«Ну это само собой!» – ехидно подумал Соленый. И сам теперь разлил по стаканам.

– Человек человеку кто? – пьяно взглянул на него Устимыч. – Друг, товарищ и брат! А эти, – он с какой-то подчеркнутой обидой посмотрел на засиженное мухами окно, – люди? Волки они! С япошками хоть и не попьешь, бывало, так зато работали как надо. А эти! У-ух! – Он потряс в воздухе кулаком. – Ну ничего, мы с тобой таперь сдюжим!

«Уж конечно!» – усмехнулся мысленно Соленый. Но в ответ покладисто кивнул. Сейчас надо соглашаться со всем. Обоснуемся, а там поглядим, кто люди, кто волки, а кто овцы…

Главное теперь – не нарваться по глупости. Из Ургала ему ходу нет. Все пути-дороги на Хабаровск, Иркутск, Благовещенск еще долгое время будут под контролем оперативных служб ментов. С ними Соленый был прекрасно знаком. Он сам кому угодно мог преподать уроки розыска. Так уж жизнь его сложилась. На собственной шкуре испытал. И ловили его уже, и сажали. Вот, правда, чуть не влип Сегодня. Дернуло же этого дятла – Устимыча – потащить его на прогулку по Ургалу! С другой стороны, не пойди они прогуляться, может, майор Загниборода наведался бы сюда, в сельсовет. И тогда уж точно накрыл бы его тепленьким. Автомата под рукой нет. А с карабином против солдат не попрешь. Осталось бы только одно – самому стреляться.

Ладненько, поглядим, что тут да как, в этом Ургале. Может, и удастся залечь на время. Паспорт убитого охотника – прикрытие ненадежное. Того и гляди расколет кто-нибудь. Но какое-то время и им попользоваться можно. Главное, никуда за пределы края не выезжать. А что там председатель насчет лесопилки заливал? Черт бы побрал его! Ну зараза, только и осталось, что в ударники коммунистического труда подаваться!..

– Устимыч, наливай!..

Барсук учил «шестерку» правильно стирать носки. Как правильно? Во рту. Носки Барсука, рот – «шестерки».

Барсук – лагерное погоняло или кличка, если хотите, Степана Барсукова, представителя той самой воровской фамилии, которая в пятидесятые – шестидесятые годы лихо и успешно обносила ювелирные магазины столицы нашей Родины. Последний вояж был совершен им в универмаг «Московский», что до сих пор расположен на Комсомольской площади. Порюхались[26] на лифте. В прямом смысле слова. 'Вместительный грузовой лифт, расположенный в заднем служебном крыле, в самый ответственный момент взбрыкнул, словно норовистьгй конь, и застрял между первым и вторым этажами. Сигнализация дала сработку. И это – в два часа ночи! Боец ВОХР[27] примчался с револьвером в руках, ничуть не сомневаясь с самого начала, что в лифте застряли воры. Открывать же попавшихся не стал до прибытия оперативной группы с Петровки, 38. А дальше, как поется, «дорога дальняя, казенный дом»…

В «шестерках» Барсук держал на зоне некоего Шурика Заварина по кличке Чифирь. Тот с удовольствием выполнял мелкие поручения Барсука. Степан же не забывал отблагодарить его приличной папиросой или полстаканом водки из своей тумбочки.

Сегодня Чифирь проштрафился в глазах своего пахана. Проявил себя самым что ни на есть шакалом. А если говорить проще, то спер из той самой тумбочки Барсука пачку черного чая, чтобы сварить из нее чифирь – почитаемый зеками дурманящий напиток, словно подтверждая свою кликуху. На полке лежало восемь таких пачек, и вероятность того, что хозяин не заметит пропажи, была велика. Он и не заметил. Стуканули. Дневальный по бараку засек и доложил все как есть.

Пришло время платить за удовольствие.

Барсук сидел на своей койке, а Чифирь стоял перед ним на коленях и старательно жевал грязные вонючие носки. Специфическое яство вызывало рвотный рефлекс, и обслюнявленные носки то и дело вылезали наружу. Но Чифирь вновь собственноручно запихивал их себе в рот. Только так он мог заслужить прощение пахана. Но Барсук прощать его не собирался.

– Плохо стираешь, Чифирь, – обнажил железную фиксу на верхней челюсти Барсук. – По чужим нычкам шакалить у тебя лучше получается.

– Прафти, Баффук! Праффу, праффти! – взмолился набитым носками ртом «шестерка».

Вокруг производимой экзекуции собралась, как водится в таких случаях, толпа любопытствующих. Даже опущенные заинтересованно выглядывали из-за шторки своего «петушатника». Рядом с Барсуком терлись кандидаты на замещение обещающей освободиться должности Чифиря. «Мужики» и «черти» кучковались чуть поодаль. Они в правилки[28] не влазили, и их мнением никто по большому счету не интересовался. Но быть в курсе событий хотелось из извечного человеческого стремления всюду сунуть свой нос. Пахан карает! Надо ж знать, как и за что!

Среди мужиков околачивадся и Монах, только что выписавшийся из лазарета. Стоя в общей толпе, он сделал полшага вперед, чтобы чуть выделиться от остальных. И прямо смотрел на Барсука, чего все остальные себе не позволяли. Каждый, кто встречался взглядом с паханом, старался поскорее отвести глаза. Не ровен час прицепится к чему-нибудь.

– У-у! Падаль! – брезгливо рыкнул Барсук и пнул босой ногой в лицо стоявшего перед ним на коленях Чифиря. Тот от сильного удара покатился по проходу и оказался в ногах Монаха.

Кешка пренебрежительно взглянул на него сверху и смачно сплюнул сквозь зубы прямо в перекошенную физиономию «шестерки». Толпа «мужиков» удивленно охнула и машинально отступила от него. Никто из них не имел права поступить столь дерзко по отношению к прислуге самого Барсука. Да и для Кешки Монахова, знаменитого лишь тем, что Соленый взял его с собой в побег, этот жест был, мягко говоря, неожиданным.

Барсук метнул взглядом молнию в Монаха, но вдруг успокоился и негромко произнес:

– Борзой, говоришь?

Для большего эффекта Кешка несильно пнул сапогом Чифиря.

– А ну поди сюда, гаврик! – Теперь пришло время удивиться и Барсуку.

Монах, с трудом унимая дрожь в коленях, приблизился к койке, на которой, словно на царском троне, продолжал сидеть пахан.

– Ты за что ж его? – кивнул он в сторону не разогнувшегося еще Чифиря.

– Шакал! – изобразив на лице злобу, взглянул на Чифиря Кешка.

– Ну-ну, – задумчиво проговорил Барсук. – Видать, рывок с Соленым тебя жизни научил?

– Есть немного, – тихо, но, насколько мог, твердо ответил Монах.

– А я-то думаю, чего за тебя Лелик наш мазу держит? Ты, оказывается, не тот, за кого себя выдаешь. А ну опусти шакала!

Для того, чтобы зека Из любого сословия понизили в касте до уровня «петухов» – опустили, достаточно было… Как бы это поделикатнее выразиться? В общем, провести мужским половым органом по губам кандидата в «петухи». И вовсе не обязательно совершать с ним половой акт.

– Барсук! – перепутанный вусмерть Чифирь выдрал изо рта носки и на карачках кинулся к пахану. – Прости, Барсук! Родимый! Не губи!

У Чифиря началась истерика. Он знал, что его ждет в случае опущения. Но Барсук был непреклонен. Он как бы и не замечал ползающего у него в ногах урку. Решение было принято. Отменить его означало проявить мягкотелость в глазах всего барака. Законы лагеря жесткие. Один раз слабину дашь – пиши пропало. Не будет к тебе уважения.

– Ну, Монах, чего ждешь? На измены сел?[29]

Кешка набрал в легкие воздух и шумно выдохнул. В бараке воцарилась мертвая тишина. Монах сделал шаг в сторону заливающегося слезами и облизывающего ноги пахану Чифиря.

Подойдя вплотную, Кешка на миг замер. Колыхнулась в нем какая-то жалость к Чифирю. Но лишь на секунду. Теперь судьба Монаха зависела от того, как он себя поведет. Будущее «шестерки» не волновало никого. Заключенные, загнанные за колючую проволоку и насильно сбитые в стаю, оставались по-прежнему волками-одиночками. И каждого из них беспокоило лишь состояние собственной шкуры.

Набравшись духу и косясь незаметно то на Барсука, то на обступившую его толпу, Монах принялся расстегивать ширинку.

Пахан по-прежнему лишь ухмылялся, светя фиксой и сидя на койке. Только теперь влез на матрац с ногами, заранее предвкушая удовольствие. Он то и дело потирал ладони и причмокивал, хищно скалясь.

Толпа зеков боялась дышать. Каждый из них по той или иной причине мог оказаться сейчас на месте несчастного Чифиря. Об этом жутко было подумать.

– Не подходи! – фальцетом взвизгнул Чифирь, диковато глянув на Монаха. Вскочил вдруг на ноги и вырвал из кармана заточку. – Не подходи, гад!!!

Затравленная в безысходности агрессия кандидата в «петухи» почему-то прибавила Кешке решительности. Он уже стоял перед обреченным с приспущенными штанами.

Обернувшись к Монаху, Чифирь оказался спиной к Барсуку. И тот, воспользовавшись моментом, с силой ударил приговоренного ногой под коленки. Не удержавшись, Чифирь рухнул на пол.

Кешка мигом подскочил к упавшему, выбил из его руки заточку и схватил рукой за коротко остриженные волосы. Видимо, схватил крепко, потому что Чифирь взвыл от боли. Он орал как резаный и извивался, словно уж. Но его попытки освободиться от захвата не приводили к успеху.

Дикое победное ржание вырвалось из груди Кешки. Он сам от себя не ожидал такого. Наверное, в нем пробудился тот самый животный инстинкт, когда сильный убивает слабого и при этом трубит на все джунгли о своей победе. Хотя убивать Чифиря Монах не собирался. Он лишь потянул его голову, развернув лицом к себе.

И тут толпа зеков взорвалась криками:

– Давай!..

– Гаси!..

– «Петушня» свежая!..

Заключенные скандировали, как на стадионе в «Лужниках» на матче «Спартак» – «Динамо». Монах в очередной раз убеждался, что микроскопические остатки человечности либо загнаны ими в потемки исковерканных душ, либо вообще оставлены по ту сторону лагерной колючей проволоки. Ставшая притчей во языцех фраза «хлеба и зрелищ» деформировалась в; единое требование озверевших человекоподобных существ – «КРОВИ!!!».

Даже забитые и затурканные «мужики», на чьих плечах лежал весь производственный план колонии и чьими руками исполнялась самая тяжелая работа, попавшие в зону по нелепым трагическим случайностям, жаждали сейчас увидеть, как из Чифиря сделают нелюдя.

…Монаху потребовалась лишь секунда, чтобы подтянуть к себе лицо Чифиря на уровне чуть ниже пояса и затем брезгливо отшвырнуть его под ноги орущей толпе. Обалдевшие зеки накинулись на опущенного, пиная его и наслаждаясь чувством собственного кастового превосходства. Каждый из них знал: сегодня наступит ночь. И из-за шторки, где обретаются педерасты, сотворенные зоновским законом, можно будет добыть себе «свеженькую Маню»…

Барсук продолжал сидеть на койке, с ухмылкой, наблюдая за происходящим. Монах, сделав дело, отошел в сторону и тяжело дышал, утирая с лица пот.

Жестокий спектакль был прерван воем «тревожной» сирены. В барак ворвались, сминая все на своем пути, солдаты батальона охраны и старшины-сверхсрочники, находящиеся на должностях контролеров и надзирателей.

– Стоять!!! – перекрывая все крики, раздался голос начальника колонии майора Загнибороды. – Строиться в проходе, ублюдки!!!

Солдаты и сверхсрочники летали по бараку, настигая разбегавшихся по углам зеков и успокаивая их ударами прикладов. Вскоре обшарпанный дощатый пол, койки и тумбочки были обильно политы кровью, а обитатели барака с размозженными лицами и в порванной одежде выстроены в две шеренги в центральном проходе.

– Оборзели, гниды! – хрипло и зловеще выговаривал Загниборода, прохаживаясь перед строем. – Нюх потеряли, паскудыши! Отвечать, кто свару устроил?!

В ответ молчание. Лишь слышно, как кто-то откашлялся кровью и сплюнул на пол мокроту.

Загниборода вышел на правый фланг и не спеша пошел к левофланговому замыкающему. Общий строй прервался. В самом конце барака отдельной группой выстроились «петухи». Загниборода знал всех зоновйсих опущенных наперечет. И в этом бараке их число должно было составлять восемь. Ан нет. Сегодня майор заметил еще одного, сверхучетного, – девятого.

Чифирь после проведенной над ним экзекуции без лишних слов занял место среди педиков. И этот факт не мог ускользнуть от внимания Загнибороды. Он многозначительно присвистнул, увидев бывшего «шестерку» Барсука в низшей касте, и тут же перевел взгляд на стоящего в другом строю Монахова.

– Быстро, однако! – буркнул майор себе под нос. Что означало это «быстро», понятное дело, никому расшифровывать не стал. Но, конечно же, помнил слова убывшего уже из колонии офицера спецслужбы Багаева, который обещал «почистить» зону. Позже они обсудили план совместных действий, и Загниборода знал, как ему следует поступать в той или иной ситуации.

Зыркнув глазами на Монахова, майор тут же посмотрел на другого осужденного. Затем на третьего, четвертого… Притянувшись глазами к Монаху, он рисковал засветить новое качество этого заключенного, в котором тот прибыл в барак после излечения в лазарете. А «проколов» таким образом нового агента, завербованного Багаевым, Загниборода мог попасть в немилость к цепкому и жесткому капитану, что равносильно самоубийству…

– Я повторяю, скоты! – рявкнул начальник колонии. – Кто организовал беспорядки?!

Сама по себе фраза звучала взаимоисключающе. Но суть ее оказалась понятна каждому. Осужденные потупили взоры, боясь встретиться глазами с майором.

Барсук стоял в начале строя во второй шеренге, как и полагалось авторитету его масштаба, и ехидно ухмылялся. Он-то и нарвался на немилость «гражданина начальника».

– Ах ты, мразь! – подошел к нему Загнибо рода. Тут же возле пахана оказались и два сверхсрочника. Они распихали зеков из первой шеренги, дав возможность Загнибороде подойти вплотную к Барсуку.

– А че я?! – удивился тот. – Я ни при чем, гражданин… Ах-кх-ык! – вскрикнул Барсук и рухнул без чувств от удара, который ему нанес один из надзирателей.

– Может, это ты все устроил?! – свирепо заорал Загниборода, подходя к первому попавшемуся в поле зрения зеку. Между тем солдаты швырнули бесчувственное тело Барсука перед строем.

– Н… не-ет!.. – испуганно завращал глазами тот. И – также получил в зубы.

– Ты?! – в очередной раз взревел майор, подходя к следующему. И вновь – сокрушающий удар.

– Я… – прозвучал неожиданно голос из первой шеренги.

Голос принадлежал Кешке Монахову. И подал он его, строго следуя инструкциям от Ивана Ивановича Багаева.

– У-ух! – многоголосо прокатилось по бараку. Это зеки дружно выразили свое восхищение смелостью и решительностью Монаха. Теперь все взгляды были прикованы к нему.

– Ну а раз ты, – довольно заулыбался начальник колонии, – так и получай!

Загниборода остался стоять на месте. Двое сверхсрочников и столько же солдат подбежали к Кешке, повалили его на пол и начали изо всех сил пинать ногами. Строй зеков не шелохнулся.

– Всем слушать! – в привычной своей манере прохрипел Загниборода. – Соленого мы… – По строю пробежал ропот. Зеки уж подумали, что беглый схвачен. – Соленого мы поймаем. И я своими руками забью его до смерти. Чтоб другим наука была. А тот, кто посмеет творить в зоне беспорядки, будет жестоко наказан. Я вас, волки, в жалких баранов перекую!

– Уссышься, – негромко сказал Барсук.

– Легаш! – вторил ему Кешка. Но произнес он это слово чуть громче, чтобы было слышно всем. Чтобы все себе уяснили: «Вот он какой!»

Загнибороду будто током шибануло от этих слов. Он резко повернулся в сторону Монаха и Барсука. Все видели, как лицо его меняется в цвете. Щеки, обветренные и загрубевшие, то заливало краской, то выбеливало яростным оттоком крови. Наконец физиономия начальника колонии приобрела нездоровый, землистый оттенок. Он вытянул перед собой руку, указывая на Барсукова и Монахова, и выдохнул еле слышно:

– В ШИЗО…

Группа солдат и сверхсрочников кинулась выполнять приказ. На двух зеков вновь градом посыпались удары. В полуотключке их поволокли к выходу. Мертвая тишина зависла в бараке.

– Через пресс-хату! – крикнул вслед Загниборода.

В тот вечер по всей колонии разлетелся слух о том, что Чифирь опущен неким Монахом и что Монах – вовсе не тихоня-«мужик», а тот еще уркаган, до поры до времени скрывавший свое истинное лицо. Иначе зачем его потащил с собой Соленый, когда решился на рывок? С чего вдруг он так осмелел при наказании Чифиря? И духу ему не занимать, коли против администрации попер. Обстановка накалилась до предела.

Оперчасть лагеря гудела растревоженным ульем, корпя над составлением плана действий в экстремальных условиях.

Личный состав батальона охраны перевели в режим повышенной боевой готовности. Офицеров и сверхсрочников – на казарменное положение.

А за пределами колонии занимал позиции в полевых палаточных городках оперативный полк внутренних войск, готовый в любую секунду войти в зону с примкнутыми штыками для выполнения особо важного задания…

Ургальские работяги потягивали махорочку и недовольно переговаривались, собравшись у входа на лесопилку. Сегодня поутру всех их взбудоражил посыльный председателя сельсовета, приказавший от имени Устимыча явиться к восьми часам в означенное место.

– Хера ли ему надо?

– А пес его разберет!

– Все неймется. Жил бы себе, как все живут.

– Говорят, лесопилку запустить думает…

– Как же! Запустит! Тут без инженера не обойтись.

– Запчасти, опять же. Где их брать?

– От житуха пошла…

Каждый стремился высказать свое мнение, поддержав таким образом всеобщее негласное пожелание: «Чтоб эта лесопилка горела синим пламенем!»

Работягам что? Стоит заводик и – пусть себе стоит. Никто план не требует. Никто на работу по утрам не гонит. Брага в избах имеется. Дичи в тайге полно. Чего еще человеку надо?

Ну наезжают к председателю из Хабаровска. Ну требуют с него осточертевшие кубометры обрезной сосновой доски. Ну партвзысканиями грозятся. Так это его беда! Ты начальство, ты и отвечай за все про все. С простого таежника взятки гладки.

– Гребёть! И ишшо с ним хтой-то… – оповестил всех первый, кто увидал появившихся на склоне сопки председателя сельсовета и незнакомца рядом с ним. Оба вышагивали бодро, торопясь на оговоренную встречу.

– Во разогнались!

– Тихо ты!..

Устимыч помахал рукой еще издали.

– Здорово, мужики! – приветствовал он, приблизившись.

– Здравкуйте, товарищ председатель, – уныло ответил один за всех.

Обменявшись рукопожатиями, все расступились, давая возможность Устимычу пройти к воротам лесопилки, чтобы отпереть замок.

Спустя некоторое время все сгруппировались в захламленном цехе.

– Хведор Устимыч! – обратился к председателю один из мужиков. – Ты хушь пообъясняй людям, пошто перетребушил ни свет ни заря. А то мы зараз повертаем в обратну.

– Я те повертаю! – не то в шутку, не то всерьез пригрозил Захаров. – Делов я не маю, штоба без интересу вас сбирать тутась, да? А ну, слухать меня!

– Да ты балакай давай!

– Пральна! Чаво грозить-тось? Говоры!

– Значица, так. – Председатель сельсовета Федор Устимыч Захаров степенно закурил и начал речь держать: – Будема, мужички, лесопилку-то запускать нонче.

– Да хтой будеть?! – послышался удивленный вопрос. – Хтой те машины дурковые знаить? Воны жа попереломаны-тить!

– Вот, ён будить! – ответил Устимыч, выталкивая перед собой Соленого. – Знакомьтеся. Куваев Платон Игнатьевич.

– А хтой ён таков? – недовольно спросил

кто-то из толпы. – Откудова будить?

– Вы меня, мужики, не спрашайте, – выставил перед собой ладонь председатель. – Платон перад вами, его и пытайте.

– А чего меня пытать? Я и сам расскажу, кто такой! – переиначив местный говор в шутливый каламбур, с улыбкой подал голос Соленый.

– Глянь-кось, смелай какой выискался-тить!..

– Видали таких!..

– Болтать все горазды, а как до дела…

Мужики были явно недовольны появлением в Ургале чужого да к тому же претендующего на роль начальника.

– Пусть свово нема! Так чужого тож не надо-тить! – летело из толпы.

Устимыч нахмурился, глубоко затягиваясь папиросным дымком. А Соленого, стоящего рядом, казалось, все эти выкрики не касались. Он преспокойно взирал на кипящую негодованием толпу и словно ждал, когда мужики выговорятся вдоволь.

– Погодь-погодь, – тихонько говорил ему председатель сельсовета. – Сейчас я их поуспокою…

– Не надо, – так же тихо отвечал ему Соленый. – Я сам.

– Ну гляди… – неуверенно произнес Захаров. – А то народец у нас зубастый. Чуть что не по нём, загрызёть…

– Подавится…

Переговариваясь таким образом с Устимычем, Соленый поглядывал по сторонам. Рядом с ним валялся на полу металлический ломик длиной чуть больше метра. Тот, кого председатель представил как Платона Куваева, нагнулся и поднял железяку. Нелегкий, мягко говоря, лом крутанулся в его руке, словно невесомая тростинка. Напряжение Соленого выдавали лишь вздувшиеся на шее вены. Взгляд его был жёсток, а движения порывисты.

Толпа работяг отпрянула назад, онемевшая на мгновение.

Затем один из них нагнулся и поднял с полу обрезок металлического уголка. Другой приладил в руке деревянный брус. Кто-то достал из кармана нож. Не приглянулся местным Соленый. И по всему было видно, что назревает драка, которая не прекратится на первой крови. Разошедшиеся в неукротимой удали мужики запросто способны на убийство. И ведь замолотят они перехожего с Тырмы, как пить дать. А потом тихонько вынесут в тайгу да в мари утопят. И никто не дознается. Ушел, скажут, в лес и не вернулся. Поди проверь. И Устимычу накажут, чтоб рот на замке держал. А куда он денется? Будет нем, словно карась на сковородке. Против местного мужика попрешь – себе дороже…

– Слышь, паря! – остерегающе воскликнул Устимыч. – Слышь, не балуй!

Но Соленый, похоже, не собирался прислушиваться к его совету. Он взялся за концы лома обеими руками, сжал губы, поднатужился и… согнул-таки лом, придав ему форму подковы. Сплюнул себе под ноги и затем легко отбросил ни на что не пригодную железяку в сторону, где не было людей.

– Ох! Ёшь твою меть!.. – выдохнули хором мужики.

Лица их вытянулись и побледнели. Они смотрели теперь на Соленого с уважением и не без боязни, пораженные его невероятной силищей.

– Ну ты да-а-л, па-а-ря-а! – восхищенно проговорил Устимыч после того, как его отвисшая нижняя челюсть вернулась в привычное положение. – А я чавой говорил? – победно оглядел он работяг. – Нашенскай мужик! – и одобрительно хлопнул Соленого по плечу.

Толпа загудела. Работяги о чем-то переговаривались между собой. Длилось это минуты три. Затем вперед шагнул один. Было ему лет тридцать от роду. Невысок. Сухощав. Ничем особым не приметен. Лишь взгляд у него был колючий и пристальный. В Ургале мужик слыл первым задирой, спорщиком и острословом. А потому председатель забеспокоился, как бы тот чего не выкинул из ряда вон выходящего.

– Ты чаюй, Савелий? – настороженно спросил у него Устимыч.

– Пусть говорит, – кивнул он на Соленого. – Послухаем, чавой скажет. А там – поглядим, как быть: песни петь или воем выть.

Соленый едва заметно усмехнулся, кашлянул в кулак, достал из кармана пачку папирос и закурил. Все ждали. Никто не мешал ему сосредоточиться. А он тем временем оценивал аудиторию. Ох, не просты эти мужики…

– Незачем попусту лясы точить. Лесопилку пускать надо, – ни к кому конкретно не обращаясь, но достаточно громко и твердо произнес Соленый.

– А на кой вона нам? – подал в ответ голос Савелий. И мужики снова зашумели.

– Тихо! Я объясню на кой. Будем лес получать с Чегдомынского леспромхоза. Сделаем план – из Чегдомына электричество проведут. Почта, телеграф в Ургале появятся. Плохо вам от этого? Денег сколько не получали?

– Да уж года два как…

– Будете получать хорошие деньги! Заживете как люди…

Соленый говорил и сам внутренне удивлялся, откуда все эти слова у него берутся. Будто он и впрямь всю свою жизнь был передовиком производства.

– А хтой нам ту лесопилку пустить? Хтой в ентих механиках разбирается?

– Я разбираюсь.

– Ты ж, говорять, охотник с Тырмы! – подозрительно выкрикнул Савелий. – Откудова жаты в механиках понимаешь?

– Да, откудова? – вторил ему еще какой-то голос.

– О Соловках все слыхали? – спросил Соленый, вспомнив рассказ убитого им охотника об отсидке в Соловецких лагерях. – Там и обучили. До войны еще. Да так обучили, что на всю жизнь запомнил! – и добавил с горечью: – Там чему хошь обучат…

Деваться Соленому было некуда. Устимьи притащил его на эту чертову лесопилку, и теперь нужно во что бы то ни стало удержаться на плаву, взять верх над необузданным мужичьим племенем. А этот Савелий, ох, драная сука! Сразу видать, ершистый малый. Ну да ничего, и ему рога пообломаем. Дайте срок! —

– В общем, так, мужики, – продолжал Соленый играть роль партийного агитатора и ударника коммунистического труда. – Устимыч вот обещал через крайком партии похлопотать о запчастях, договориться с леспромхозом. Пойдут дела – заживем лучше!

– Мы и так хорошо живем! – прорвалось у кого-то.

– Как же! Хорошо! – насмешливо выкрикнул в ответ Соленый. – – Водку жрете денно и нощно – вот и вся ваша жизнь!

– Дело говорит Платон! – отозвался кто-то в поддержку Соленого. – В Чегдомыне вона как живут! Продмаги у них, школы всякия. А наши дети и грамот не знають, и конфетов не ели в жисти!

– В Чегдомыне – шахта! Потому и школы у них, и магазины! – снова выступил Савелий. – А у нас что?

– У нас лесопилка будет! – уверенно сказал Соленый. – И не хуже, чем ихняя шахта! Просто вы работать ни хрена не хотите, вот и ищете всякие причины!

– Все, товарищи! – взял инициативу в свои руки председатель. – Хватит трепаться без дела. Я предлагаю проголосовать.

– За что голосовать-то?

– А за то, чтобы избрать Платона Игнатьевича Куваева, который сейчас стоит перед вами, бригадиром лесоперерабатывающей артели!

– Дык мы жа его не знаем! – возмутился Савелий.

И Соленый еле сдержался, чтобы не подскочить к нему и не придушить на глазах у всех.

– Вот в работе и узнаете! – сказал Устимыч. – Кончай треп! Кто «за», поднять руки! – Председатель первым и проголосовал.

Мужики еще немного потоптались в нерешительности, а затем стали тянуть ладони над головами. Безучастным к процессу избрания остался лишь Савелий.

– Ты чего? – удивленно глянул на него Федор Устимыч. – Против, что ли?

– Я не против, – ответил тот. – Я пока-мось воздержусь.

– А работать-то будешь? – с недоброй ухмылкой спросил Соленый.

– Буду, – оскалившись в ответ, буркнул свое нравный мужик.

– Ну тады и хрен с тобой! – с наигранной веселостью сказал председатель.

– Ён завсегда со мной! – не остался в долгу Савелий.

Мужики захохотали. Гогот длился недолго. Порешили на том, что с завтрашнего дня, с самого утра, все до одного выходят на работу сюда, в цех лесопилки. Организуют что-то вроде субботника: расчистка помещений и подготовка оборудования к ремонту. А Савелия Устимыч откомандирует вскоре в Хабаровск – с письмом к первому секретарю крайкома партии.

Разошлись работяги, продолжая гудеть о том, как заработает артель и какие светлые перспективы их ожидают в будущем.

Устимыч и Соленый вернулись после импровизированного митинга в помещение сельсовета. Председатель вновь достал бутыль самогона и закуску.

– Ну ты их уел! – одобрительно заметил председатель. – Лихо ломик-то согнул! Откуда силов-то столько?

– Сам не знаю, – пожал плечами Соленый. – От рождения у меня это.

– Ну давай, – протянул Устимыч ему наполненный стакан. – За успех!

Выпили с удовольствием и закусили вяленой медвежатиной. Хитро прищурившись, Соленый обратился к председателю:

– Вот скажи мне, Федор Устимыч, ты мужиков за пьянство ругаешь?

– Ну…

– А сам почему пьешь в рабочее время?

– Ты не сравнивай! – Устимыч даже пристукнул по столу кулаком. – То мужик, а то – я! Это, я тебе скажу, разные вещи. Я – власть в этом поселке. Или вот, участкового нашего возьми, Петра Кузьмича. Ён хто?

– Мент! – вырвалось по привычке у Соленого.

– Ты свои соловецкие замашки брось. Старшина милиции ён. Значица, тожа – власть! А на власти ответственность великая. Выходить, отдых нужон, расслабление нервеное…

– Так старшина, он же каждый день расслабленный! – хохотнул Соленый, подливая самогон в стаканы.

– Знаешь чаво, – насупился председатель. – Ты Петра Кузьмича не трожь! Он, в отличие от некоторых, войну прошел, награды имеет.

– А я виноват?! – вскочил с места Соленый и изо всех сил шарахнул по столешнице своей здоровенной ладонью. – Я, может, тоже воевал бы! Да кто меня спросил?! По доброте души беглого политического укрыл!..

– Ну охолонись, охолонись! – примирительно заговорил Устимыч. – Ты жа мне рассказывал ту историю. Знаю-знаю. Не хотел я тебя обидеть.

Вознегодовал Соленый очень натурально. И в душе даже гордился удавшейся ролью незаслуженно обиженного судьбой. Заглотив полстакана без закуски, он вновь присел за стол. И может, горячий их разговор продолжился бы, но в сельсовет зашел упомянутый только что участковый.

– Ага! – весело и хмельно воскликнул он. – Бражничаете! А меня не кликаете, значила! Друга, называется.

– Да как же тебя покличешь? – удивился и обрадовался председатель. – Ты жа на своей кобыле день и ночь колесишь где-то!

– Не где-то, а по службе, – возразил участковый. – У меня окромя Ургала ишшо шесть хуторов по тайге разбросано. Кажный объехать надо…

– Ну-ну! И везде наливают! – понимающе высказался Устимыч.

А Соленый неожиданно решил вступиться за старшину:

– Да что ты, ей-богу, Федор Устимыч, на человека набросился! Присаживайся с нами, Петр Кузьмич! Стакан найдется!

– С превеликими удовольствиями! – одобрительно крякнул участковый и занял свободное место.