо, словно они были с ним заодно.

В столовой напряжённо стучали ложки. Изредка поверх стука возникал властный голос старшины:

— Шестая бригада отстаёт! Шурка, отдай Лариске пайку. Отдай, говорю, он еле ноги таскает. Я те дам «проиграл»! Ишь, разыгрались, дырявые!

Пахнет гнилым луком, затхлой овсянкой, сваренной в немытом котле. Похлёбка иногда выплёскивается на стол из чашки, но высыхает, и следа не остаётся. Вода… или, может быть, даже жиже.

— Говорят, на «семёрке» вчера кобеля изловили, — отставив чашку, мечтательно вздыхает сморщенный, как сухой гриб, зэк.

— Кобель тот голодней тебя: одни мослы.

— Жарили?

— Так ведь не живьём его жрать.

— Жарили! — уже в утвердительной форме повторил зэк и почмокал со вкусом губами. — За один запах недельную баланду отдать могу. Нынче Шурик Чёсаный выиграл у повара ведро очисток. Вдвоём съели. Должок за им был. Шо ты думаешь? Пузо полно, а сытости нету. Хоть бы крысу словить.

Упоров дохлебывал баланду, смел в ладонь крошки от пайки, осторожно высыпал в рот и глянул на сидевшего за другим столом зэка по фамилии Колос. Даже в нынешнем своём невзрачном состоянии бывший начальник спецчасти самого крупного на Украине оборонного предприятия выглядел мужественным красавцем.

Восемь лет он получил за изнасилование. Сын соратника легендарного Ковпака Игната Колоса мог рассчитывать на полную невиновность, если бы жертвой стала обычная или точнее — одна из обычных, прошедших через его кабинетную спальню, девиц. Он притащил её с комсомольского актива, почувствовав сопротивление, с яростью ударил кулаком по переносице.

Оксана Ярошинская оказалась дочерью начальника управления НКВД… Единственная дочь генерала, а мама — дочь члена ЦК Украины. Очень серьёзно… Непреодолимо серьёзно!

Ковпак прикинул и защищать насильника не счёл нужным.

— Хай, як у си! — сказал партизанский вожак, стоя у высокого окна кабинета. — Колы он — настоящий чекист, выдюжит, тогда подмогнем.

— Як скажете, батька, — вытянулся Игнат Колос, собирая со стола фотографии красавца сына.

Первое время на Колыме Михаил Колос был под опекой начальника оперчасти Андрощука. В нарушение всех правил он кормил собак на собачьем питомнике, торопливо вычерпывая из котла ладошкой собачью еду. Его сгубила красота. Супруга Андрощука Изабелла Мефодьевна не устояла. Ей с детства морочили голову герои оперетт, а здесь вот он — несчастный! Любовь повлекла её в тёмный закуток собачьего питомника. Там их и прихватил с поличным начальник оперативной части.

Андрощук бил грешную супругу рукояткой табельного оружия, однако не посмел выпустить из него пулю в высокий потный лоб сына соратника легендарного Ковпака. Боялся, что когда-нибудь… всякое может случиться.

— Как чекист бывшему чекисту дарю тебе жизнь, — сказал он, отдышавшись. — Откроешь рот — заберу подарок обратно.

Колос поддёрнул штаны и упал перед ним на колени. Мрачный Андрощук, сунув в карман панталоны супруги, ушёл, не обернувшись на бывшего чекиста. Он был добрым человеком, но не любил, когда с его женой спит кто-то посторонний…

В зоне, на общем режиме Клосу стало невыносимо тяжело. Он лазил по помойкам с одним желанием: бросить в требовательный желудок корку хлеба. Хорошо все понимающий и зорко видящий Руслан Чащаев все подметил и предложил страдающему человеку постоянную связь.

— Я тебя люблю, — сказал, прижав Колоса в сушилке, страстный Руслан. — Никто не узнает. Давай попробуем. Белый хлеб будешь кушать…

У Колоса хватило сил для сопротивления, но с каждым днём голод все настойчивей гнул его волю. Тихий голос из пустого желудка шептал: «Плохой человек лучше хорошего мертвеца. Скоро ты упадёшь».

Он нёс в морг тело покойного секретаря обкома партии Антипина, который отравился на помойке крысиным ядом, думал о том, что Руслану придётся уступить. Иначе — смерть. Такая же — на помойке или в другом месте. Какая разница?! Руслан не хочет насилия, хочет по-хорошему. Говорит — любит… Тьфу! Мерзость какая!

«Похоже, этот тип нервничает, — решил, наблюдая за Колосом, Упоров. — Тоже завязан с воровским побегом? Но каким образом? Чекист…»

— Встать! Выходи строиться!

Вадим встал. Мысли остались при нем: «Бандитов и насильников воры к себе не допускают. Значит, дело в чём-то другом…»

Около Колоса завертелся Руслан. Погладил по заду, сунул в карман телогрейки небольшой свёрток.

«Явно клеит в невесты чекиста. Ничего не понимаю! На мясо берут? А может, меня на мясо? Хрен пройдёт!»

Кокетливо краснеющий Колос вызывал отвращение. Но Вадиму было необходимо взять себя в руки и видеть то, что происходит с этим опускающимся типом.

Развод начался строго, почти торжественно, без привычных окриков и угроз. Команды заметно сдержанны, даже спокойны. Лица конвоиров не столь равнодушны, если не сказать — слегка растерянны. Что-то случилось.

Только не дознаешься: все словно воды в рот набрали.

Тысячное разнобашмачье ног стирает до летучей пыли мёрзлую землю лагерного плаца. Пыль поднимается над колонной коричневым облаком, оседает на прошлогодней траве и самих зэках.

— Вольно! — командует дежурный по лагерю. — Можно покурить.

Вот те раз — курить на разводе!

— Щас амнистию объявят! — шепчет изработанный в шахте мужик с печальным взглядом терпеливой лошадки. — Иначе умру завтра.

— Вы за что устроились, провидец? — интересуется у мужика зэк в приличном коверкотовом пиджаке.

— За хлебушек, сокол мой. За хлебушек. Стянул мешочек. Он червончик и вытянул. Тяжёлый оказался…

— Сподручней было кассу взять.

— Не обучены. С испокон веку — при хлебе. И без хлеба.

— Вы что, по кассам практиковали? — вроде от нечего делать спрашивает Малина коверкотовый пиджак.

— Нет, что вы?! — зэк натурально сменился в лице. — Случайный человек. По случайному делу.

— А лепень ваш играется, простите за навязчивость?

— Я не из мастаков, но понемногу шпилю. Для души и лучшего времяпровождения.

— Но часики-то на вас игранные. Уж сознайтесь — игранные?

Зэк в коверкотовом пиджаке прячет глаза под красными веками.

— Совершенно неожиданно у одного бедового фронтовичка выиграл. До сих пор удивляюсь.

— Так вы, сказывают некоторые осведомлённые товарищи, на мокром деле отличились?

— Как вы смеете! Взгляните на меня — интеллигентный человек. Шёл на свидание к даме сердца, вместо неё пришёл муж. Ударил меня головой в лицо. Я говорю: «Давай помиримся. И иди к моей жене». Три свидетеля говорили то, что говорю вам я. Все происходило у фонтана, в который мочился пьяный Пушкин. Там же этот ревнивый тип вынул нож, а мне знакомый армянин одолжил бутылку шампанского. Перед тем, как он хотел меня зарезать, я ударил его бутылкой. Чуть раньше и по голове. Что было дальше?

— Да, что было дальше? — Малина принял игру.

— Голова оказалась некачественной, а он — беспартийный, ещё и уголовный тип. Это меня спасло. Вначале мы дали следователю, затем — судье и прокурору. Последние двое оказались людьми честными: они дали мне сдачи — шесть лет за непреднамеренное убийство.

— Так они грохнули Фрукта, — прокомментировал исповедь Пельмень, лениво слушавший их разговор. — Фрукт шёл их вложить, а Филон стукнул его бутылкой по голове. Все правда.

— Фрукт был бяка, — улыбнулся Малина. — Не будем о нем вспоминать. Часы, насколько я уяснил, играются.

Филон нажал на кнопку. Часы открылись. Упоров (мог в этом поклясться) видел, как рука Малины сняла из-под крышки бумажку.

Филон вздохнул:

— Согласен. Но учтите — бока швейцарские.

— Когда они успели сменить гражданство? Прошлым годом на Челбанье их играл покойный Мышь, они были французские.

— Мышь-таки покойный? Быстро он это умеет делать!

— Губарь идёт, — ожил укравший мешок пшеницы мужик. — Злой шибко. Плохие, поди, вести.

— Ну, это точно амнистия, а ему с тобой расставаться не хочется.

— Дал бы Бог!

— Богу нынче не до нас: Гуталина ждёт на Страшный Суд.

Продолжая наблюдать за листком, Вадим видел, как он попал вместе с папиросой в руку Ворона и тут же — к Каштанке. Конечного адресата разглядеть не успел. Раздалась команда:

— Смирно!

Губарь прервал рапорт дежурного каким-то обречённым движением руки и, весь потемневший, прошёл мимо. Вислые щеки лежали на стоячем воротнике кителя серой мешковиной, лоб стянут в ребристые складки, отчего довольно стройное тело полковника кажется случайно подставленным под отжившую голову.

Он остановился, сцепив за спиной ладони, и, глядя на выпирающую за зоной лосиным горбом сопку, начал говорить:

— Хочу сообщить вам важное правительственное сообщение.

— Про амнистию! Про амнистию! — скулил хлебный вор.

— Вчера скончался…

Упоров почувствовал, как все в нём задрожало мелкой, противной дрожью.

— …великий вождь советского народа, Генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин.

Дознаватель Шерман приложил к глазам платок. Стало очень тихо, лишь чей-то звук булькнул пузырём со дна уснувшего озера и тут же растворился в глубоком молчании. Руки зэков потянулись к шапкам. Полковник переждал некоторое волнение в рядах заключённых и с пониманием посмотрел на не скрывающего своих слез дознавателя Шермана.

— Прекратить разговоры! — ни с того, ни с сего крикнул дежурный.

— …Ушёл из жизни гениальный продолжатель дела великого Ленина.

— Все бы вы ушли за ним следом!

Губарь побагровел, однако сдержался. И продолжил:

— …остались бессмертные идеи Сталина, его убеждённость, твёрдость, чистота и безжалостность к врагам социализма! Сталин умер. Дело его живёт и будет жить вечно! Нет на свете силы, способной одолеть им созданное!

— Как же теперь дальше-то? — спросил, прикрывая рот, испуганный мужичонка — хлебный вор.

— Не переживай, коллега, — успокоил его Филон и взглянул на свои часы без гражданства. — Все останется на своих местах. Даже ты.

— Равняясь! — разнеслось над плацем.

Стадник пнул в зад плачущего комсорга Днепрогэса:

— Педерастов тож касается!

Колос вздрогнул, точно в зад пнули его, и с презрением посмотрел на Руслана.

«Передумал», — решил, наблюдая за Колосом, Упоров. Его охватила непонятная весёлость.

— Миша, горе-то какое?! — сказал он. — Плакать хочется, а Стадник, сука, дерётся.

— По вас не скажешь, Упоров. Улыбаетесь. Для меня, действительно, горе. А отец… не знаю — переживёт…

— Переживёт. Старая гвардия. Ты, говорят, успел вчера с лауреата хорошие кони сдёрнуть?

Колос ухмыльнулся, опустив голову, глянул на ботинки.

— Ботинкам всё равно, кто их хозяин: лауреат или бывший чекист. Они должны служить живому человеку. Пётр Тимофеевич скончался…

— В один день с Иосифом Виссарионовичем. Вот бы тебе со Сталина ботинки стащить!

— Не кощунствуйте, Упоров! Нас может рассудить только будущее.

— На хрена мы ему нужны?!

Пельмень, чуть пыжась, сказал:

— Если побег поведу я, то и подельников мне подбирать.

— План кажи, — прервал его Федор Опенкин.

— Взрываем новую штольню. Пока будут откапывать дубарей, уйдём левым затопленным ходом, там уже подкопались.

Сидящий на корточках у порога сутуловатый детина в меховой безрукавке поверх брезентовой рубахи и в мягких эвенкийских ичигах громко вздохнул.

— Хочешь говорить, Чалдон? — спросил Дьяк.

— Сколь там копать-то надо?

— Час — полтора, не больше. Замокнем только.

— Кто имеет сказать?

— Мне можно? — спросил Упоров, вздумал было подняться, но Чалдон положил на плечо руку.

— Будете рвать штольню, в побег не пойду.

— Тогда тебя нет! — Чалдон воткнул перед собой нож и опёрся на рукоятку, как на трость.

— Спрячь приправу, — посоветовал Малина. — Он не из тех фраеров, которых можно напугать.

— Значит, договорились, — не обратив внимания на возникшее разногласие, сказал Дьяк. — Побег поведёт Малина. С тобой идут Пельмень, Чалдон, Вадим и этот самый Колос, проводником из зоны. Завтра сами решите. Понесёте кассу. Пуда четыре золотишка царского, да камушки. Две фигуры. Сорок патронов и граната. Чалдон знает, где остановить машину. Добудете если, её поведёт Вадим. Но шибко не рискуйте. Груз надо донести до места.

— Зачем нам Колос, Никанор?

— Сказано: за зону выведет. Груз понесёт. Потом решите, не дети.

— Когда? — спросил Пельмень.

— Сейчас, — ответил Малина, пряча под телогрейку наган со взведённым курком.

Михаил Колос вошёл в сарай в сопровождении Ираклия, который тут же снова ускользнул за дверь.

— Встань сюда! — Малина указал угол, куда надлежало встать бывшему чекисту. — И слушай. Это побег. Мы будем уходить через старый водовод.

— Он завален, — механически проявил свою осведомлённость перепуганный Колос, но тут же, спохватившись, стал сопротивляться. — Зачем вы мне это рассказываете? Знать не хочу ваших дел!

— Тебя просили только слушать! Со вчерашнего дня там есть лаз. Охрана пустила собак. Сегодня сторожит Герда…

— Герда, — повторил Колос, пытаясь изобразить недоумение. — Но при чем здесь я? Никакой Герды я не знаю.

— Ты её кормил, помнишь — Герда щенилась? Сам сёк: она лизнула тебе руку, когда ты вешал над вахтой флаг. Хочешь дожить до коммунизма?

— Но я… я не знаю, как она отнесётся ко мне сейчас. К тому же я вовсе не хочу!

— Это не имеет значения, сучий твой потрох!

«Тебя впутали в крупное дело, — подумал, слегка сожалея, Упоров. — Они ни перед чем не остановятся. Чёрная свеча… ты видишь её чад».

Дверь распахнулась так поспешно, что Малина не успел выхватить наган. На пороге стоял взволнованный Ираклий:

— Стадник! Откололся от комиссии, прёт сюда. Нас кто-то вложил.

Зэки переглянулись. Колос воспользовался их растерянностью, бросился к выходу. Чалдон был готов ко всему. Он поймал его за ухо и прижал к горлу нож:

— Тебе не туда, профура!

— Спрячьте его за ящики, — распорядился мгновенно оправившийся от потрясения Дьяк. — Старшина один?

— Один.

— М-да. — Никанор Евстафьевич покачал головой. — Страх потерял Ипполитыч…

Он был прозрачно спокоен и говорил почти ласковым голосом, без фальши:

— Пельмень, вы с Чалдоном задушите мента. Ираклий, покарауль это животное за ящиком. Нож при тебе?

— Все есть.

Никанор Евстафьевич не спеша вынул из мешка верёвку. отрезал кусок, бросил Пельменю:

— Ему положено помереть тихо.

Стадник распахнул дверь так свободно, словно входил в родную хату, шагнул и лишь перед следующим шагом заподозрил неладное.

— Ну, здравствуй, Ипполитыч! — грустно произнёс Дьяк.

— Я здесь, гражданин начальник! — закричал Колос.

Захлестнувшая горло старшины петля опрокинула его на пол сарая. Он захрипел, бордовый от напряжения, начал медленно подниматься, ухватившись за края верёвки и не давая петле затянуться до конца. Воры тянули изо всех сил, по Стадник вставал, оскалив зубы и вытаращив из орбит глаза. Стадник почти выпрямился… когда перед ним возник Упоров. Ещё оставалось сомнение, в глазах напротив — мольба. Как перешагнуть такое?! Вопрос не родился. Раньше был мощный апперкот в солнечное сплетение «Ипполитыча». Он вякнул, а через секунду был мёртв…

— Ну и бык, — Дьяк заметно взволновался. — Положите его под пол. Фигура — при нем? Нету. Инструкцию соблюдает. Ираклий, веди сюда это гнойное существо!

Вор поймал за пуговицу телогрейки Колоса, укорил с отцовской простотой:

— Пошто баловал-то? Убьёт тебя гордец. Он такой! Поведёшь и знай наперёд — другого пути у тебя нету.

— Никанор Евстафьевич…

— Буде каяться. Время торопит. Держи вот, собачке дашь.

Дьяк протянул Колосу кусок колбасы, тут же предупредил:

— Сам не слопай. Яд в ей. Сожрёшь — и прощай твой коммунизм.

— С вами доживёшь…

— С нами зачем? Со своими жировать будешь. Нам одну услугу оказать придётся. Дело своё сделаешь строго. Иначе у этих головорезов пощады не проси. Сам видал, что они с Ипполитычем сотворили. Царство ему небесное!

Дьяк перекрестился, приподняв над головой кепку — восьмиклинку.

— Загорится в старой котельной. Начальство знает — там вся накипь собирается, может, шибко горевать не стоит. Коли словят вас, дело-то обоюдное — Ипполитыча на себя не берите. Найдём, кому грех одолжить. Поклажу не теряйте. Многих воровских жизней она стоила. Вам доверена, с вас спросится…

Глухой взрыв потряс сарай. С потолка посыпалась земля.

— С Богом!

Дьяк опять перекрестился. Помог беглецам надеть половчее мешки с грузом. Молча пожал каждому руку, ладонь Упорова придержал, чтобы сказать:

— Не бери воровского креста, парень. На том кресте себя распнёшь!

— У меня свой крест, Никанор Евстафьевич!

Упоров успел заметить, как Ираклий уронил в дыру под полом тело старшины Стадника, и подумал о чёрной свече, что будет освещать ему дорогу.

Колос постарался усмирить дрожь в голосе:

— Зачем курок взвёл? Зачем?

— Чтоб знал — тебя не бросят.

Пельмень скрипнул зубами с особенной выразительностью, и это подействовало без слов.

Колос приклеился грудью к плоскому песчанику, пополз, стараясь держаться против ветра. Овчарка всё-таки поймала его запах. Шерсть на её загривке пришла в движение, верхняя губа освободила два белых клыка.

— Горда, — задыхаясь, позвал человек. Уши собаки заострились, голова медленно склонилась набок. Она узнала голос. — Иди сюда, собачка, иди!

Колос с трудом выговаривал слова, шаря в кармане телогрейки. Запах колбасы вызывал головокружение.

Зэк боролся с диким желанием сожрать её. Он ел её кожей, чувствуя, как весь превращается в мешок слюней, они уже текут через край. Невыносимо дышать!

Собака приблизилась осторожно и не агрессивно.

— Герда, — прочмокал Колос. — Вот возьми, возьми!

Она повела глазами в сторону водовода, где прятались зэки, слегка рыкнула.

— Тише, тише, собачка, — успокаивал её трясущийся зэк, зная наверняка — первая пуля достанется ему. — Кушай, кушай!