Ленинград

– Ты кто? – На лестничной площадке стоял помятый, коротко стриженный и небритый мужчина явно забулдыжного вида и – естественно – промокший до нитки. Он удивленно пялился на девушку, словно она была перед ним голая или на голове ее росли ослиные уши. Еще в его взгляде было что-то дикое и затравленное, будто он бежал-бежал от неведомых преследователей и лишь здесь, в этой квартире, надеялся найти спасение и укрытие.

– В… вы-ы к Кл-лавдии Николаевне? – спросила она, немного придя в себя.

– Я – к себе домой! – надтреснутым голосом ответил ей нежданный гость. – А ты чего здесь делаешь?

– Я… – Девушка чуть помедлила с ответом. – Я здесь живу.

– Я – тоже, – решительно произнес он и, отодвинув ее плечом, прошел в прихожую, оставляя на натертом до блеска паркете мокрые следы своих грязных и стоптанных ботинок.

– МИ-И-ЛИ-И-ЦИ-И-Я-А!!! – оглушительно и визгливо закричала девушка, выбегая на лестницу. – ГРА-А-АБ-Я-АТ!!! ПА-А-АМАГИ-И-ТЕ!!!

– …МОЛЧИ! – крикнул Кешка и выскочил вслед за ней из квартиры. Сгреб ее в охапку и заволок обратно в прихожую, захлопнув тяжелую, обитую черным дерматином дверь. – Молчи, дура, – повторил он совсем не грозно, а как-то нелепо улыбаясь. – Только милиции мне сейчас не хватает.

Девушка извернулась и хватанула его зубами за палец. Не долго думая, он залепил ей подзатыльник.

– Идиотина! Больно же!

– Пусти меня! Пусти, скотина!

– Дуреха, на хрен ты мне сдалась – грабить тебя? – Он словно уговаривал ее.

– Пусти, говорю!

– Будешь кусаться?

– Буду! – торжественно пообещала девушка.

– Да и черт с тобой! – Ему надоела эта схватка, и он разжал руки, не забыв легонько отшвырнуть девушку в глубь квартиры. – Кусайся!

Девушка шлепнулась на пол.

– Дурак!

– Сама ты дура, – сказал он уже совершенно спокойно.

– Ну говори быстро, чего тебе надо, и – убирайся! – достаточно сурово, как ей самой показалось, произнесла девушка, поднявшись на нога и вооружившись попавшимся под руку веником.

– Уж больно ты грозен, как я погляжу! – усмехнулся мужчина. – А ну давай тапки, – попросил-приказал он. – Чисто у вас слишком.

– Чистослишком не бывает, – буркнула в ответ девушка и вытащила из ящика для обуви домашние туфли бабы Клавы – светло-розовые, с помпончиками, отороченные белым искусственным мехом.

– Здесь чего, музей теперь? – ошалело глядел по сторонам гость.

– Угадал. «Эпохи развивающегося социализма».

– Нормально. Я – Иннокентий, – представился он.

– Катя, – назвалась девушка и продолжала стоять, испытующе глядя на него. Ей почему-то стало жаль этого парня (она рассмотрела, что он не так уж стар и не настолько страшен, как показалось с первого взгляда). Что-то было в нем – разбитое и растерзанное, – заглушающее все опасения и брезгливость, но вызывающее сострадание.

– Тут же коммунальная квартира была! Я с матерью вот в этой комнате жил, – указал он на дверь слева.

– Может быть, – согласилась Катя. – Но теперь здесь живет Клавдия Николаевна Вологжанина. Табличку читал?

– Читал. А мать моя где? Монахова?

– А-а, – протянула Катя. – Помню, помню, мне бабушка рассказывала. Она въехала сюда в шестьдесят седьмом году, когда еще работала в райкоме партии. Раньше здесь коммуналка была. Но ее расселили, чтобы улучшить жилищные условия партийного работника. Бабушка говорила, что при расселении был какой-то скандал.

Одна женщина не захотела съезжать. Вроде бы это и была Монахова. Ей предложили однокомнатную квартиру в Осиновой роще. Ну и что с того, что за городом? Зато отдельно! И милиция приходила выселять ее, и решение суда в нос ей тыкали, и судебный исполнитель пороги обивал. Все без толку. Уперлась – и ни в какую. Думали-решали. Вызвали «неотложку» из психиатрической больницы, и врачи признали ее невменяемой. Так бабушка оказалась одна в пятикомнатной квартире. Стой, ты куда?..

– Вот, значит, как… – пробормотал Кешка и, как оглушенный, ничего и никого вокруг уже не замечая, поплелся к выходу.

– Да постой же ты!.. Давай я тебя хоть чаем напою!.. – крикнула ему вслед Катя.

Кешка, не отвечая, спускался по лестнице…

Кешка и не думал о том, что остался теперь без крыши над головой. Все его мысли были заняты другим. Где сейчас мать? Что с ней? Жива ли она вообще? Он ехал в указанную Катей психиатрическую больницу, проклиная свою несложившуюся жизнь, ругая себя последними словами и моля Бога о том, чтобы все обошлось. Ведь не навечно мать в психушке! Она поправится, ее выпишут. С жильем что-нибудь придумается. И заживут они вместе – спокойно и счастливо, – как было в далеком пятьдесят втором году, когда они переехали из Польши в Ленинград и отец еще не начал пить…

На проходной, объяснив вахтеру, что ему нужно, Кешка миновал «вертушку» и прошел к нужному корпусу. В нижнем холле его встретил дежурный медбрат. Мужичище двухметрового роста и полутораметровой ширины. Грязный, некогда бывший белым халат его готов был расползтись по швам. А из-под закатанных рукавов видны жилистые волосатые руки. На внешней стороне правой кисти кривая наколка «Катя». Кешка на сёкунду вспомнил о девчонке, встретившей его на Лиговском, 56. С этим громилой она вряд ли знакома.

– Вы к кому? – задал традиционный вопрос медбрат, дыхнув на Кешку устойчивым перегаром.

– К Монаховой, – неуверенно произнес он, все еще надеясь, что произошла ошибка и его мать не лежит в этой долбаной психушке.

– А вы ей кто? – вновь задал вопрос громила.

– Сын, – севшим голосом проговорил Кешка.

– А-а! – протянул тот и расхлебенил рот в идиотской улыбке. – Бах, значит. С гастролей вернулся.

– Какой Бах? – уставился на него Кешка.

– Иоганн Себастьян! Хо-хо-хо! – зарокотал тот и двинулся к зарешеченной двери, за которой располагались палаты. – Щас вызову! Хо-хо-хо!

Кешка тем временем осмотрел холл. По углам стояли здоровенные пальмы в деревянных бочках с землей, а между ними был втиснут старый диван с потрескавшимися деревянными подлокотниками и изрезанным дерматиновым покрытием сиденья и спинки. Он опустился на диван, не в силах больше сдерживать дрожь в коленях.

Медбрат появился через пять-шесть минут, ведя перед собой совершенно незнакомую старую женщину. Кешка даже воскликнул мысленно: «Ошибка! Не моя это мать!»

Но когда те приблизились, он с ужасом разглядел в ней знакомые с детства черты. Да, эта старуха с выцветшими и выплаканными глазами, взлохмаченной головой и морщинистыми обвисшими щеками – его мать. Руки женщины мелко тряслись, а голова непроизвольно ходила из стороны в сторону, наподобие стрелки метронома. На ней был полинялый неглаженый халат, рыже-коричневые чулки с растянутыми резинками, а оттого сползшие до щиколоток, и жесткие казенные тапки из кожзаменителя, какие до сих пор обычно выдаются в госбольницах.

– Вот он, Бах твой! – пророкотал медбрат и подтолкнул женщину к Кешке.

Тот не в силах был даже подняться с дивана. Так и остался сидеть, беззвучно хлопая ртом, как выброшенная на берег рыбина.

– Иоганн! – еле слышно вымолвила старуха и упала перед Кешкой на колени, уткнувшись

иссушенным, заострившимся личиком ему в ноги. – Ты вернулся ко мне, Иоганн! Ницца! Париж! Вена! Расскажи мне о Венской опере, сынок! Как тебя принимали нынче? – Старуха подняла на Кешку свои глаза, и ему стало страшно.

– Мама!!! – вскрикнул он, хватая ее за хилые плечи и усаживая с собою рядом. – Мамочка! – По лицу его покатились слезы. – Это же я, Иннокентий! Ты узнаешь меня? МА-А-МА-А!!!

– Хмы-ик! Ладно, поворкуйте! – Медбрат отошел в сторону. – Ты того, не особо, – обратился он к Кешке. – А то она щас как разойдется – туши свет, сливай масло. Бах, етишкин корень! Хо-хо-хо!

– Мамочка! – продолжал молить Кешка. – Это я – твой сын! Очнись же!

– Ты – мой сын! – гордо произнесла безумная старуха, расправив, насколько могла, плечи и надменно взглянув на громилу, курившего в сторонке и не спускающего с нее глаз. – Ты – величайший из великих! Иоганн Себастьян Бах! Весь мир гордится тобой! И я тобой горжусь, сын мой!

– Во дает! – вновь ухмыльнулся медбрат.

– Заглохни, сука! – не выдержал Кешка.

– Чего-о?! – обалдел тот от неожиданности.

– Заткнись, сказал, а то жопу на две части порву! – рассвирепел Кешка.

– Я те порву щас. – Разминая кулаки, тот двинулся на него огромной грозовой тучей. По всему было видно, что шутить он не собирается.

Кешка вскочил на ноги и приготовился к драке. Старуха моментально уловила изменения в обстановке и тоже занервничала.

– Это мой сын! – громко вскрикнула она. – Он великий композитор!

Медбрат тем временем вплотную приблизился, к Монахову. Кешка замахнулся, чтобы нанести ему удар, но тот ловко перехватил Кешкину руку и вывернул ее за спину.

Кешка закрутился в его лапищах, словно вошь на гребешке, но справиться с детиной ему было не под силу. Тот цепко придерживал его одной рукой, а второй щедро награждал тумаками – то по печени, то по почкам. Выделывая все это, он волок Монахова к выходу.

– Иоганн! – кричала ему вслед мать. – Сынок!

На мгновение Кешке удалось обернуться. Из отделения к матери уже подбежали санитары и натягивали на нее смирительную рубашку. А она все кричала, все звала его.

– Мама!!! – в последний раз дико заорал Монахов перед тем, как быть вышвырнутым за двери.

А уже на улице до его слуха донеслось:

– КЕ-Е-ШЕ-Е-НЬКА-А!!!

Он вновь рванулся в холл, но с лету наткнулся на четверых санитаров, которые мгновенно парализовали его болевыми приемами и потащили к проходной.

– Степаныч! – рявкнул один из них вахтеру, когда они с трудом протаскивали Кешку через узкую вертушку. – Ну ты охренел совсем! Кого сюда пускаешь?!

– А чего? – хихикнул тот. – Самое то!

– Пошел! – крикнул тот же санитар, но уже не вахтеру, а Кешке.

Вчетвером они без труда отправили тело Монахова в короткий полет. Оторвавшись от земли, Кешка через какие-то доли секунды шмякнулся на асфальтированный тротуар.

– И чтоб ноги твоей!.. – крикнули с проходной и захлопнули дверь.

Полежав так немного, он со стоном, поднялся. Голова кружилась, слегка подташнивало. С ненавистью глянув на проходную психиатрической больницы, он перевел взгляд на тормознувшую возле него черную «Волгу». Правая передняя дверца отворилась, и из салона чуть, высунулся человек, при виде которого Иннокентий Монахов едва не потерял сознание.

– Ушиблись? – участливо и мягко спросил Иван Иванович Багаев.

– М-м! – сжав зубы, издал Кешка нечленораздельный звук.

Все происходящее было похоже на липкий, ни на секунду не прерывающийся кошмар. Освобождение из колонии оказалось лишь чисто формальным актом.

Хабаровский край, Верхнебуреинскнй район

…По весне река. Бурея взбеленилась, вздымая многометровыми торосами ставший ноздреватым и потрескавшимся лед. Красно-бурые и ледяные даже в августовскую жару, не говоря о раннем апреле, воды ее мощно двинули с севера, грозясь стереть с лица земли все, что попадется им на пути. А на пути был ветхий деревянный мост, который берегли местные люди пуще всего прочего.

Из Чегдомынского шахтоуправления прибыла бригада взрывников, заложившая динамитные шашки в торосах перед мостом. Направленный взрыв должен был раздробить ледовые глыбы на мелкие части, облегчив таким образом силу давления на опоры моста.

Мероприятие почтили присутствием и Устимыч с секретарем Ургальской парторганизации. Они прикатили в парторговском «газике» и сидели под брезентовым пологом машины, попивая из термоса горячий чаек, настоянный на лимоннике и элеутерококке – ближайшем родственнике жень-шеня.

– Глянь-кось! – кивнул Устимыч в сторону моста, где взрывники уже завершили закладку шашек и заняли позиции в укрытиях. – Щас громыхнет.

До взрыва оставались считанные секунды, когда Соленый выбрался из-за руля и побежал к ним.

– Погляжу поближе! – крикнул он на бегу председателю сельсовета.

– Ох, шальной! – покачал тот головой.

А Соленый тем временем уже плюхнулся на живот прямо в сугроб рядом с бригадиром взрывников.

– Ты чавой, Платон Игнатьич? – удивленно и испуганно вперился тот в него взглядом. – Сейчас как ёхнет – костей не соберешь!

– Извиняй, Силантьич! – миролюбиво отвечал Соленый. – Я чуток ближшей, штоба виднее было.

– Рвануло ба табе по мудям, знал ба, как во-но – ближше! – незлобиво продолжал тот поругиваться.

В это время оглушительный взрыв потряс онемевшую за долгую зиму тайгу, сдувая одним махом брылы снега, нависшего на ветвях деревьев, и поднимая на крыло всех окрестных сорок.

– Вот так силища! – восхищенно округлил глаза Соленый, когда звуки взрыва утихли и их сменил не менее оглушительный треск двинувшегося льда.

– А ты как думал? – не без гордости за свое ремесло глянул на него бригадир взрывников.

Когда взрывные работы были завершены, люди собрались в машине секретаря парторганизации.

– Слышь, Прохор Силантьич, – произнес Соленый, протягивая бригадиру жестяную кружку с обжигающим чаем, в который не забыли плеснуть медицинского спирта. – А до хрена ли у тебя того динамиту?

– И до хрена, и выше, – был ответ.

– Вот я и думаю: мне тожь нужон, – проговорил Соленый.

– Табе на штой?

– А хучьбарыбеху по осени глушить на Бурее!

– Вот по осени и приходь, – хитро прищурился прижимистый взрывник. – Тама поглядим-тить.

– Ну уморил! – развел руки Соленый. – Ты до осени и про уговор-то забудешь напрочь. Нет уж, давай так: коли не жалко, отвесь чуток. А коли жаба душить – ешь его сам с солью! – последнюю фразу Соленый произнес, как бы немного обидевшись.

Мужику стало неловко. Он поерзал-поерзал на кожаной седушке «газика» да и сдался.

– Лады! Черт с тобой! Забирай сабе все, что сягодняй осталося!

– Эк расщедрился! – удивился даже Устимыч.

– А чавой? Хорошему человеку – ни в жисть не жалко!

Забрал тогда Соленый приличное количество динамита и припрятал его в укромном месте – том самом, где много лет назад убил несчастного промысловика. Там же оставался на хранении принесенный с зоны автомат Калашникова – в целости и сохранности, тщательно смазанный и обернутый добротной рогожей. Патроны к нему были обложены промасленной бумагой…

Узнав от секретаря Чегдомынского райкома, что в четверг, то бишь через два дня, ожидается прибытие инкассаторов с зарплатой и премиальными для работников шахтоуправления, Соленый принялся активно готовиться к встрече «дорогих» гостей.

– Далеко собрался, Платон? – спросил его Федор Устимович, когда он садился за руль своего «газика» и хотел было уже рвануть на всех парах от избы сельсовета.

– Недалече, – как мог беззаботно ответил Соленый. – К Лиственному прокачусь.

В поселок Лиственный, расположенный в получасе езды от Ургала, бывший бригадир лесопилки и нынешний секретарь парторганизации наведывался частенько за парным молоком – «подлечить кишки». И потому Устимыч ничуть не удивился.

– А-а! Ну валяй с Богом. Тока к темну поспей, повечеряем вместе. Табя жонка моя звала сягодняй.

– Непременно буду! – с улыбкой ответил Соленый, соглашаясь на званый ужин в доме хлебосольного Федора Устимыча.

А через час с небольшим он уже подруливал к той самой мари, на которую случайно вышел впервые весной тысяча девятьсот шестьдесят пятого года.

К самой избушке приближаться не стал, чтобы не оставлять на мягком мху следы протекторов. Оставил машину в стороне, среди деревьев, и шел еще пешком минут пятнадцать.

Избушка убитого десять лет назад Соленым Платона Игнатьевича Куваева прогнила и покосилась без присмотра и ухода. Она почти по самое окошко вросла в марь и, казалось, лишь чудом держится еще на этой сгнившей земле. Все вокруг – и нетронутый мох, и разросшийся кустарник, и отсутствие каких-либо тропинок – свидетельствовало о том, что гостей не было давненько. Лишь сам Соленый приезжал сюда по весне – чтобы запрятать динамит, перебрать, почистить и заново смазать автомат.

Все находилось в идеальном порядке. Он бережно переложил кубики с динамитом, проверил взрыватели, разобрал, протер и вновь собрал автомат, убедившись, что ударно-спусковой механизм не подведет в самый ответственный момент, снарядил магазин и все это погрузил в свой «газик».

Спустя некоторое время Соленый мухой пролетел через Лиственный, прихватив там бидон с молоком, и затем поспешил в Ургал. Начало смеркаться, и его уже давно ждали в доме председателя сельсовета.

– Ну наконец-то! Проходи, Платон Игнатьич! – радушно встречала его на пороге хозяйка.

Стол ломился от яств, и Соленый с Устимычем, не томясь более, разлили самогон по стаканам. Правда, в сельмаге теперь продавались водка и питьевой спирт. Даже настоящее вино «Агдам» стоимостью в два рубля двадцать копеек стояло на прилавке! Но они всему перечисленному предпочитали старый и проверенный напиток местных старожилов – «брусниковую».

Ленинград

Иван Иванович Багаев спецрейсом прилетел из Москвы в Ленинград. На свидание с Иннокентием Монаховым. Если, конечно, допустимо называть свиданием встречу вербовщика со своим человеком[64], числящимся в анналах агентурного отдела под псевдонимом Голубь. Почему именно Голубь? Наверное, сам майор Багаев не смог бы вразумительно ответить на этот вопрос. Так сложилось. Да и какая разница? Главное, что Кешка по-прежнему находился у него на крючке.

Конечно, он мог еще в лагере сообщить Монахову, что их, так сказать, сотрудничество не окончится после освобождения последнего из-под стражи. Но не сказал. Иннокентий вышел на волю в полной уверенности, что он искупил свою вину перед государством и народом и теперь совершенно свободен.

«Рано пташечка запела! – думал о себе Монахов. – Как говорится, коготок увяз – всей птичке звиздец. Ты расслабился в своем Ленинграде. Вон как кричал от счастья на Московском вокзале: „Я люблю тебя!» Ну на квартирку к себе сбегал – огорчился, что мамашку в дурдом определили. В психбольницу смотался. Тоже впечатления ниже среднего. Мамка никакая. Санитары уроды. Тротуар грязный. Рожей-то ох как больно… И вдруг откуда ни возьмись – майор Багаев собственной персоной, среди такой грязи и – весь в белом! Ну не в белом… Один хрен, никуда ты от него не денешься».

…Они сидели в малогабаритной однокомнатной квартирке на улице Вавиловых. В кухне. За столом. Вдвоем. На столе была разложена закуска и стояла наполовину опустошенная бутылка водки. Вторая – пустая уже – валялась рядом с мусорным ведром под раковиной. Две полные и нераспечатанные ждали своего часа на подоконнике.

– Здесь будешь жить. Пока что, – сказал Иван Иванович. – Когда расселяли вашу квартиру на Лиговке, Вологжанина добилась, чтобы тебя выписали. Мать – в психушке, ты – в зоне. Все прошло гладко. Так что живи пока здесь, а там разберемся.

– Чья это хата? – спросил Кешка.

– Служебная. Но ты, не беспокойся. Никто тебя отсюда не выкинет, если будешь себя хорошо вести. Я ведь так понимаю, что крыши над головой ты всё равно не имеешь.

– На кой хрен я вам сдался? – Кешка заглотил полстакана водки и закусил соленым огурцом из банки. – Я же отсидел уже. Чего вам еще от меня нужно. Я ж за кумом[65] отработал все, что вы просили.

– Никто тебя ни о чем не просил, Монахов. В свое дерьмо ты сам вляпался. Но я сейчас не об этом с тобой хочу поговорить. То, что в зону ты угодил по глупости, а не по злому умыслу, – факт. Не повезло, можно сказать. Тут, как говорится, у каждого своя судьба. И никуда от нее не денешься. А погубил ты себя тогда, когда согласился бежать из лагеря с Соленым, не так ли? Ну скажи, не случись этого, вся твоя жизнь сейчас по-другому бы повернулась, так?

Кешка кивнул, а Багаев продолжил свою мысль:

– Вижу ведь: смотришь ты на меня и удавить хочешь. А за что? За то, что я ворам и убийцам типа Соленого воли не даю? За то, что ловлю негодяев и сажаю их за решетку? За то, что помогаю добрым людям спокойно жить?

– Не надо, майор! – отмахнулся Монахов. – Вы говорите сейчас о высоких материях… Вспомните, как я к вам попал. Какими методами вы заставили меня работать на вас. Что-то не вяжутся ваши рассуждения о морали и нравственности с вашими поступками.

– Есть противоречия, согласен, – мотнул головой Багаев, наливая в стаканы водку. – Но вот скажи, стал бы ты мне помогать, обратись я к тебе по-хорошему, по-человечески? Пришел бы к тебе и попросил: окажи, гражданин Монахов, любезность, подсоби развалить в зоне преступные группировки! Что бы ты мне ответил? Да послал бы ты меня куда подальше!

– Точно. Послал бы, – согласился Кешка.

– А раз так, подскажи ход, как мне поступать? Уговаривать тебя без толку было. Ты помнишь, я пытался это делать. Ты не пошел на контакт…

– Хорош контакт! В стукачи записали!

– Угомонись. Ты так ничего и не понял. Не видел я в тот момент другого выхода. А в зоне порядок навести – край как нужно было. Любой ценой. Чтобы не допустить еще большего зла.

– Что ж, выходит, цель оправдывает средства? – горько усмехнулся Монахов. – Дорого же мне обошлась ваша цель.

– Не напирай! Сам знаю, что не прав был. Теперь, через десять лет, вижу. А тогда думал, все средства хороши…

– От меня-то чего хотите? – хмуро посмотрел на него Монахов.

– Помоги мне. А я помогу тебе…

– А я что, прошу у вас помощи?! – вспылил Кешка.

– Не глупи, – вполне миролюбиво произнес Багаев. – Посмотри вокруг. Ты остался один. Ни родных, ни друзей. Кому ты сейчас нужен? Корешам блатным? Не сомневайся, они на тебя выйдут. Они-то не упустят возможности поиспользовать тебя на полную катушку, а потом выбросить, как рваный гондон… извини, конечно, за сравнение. Конечно, если думаешь оставаться с ними, – твое дело. Но рано или поздно тебя вновь посадят. Нужна тебе такая жизнь?

– Можно подумать, вы мне сейчас предлагаете райские кущи! Не смешите меня, гражданин начальник!

– Я предлагаю тебе помощь. На взаимовыгодных условиях.

Иван Иванович не повышал голоса и не пытался давить на Монахова. Он спокойно излагал свои мысли. Но каждое слово било Кешку по голове паровым молотом.

– С постановкой на учёт, оформлением соответствующих документов и всем таким прочим я помогу, – продолжил Иван'Иванович. – От тебя требуется лишь точное выполнение всех моих распоряжений. Да, деньги! – Он вынул из внутреннего кармана пиджака приличную пачку двадцатипятирублевых купюр, завернутую в расчерченный лист бумаги. – Распишись вот здесь.

Деньги перешли к Кешке, а платежная ведомость с учетным грифом «Оперативные расходы» вернулась в карман к Багаеву.

– Сейчас мы обсудим с тобой порядок наших встреч и контактов. Я дам тебе несколько номеров телефонов. Ленинградских и московских. Договоримся об условных фразах, паролях и секретных кодах…

– В шпионов играете, – хмыкнул Монахов.

– Я учу тебя работать, – спокойно ответил ему Иван Иванович. – И от того, как ты научишься, будет зависеть вся твоя дальнейшая жизнь. Не хочется терять тебя… раньше времени.

– Заботу проявляете?

– Делаю свое дерьмовое дело, насколько ты понимаешь. И знаешь что. – Он разлил по стаканам водку, предлагая жестом Кешке выпить. – Не будем возвращаться к старой манере взаимоотношений. Я имею в виду то, как мы с тобой разговаривали там, на Дальнем Востоке. Предлагаю партнерство. Ты мне оказываешь кое-какие услуги, а я тебя не оставляю в беде, если что. А вместе мы – поведем непримиримую борьбу с преступностью и правонарушениями! – Последнее прозвучало с едва заметной долей иронии. – Да пойми ты! Каждый в этом мире делает то, что делает! Вор – ворует! Милиция – ловит! Ты вор?

Кешка отрицательно замотал головой.

– Значит, помочь мне просто обязан…

Хабаровский край, Верхнебуреинский район

Вычислять маршрут движения инкассаторской группы Соленому не пришлось. Как «все дороги ведут в Рим», так и в окрестностях верховий реки Бурей все тропинки, тропы и таежные дороги, тянущиеся с юга на север через пологие сопки, непролазные мари и девственные смешанные леса, непременно приводят к шахтерскому поселку городского типа Чегдомын.

Для осуществления своего замысла он выбрал идеальное место. Дорога здесь круто шла под гору и затем вновь ползла вверх. Лошадей, запряженных гружеными телегами, на этом отрезке пути приходилось тянуть под уздцы, а машины переводились на пониженные передачи и, натужно урча моторами, медленно тащились вперед, то и дело пробуксовывая. Обойти этот участок не представлялось возможным – за густым лесом, подступающим к самой дороге, начиналась многоверстная топкая марь.

Соленый трудился долго и старательно, укладывая взрывчатку. Не на спуске и не в самой низине, а в том месте, где дорога шла вверх. Справившись наконец с поставленной задачей, тщательно замаскировал следы повреждения проезжей части.

Оглядевшись, он приметил совсем рядом у дороги дерево, что называется, в три обхвата, но прогнившее изнутри и в результате поваленное ветром. Подточенные гнилостью почвы, корни его были вывернуты на поверхность и теперь напоминали гигантского осьминога, раскинувшего свои щупальца во все стороны, как бы с желанием ухватить любого, кто только окажется в пределах досягаемости. Лучшего укрытия и придумать было невозможно.

Соленый оборудовал себе здесь рубеж открытия огня, если выражаться профессиональным военным языком. Изрытая колдобинами лента дороги просматривалась великолепно, и он мог еще издали засечь приближение инкассаторов.

Деньги ему нужны были позарез. Много денег. Чтобы справить себе надежные документы и рвануть отсюда подальше. Надоело вздрагивать от малейшего шороха и пугаться собственной тени. Ведь если внешне секретарь парторганизации Ургала лже-Куваев лже-Платон лже-Игнатьевич выглядел сильным и ни перед чем не пасующим мужиком, то внутри Соленый постоянно трясся от дикого страха. Самому себе он виделся жалким, загнанным в угол зверьком, дни которого сочтены, и весь вопрос лишь в том, когда его отправят на заклание…

Автомобиль появился на спуске в тот момент, когда Соленый едва успел окончить свои приготовления. Это был обыкновенный УАЗ-452, именуемый в просторечии «санитаркой». Взрывчатка на дороге была готова к сработке, и от нее, припорошенный пылью и засыпанный листвой, тянулся огнепроводный шнур. Автомат лежал перед Соленым с передернутой затворной рамой. Патрон был загнан в патронник, а оставшиеся в магазине тоже ждали своего часа. Сам налетчик притаился за толстыми корнями дерева, приготовив спичечный коробок. К концу шнура он привязал ниткой несколько сложенных вместе спичек, чтобы в нужный момент чиркнуть ими по серной боковине коробка. Тут важно с точностью до секунды рассчитать время горения шнура. Взрыв должен произойти, когда машина начнет карабкаться на подъем.

Соленого поначалу немного смутил тот факт, что «санитарка» появилась за час до расчетного времени. (Имея какие-никакие связи и знакомства в районе, он ненавязчиво поинтересовался этим вопросом.) Но размышлять было некогда. Вот УАЗ уже поравнялся с поваленным деревом, и Соленый поджег огнепровод. Тот тонко зашипел, и искра метнулась к заложенной на подъеме взрывчатке.

Сотворенный на Ульяновском автомобильном заводе, УАЗ наглядно демонстрировал, что МЫ лишь «в области балета впереди планеты всей». Мотор его хрипел и кряхтел, чтоб не сказать другого, менее приличного слова, колеса проворачивались. Подъемчик оказался тяжеловат, и преодолевать его стоило водителю невероятных усилий. Втыкая пониженные передачи одну за другой, то притормаживая, то добавляя газу, он двигал свой фоб на колесиках в сопку.

Когда машина с натужным тарахтением проезжала мимо, Соленый успел заметить, что кресло рядом с водителем свободно. Трое же расположились в пассажирском салоне. Их лица не просматривались, так как сползающее за верхушки лиственниц солнце светило уже не так ярко, а деревья к тому же бросали на дорогу густеющие с каждой минутой тени.

Мощный взрыв прозвучал как раз тогда, когда УАЗ предпринимал очередную попытку взобраться в сопку. Соленому показалось, что машина была не тяжелее картонной коробки, так ее подбросило, перевернуло в воздухе и разорвало на части. Взрывной волной вышвырнуло из салона одного пассажира. Второй вылетел почти синхронно через оторванную детонацией двустворчатую заднюю дверцу. Остальные, по-видимому, были убиты мгновенно.