***

      — Но откуда деньги? — спросил Мукусеев изумленно.
      — В долг взял у бандюка, — ухмыльнулся Джинн.
      — Олег! Олег — это же черт знает что!
      — Ханжества не надо, товарищ депутат. Эти жалкие четыре с половиной тысячи не покрывают десяти процентов нашего ущерба. С одной стороны. А с другой: как ты собирался расплачиваться с этим Гойко Митичем? Чем?
      — Но ведь не ЭТИМИ же деньгами! — крикнул Мукусеев.
      — А какими? Какими прикажешь? У тебя есть другие?
      В разговор, который стал принимать крутой характер, вмешался Зимин:
      — Олег прав, Владимир Викторович. Деньги добыты, можно сказать, в бою. И не надо ханжества: мы не присвоили их. Мы собираемся потратить их на благое дело.
      — Сразу, — сказал Широков, — вспоминаются пресловутые пять тысяч марок партийных взносов… Ребята правы, Володя. И не забивай себе голову — на войне как на войне.

***

      «Пуля», выпущенная из рогатки, влетела в окно и ударила в то место, где раньше висело зеркало. Теперь зеркала не было, а на обоях остался темный четырехугольник… «Пуля» влетела, чмокнула стенку. Мукусеев долго не спал, ожидая этого выстрела, но под утро задремал. От звука «поцелуя» «пули» со стеной мгновенно вскочил. Он вскочил, включил свет и увидел на полу комочек бумаги размером с виноградину.
      Он нетерпеливо развернул и разгладил листок. Тем же самым почерком (если уместно называть почерком печатный шрифт) на четвертинке листа из школьной тетради было написано: «В три часа ночи. В разрушенном доме на западной окраине. Желтые стены, арочные окна. Шесть тысяч марок наличными».
      Мукусеев посмотрел на часы — около пяти утра. Значит, до встречи осталось меньше суток. Он сунул ноги в кроссовки и пошел к Джинну. Несколько раз постучал в дверь, но Джинн не открыл… Странно, спит он очень чутко. Владимир вышел на улицу, попытался заглянуть в окно. Внутри Джинновой комнаты было темно — ничего не видать. Владимир вытащил из кармана монетку, постучал по стеклу. Звук разносился, кажется, на всю Костайницу, но в комнате Джинна было по-прежнему тихо. Вот так номер! Где же Джинн?
      Озадаченный Владимир вернулся в дом, в коридоре столкнулся с Широковым. Сначала даже принял его за Олега — ростом и комплекцией полковник СВР Широков и майор ГРУ Фролов были очень похожи.
      — Что случилось, Володя? — спросил Широков.
      — Джинн, понимаешь, куда-то пропал, — возбужденно ответил Мукусеев.
      — Как пропал? Что значит — пропал?
      — В комнате его нет. Стучу, стучу — нет его.
      — А, так это ты стучал… Я как раз на твой стук и выскочил… А Джинн, наверно, у Сабины. Лямур, Володя!
      — Ай да я дурак! — хлопнул себя по лбу Мукусеев. — Про Сабину я совершенно забыл…
      На лестнице появился Зимин, спросил сверху:
      — Что вы тут колбаситесь, коллеги? Я — старый, у меня бессонница, а вы-то что не спите в пять утра?
      Мукусеев торжественно развернул над головой бумажку:
      — Гойко прислал депешу. Пляшите, господа. — Зимин спустился по ступенькам вниз, сказал:
      — Ну-ка, ну-ка…
      Широков щелкнул выключателем торшера, гостиная озарилась мягким оранжевым светом, Владимир продемонстрировал «депешу».
      — Читайте вслух, — сказал Зимин. — Я очки не взял.
      Мукусеев прочитал записку.
      — Знаю я этот дом, — произнес Широков. — Красивый, видно, был домина… Нужно будет днем разведку провести.
      Распахнулась дверь с улицы и вошел Джинн. Лицо его было покрыто коричневыми разводами.
      — Вот те и раз, — сказал Широков.
      — Какой у вас, Олег Иваныч, оригинальный макияж, — сказал Зимин.
      — Где ты был, Олег? — спросил Мукусеев удивленно.
      — Свежим воздухом дышал, — ответил Джинн. — Где она?
      — Кто? Сабина?
      — Записка, — ответил Джинн и протянул руку. Мукусеев подал записку. Джинн прочитал текст, вернул обратно.
      — Получилось, Олег? — спросил Широков. Он, профессионал, первый догадался, где был Джинн.
      — Нет, Игорь Георгиевич, он, оказывается, был на велосипеде… Метров сто я за ним шел. Потом он сел на велосипед и укатил.
      — М-да, шустрый парнишка, — сказал Зимин. Теперь и Мукусеев понял, что Джинн всю ночь просидел в засаде, ожидая появления Гойко. Отсюда и маскировочный макияж… Как минимум часов пять он просидел в засаде в подсолнухах, дождался Гойко и попытался его проследить, но Гойко укатил на велосипеде. Разумеется, скрытно проследить велосипедиста пешему нереально.
      — Спать хочу, — сказал Джинн, пытаясь подавить зевок. — Прошу пардону, мужики, но необходимо выспаться, чтобы следующей ночью не клевать носом… Это касается всех.

***

      Днем сходили на разведку… Зимин совершал «отвлекающий маневр» — пил ракию с шерифом и мэром. Вернее, сам не пил — ссылался на печень, но своим собутыльникам подливал от души.
      Желтый дом с арочными окнами стоял на отшибе. Видимо, в дом попал снаряд и красивое когда-то здание стояло теперь с полуразрушенными стенами, с черными подпалинами пожара. Похрустывая битым стеклом, обошли дом снаружи. Все вокруг было усеяно битой черепицей, кирпичом, щепками. В пустом бассейне лежала дохлая ворона… Потом вошли в дом.
      — Смотри и запоминай, Володя, — сказал Джинн. — Ночью все будет выглядеть по-другому, и если ты сверзишься в темноте в подвал, то запросто свернешь себе шею… Кстати, наш друг здесь уже побывал. — Джинн показал знакомый отпечаток каблука на полусгоревших досках пола.
      Мукусеев внимательно изучал расположение комнат, дверей, окон.
      — Мы все время будем рядом, — продолжил Джинн, — но рассчитывать тебе придется только на себя. Сегодняшнее ваше свидание сильно отличается от той встречи, на кладбище.
      — Почему?
      — Потому, Володя, — сказал Широков, — что сегодня у тебя при себе будет весьма крупная сумма денег. Если этот друже Гойко блефует и у него нет никакой информации, то он может попытаться элементарно отнять у вас деньги.
      — Или сунуть в бок перо, — добавил Джинн. — Уйти мы ему, конечно, не дадим, но тебе от этого легче не будет. Спиной к нему не поворачивайся, держи хотя бы дистанцию вытянутой руки… Все остальное — в руке Аллаха.
      Мукусеев стиснул в ладони «зиппо» с дурацкой присказкой и шутливо ответил:
      — Аллах акбар!

***

      День тянулся медленно. День тянулся страшно медленно. Казалось, ему не будет конца… Но всему приходит конец. Часы пробили полночь. Настало двадцать первое сентября, вторник.
      Из дому вышли в два. Пошли, как водится, огородами. Миновали кладбище, где прошла первая встреча с Гойко, в два восемнадцать вышли к дому. В темноте его громадина скорее угадывалась, чем определялась взглядом… Джинн еще раз шепотом повторил инструктаж, развел всех по позициям. Оставалось ждать.
      Минут через пять Мукусееву показалось, что кто-то подошел к дому. У задней, более-менее целой стены, скрипнуло раз, потом другой… потом все стихло. До трех часов оставалось больше получаса. Неужели пришел Гойко? Мукусеев лежал в сорока метрах от дома, напряженно вслушивался в ночь. Тишина не была абсолютной — шумели деревья, где-то в лесу ухнул филин, по шоссе проехал грузовик. Ночь жила своей тайной жизнью… Снова раздался звук со стороны дома. Что это — человек? Или дом, изувеченный снарядом, дает трещины, роняет черную от копоти штукатурку? Тоскует, вспоминая те времена, когда он был домом, а не развалиной, и в нем жили люди?
      …Снова что-то прошуршало в той стороне, где дом. И Мукусеев вдруг понял, что это Джинн. Хитрый Джинн в очередной раз решил переиграть всех и проник в здание, чтобы в критический момент быть рядом… Ну, конечно, это Джинн. Кто же еще?
      …Джинн находился в двадцати метрах от входа. Он тоже слышал звуки. Он слышал их даже лучше, чем Мукусеев. В отличие от Мукусеева, он не сомневался в происхождении звуков — к дому подошел человек. Подошел осторожно, с тыльной стороны, которая разрушена меньше всего и где на траве почти нет битых кусков черепицы. Но дважды человек все же наступил на черепицу, выдал себя. Рановато пришел сегодня господин Гойко, рановато. Страхуется… По шоссе проехал грузовик, перекрыл все звуки. Я бы, подумал Джинн, под шумок этого грузовика аккуратно проник в дом. Впрочем, возможно Гойко так и сделал и уже находится внутри дома… Да, так и есть — скрипнула половица.
      Со стороны Костайницы раздался звук двигателя, вспыхнули фары. По звуку двигателя Джинн предположил, что это английский броневичок «скорпион». Видать, «миротворцы» куда-то поехали… К девкам, поди.
      Рыча мощным движком, восьмитонная махина проехала. На несколько секунд осветила фарами дом. Джинн воспользовался светом фар, чтобы внимательно осмотреть здание, но ничего, естественно, не увидел. Он и не мог ничего увидеть — под шум двигателя «скорпиона» человек в доме спокойно закончил свою нервную работу и присел, прячась от света фар. Когда машина проехала, человек выбрался из здания, но далеко уходить не стал — лег под стеной и затаился. За стеной, чуть выше лежащего человека, комнату пересекала тонкая медная проволока. Один из ее концов был привязан к решетке камина, другой — к чеке гранаты…
      Ровно в три Владимир Мукусеев встал и направился к дому.
      С противоположной стороны к дому подъехал велосипедист. Джинн в пустом бассейне насторожился: если велосипедист — это Гойко, то кто же в доме? Из-за шума, который произвел проехавший «скорпион», Джинн не знал, что человек уже покинул здание и лежит за стеной, там, где его не достанут осколки гранаты.
      Кто? — лихорадочно думал Джин. — Кто в доме? Что происходит?
      Гойко положил велосипед на землю, в метре от Джинна, и пошел к крыльцу. Заскрипело под его ногами битое стекло на ступенях. Каждая ступень приближала его к проволоке, натянутой поперек комнаты с камином… Одна, вторая, третья ступень… Всего шесть. У входа, там где была когда-то дверь, Гойко остановился. Тихо-тихо произнес: «Владимир?»
      Мукусеев находился в это время в двадцати метрах от дома. Джинн уже слышал его
      шаги.
      — Владимир? — повторил Гойко. Ответа он не услышал и шагнул в проем. Он хорошо ориентировался внутри. Когда нога задела проволоку и раздался щелчок ударника гранаты, он сначала ничего не понял.
      А Джинн понял. Он услышал металлический щелчок и сразу все понял. Он вспомнил, как сам нарвался на растяжку… И свой прыжок в сторону, за тушу убитого верблюда. До верблюда было метра три, но он каким-то чудом допрыгнул, перекатился через разлагающуюся тушу и замер на песке. Когда рвануло, он физически ощутил, как осколки вспарывают верблюжий бок…
      Гойко все еще гадал, что означает щелчок, а с улицы ударил крик:
      — Назад, Гойко! Назад!… Вовка, падай! Падай, бля, растяжка!
      Гойко резко развернулся и… нога провалилась сквозь прогоревший пол. Он упал. Дернулся отчаянно, вырвал ногу. Но было поздно — грохнул взрыв.
      После предупреждающего крика Джинна, Мукусеев застыл в десяти метрах от крыльца. На землю не упал. Он увидел, как дом озарился изнутри. На мгновение черный силуэт полуразваленного дома стал виден фотографически четко. Арочное окно стало пронзительно белым… На белом фоне прорисовался изломанный контур разрушенной стены… Все погасло, но сетчатка глаза еще хранила изображение. Грохнул взрыв.
      Мукусеев стоял с открытым ртом. Он еще не понял, что произошло. Кажется, что-то кричал Джинн. Кажется, в доме что-то обрушилось… Джинн подошел и тронул его за плечо:
      — Володя! Володя, ты как? Не зацепило? — Он вырвал рукав и бросился к дому. Джинн не дал — снова поймал за рукав и развернул ксебе.
      — Пусти! — закричал Мукусеев.
      — Не дури. Там еще могут быть «сюрпризы».
      — Там наш последний шанс, — возбужденно отозвался Мукусеев. — Может быть, он еще живой…
      — Не дури, не дури. Сейчас я зайду и все обнюхаю. Если есть растяжки — обезврежу. Тогда можно и вам. Понял?
      Подошел запыхавшийся Зимин, спросил из темноты:
      — Что тут у вас? Кто подорвался? — Ответить ему не успели — в доме вспыхнул фонарик. Его свет был «размазан», пробивался сквозь облачко мути, поднятой взрывом.
      — Он жив, — закричал Мукусеев. Из дома раздался голос Широкова:
      — Мужики! Тут еще одна растяжка. Погодите. Сейчас я ее придушу.
      — Полковник! — закричал Джинн. — Не трогай! Не трогай ее!
      — Не ссы, майор, — ответил Широков. — Кабинетные крысы тоже кое-что умеют… Сейчас я ее.
      Свет фонаря плавал в облачке мути. Джинн матюгнулся, скомандовал Мукусееву и Зимину:
      — Стойте здесь, — и пошел к крыльцу.
      — Готово, — сказал Широков из дома. Мукусеев, вслед за ним Зимин двинулись за Джинном. Джинн остановился, зло бросил:
      — Я же сказал: стоять здесь… Там их еще десять штук, может быть… Полковник! Эй, полковник!
      — А?
      — Стой где стоишь, Игорь Георгиевич. Там еще могут быть. Не двигайся с места, сейчас я подойду.
      Джинн легко преодолел шесть ступенек, исчез в доме. Вспыхнул второй фонарь. Из дома донесся голос Джинна:
      — …вашу, товарищ полковник! Кто вас сюда пустил?
      — Не кипятись, майор. Я ведь тоже не пальцем деланный.
      Два фонаря забегали по стенам, по полу. Через минуту Зимин спросил:
      — Эй, саперы… войти-то можно?
      — Заходи. Осторожно, тут пол совсем никакой. — Они поднялись. В свете двух фонарей на черном полу, в луже крови лежал мужчина. На левой ноге у него не было ботинка, темная синтетическая куртка задралась наверх, накрыла голову. Плавала в лучах фонарей пыль. Мужчина был мертв — это не вызывало никаких сомнений даже у не специалиста.
      — Доигрались, блядь, в конспирацию, — сказал Зимин и сплюнул.
      — Светите мне, — произнес Джинн, не обращая внимания на реплику следователя. Он сунул Зимину фонарик, Владимир, спохватившись, включил свой… Джинн начал быстро и сноровисто обыскивать труп. Его нисколько не смущало, что одежда во многих местах окровавлена — он выворачивал карманы, складывал вещи в кучку. На пол легли: складной нож, очень несвежий носовой платок, потертый коричневый бумажник, дешевая зажигалка, пачка сигарет без фильтpa, два ключа на общем кольце с брелоком-открывашкой и… рогатка. Обыкновенная самодельная рогатка — две полоски желтой резины и кусочек кожи на деревянной рогульке…
      Внезапно Владимир подумал, что на месте Гойко мог бы сейчас лежать он сам. Его передернуло.
      — Так, — сказал Джинн, — в карманах больше ничего… Он снял с правой ноги ботинок, передал Зимину: проверь. Снял с мертвеца носки, расстегнул брюки, стянул их до колен… стянул трусы… расстегнул и задрал липкую от крови рубашку. Он ворочал труп и так и этак. Мукусееву казалось, что ворочают его. Зимин и Джинн о чем-то переговаривались. Владимиру происходящее казалось совершенно нереальным…
      — Машина, — сказал Широков. — Сюда идет машина из Костайницы.
      — Миротворцы, мать их в душу! Уходим, мужики. Фонари гасите и уходим. Наследили мы тут — как стадо слонов.

***

      Когда подъехала машина ООН, они лежали в кустах в сотне метров от дома. Армейский джип остановился, оттуда высыпали белые каски… Загалдели по-голландски, включили фонари, заходили туда-сюда. В дом ни один не поднялся.

***

      В пансионате собрались в комнате Зимина. Джинн молча брякнул на стол носовой платок, связанный в узелок. Из засморканной клетчатой тряпки торчала рукоятка рогатки.
      — Илья Дмитрич, — сказал Мукусеев, — у тебя есть?…
      — А как же?… А как же, Володя! Сейчас, сейчас… — Зимин достал из-под кровати бутылку ракии и стаканчик,
      — Вот стакан, извините, один… Ну ничего, мы же не графья.
      Зимин быстро налил ракию в стаканчик, протянул Черному:
      — Считай, Владимир Викторович, ты сегодня второй раз родился.
      Мукусеев выпил, крепости не ощутил… Все остальные тоже по очереди выпили, закусили перцем, закурили. Широков попросил у Черного сигарету.
      — Ты же, Игорь, не куришь, — удивился Мукусеев. Широков махнул рукой.
      Они выкурили по сигарете, и Джинн развязал узелок. В первую очередь осмотрел бумажник. В нем оказалось немного денег, сложенная вчетверо страничка из журнала. Джинн развернул, прочитал заголовок статьи:
      «Два пута ослобанали cboj град». На фотографии в правом верхнем углу были развалины и хорошо уже знакомая церковь. Надпись под фотографией гласила: «Трагови борбе за ослобоненье Костаице — у позадини православна црква Св. Архангел. Снимко: Нестор». Статья была посвящена сражению за Костайницу девяносто первого года.
      — Похоже, — сказал Зимин, — он воевал здесь. Не зря же он эту статью таскает.
      — Похоже, так, — согласился Широков. — Но пока это нам ничего не дает.
      Джинн отложил лист в сторону, открыл еще одно отделение бумажника. Выудил оттуда листок бумаги в клеточку. Такой же, подумал Мукусеев, как и те, на которых писались записки-пули. Джинн аккуратно развернул листок… и все стало ясно!
      На бумаге довольно примитивно, но понятно, был изображен горящий автомобиль. От него шла пунктирная стрелка в направлении к реке. На берегу схематично изображена цепочка окопов. Два из них помечены крестами. Несколько пояснительных надписей — «окопы», «река», «расщепленный дуб» — дополняли схему.
      А еще было указано расстояние от того места, где на дороге горел автомобиль, до окопов — приблизительно полтора километра…
      Некоторое время все молча рассматривали схему, потом Мукусеев сказал:
      — Вот, кажется, мы и нашли захоронение…
      — Возможно, — сказал Джинн. — Возможно. Но меня интересует еще один вопрос.
      — Какой?
      — Где оно — «нечто важное» ценой в тысячу марок? Посмотри, Володя, внимательно: эти предметы ничего тебе не говорят?
      Мукусеев взял в руки нож. Складешок швейцарского типа, но сделанный явно в Китае… Навряд ли он может быть чем-то очень важным… Зажигалка? Ерунда… Рогатка и носовой платок… полная ерунда… Бумажник? Имеет точно такую же ценность, как и носовой платок. Владимир повертел каждую вещь в руках…
      — Не знаю, — сказал он, — какое отношение все эти вещи могут иметь к Виктору и Геннадию… Мы ничего не упустили?
      — Как знать, — заметил Широков. — Мы не нашли почему-то второго ботинка… Может, в нем загвоздка?
      — И, кстати, — сказал Зимин, — мы так и не осмотрели его велосипед.
      Джинн ничего не сказал. Он молча просмотрел на свет все купюры из бумажника убитого, выпотрошил все сигареты и даже заглянул в пустую пачку.
      — Ладно, — сказал Джинн, — утро вечера мудренее.
      А Мукусеев сказал:
      — С утра позвоним в Белград, сообщим послу, что мы приступаем к вскрытию захоронения. И немедля начинаем копать.
      Зимин заметил:
      — Нужно позвонить в Глину, поставить в известность прокурора.
      …Они даже предположить не могли, каким будет утро и с какими новостями придется звонить в Белград и Глину.
      Полковник Службы внешней разведки Игорь Георгиевич Широков сел в кресло и обхватил голову руками… Ему было чертовски тяжело. Так тяжело, что хоть стреляйся. И, возможно, он бы так и поступил… Если бы было из чего выстрелить.
      Он сидел, обхватив голову руками, и не знал, что сквозь щель в шторах за ним наблюдает человек.
      Еще учась в школе Игорь Широков знал, что будет чекистом. Его отец тоже был чекистом, работал в ПГУ, имел правительственные награды и нагрудный знак «Почетный сотрудник госбезопасности». Однажды Игорь тайком от отца привинтил этот знак на школьный пиджак и сфотографировался в нем… Знак был массивный, красивый — золотой меч пересекал синий эмалевый щит. Поверх меча лежала звезда с серпом и молотом, а по красной ленте бежали буквы «Почетный сотрудник госбезопасности». Этот знак волновал Игоря. За ним мерещился чеканный профиль Вячеслава Тихонова в роли Штирлица и простое лицо Михаила Ножкина в роли Бекаса. О, как много всего мерещилось за этим щитом… На фотографии, сделанной простеньким фотоаппаратом «Смена», знак выглядел очень невзрачно. Но это оказалось не самой большой бедой. Гораздо хуже оказалось то, что фотографию случайно обнаружил отец.
      Георгий Игоревич разгневался сильно и сначала хотел дать сыну подзатыльник. Но взял себя в руки и решил просто поговорить с Игорем по-взрослому. Он не стал говорить о том, что надевать чужие награды — это этическое преступление… Он рассказал Игорю о судьбе своего первого наставника, репрессированного в пятьдесят третьем. А еще он рассказал о судьбе нелегала с оперативным псевдонимом «Марк»
      Похоронен Рудольф Генрихович в Москве, на Донском кладбище. Авторы приносят извинение за столь большую сноску, но она представляется нам совершенно необходимой».
      И хотя Георгий Игоревич избегал каких-либо имен, географических названий и дат, его рассказ мог бы, узнай о нем начальство, стоить ему карьеры — шел шестьдесят восьмой год, о репрессиях говорить было не принято. Совсем недавно, в сентябре шестьдесят шестого, в УК была добавлена новая статья — 190 прим. — за распространение заведомо ложных сведений, порочащих государственный и общественный строй… И пошли процессы! А за месяц до разговора Широкова-старшего с Широковым-младшим в Прагу въехали советские танки. Оттепель сменилась заморозками… Дорогого стоили оба рассказа полковника ПГУ Широкова-старшего, а на младшего они произвели неизгладимое впечатление. Игорь твердо понял, что будет чекистом. И только чекистом!
      После окончания школы он по настоянию отца и к ужасу матери пошел работать слесарем на ЗИЛ, оттуда ушел в армию, служил в погранвойсках на Дальнем Востоке. Отслужив полтора года, поступил в Высшую Краснознаменную школу госбезопасности им. Дзержинского. Мать вздохнула с облегчением… Отец, посмеиваясь, сказал ей: а ты хотела, чтобы он сразу по паркету заскользил? Извини, я этих генеральских сынков насмотрелся — с души воротит… Отец сам уже стал генералом, имел очень хорошие контакты с Юрием Владимировичем Андроповым.
      Генерал-майор Широков запросто мог бы организовать «вертикальный взлет» своему сыну, но не сделал этого. Игорь всего добивался сам, хотя, разумеется, тень отца незримо присутствовала и на карьеру влияла.
      Шли семидесятые — странные годы советского пафоса и и советского разочарования. «В одном флаконе» оказались — «А зори здесь тихие» Ростоцкого и «Иван Васильевич меняет профессию» Гайдая, великие хоккейные победы и самиздат, молодой Б. Г. с «Аквариумом» и речь Леонида Ильича на очередном съезде… Строились бетонные коробки, с магнитофонов «Маяк» Высоцкий пел песни о героях и ворах. Взлетали космические корабли и стояли очереди за колбасой. Женские юбки урезались до размеров символических, а пьянство стало образом жизни. Березовский бегал в младших научных сотрудниках и даже не помышлял, что когда-нибудь станет БАБом — Великим и Ужасным. Страна смотрела «Премию» и «Есению», слушала Севу Новгородцева на БИ-БИ-СИ… Лев Лещенко исполнил «День Победы»! А в «Арарате», «Праге», «Национале» гуляли директора московских универмагов, овощных баз, гастрономов. Поговорка «красиво жить не запретишь» стала почти всеобщей. Новые «красные буржуи» уже не скрывали своих денег… Генсек докладывал на пленуме об очередных достижениях. «Королева общепита» Золотая Бэлла спрашивала у своего любовника Эдика Монтана: «Как жить будем, Эдичка, если к власти опять придут коммунисты?» Цеховик Эдик отвечал: «А мы-таки шо — не коммунисты, попка моя сладкая? Плесни-ка мне еще конинки… Выпьем за ЦК КПСС!»
      Единственной организацией, которая пыталась противостоять массовому разложению, был КГБ, руководимый с 67-го Андроповым. Даже зять Брежнева, Юрий Чурбаков, который — мягко говоря — не очень любил Андропова, говорил позже: «…Юрий Владимирович был истинным коммунистом. Если человек, носивший в кармане партбилет, совершал поступок, порочащий имя коммуниста, он не только переживал — этот человек вызывал у него принципиальное презрение…»
      Игорь Широков пришел на работу в КГБ. Начинал в 6-м управлении. Скромное (куда «шестерке» до ПГУ) управление занималось борьбой с экономическими преступлениями… Эта борьба велась не на жизнь, а на смерть! Речь шла не о рядовых завмагах и купленных обэхээсниках. Речь шла об их покровителях. Изумленному лейтенанту Широкову предстала картина, закрытая от рядового гражданина: нити от завмагов и прочих тянулись в главки, в горисполкомы, в министерства… В Кремль! Андропов чистил страну так активно, что 10 сентября 1982 года министр МВД Щелоков пришел на прием к Брежневу и добился от него разрешения на арест Андропова. Три спецгруппы МВД СССР выехали для ареста Председателя КГБ СССР! Одна двинулась на Лубянку, другая к зданию ЦК на Старую площадь, третья по адресу Кутузовский проспект, 26. Там, в одном доме, и — более того — в одном подъезде, жили все три главных участника этой истории: Брежнев, Андропов, Щелоков. Один из командиров групп был агентом Комитета и сообщил своему куратору о готовящейся операции… Ответные действия чекистов были молниеносны. На Лубянке сотрудники КГБ блокировали милиционеров и вынудили их к сдаче. На Старую площадь менты тоже не доехали — на проспекте Мира их блокировали двадцать комитетских машин с вооруженными сотрудниками. В обоих случаях обошлось без стрельбы… А вот на Кутузовском проспекте спецгруппа МВД прорвалась к своей цели и вступила в бой с сотрудниками девятого управления, охранявшими здание. Бой, впрочем, был коротким — менты поняли, что взять штурмом дом не удается, и отступили…
      Вот в таких условиях начиналась служба Игоря Широкова.
      После смерти бровеносца Брежнева Генсеком стал Андропов. Широков-старший сказал младшему:
      — Теперь Юрий порядок в стране наведет! «Шестерка» обойдется и без тебя, Игорь… Не пора ли переходить в ПГУ, капитан?
      — Пора, товарищ генерал-майор, — ответил младший. Отец уже сильно болел, ушел на пенсию, но с переводом в ПГУ помог. В январе восемьдесят третьего капитан Широков впервые вошел в «трилистник» главного здания ПГУ в подмосковном Ясенево. Он работал в Балканском секторе. Работал хорошо, честно и ощущал себя на своем месте… Вероятно, это были лучшие годы его жизни. Он стал чекистом. Настоящим чекистом. Он знал, что его работа приносит несомненную пользу державе и ни на йоту не сомневался, что держава будет только крепнуть.
      …В восемьдесят четвертом умер Андропов. Его правление было совсем коротким — менее полутора лет — и переломить ситуацию в стране Юрий Владимирович не смог. А в восемьдесят пятом на кремлевскую лужайку вылез Горби. Посидел маленько, испуганный: господи, чего это я — никак Генсек? Ой, ой, караул!… Но СУПРУГА за рукав дернула: давай, мол, Миша. Миша снял шляпу, явил миру кляксу на лысине (бабки крестились: меченый… меченый, антихрист! Погубит нас всех… Правы бабки-то оказались) и пошел трещать… Натрещал, блядь, кот блудливый! Морда в сметане, глазенки бегают, и нашим хочется дать и вашим. Вот его все подряд и поимели — и наши, и ваши.
      …А ведь не смешно, не смешно. Похабно. И чекисту Широкову было похабно. На глазах рушился советский строй — нелепый, истощенный, покрытый раковыми опухолями, но… родной.
      В девяносто первом застрелился отец. Его терзали боли в позвоночнике, но с этим он справлялся. А вот с позором справиться не смог… Игорь Широков тоже переменился враз. Все то, чему он служил, было оболгано фарцовщиками и ворами. Организация, в которой он служил, названа преступной и разорвана на части.
      У Игоря Широкова уже был свой знак «Почетный сотрудник госбезопасности»… Но не было ни КГБ, ни СССР. Для профессионального — потомственного! — чекиста это был крах! Личный крах подполковника Широкова.
      Назначение на пост руководителя разведки штатского человека, академика Прямикова, Игорь воспринял как попытку еще больше унизить разведку. Он не запил, не подал рапорт об отставке — продолжал работать… Но он уже перегорел. Окончательный перелом произошел в девяносто втором. Широкову удалось добыть доказательства того, что один очень высокопоставленный деятель из ближайшего окружения президента льет секретную экономическую информацию сотруднику иностранной разведки. Доказательства были железными, но уровень чиновника столь высок, что Широков растерялся. Он пошел прямо к Директору. Доложил. Он не знал, как отнесется назначенец Ельцина к тому, что легло на его стол. Реакция Прямикова была простой и четкой.
      — Отлично, Игорь Георгиевич, — сказал Директор. — Мы знали, что кто-то льет. И даже догадывались — кто. Но доказательств не было. Теперь они у нас есть. Завтра же я доложу президенту. Не думаю, что президент даст согласие на привлечение предателя к уголовной ответственности, но из правительства мы этого господинчика вышвырнем. Кто еще, кроме нас с вами, в курсе?
      — Только мой источник в Совмине, Евгений Максимович.
      — Хорошо. Я вас благодарю — отлично сработано. И попрошу вас пока не разглашать эту информацию.
      От Прямикова Широков ушел окрыленный. Подумал даже: а может, зря я так скептически к деду отношусь?
      Прошла неделя, другая, третья… Предатель-чиновник все также парил на кремлевском небосклоне, каждый день мелькал в телевизоре. Прямиков Широкова к себе не вызывал, при случайных встречах в коридорах здоровался… и ничего более. Источник в Совмине доложил, что контакты предателя с иностранным резидентом продолжаются. «Гнида», — подумал Широков о Прямикове.
      Он не знал, что Евгений Максимович доложил президенту о предателе. Ельцин изучил доказательства, нахмурился, пожевал губами и сказал:
      — Идите, Евгений Максимыч… Я… разберусь.
      Прямиков ждал реакции, но ее не было. Спустя неделю он напомнил Ельцину о разговоре. Гарант конституции ответил:
      — Я с ним поговорил. Все в порядке.
      Прямиков был ошеломлен…
      Еще неделю спустя был убит источник Широкова. По версии следствия: забили хулиганы. «Гнида», — подумал Широков о Прямикове. Более он не доверял академику ни на грош. Все вопросы, по возможности, старался решить с одним из его замов, кадровым разведчиком.
      …Глубокой ночью двадцать первого сентября девяносто третьего года полковник СВР Игорь Георгиевич Широков сидел, обхватив руками голову, в комнате пансионата на окраине сербского городка. Настроение было — хоть застрелись.
      Сквозь щель в шторах за ним наблюдал человек.
      Широков встал, вытащил из внутреннего кармана джинсовой куртки видеокассету, долго смотрел на нее, потом достал из шкафа сумку и сунул кассету на дно… Пошел в душевую почистить зубы. Он чистил зубы, смотрел на свое отражение в зеркале и думал: к черту! К черту все это! Вернусь в Москву, швырну им эту кассету… Понятия не имею, что на ней… Швырну им эту кассету и сразу напишу рапорт на увольнение. На какие еще подлости они меня толкнут ради сохранения российско-сербских отношений?