— Устроились, Владимир Викторович? — окликнул его сверху Зимин.
      — Спасибо, а вы?
      — Э-э, я, голубчик, по командировкам столько намотался, что устроюсь всегда и везде… Пообедать бы, а то что-то мой гастрит притих.
      Они вышли на улицу. На мощеной камнем площадке с большой клумбой стоял стол. За столом уже сидели Джинн и Широков. Клумба полыхала цветами. В маленьком вольере прогуливались два павлина, распускали «глазастые» хвосты.
      — Дочку видели? — спросил Широков.
      — Видели, — ответил Мукусеев.
      — Высший класс, — сказал Широков.
      — Мамаша тоже вполне ничего, — отозвался Зимин. — Интересно, муж у нашей Маши есть?
      Мукусеев вдруг подумал: а есть ли муж у Сабины? Не может быть, чтобы у такой женщины не было мужа или, по крайней мере, парня.
      — Кстати, — сказал Зимин, — а что ты, Олег Иваныч, по углам нас разогнал, как тараканов?
      — Элементарная мера безопасности, Илья Дмитриевич. Если мы собьемся в одну «могучую кучку», нас всех можно накрыть одним выстрелом из гранатомета.
      — Занятные вещи вы говорите.
      — Боитесь? — спросил Джинн, глядя на павлинов.
      — В меня уже дважды стреляли. В Узбекистане, в восемьдесят пятом. Я работал в группе Гдляна. Так что я, извините, дядька обстрелянный. Поздно уже бояться-то.
      На крыльцо вышла Мария:
      — Обед, господа. Прошу к столу.

***

      Мария захотела поднять тост за русских гостей, но Владимир не дал. Наверно, это было невежливо, но тостов не хотелось.
      — Извините, Мария, — сказал, — но сегодня не стоит… Сегодня особый день, когда здравицы не уместны — годовщина смерти наших товарищей.
      — Господи! — сказала Мария и перекрестилась. — Извините, я не знала.
      — Давайте помянем.
      Они выпили… Ветер шевелил белый шелк шторы и солнечный прямоугольник лежал на полу. Белоснежные плыли облака в небе. Во дворе на теплых камнях дремала кошка… Кому нужна эта война?
      — Могу я спросить, — сказала Мария, — что случилось с вашими товарищами?
      — Их убили.
      — Господи, помилуй нас.
      — Их убили два года назад в километре отсюда… потом сожгли.
      — Русские журналисты! — вырвалось у нее. И взгляд стал тревожным.

***

      Вечером постояльцы и хозяйки сидели на терра пили вино и беседовали. Солнце почти зашло, длинные легли тени. Виноград — темно-синий, дымчатый — светился в солнечном луче.
      — Зря вы сюда приехали, — сказала Мария.
      — Почему, Мария? — спросил Джинн.
      — Зря вы сюда приехали, — повторила она. — Мне позарез нужны постояльцы… Если бы вы прожили здесь недели две или больше, нам с Сабиной это пришлось бы очень кстати. Мы едва сводим концы с концами. Нам нужны постояльцы. Но я говорю вам честно: уезжайте. Уезжайте завтра же.
      — Но… почему?
      — Могилу своих друзей вы не найдете — никто не будет вам в этом помогать. А вот сами вы рискуете… Уезжайте.
      — Разве жители Костайницы сами не хотят узнать правду?
      — Правда, друже, бывает горькой.
      — Но даже горькая правда лучше неизвестности. Верно, Мария?
      Мария покачала головой и встала:
      — Я понимаю, что каждый русский в душе ИЗМЕННИК, но тут вы ничего не добьетесь… Извините, я устала сегодня. Пойду спать. Спокойной ночи, господа.
      Мария вышла. Оставшиеся за столом недоуменно молчали.
      — Спокойно, джентльмены, — сказал Джинн. — Слово «изменник» по-сербски не носит никакого оскорбительного смысла. Изменник по-сербски — реформатор, человек, которому не живется спокойно и он хочет что-либо изменить.
      Все рассмеялись…

***

      Первый визит они нанесли в местный совет — Скупщину. В помещении Скупщины сидел один председатель. На вид ему было лет шестьдесят. Он был тучен и несколько растерян от того, что к нему прибыла целая делегация.
      Мирослав Зданович — так звали председателя — первым делом поставил на стол бутылку ракии. Он достал ее из «сейфа» — большого железного ящика со скрипящим замком. Когда он доставал ракию, Джинн разглядел внутри АКМ и стопку порножурналов.
      — За знакомство, — сказал, разливая ракию в рюмки, Зданович.
      Мукусеев посмотрел на спиртное с сомнением — часы показывали половину одиннадцатого. Вроде бы рановато. Но и отказываться неловко. Они выпили и Зданович спросил, что же привело сюда, «в провинцию», «высоких русских гостей».
      — Мы расследуем гибель русских журналистов два года назад, — ответил Мукусеев. Лицо Мирослава изменилось, посуровело. Он сжал в руке рюмку, повертел ее и произнес:
      — Проклятые усташи.
      — Усташи?
      — Усташи. Ваших подписников убили усташи. Кто же еще?
      — Мирослав, — осторожно сказал Мукусеев. — Извините, Мирослав, но… Но не могло быть так, что наших убили сербы?
      — Не. Серби не. То я гарантира. Абсолутно, — уверенно ответил Мирослав и снова налил ракию. — Чем я могу вам помочь, братушки?
      — Нам бы хотелось пообщаться с людьми. Поездить по окрестностям, посмотреть на старые окопы… Есть версия, что трупы наших товарищей закопаны на бывших позициях сербского ополчения.
      — Это опасно, — сказал Зданович. — Там полно мин, неразорвавшихся снарядов… Я вам не советую. Недавно подорвались два подростка. Я очень вам не советую, друзья. От души говорю это.
      Примерно также прошла встреча с местным милиционером. В Костайнице он был один, на плечах носил погон с большими звездами, на поясе рыжую, изрядно потертую кобуру, под горбатым носом — усы. Местный Анискин, которого звали Марко Живичем, встретил делегацию в своем «участке». Он находился в том же здании, где и Скупщина. От кабинета мэра его отделяла всего лишь стена. В отличие от мэра шериф никакой радости от встречи с русскими не показал и потчевать ракией, к счастью, не стал. В остальном разговор повторился: ваших убили усташи… Вокруг полно мин и уголовной хорватской сволочи. Опасно здесь у нас, опасно. Я бы на вашем месте вернулся в Белград. Хорваты не могут простить, что их вышвырнули отсюда — проникают через границу группами и даже поодиночке. Ставят фугасы, обстреливают машины. Я вас охранять не могу, я один. А вы для усташей хорошая добыча… Лучше бы вам вернуться в Белград.
      — Спасибо, друже команданте, — сказал бравому шерифу Джинн. Когда вышли на улицу, сплюнул и добавил:
      — До чего им всем хочется от нас избавиться!
      — А на хрен мы им тут нужны? — отозвался Зимин. — У них тут своя жизнь. Может, и не совсем райская, но более-менее устоявшаяся. Помощи мы от них не дождемся.
      — Бог с ней, с помощью, — сказал Мукусеев. — Лишь бы не мешали.

***

      В маленькой Костайнице весть о появлении группы русских, которые вновь вспомнили о трагедии двухлетней давности, разнеслась быстро. Два года назад, когда здесь обнаружили изувеченный и сожженный автомобиль русских журналистов, в Костайнице перебывали десятки, если не сотни, корреспондентов ведущих мировых агентств, газет и телеканалов. С тех пор прошло много времени, произошло очень много событий. Они заслонили ту, давнюю трагедию. Никто больше в Костайницу не ездил. И вот появились русские. Братья по крови… Костайница насторожилась. Она хотела забыть о тех страшных делах, но снова приехали братья. Они приехали бередить рану.
      Никто их здесь не ждал, но в каждом доме русских встречали приветливо. На столе появлялась ракия и закуска. С ними говорили охотно на любые темы — об урожае, о погоде, о детях, о войне — будь она проклята! Но стоило разговору коснуться гибели Виктора и Геннадия, жители Костайницы замыкались. Получалось, что никто ничего не видел и не слышал… Даже те, чьи дома смотрели окнами на место трагедии и отделяло их от этого места сто пятьдесят-двести метров, говорили: нет, не видели, не знаем.
      Неискренность была очевидной. В маленькой Костайнице нет тайн, здесь все знают всех. Все знают все. Русских журналистов расстреляли практически на глазах у Костайницы… Но добиться правды было невозможно.
      Владимир рассказывал сербам о семье Виктора — о жене и двух дочках. О том, что они вот уже два года ничего не знают о судьбе мужа и отца. И даже никакой компенсации от государства получить не могут, потому что факт смерти Виктора не доказан. А люди они не богатые, все их «сокровище» — старенький «москвич»… Во всех сербских домах его слушали, кивали и непритворно сочувствовали. Люди есть люди, они понимают чужое горе. Тем более в стране, где чумой прокатилась война. Они сочувствовали, но ничем не помогали.
      Душно было в Костайнице, душно. По ночам Мукусеев часто просыпался, курил у окна. Слушал, как звенят цикады — безостановочно, пронзительно, угрожающе… Из окна его комнаты был виден изгиб реки. Вода в лунном свете казалась потоком жидкого серебра. Она выглядела неподвижной, распространяла над собой неживое свечение. И звенели цикады.
      Прошло три дня. Три дня бессмысленного шатания по Костайнице. С бессмысленными разговорами под ракию… Вечером, как всегда, сидели на террасе в обществе Марии и Сабины, неспешно беседовали «за жизнь».
      — А где ваш муж, Мария? — спросил у хозяйки Зимин.
      — А если я не замужем? — кокетливо ответила она.
      — О, если бы вы были не замужем!… — пылко сказал прокурорский важняк. Он уже изрядно «принял на грудь». Вообще, невзирая на разговоры о гастрите, артрите и гипертонии, Илья Дмитриевич выпить мог изрядно и при этом не особенно пьянел. Ерунды, во всяком случае, не порол, держался в рамках. — Если бы, Мария, вы были не замужем!
      — Что тогда?
      — Тогда я бы упал к вашим ногам.
      — Да ведь у тебя, Илья Дмитрич, — сказал ехидно Широков, — жена в России.
      — Правда? — сказал Зимин. — А я и забыл… Склероз, однако.
      — Я замужем, друже Илья, — с улыбкой произнесла Мария. — Мой муж в Германии, на заработках.
      — Дороги бюргерам мостит? — спросил Зимин.
      — Нет. Мой муж — художник… В ваших комнатах висят написанные им картины.
      Мукусеев сразу вспомнил холст «Православна црква Св.Архангел».
      — Не судьба, — вздохнул Зимин, наливая себе ракии. — Всю жизнь мечтаешь об одной женщине, а живешь с другой. А жизнь проходит.
      — Это славянская болезнь, Илья, — сказала Мария.
      — О, да. Это — славянское… «Цивилизованные» нации живут по брачному контракту, а мы по Достоевскому… Не судьба, Мария, не судьба. А то я бы бросил к чертям собачьим Москву, жену, прокуратуру и упал к вашим ногам.
      Широков подмигнул Мукусееву, Мукусеев ухмыльнулся.
      — Я уже старая, Илья. Замужем. А вот дочка у меня молодая и незамужняя, — с улыбкой произнесла Мария.
      — Для Сабины я уже стар, — махнул рукой Зимин. — Зато вон какие у меня орлы. — И он показал рукой на Мукусеева. Мукусеев посмотрел на Сабину… Но Сабина бросила взгляд на Джинна. Ревность, похожая на полет мотылька, задела Владимира слабыми крыльями. Он принужденно рассмеялся и спросил, меняя тему:
      — А церковь у вас, Мария, работает?
      — Церковь? Вы — верующий?
      Ответить он не успел — за поворотом затарахтел мотор и выкатилась старенькая «Застава» с двуглавым орлом и словом «милищца» на дверце.
      — Никак Анискин к нам пожаловал? — сказал Зимин, глядя из-под руки против солнца. Из машины вылез команданте Живич, поправил тяжелую кобуру и направился к дому.
      — Добрый вечер, друзья.
      — Добрый вечер, Марко, — ответили ему вразнобой. — Добрый вечер, друже команданте… Садитесь с нами.
      Живич сел на свободный плетеный стул. Сабина мигом принесла стопку. Марко выпил вместе со всеми, подергал себя за ус.
      — Как, — спросил, — работается? Есть успехи?
      — Нет никаких успехов, Марко… Люди напуганы, молчат.
      — Это все война. Раньше мы жили по-другому… Если бы вы приехали к нам до войны…
      — До войны, Марко, здесь не убивали русских журналистов, — тихо сказала Мария. Марко подергал себя за ус, налил ракии и произнес:
      — Усташи, чтоб им передохнуть. — Он выпил залпом. — Что собираетесь делать?
      Переглянулись: что ему надо? — и Зимин ответил:
      — Хотим завтра съездить в Глину, в районную прокуратуру. Может, у них чего есть?
      — Ага, — сказал Марко, — в Глину? Правильно… Я поеду с вами.
      — Спасибо, — озадаченно протянул Зимин.
      — Для безопасности, — сказал Марко.
      Мукусеев закурил, сделал глоток вина и спросил у Марии:
      — Так работает церковь, Мария?
      — Работает. Хотите сходить в церковь?
      — Хочу. Завтра и схожу.
      — А в Глину? — спросил Живич. — Вы не поедете в Глину?
      — Что же всем вчетвером ехать? Вот Илья Дмитриевич с Игорем Георгиевичем съездят… А мы с Олегом сходим в храм Божий.
      Все — Зимин, Широков и Джинн — посмотрели на Мукусеева удивленно. Растерянно посмотрел Живич. Потом Джинн глубокомысленно произнес:
      — Конечно, батюшка тоже может оказаться полезным… — Зимин с Широковым начали расспрашивать Живича про поездку в Глину. Заодно ему подливали ракии. Когда минут сорок спустя шериф собрался уходить, он был уже в изрядном градусе… Хлопнула дверца «заставы», затарахтел движок и вспыхнула одна фара. Вторая не горела. «Застава» развернулась и укатила. Скрылись за поворотом задние габариты, стих шум двигателя.
      — А ты чего это, Володя, в церкву собрался? — спросил Зимин.
      — Покаяться хочу, — усмехнулся Мукусеев, — зело грешен.
      — Ну-ну… А мы, значит, с Анискиным в Глину? Надо тогда хоть машину вымыть — подзапылилась… Кто, молодежь, возьмется?
      — Я, — ответил Джинн. — Я самый молодой, я и вымою. Солнце село, начинали свой концерт цикады.

***

      Ночью Владимир проснулся, встал, выкурил у окна сигарету. Блестела жидким серебром река и звенели, предупреждая о чем-то, цикады… Знать бы о чем.

***

      Утро было солнечным. Сентябрьское солнце над Балканами щедро отдавало тепло. Владимир брился у окна ванной, подставлял лицо лучам. На берегу реки мыл машины Джинн. Он был гол до пояса — мускулистый, сухой, загорелый. Джинн черпал ведром воду из реки и с силой выплескивал ее на покрытые пеной кузова. Вспыхивали брызги, стекала пена. А в нескольких метрах от машин… сидела на камне Сабина. Она сидела, обхватив руками колени и что-то, смеясь, говорила Джинну.
      Мукусеев задернул штору на окне… Но смех все равно долетал. Владимир порезался и матюгнулся шепотом.

***

      За завтраком Зимин спросил:
      — А ты, Володя, всерьез в церковь собрался? К попу?
      — Почему нет?
      — Ежели хотите на дачу показаний его расколоть, то ведь у попов, как у адвокатов, — тайна исповеди.
      — Я знаю, Илья Дмитриевич.
      — Что же тогда вас ведет в храм божий?
      — В вере хочу укрепиться.
      — Ну-ну, а мы с товарищем Широковым попробуем сделать то же самое в прокуратуре. Есть, знаете ли, такая богиня — Фемида. Я в нее верю больше, чем в Иисуса Христа.
      — Столько лет в прокуратуре и все еще верите? — удивился Джинн.
      — Представьте себе, Олег Иванович, верю… А, черт! Башка болит, лишку я вчера выкушал.

***

      Спустя полчаса Зимин, Широков и Живич уехали в Глину — административный центр района. А Джинн с Мукусеевым отправились в храм. Дверь церкви была открыта, но внутри не оказалось ни души. Они побродили между икон и вышли наружу.
      — Ну и где этот попище? — спросил Джинн.
      — Не знаю, — ответил Владимир. И вдруг сверху, с лесов, их окликнул голос:
      — Что вы хотели?
      Они подняли головы. Сверху на них смотрел бородач в робе, с кистью в руке. У него были живые, черные глаза и бейсболка на голове. «New-York» — блестели золотые буквы над козырьком.
      — Нам нужен батюшка, — сказал Мукусеев.
      — Подождите, сейчас спущусь.
      Бородатый, прихрамывая, спустился, вытер руки тряпкой.
      — Так где нам найти батюшку? — спросил Джинн.
      — Я и есть батюшка, — по-русски сказал бородач. — Что нужно от меня православным братьям?
      — Мы ищем людей, которые могут рассказать о судьбе русских журналистов, погибших здесь два года назад, святой отец.
      — Сожалею, но я получил этот приход позже. Мой предшественник, отец Аксентий, отказался покинуть храм, когда его взорвали хорваты. Его завалило кирпичом.
      — Он знал о взрыве и отказался покинуть храм? — спросил Мукусеев.
      — Так, сын мой. Он предпочел погибнуть с храмом. К счастью, подрывник у усташей был никудышный и взорвать церкву они не сумели — только обрушили часть стены да изувечили купол… Если разговор у нас будет долгим, давайте присядем. У меня была сломана нога и мне трудно стоять.
      Они присели на какие-то ящики, и Мукусеев попросил разрешения закурить.
      — Кури, сын мой. Мы не в храме, мы подле него. Так что же привело вас ко мне?
      — Поиск истины, батюшка.
      — Увы, той истиной, которая нужна вам, я не владею.
      — И все же, батюшка… Если вы обратитесь к пастве с просьбой помочь нам, вас послушают. Так?
      — Возможно… Какого рода помощь вам нужна?
      — Люди неискренни с нами. Мы полагаем, что многие жители Костайницы знают, что и как происходило здесь два года назад. Но никто не хочет сказать правды.
      — Война ожесточает сердца, сын мой.
      — Поэтому люди лгут? — жестко спросил Джинн. Священник посмотрел на него черными глазами, ответил:
      — Не только поэтому. Не только… Многим сербам стыдно за то, что произошло. Они чувствуют свою моральную вину. Потому, что убийство русских — БРАТОУБИЙСТВО. И я, серб, скорблю и молюсь за души Геннадия и Виктора. И за души их убийц.
      — Молитва, отец, доброе дело. Но этого мало, — сказал Джинн. — Братоубийство — наша общая славянская беда. Наша катастрофа, наша ЛюНависть…
      — Слова ЛюНависть не существует, сын мой. Если ты поэт, то скорбно болит сердце Кирилла и сердце Мефодия.
      — Я не поэт, отец. Я солдат.
      — Веруешь ли ты?
      — Да, отец, я верю. Но не в Бога, а в человека… Вы поможете нам?
      — Я должен подумать, сын мой… А теперь ступайте 3 БОГОМ.
      Они ушли, вслед им маляр-священник в дрянной турецкой бейсболке с надписью «New-York» положил крест… 3 БОГОМ. Скорбно болит сердце Кирилла… И сердце Мефодия.

***

      Поездка Зимина и Широкова в Глину тоже не принесла особых результатов. Прокурор в Глине был новый, о гибели Ножкина и Курнева он, разумеется, слышал (кто в бывшей Югославии об этом не слышал?), но дела, возбужденного в 91-м военной прокуратурой, не видел… А кроме всего прочего, он был замордован лавиной других дел. Преступность, как и положено в смутное время, скакнула вверх, а раскрываемость упала. На руках у населения оказались десятки тысяч неучтенных стволов, а оружие, как известно, имеет свойство стрелять.
      Прокурор был молод, но выглядел очень устало. Он понимал озабоченность русских и не понимал, чего ради тратить время на убийство двухгодичной давности, когда каждую неделю происходят новые.
      Он выслушал внимательно, изучил удостоверение Зимина, с уважением покачал головой, прочитав слова «следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Российской Федерации».
      — Чем же я могу вам помочь, коллега? — спросил. — Работайте, препятствий чинить вам не буду, но и сделать что-либо для вас не смогу… И — будьте осторожны. У нас тут не спокойно. У нас тоже полгода назад сотрудник пропал. Нашли недавно повешенным в лесу.
      — Суицид? — осторожно спросил Зимин.
      — Я еще ни разу не видел самоубийцу, который бы повесился, предварительно скрутив себе руки проволокой…
      Вернувшись из Глины, Зимин сказал Мукусееву:
      — Владимир Викторович, ты, конечно, председатель комиссии. Жираф, как говорится, большой, ему видней. Но давай посмотрим на вещи здраво: мы же на месте топчемся.
      — Мы ведем опрос населения, Илья Дмитриевич.
      — Пустое, — махнул рукой Зимин. — Перспектив никаких.
      — Почему вы так думаете?
      — Потому что я зубы на следствии съел. Я ЗНАЮ.
      — Мы даже трети населения не опросили, Илья Дми…
      — Бессмысленное занятие, Владимир Викторович. Я сталкивался с аналогичной ситуацией в Узбекистане: все местное население знает своих «героев». И любовью к ним не пылает. Но ведь показания клещами нужно вытягивать!
      Молчавший до этого Джинн вдруг сказал:
      — В Узбекистане все равно было легче, а, Илья Дмитриевич? Там можно было любого бросить в зиндан, морить голодом, стращать вышкой… Глядишь, и добыл показания. Гдлян, Иванов, Зимин — борцы с коррупцией!
      — Там, Олег Иваныч, было совсем легко. Именно поэтому в нас стреляли и заваливали ЦК анонимками, — ответил Зимин. Широков поднял руку:
      — Мужики! Не надо. Одно дело делаем, в конце-то концов.
      Мукусеев тоже сказал:
      — Давайте соблюдать корректность, мужики. Мы не в Верховном Совете…
      Джинн пожал плечами: я просто спросил. Зимин скривил губы, налил себе ракии, выпил. Мукусеев спросил:
      — Так что же вы предлагаете, Илья Дмитриевич? Мы ценим ваш опыт, ваши профессиональные знания, но хотелось бы услышать конкретные предложения.
      Зимин отщипнул кусочек брынзы, помял его в пальцах, но в рот не отправил, а бросил в павлина. Не попал.
      — Что я предлагаю? В связи с полной бесперспективностью расследования предлагаю его свернуть.
      — Позвольте! — возмутился Мукусеев. — Мы сюда приехали работать. Между прочим, за государственные деньги. Взять и просто бросить все? Это, по-моему, безответственно…
      — Вот именно, — подхватил Зимин. — Безответственно тратить казенные деньги… В валюте, кстати… Тратить казенные деньги на бессмысленное и бесперспективное дело. Поймите вы, пожалуйста, несколько простых вещей: до нас здесь уже работали. По горячим, между прочим, следам. И — ничего!… А прошло уже два года! Любой профессионал вам подтвердит: время не способствует раскрытию. Это аксиома. Вот вы говорите: пошукать по позициям. Мы во время поездки в Глину видели, какие тут «позиции». Это же сотни окопов, траншей, воронок! Черт ногу сломит. Половина из них осыпавшиеся, заваленные, заросшие. Да тут саперному батальону работы на год… или на два. Давайте же будем реалистами. Вы, коллеги дорогие, зациклились на версии полусумасшедшего Бороевича… А кроме этого у вас ничего и нет.
      — Почему же Бороевич полусумасшедший? — спросил Джинн.
      — Вы кассету с его «разоблачениями» видели?
      — Видел.
      — Тогда сами делайте выводы, — сказал Зимин. — Бред. Чего стоит один пассаж о самодельном автомате?
      — В каком смысле?
      — В прямом. Вы, Олег, видели когда-нибудь Калашников с оптическим прицелом?
      — Вот оно что, — сказал Джинн и рассмеялся. Отсмеявшись, сказал. — Видел, Илья Дмитриевич. И даже стрелял из него. Эта, как вы говорите, самоделка, изготовлена в Румынии и является гибридом из АКМ и СВД… Так что ваш аргумент, извините, не катит.
      — Кхе, — сказал Зимин. — Это, однако, не меняет ситуации в принципе.
      Мукусеев закурил, обвел взглядом коллег. Все молчали. Павлин в вольере склевал кусочек желтоватой брынзы, распустил хвост.
      — Что ж, — сказал Мукусеев, — в словах Ильи Дмитриевича есть свои резоны. Думаю, что мы обязаны обсудить ситуацию. Предлагаю высказаться… Олег?
      Джинн, глядя в сторону, ответил:
      — Я против того, чтобы свертывать работу. Считаю, что это возможно только тогда, когда исчерпаны все возможности.
      — Понятно. А ты, Игорь Георгиевич, что думаешь?
      Широков, кашлянув, ответил:
      — У вопроса есть две стороны. Одна — рациональная: тратить ли время и деньги на работу по давнему делу с неочевидной перспективой? Здесь я согласен с Ильей Дмитриевичем: шансы на получение результата минимальны… Другая сторона эмоциональная: имеем ли мы право прервать расследование по меркантильным соображениям? Я думаю нет, не имеем. — Мукусеев улыбнулся и сказал:
      — Моя точка зрения вам всем известна. Ставить вопрос на голосование смысла, видимо, нет. Впрочем, если Илья Дмитриевич захочет, мы оформим наше импровизированное собрание протоколом и зафиксируем особое мнение Ильи Дмитриевича.
      — Увольте, — недовольно произнес Зимин. — Бумажками сыт по горло,
      — Повестка дня исчерпана, собрание объявляю закрытым, — весело подытожил Мукусеев… Весело, впрочем, не было: а может, прав Зимин?

***

      Прошло еще три дня. Они не принесли никаких успехов. Удалось, правда, встретиться с трактористом, который плющил машину наших ребят. Сделать раньше это было невозможно, потому что тракторист Зоран Младич лежал в больнице с аппендицитом… Однако встреча с Младичем ничего не дала. Он был явно напуган, отвечал путано: да, он оттащил сгоревшую машину. Когда это было? Два года назад, первого сентября.
      — Ваши окна, Зоран, выходят как раз на то место, где сожгли автомобиль. Вы видели, как это происходило?
      — Н-нет.
      — Постарайтесь вспомнить. Может быть, все-таки видели?
      — Нет, нет, не видел я ничего. Я и машину-то не хотел трогать. Мне приказали.
      — А кто вам приказал?
      — Не знаю… Военный. Но я ни в чем не виноват.
      — А вас никто ни в чем не обвиняет. Как имя этого военного?
      — Не знаю.
      — А звание?
      — Тоже не знаю.
      — Описать его можете?
      — Военный и военный… мужчина.
      — М-да, мужчина — это ценная примета. Серб?
      — Не знаю.
      — Зоран, побойтесь Бога!
      — Кажется… Кажется, серб… Не помню.
      — Ладно, а куда вы оттащили сожженную машину? Можете показать?
      — Да, могу.
      Они проехали тем же маршрутом, каким Зоран тащил «опель» Виктора и Геннадия. Показал, где сбросил машину в реку. В этом его рассказ совпадал с показаниями Бороевича.
      Они стояли на берегу реки, за спиной тарахтел «Беларусь», а в зарослях вдоль берега щебетали какие-то пичужки. Скрежета сминаемой ударами ковша крыши «опеля» слышно, конечно, не было. В воде отражались облака. Мукусеев подумал вдруг: если бы вода умела хранить изображение!… Вода течет как пленка. Почему, черт возьми, ее нельзя «отмотать» вспять и посмотреть, что же она отражает?
      — Вот здесь, — сказал Зоран. — Здесь я сбросил ее в воду.
      — Здесь глубоко?
      — Нет, крыша торчала над водой.
      — Что вы сделали дальше?
      — Я? Я — ничего. Я сидел в кабине и пил ракию.
      — А кто же плющил крышу машины?
      — Мне приказали. Я не хотел… я хотел уехать, но военные сказали: так не пойдет. Нужно спрятать… Я сказал: можно ковшом углубить дно. Выкопать яму. Но они сказали: долго возиться, придави ее ковшом. И я стал молотить ковшом. Я не хотел. Я, честное слово, не хотел. Эта машина была вроде как могила… Но я боялся. Застрелят — и все! Кому мои дети нужны? Кто их кормить будет? Вы меня понимаете?
      — Понимаем. А что было потом?
      — Потом мы уехали.
      — Я не про это, Зоран. Я спрашиваю: как машина потом оказалась на берегу?
      Зоран молчал, мял в руке сигарету. Потом нехотя ответил:
      — Я ее вытащил.
      — Почему?
      — Мне приказали… Пришел тот же военный, сказал: заводи свой броневик, нужно ТУ тачку из реки вытащить.
      — А зачем ему нужно было вытаскивать машину из реки?
      — Я не знаю.
      — После того, как ты вытащил машину — что вы с ней сделали?
      — Оттащил волоком вдоль реки на полкилометра. Там бросил.
      — Место показать можешь?
      — Примерно.
      Они пошли пешком по грунтовке вдоль реки. Постоянно встречались окопы — заросшие травой и даже мелким кустарником. Под ногами валялись ржавые осколки и, изредка, стреляные гильзы. На опушке стоял сожженный бронетранспортер.
      — Здесь ты тащил машину?
      — Здесь, друже… Скоро уже то место, где ее оставил.
      Пришли на место. Зоран покрутил головой:
      — Вот здесь я ее оставил.
      — Точно?
      — Точно.
      — А почему она оказалась в другом месте? — подозрительно спросил команданте Живич. Зоран посмотрел с испугом:
      — Я не знаю. Мне сказали: здесь. Еще сказали: вали отсюда, да языком не трепли, а то укоротят язык-то… А больше я ничего не знаю.
      Трактористу задали еще полтора десятка вопросов, но ничего конкретного не добились… Мукусеев все чаще спрашивал себя: а может, прав Зимин?
      Он снова сходил в церковь. Батюшку на этот раз застал в церковном облачении. Выглядел святой отец гораздо более солидно. Встретил приветливо:
      — Здравствуй, сын мой.
      — Здравствуйте, батюшка.
      — Что привело тебя в храм нынче?
      — Я пришел напомнить о нашем разговоре…
      — Я помню его.
      — Вы обратились к прихожанам с просьбой помочь нам?
      — Нет, я не обращался к пастве с этой просьбой.
      — Но почему, батюшка?
      — Не дело церкви вмешиваться в дела мирские, сын мой. Любовь выше ненависти, прощение выше мести. И каждому еще воздается по делам его.
      Горели несколько лампад и свечей перед алтарем, смотрели с икон большие глаза святых. Золотились оклады. На одной из икон был изображен старец в шитых золотом ризах. В руках он держал раскрытую книгу. Красными буквами там было начертано:
      Претерпвый же до конца, той спасенъ будеть.
      Вот так! «Претерпвый же до конца?…»
      — Спасибо, батюшка, — сказал Мукусеев. — Спасибо вам огромное за помощь. Аминь!
      — Ступай з Богом, сын мой. Не ожесточай сердце свое.
      Владимир вышел из храма — больше здесь делать нечего… Аминь!

***

      Вечером Мукусеев рассказал Джинну про беседу со священником. Джинн выругался, ответил:
      — Вот святоша! Молится он за души грешные, видите ли… Терпеть попов не могу — лицемеры.
      — Всех-то под одну гребенку не надо.
      — Надо. Я ведь и в Афгане с муллами немало пообщался. Намаз пять раз в день совершают, а взятки берут вообще безостановочно. За хороший бакшиш четки свои сожрут… Ты вот спрашивал, что со мной случилось тогда, в Афгане. Хочешь узнать?
      — Конечно, хочу, — живо отозвался Мукусеев.