Он не спеша сбросил телогрейку на снег, следом полетела шерстяная фуфайка и рубаха. Голый, с перочинным ножом в руке, пошёл на начальника режима. Над телом заключённого клубился белый пар, но он не чувствовал обжигающего мороза.

— В строй, Упоров!

Без суеты вытащил пистолет. Зэка это не остановило. Он повторил слова того полосатика:

— Стреляйте, гражданин начальник! Ну, что тянуть? Не разойдёмся!

Подполковник ждал, направив ствол пистолета в голый живот заключённого. От вахты с автоматами наперевес бежали солдаты, похожие, как близнецы, торопливой решительностью действий и одинаковыми белыми тулупами с чёрными воротниками.

Зэк поглядел мимо розового уха начальника режима в сторону бегущих солдат, решил, что обойдётся без посторонней помощи… Нож вошёл в голый живот. Вадим сумел сосредоточиться на первом ударе, потому боль не была такой острой, она была скорее осознанной.

Но когда потянул лезвие косо вверх, организм уже не повиновался. Зэк упал, протолкнув тяжестью тела лезвие ножа глубоко внутрь живота.

— Гопанюк! — пряча пистолет в кобуру, сказал не поменявшимся тоном Оскоцкий. — Отправляйте людей!

— Слухаюсь, товарищ подполковник!

И колонна пошла мимо ткнувшегося в утоптанный снег зэка, по пояс голого, с нелепо подвёрнутой под живот рукой.

— Смотри-ка — дёргается! — кивнул на Упорова мужичонка в женской полудошке. — Добили б лучше. Зря мучается.

— Скажут — всех добьём, — пошутил старшина. — Прекратить разговоры!

А зэк и вправду был ещё жив, но уже какой-то не настоящей половинчатой жизнью, то уходя из памяти в свежую зелень жаркого лета, то возвращаясь с холодным сердцем на утоптанный тысячами ног лагерный плац. Очнулся он оттого, что его повернули на спину.

Заключённый увидел высокое небо в кровавых отливах по краям. Затем в незакровавленное пространство пришёл знакомый голос:

— Я вас не приглашал, Гера Яновна. Зачем вы пришли?

Другой голос, резкий, металлический, бьёт по перепонкам:

— Оставьте свои жандармские приёмы для заключённых! Я вас не боюсь!

— Да я вас и не пугаю. Мне хотелось, чтобы он полежал здесь до следующего развода. В воспитательных целях. Исключительно в воспитательных. Вы поступаете безрассудно…

— Больного необходимо отправить в районную клинику. Здесь он обречён. Вот рапорт. Подпишите.

Подполковник удивлённо глянул на листок бумаги, положил его на услужливо подставленный лейтенантом планшет, отрывисто написал: «Только — в морг! Оскоцкий».

— Другого ответа не будет, дорогая Гера Яновна.

— Как начальник медицинской службы, я настаиваю…

— Мои решения, как и мои симпатии… неизменны. Извините — служба.

Он взял под козырёк и, повернувшись, пошёл к вахте, оставив начальника медицинской службы решать задачу самой.

— Серков, Донскова! — Гера Яновна смяла листок с визой подполковника и отдала распоряжение твёрдым, мужским голосом: — Заключённого — в больницу. Готовьте к операции!

Она смерила удаляющуюся фигуру опера косым взглядом, сунула в рот папиросу да, так и забыв её зажечь, пошла с зажатым в кулаке листком бумаги.

Миленький мой! Миленький мой, как же так?!

Этот голос зэк тоже узнал, но не мог сообразить, кому он принадлежит. Его подняли на узких холодных носилках, тело провисло мокрым мешком, в котором торчал нож. Он услыхал собственный стон, а затем закачался над землёй, и небо, недавно залитое по краям кровью, начало тускнеть, точно перед бурей, пока не стало чёрным.

— Включите свет! — приказ Геры Яновны Гершензон вернул ему сознание. Зэки звали её не иначе как Эльзой Кох. Никто из них даже мысли не допускал, что у неё может быть другое имя. В этой блондинке, сорока с небольшим, жило что-то настораживающее, заставляющее побаиваться и уважать одновременно тех, кому с ней приходилось иметь дело. Её неподвижное, красивое, но неженственное лицо, с неизменной папиросой в узко прорезанном рту, мало располагало к откровенным разговорам, тем более к праздной беседе. Об Эльзе поговаривали как о любовнице Рокоссовского, но позднее выяснилось — все враки.

Знавший её ещё с фронта Лука Кусков так и выразился, махнув культёй:

— Враки! Это ж она мне руку под Сталинградом оттяпала. Перед самой победой была главным врачом в госпитале, где я долечивал свои раны да подсоблял на кухне. Точно помню — в апреле. У них уже цвело. Мужика своего, тот в тылах довоевывал, она на немке поймала. Майор две пули в башку получил со смертельным исходом.

Упоров помнил, как Лука сидел у печки, и курносый его профиль был похож на розовую картошку. На том воспоминания приостановились, зэк начал выходить из памяти, проваливаясь в глубокий колодец, куда его тащила по звенящим проводам чья-то цепкая и сильная рука. Провода изогнулись, получилось что-то вроде горки, по ней он нёсся до самого дна, где снова приняла густая темнота. Но опять же тем дело не кончилось.

Несколько раз она пыталась раскрыться вспышкой удивительно ясного света. Темнота всё-таки оказалась сильней света, и первые опознаваемые звуки тоже пришли из темноты.

— Какая группа крови у грузина?

— Третья. Резус положительный. Заратиади тоже предложился.

— Пусть войдёт.

— У меня та же группа, Гера Яновна.

Он опять начинает думать над тем, кому принадлежит этот знакомый голос.

Мир слабый, качающийся, как отражение на воде, а стянутая у живота боль душит тупыми толчками. Вот она обострилась, снова все ушло в тягучую непроглядь.

— Чем ему можно помочь, Гера Яновна?

Ответ провалился, а может быть, его и не было.

Внутри будто варят металл раскалённый, он переливается но кишкам, отчего они становятся обжигающе тяжёлыми. «Их надо залить водой! Надо залить!» На этом нестерпимом желании зэк выдавил из себя единственное слово:

— Пи-и-и-ть…

— Помочите ему губы, Лена. Только губы.

Жар стал ещё более нестерпим, а вода на губах — как предчувствие близкой реки, до которой ему не дотянуться. Это и не жизнь и не смерть, он — между ними в пламени пылающего духа…

На шестой день Вадим понял, что сгниёт, что просто ворует время для продолжения страданий, и ему никогда не выпутаться из этой вонючей боли. Он видел, как санитары зажимают носы, проходя мимо его конки, и тогда он сам начинал чувствовать приторно смердящий запах гнилого мяса. Только девчонка, та самая дочь белогвардейского генерала, за которую они с Очаевым затеяли драку в тюремной бане, продолжала делать перевязки, улыбаться сквозь прозрачные слезы. Упоров лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к никудышной жизни собственных внутренностей. Время казалось таким безнадёжным и подходящим для забытья, из которого не будет возврата…

Маленький горбач с квадратной головой, вросшей в прямые костлявые плечи, приподнял простыню, пропитанную гноем, и, тут же уронив её, спросил у заплаканной сестры:

— Чем может быть полезен вашему несчастью доктор Зак, красавица?

— Мне? — Елена Донскова концом косынки промокнула слезы. — Мне не нужна ваша помощь, доктор, речь идёт вот об этом человеке. Понимаете…

— Понимаю, — грустно перебил её горбун, — вам он очень дорог. Я это вижу, Леночка. Но, увы, он уйдёт не в свой день…

Доктор вздохнул ещё раз и ещё раз приподнял над больным простыню:

— Сильное сердце. Все будет мучительно долго…

Бешеный лай собак, каким они обычно встречают этап, разбудил всю зону.

— Кто-то бежать надумал, — зевнул зэк, у которого в Афинах была богатая тётка с вызывающе нескромным именем Глория.

— С Кручёного только за пулей бегать, — возразил лишившийся правой ноги зэк. — Верно говорю, Вадим.

Упоров промолчал, прикидываясь спящим.

— Значит, этап пришёл, — не унимался грек.

— Вроде бы иностранец, а глупее русского. Ночь! Какие этапы?!

— Все-то ты знаешь, тебе бы Хрущёвым работать.

— Посидишь с моё…

— Мне своего хватает: начать да кончить…

— То-то я смотрю: не успел в зону явиться, сразу в больничку устроился. Косишь!

Грек смешался, косо взглянув в сторону Упорова, ответил угрожающе тихо:

— Ты что, больше доктора волокешь?

Собаки лают без передышки, нагнетая тревогу яростью охрипших голосов. Он всё-таки уснул. Неожиданно для себя. Вроде бы ждал, чем ответит безногий, и вдруг провалился в тёплое вязкое болото сна. Когда открыл глаза, увидел над собой взволнованное лицо медицинской сестры Донсковой.

Она говорит срывающимся на шёпот голосом:

— Спецэтап. Очень серьёзно.

Вадим перестаёт ей улыбаться. Сна — нет. Есть страх, прогнавший болотистое тепло вместе с забытыми сновидениями. Он закрывает глаза, чтобы пересилить себя, и задаёт вопрос уже нормальным голосом:

— У вас есть предложение?

— У меня есть скальпель, на тот случай…

— Знаю. Спасибо, Лена. Держись от меня подальше.

Что тут объяснять?!

Зэк постепенно расставался со снисхождением к себе, и будущее становилось понятным, как необходимая, жестокая работа.

Сестра ещё не покинула палату, а грек приподнялся и спросил:

— Что тебе доложили, гражданин начальник?

— Сучий этап. Все педагоги со стажем, и трюмиловки не избежать.

— Во как повернулося, — прокашлялся одноногий. — До нас добрались…

В конце коридора хлопнула входная дверь, по стонущим доскам загрохотали тяжёлые шаги. Упоров сунул руку под подушку, нащупал ручку большого хирургического скальпеля, ещё подумал о сестре с холодной нежностью, как думал в побеге о погибшем товарище.

— Прошу соблюдать тишину, — голос Лены просительно вежлив.

Четверо зэков внесли окровавленное тело. Ноги раненого волочатся по доскам, оставляя тёмный след.

— Заратиади, — попросила грека сестра. — Уступите своё место.

— Почему я? Самый небритый, что ли?!

— Остальные — после операции…

— Иди ко мне, Борис.

— С тобой опасно. Лучше к безногому: места больше. Подвинься, футболист.

И опять в воздухе плавает запах крови, лёгкий, но удивительное дело — он перебивает все более сильное и гнилое. Он — над всем. Очистительно живой, волнующий, как утренняя прохлада на помойке.

Раненого положили со всей возможной осторожностью, точно он приходился близким родственником каждому из четырех носильщиков. А потом тот, кто стоял к Упорову спиной, повернулся и сказал:

— Здравствуй, Вадим! Видишь, как нас…

То был Федор Опенкин. Левая щека Федора вздулась, рукав телогрейки наискось располосован бритвой, глаза проданной хозяином собаки смотрят с грустной улыбкой.

— Здравствуй, Федор! — ответил Упоров. — Кого принёс?

— Николая Александровича. Ну, артиста. Нешто не признал?! Воров суки режут, Вадик. Как скот. Отречения не просят, режут, и все тебе тут.

— Николай Александрович жив? — Упоров не хотел знать о воровских проблемах: у него были свои, не лучше.

— Не жилец, это точно. Сонного по хребту Секач топором отоварил. Суки — они и есть суки.

Из распахнутой настежь двери дежурного врача раздался голос сестры:

— Нет, Гера Яновна. Я не успела его осмотреть. Охрану сняли. Доктор Зак трезвый. Скоро придёт. Понятно: отправить посторонних, прогреть операционную. Будет лучше, если вы вызовете охрану. Извините.

Звякнула трубка телефона. Сестра вошла в палату, сказала, обращаясь к тем, кто принёс Очаева:

— Вам надо уходить, ребята. Приказ. Идите. Я закрою дверь.

Каштанка подмигнул Упорову, стараясь держаться небрежно:

— Прощай, Вадим! Вряд ли свидимся.

— Прощай, Федор! Надеюсь, ты мне не завидуешь?

— Да нет. Я тебя просто уважаю, хоть ты и не вор…

Зэки пошли ленивой, шаркающей походкой бывалых людей, не выдавая своих переживаний. Они уже были за дверью барака, когда дежурная сестра, спохватившись, отбросила деревянный засов и крикнула:

— Федор! Федор!

Опенкин шагнул на свет, не убирая руки из кармана телогрейки, спросил неестественно громко:

— Ну, я — Федор! Чо кричишь?!

— Вы должны остаться, Вадим сказал — вас могут там убить.

— Да ладно! Какая разница… — ему было неловко перед женщиной.

— Вернитесь, Федор!

— Вали сюда! Они тебя-то обязательно грохнут! — Упоров стоял за спиной Донсковой, запахнувшись в серый больничный халат.

Опенкин по-кошачьи застенчиво крутнул головой, нехотя вошёл, бормоча под нос что-то о напрасных хлопотах и неприятностях сестрицы за его трижды отпетую, никому не нужную душу, которой он ничуть не дорожит.

— Посидите до утра в кладовке, — быстро опередила его Лена. — Здесь не сыро. Можете подстелить матрац, лечь прямо на пол.

Она закрыла на ключ дверь, помахав рукой Упорову, пошла в операционную. Зэк смотрел ей вслед и думал, что если бы все женщины России были на неё похожи…

О, господи, они сейчас бы гуляли по набережной портового города, между ними ковылял бы сынишка. И никаких тебе революций, социализма, лагерей, сук и воров.

Такие женщины творят мир…

Властный, требовательный стук в дверь заставил его поторопиться к койке. Гера Яновна ворвалась в помещение, на ходу надевая белый халат с голубой окантовкой по линии карманов. Она подняла успевшую намокнуть простыню над Очаевым, процедила сквозь зубы:

— Сволочи!

— Суки, — поправил начальника медицинской службы безногий.

— Молчать! — закричала Гера Яновна. — Донскова, завтра же выписать это дерьмо! Больного на стол. Хотя…

Она прикусила нижнюю губу, что-то про себя соображая, но всё-таки упрямо мотнула головой:

— На стол! Что вы стоите, Зак?! Шевелитесь!

Очаева погрузили на носилки. Он уже не стонал, лишь грудь иногда высоко вздымалась и из неё вырывался свистящий выдох.

— В собственной зоне режут. Пришлые! Когда ж такое было?! — ворчал одноногий. — Смельчали воры.

Часа через полтора сильнейший удар в дверь оборвал разговоры. Упоров вынул из-под подушки скальпель, спрятал в рукаве. Удары начали повторяться с нарастающей скоростью. Грек не выдержал, закричал:

— Что они там, взбесились?!

Из операционной вышла сестра, подошла к двери и, убрав с лица повязку, спросила:

— Кто там?

— Свои. По поручению подполковника Оскоцкого. Открывай!

— Все на операции. Я не имею права.

— Открывай, стерва! Высадим дверь!

Знакомые слова и интонация заставили Упорова сжаться под одеялом.

Деревянный засов заскрипел под тяжестью навалившихся тел. Дверь начала со скрипом рушиться.

— Заключённая Донскова, откройте!

Гера Яновна стояла в забрызганном кровью халате, опустив в карман ладонь в резиновой перчатке. При этом вид у неё был очень негостеприимный, чтобы не сказать — взбешённый.

Широкий засов с натугой отошёл в сторону. Удар ногой распахнул двери, и из темноты стоящей за порогом ночи возник человек в бешмете. Он внимательно оглядел все углы, подчёркнуто не замечая стоящих перед ним женщин. Высморкался и произнёс гортанным басом:

— Входи, хозяин. Тебя ждут.

«Пришли за твоими руками, — Упоров сжал рукоятку скальпеля, отвлекаясь от возникшей в животе боли. — Тебе боль может и не понадобиться. Ты обязан стать её хозяином. Так нужно».

Но возводимая им преграда воли была хрупкой, боль не утихала. Потом качнулся мир — весь целиком, включая время. Вначале было впечатление — тают предметы, расплываются, как рисованные непрочной гуашью под дождём. И уже затем — более странное, пугающее ощущение. Вадим понимал — он не мог их видеть, но удивительно просто перенёс обострившееся внутреннее зрение, перед которым разыгрывался театр теней, как первое действие, следом — совершенно безумный спектакль создания людей из ничего. Ведь только что были тени… Бледный, почти невидимый мастер ткал колеблющуюся плоть, так ловко, словно создавал что-то ужасно привычное. Подобным образом рисуют дети, стремящиеся передать внезапно возникший в их вольном сознании образ побыстрей, чтобы он не сбежал из шаловливой памяти. Все они, стоящие у входа, скорее напоминали красноватой одинаковостью революционных солдат, нежели заключённых с расширенными полномочиями добровольных воспитателей и яростных искоренителей порока.

На первый взгляд, это выглядело несколько нелепо, театрально, странно, хотя зависший в метре от грязного пола топор с тёмными пятнами крови народного артиста СССР Очаева на тусклом лезвии не казался чудом или чудачеством. У него была своя роль: топор должен упасть на твои руки, чтобы их отсечь от остального тебя…

Искорка внимания предполагаемой жертвы задержалась на холодном лезвии, соскользнула с него, и Упоров снова увидел тех, кто занесёт топор.

Они ещё не излучали страха, не задыхались ненавистью, как представлял он себе, но были, несомненно, послушны, и это стало поводом для беспокойства. Впрочем, настоящая опасность возникла в момент, когда тот самый темнобордовый тип, точно губка, вобравший в свой резкий силуэт угрожающие цвета, проскользнул между послушными гостями с лукавым смешком в насторожённых глазах. Однажды он уже мелькал перед глазами на воровской сходке, такой же ускользающе знакомый, носитель не постижимых разумом целей.

С реальностью сумрака. В сумрак же нельзя поверить?

Это состояние. Состояние греха имело цвет и форму… стлавшуюся по живым предметам. Оно объявило себя, возможно, для того, чтобы ты ничему не удивлялся в будущем, а будущее твоё — смерть. Смотри! Темнобордовый призрак чётко наложился на силуэт одного из заключённых с расширенными полномочиями добровольных воспитателей, вошёл в него, будто они никогда не расставались, и весь фокус состоит в несовершенстве твоего зрения. Ты просто увлёкся не той видимостью, не то и получил…

Правда, секундой позже они снова разошлись, на мгновение стали сами по себе. По это никак не говорило о несродности особ, скорее — о бесовской шутке, после которой все вошло в прежние границы. Цельный, радостный Салавар стоит перед начальником медицинской службы с лучистой непогрешимостью в обожающих жизнь глазах.

Неужели она ничего не видела?! Такие вызывающие краски и лукавинка в глазах, не имеющих цвета. Все осталось незамеченным… А слова такие лёгкие, пляшущие, сильные слова сильного человека:

— Необходимо поговорить с симулянтом, который напрасно занимает койку. Большой преступник, безнадёжный для общества человек.

— Приказываю вам убраться!

За долгой паузой последовал тяжёлый вздох:

— Возражать не имею права, но от одного, нет — от двух негодяев мы вас освободим…

— Вон! У меня больной на операционном столе!

Неясный шум за дверью кладовой насторожил Зоху, голос Геры Яновны уже звенел, и телохранитель задержался:

— Вы — жалкий подонок! Изрубили топором человека, мизинца которого не стоит вся ваша свора! Убирайтесь!

Наступившая тишина многое объяснила Упорову. Он поднялся. Ещё раз подумал, как умрёт. Он очень хотел, чтобы все произошло быстро, и слезы заключённой Донсковой проводили его в общаковую могилу.

— Хватит слов, животное!

Упоров шагнул из коридора, увидел их, стоящих полукольцом вокруг начальника медицинской службы, оттеснивших в угол доктора Зака и сестру.

— Видите?! — Салавар сиял. — Гражданин сам готов встать на путь исправления.

— Вернитесь в палату, заключённый Упоров! — оттолкнув Салаварова, Гера Яновна выхватила из кармана халата браунинг.

— М-да… — он забавно выпятил губу. — Думаете, их это остановит?

Объявившийся на пороге кладовки в цветастой ситцевой рубахе Федор Опенкин располагал несколькими мгновениями. И все они, вор это знал, были последними мгновениями его земной жизни. Рука успела описать резкую дугу. Всегда готовый к неожиданностям Зоха не сумел преградить путь брошенному ножу. Возможно, нож бросила сама судьба. Она не промахнётся.

Точно поймавший крапиву ребёнок, плаксиво ойкнул Салавар, здоровый румянец потёк с доброго крестьянского лица, меняющая его синюшная бледность подчеркнула яркость ещё хранящих светлую улыбку губ.

— Хозяин, — прошептал Зоха.

Ерофей Ильич стоял с расширенными глазами, силясь объясниться то ли сам с собою, то ли с тем, кого только что разглядел. Перехвативший горло спазм, торчащий из груди нож — все было так некстати. Слово, нужное и трепетное, пощекотало кончик языка и скончалось…

Все остальное было грубой прозой. Скрипнули начищенные проворными шерстянками голяшки хромовых прохорей, опали веки, Ерофей Ильич торчмя грохнулся головой в пол и отдал Богу сучью свою душу.

Упоров успел подумать о бордовом призраке, который так запросто соединился с главной сукой Страны Советов. Он ждал — сейчас они разлучатся, и все увидят… Сейчас. Квартирант, должно быть, смылся раньше.

У них свои правила, не угадаешь. А лучше бы о том совсем не думать… ведь скоро случится новая смерть.

Упоров перевёл взгляд на величественно спокойного Опенкина. Даже когда к нему кинулись с обнажёнными ножами очнувшиеся телохранители, Федор не изменился в лице.

Резкий звук выстрела отрезвил всех. Каштанку отбросило к стене. Он осторожно, словно боясь расплескать что-то драгоценное, опустился на пол, прижимая ладонь к простреленному сердцу.

— Вон! — кричала взбешённая Гера Яновна, указывая дымящимся стволом браунинга на дверь. — Иначе останетесь рядом с этими подонками.

Зоха громко, как тормозящий поезд, заскрипел зубами, плюнул в лицо вору, наклонился над Салаваром.

Мягко поднял «хозяина» на руки и, уже вступив в волчью темноту ночи, негромко сказал:

— Это отсрочка, Фартовый! Запомни — отсрочка!

Остальные, спрятав в рукава ножи, пошли следом серой безликой цепочкой, вдруг утратив нахальную кровожадность.

— Дайте прикурить! — Гера Яновна спрятала пистолет в карман халата, глубоко затянулась табачным дымом. — Вы, Игорь Семёнович, составьте текст телеграммы родителям Николая Александровича. Жена от него отказалась, и дети, кажется, тоже…

Она ещё что-то говорила сама себе, уже беззвучно шевеля губами, но телефонный звонок отвлёк её от внутреннего разговора.

— Хотите его раздеть? — кивнув на застреленного вора, спросил у Упорова доктор Зак.

— Что ты сказал, падла гнутая?! — психанул Упоров, поймав доктора за грудки.

— Я же от души! — перегнулся Игорь Семёнович. — Все так делают…

— Оставьте его, Вадим, — сестра мягко разжала пальцы. — Он несчастный человек. Вы же не будете обижать несчастных? И не злоупотребляйте терпением Геры Яновны.

Из кабинета отрывисто звучал голос начальника медицинской службы.

— Заключённого Очаева зарубили топором. Да, его должны были освободить в начале июля со снятием судимости. Печально? Преступно! Подло, товарищ полковник! Вся ответственность лежит на подполковнике Оскоцком. По его распоряжению была снята охрана. Стреляла! Что мне оставалось делать?! Да я и не боюсь.

— Так-то! — подмигнула Упорову Лена. — Мы снова — на коне. Нам лучше не попадаться. Шагайте подобру-поздорову в палату.

— Зачем она убила Федора?

Сестра задумалась, ответила с прозрачной определённостью соучастницы:

— Ради меньшей крови. Я так думаю, да сами видели…

Он кивнул и пошёл в палату, не замечая насторожённых взглядов из-под вытертых одеял. Сунул под подушку согревшийся в ладони скальпель, лёг прямо в халате. Федор, объявившийся такой яркой неожиданностью на пороге кладовой, был все ещё необъясним.

Может быть, даже не сам Федор, а этот горящий на зеленом поле рубахи, поразивший натуральной свежестью голубой цветочек; цветы в такой мрачный момент человеческой трагедии с кровью и бордовыми призраками…

Косой, тяжёлый дождь бил в дребезжащее стекло, временами переходя в ливень со снегом. Потом ударила пулемётная очередь, и посечённые дождём лучи прожекторов забегали по зоне.

— Вроде бы мужики очнулись, — предположил безногий. — Началась потеха!

Четверо зэков из дизентерийной палаты вынесли Очаева.

— Куда гражданина артиста покласть? — спросил тот, кто был выше всех, а потому и главный.

— Вон моя койка свободная, — указал на своё место грек. — Осторожно, давай помогу.

Очаев был в сознании. Он здоровался с каждым в отдельности тихим, все ещё сочным голосом, Упорова выделил особо:

— Как приятно: вы — живой!

— Обязательно выздоравливайте! — сказал один из дизентерийных зэков, хотел было пожать ему руку, но под строгим взглядом грека передумал.

— Тает свеча моя, тает… — простонал Очаев. — Мыслится мне, господа арестанты, сегодня же умру…

Грек сделал попытку возразить, однако подметивший его желание артист продолжал, уже не играя:

— Не надо меня успокаивать. Я готов. Просил Геру Яновну позвать отца Кирилла. Вы же помните его, Вадим? Все пошло иначе… Знаете, что бы сказал по этому поводу мой друг Осип Абдулов? Осип бы сказал… Рука снимает шляпу с большими полями, взгляд затуманен грустью с едва заметной слезой: «Он умер в ночь большого мяса!» Я не договорил об отце Кирилле…

Артист подождал, пока ему сделают укол, и благодарно кивнул Лене.

— Хотел его спросить: позволит ли Господь мне, грешному, встретиться со своими палачами?

— Один уже вас ожидает, Николай Александрович.

— Сталин?

— Салаваров. Он убит два часа тому назад.

— Да-а-а! Какая свирепая режиссура! Господь являет волю Свою в таком гениальном спектакле! А ведь полжизни кричал с подмостков великих театров бедной России: «Нет Его! Обман! Мракобесие!»… Бессонными ночами видел: идёт среди вызревших хлебов в чистой, льняной рубахе. Босы ноги следов не оставляют. В душу просился, приюта искал! Если впустишь, думаю, не бывать тебе народным артистом, Николай Александрович. Народ-то наш разуверившийся, пьяный да продажный! Ссученный большевиками!

— Тише, тише, миленький, — Елена Донскова присела на край постели. — Впустил же всё-таки, о чём теперь горевать? Теперь Он вас не покинет. Ушла гордость, Господь явился…

Николай Александрович пытливо смотрел на Лену нетвёрдым взором посоловевших от морфия глаз. Живое, светлое любопытство его было как бы последней оглядкой из близкой могилы.

— Слышите, други мои? Какая великая женщина нам служит! Оттого верю — терпение таких людей и слово их, посеянное в сердце, одолеет сучью власть.

— «Терпение же — искусство», сказано, — подал голос безногий.

— Никак вы, Востриков?!

— Я, Николай Александрович. Собственной персоной, но без ноги.

— Думал о тебе. Не лгу. Сам понимаешь — нельзя мне. Маленький ты, грудь одной ладошкой закроешь, но в такой тесноте нашёл, отыскал место для Господа… У меня же все широко было, да пусто…

Очаев смолк как-то осторожно, и голос его словно истлел, только хриплое, с переливами, дыхание тревожило большое тело.

Польщённый отданным ему в последних словах Востриков то и дело приподнимался, смотрел на артиста с суровой простотой человека, заинтересованного в исходе дела. Кивал ссохшейся головой, одновременно плавно опуская белесые, как у поросёнка, ресницы:

— Жив ещё…

Утром он всем объявил, что Николай Александрович не маялся, «ну, прям ни чуточки не страдал», отошёл легко, уронив напоследок безмолвную слезу.

— И с тобой не попрощался? — спросил грек.

На что Востриков ответил без обиды с тишайшей грустью:

— Праздно живёшь, мерин. Смотри — аукнется твоя ехидность, в один день.

— Ты пророк, Востриков, лагерный Ленин! Пришла на моё имя официальная ксива с печатью. В общем все, как ты любишь.

— Будет лапшу на уши вешать!

— Спроси у кума. В ней сказано, что после смерти тёти я являюсь наследником. Заметь — единственным. Миллионного состояния. И должен явиться в Афины для вступления в права наследия.

— Так прям и зовут?! Нужон ты им. Без нас там, у Греции, буржуев хватает.

— Хотел тебя с собой за родного брата взять, да не судьба, видать… Не выпустят тебя, Востриков.

— С чего-то не выпустят?! Мне до звоночка — полгодочка. Кум сказал…

Грек глядел на соседа по койке с тайной болью, как на близкого человека, которого жестоко одурачили:

— Указ есть секретный. Кум мог за него не знать. Дураков из лагерей не выпускать до особого распоряжения товарища Сталина.

— Сам ты дурак! Гуталин давно умер.

— Но указ-то остался.

— Отставить разговоры!

Гера Яновна подошла к кровати Очасова с отсутствующим лицом усталого человека:

— Зак, распорядитесь, чтоб был готов цинковый гроб. Маловероятно, но будем надеяться, что его похоронят родители. За него хлопочет кто-то из правительства.

— Слушаюсь, товарищ майор!

Осмотрев строгим взглядом палату, она кивнула волевым подбородком в сторону Вострикова:

— Выписать! Заратиади тоже. И Биешу. Поставить ещё две койки.

— Как же так, гражданин начальник? — заныл большой и рыхлый молдаванин.

— В двух метрах ничего не вижу.

— Хватит! — ладонь врача рассекла воздух перед носом зэка, и он проворно отдёрнул голову. — Неужели вы думаете — я не могу отличить мастырку от болезни?! Выписать!

В коридоре хлопнула дверь, и хотя все знали — трюмиловка кончилась, головы невольно развернулись на звук, а лица стали одинаково тревожны, с животным страхом в остановившихся глазах.

Вошедший подполковник Оскоцкнй выглядел неважно: по-видимому, что-то сложилось не так в ночной катавасии. От внутренних переживаний потускнел всегдашний внешний лоск лагерного интеллигента. Феликс Иванович, что отметили даже зэки, был небрит.

«Ты не ушёл из его планов, — решил про себя Упоров, наблюдая за тем, как начальник режима остановился у входа в кабинет Геры Яновны и требовательно кашлянул. — Эта сука в погонах ещё что-нибудь придумает покруче».

Гера Яновна, однако, никак не отреагировала, сказала тем же злым голосом:

— У меня обход. Вам придётся подождать.

В конце концов обход кончился, а когда ушёл подполковник Оскоцкий, заспанная Лена сообщила по секрету: начальник режима выясняет обстоятельства убийства руководителя агитационно-пропагандистской группы «За честный труд!» Ерофея Ильича Салаварова. Ему неясно, каким образом мог Опенкин оказаться в кладовой. Лена ещё раз зевнула и, поправив подушку Упорова, забавно развела руками:

— А каким образом он оказывался в чужих квартирах и государственных кассах, — отвечает Гера Яновна. — Вор потому что…

— Лукавишь, оторва, — с ехидной подлянкой в голосе вмешался подслушавший разговор молдаванин, уже собиравший пожитки. — Сама того вора кликнула. Я же…