– Пить будешь? – спросил старшина, протягивая Соленому бутылку. – За знакомство!

– А давай! – бодро махнул рукой Соленый, которого с этой минуты все будут звать-величать Платоном Игнатьевичем Куваевым.

Так они и скрипели на милицейской телеге, попивая бражку из одной бутылки, вяло разговаривая друг с другом ни о чем и поглядывая на поросшие хвоей сопки: скоро ли там появится Ургал?

– Ты чего задумал? – удивленно спросил старшина-участковый у Соленого, когда тот при въезде в поселок спрыгнул с телеги.

– Да пойду пошукаю, где переночевать, – ответил тот с видимой озабоченностью.

– А чавой шукать? В маёй хате места хватит. Ехаем ко мне! – пригласил милиционер. – С хозяйкой познакомлю. За жизнь поговорим. Опять жа, выпить найдется завсегда.

Лучшего варианта и придумать было нельзя. Под одной крышей с местным участковым можно чувствовать себя в полной безопасности. Эх! Погубят Россию дороги и дураки!..

– Я рад приветствовать тебя в это прекрасное весеннее утро тысяча девятьсот шестьдесят пятого года! – В палату Монахова бодрым шагом вошел капитан Багаев.

Осужденный Монахов лежал на своей кровати весь в кровоподтеках, не в силах пошевелить конечностями. Всего несколько часов назад его прекратили бить и вернули из пресс-хаты в лазарет. Хотелось просто умереть, чтобы раз и навсегда прервать жуткую череду кошмаров. Но расстаться с жизнью не дали. Лагерный врач достаточно квалифицированно оказал ему помощь, тщательно обработав открывшиеся пулевые отверстия в ногах и дав приличную дозу обезболивающего. Кешка с большим трудом раскрыл глаза и затравленно посмотрел на Ивана Ивановича.

– Если слышишь меня, покажи глазами, – продолжал капитан. Впрочем, его специального офицерского звания Монахов не знал. Тот по-прежнему был одет в пальто и шляпу. И курил «Беломор», пуская в потолок густые клубы дыма.

Поняв, чего от него хотят, зек два раза пошевелил ресницами.

– Во-о-от! Уже лучше! – обрадовался Багаев. – Ты меня услышал. Это здорово. Теперь слушай внимательно, голубь мой. Этот день станет самым важным днем всей твоей сраной жизни. Я пришел сюда для того, чтобы подарить тебе возможность выжить. Или ты выполняешь все, что я тебе сейчас скажу, или будешь запущен на орбиту по полной программе.

С выражением «запустить на орбиту» Кешка Монахов был знаком. Сие мероприятие включало в себя целый каскад пыток и издевательств, применяемых к непокорному зеку как со стороны лагерной администрации, так и со стороны воровской элиты. Чаще, правда, на орбиту запускались «мужики» и «черти», исправно работающие на производстве, но чем-то не угодившие той или иной прослойке власть предержащих. Блатные умело лавировали в хитросплетениях лагерных интриг и редко попадали между молотом и наковальней. Опущенные – барачные педерасты – ходили в неприкасаемых. Их могли только попользовать в физиологическом смысле. Иногда вгрупповую. Бывало, что и с последующей отправкой в лазарет. Поставить опущенного на четыре кости – не грех. Но марать о них руки не желал никто. Они и живут-то во всех лагерях, как раньше, так и по сей день, отдельной приниженной кастой, отделившись от общих нар шторкой, питаясь из продырявленной посуды, общаясь по-человечески только в своем кругу. Да и можно ли считать человеческим общением разговоры о том, кто, когда и как тебя изнасиловал?

Запуска на орбиту в зоне боялся каждый. Потому что из пятерых запущенных трое кончали жизнь самоубийством…

– Ты готов воспринимать мои слова? – спросил Багаев.

– Да, – всхлипнул в ответ Монахов.

– На орбиту хочешь?

– Нет…

– Значит, с сего момента начинаешь работать на меня, – спокойно произнес Багаев. – То есть не на меня лично. На службу, которую я представляю.

И от этих слов у Кешки помутилось в глазах. Ничего более страшного никто ему предложить не мог. Стать стукачом, ссученным, работать на ментов означало подписать себе смертный приговор. Блатные, не дай Бог, узнают, не поверят ни единому его слову, не примут никаких оправданий. Предложение этого пижона неизбежно приведет к гибели. В лучшем случае заточка в бок обеспечена.

– М-м-м! – спазмы сжали горло, и Кешка бешено замотал головой, давая понять, что не сделает этого ни при каких условиях. Из глаз его покатились крупные слезы, а лицо скорчилось в жуткой гримасе.

– Ты не мычи мне здесь! – чуть прикрикнул капитан. – Сделаешь все, что я тебе говорю, – жив останешься. Откажешься – заживо сгниешь.

– Нет! – истерически выкрикнул Монах.

– Вспомни ночь. Тебе понравилось? Так будет повторяться каждую ночь и каждый день на протяжении долгих месяцев. Тебя просто забьют. Ты будешь медленно и верно умирать. И никому до тебя не будет дела. Расстрел покажется тебе избавлением от мучений. И ты сам будешь просить, чтобы тебя расстреляли. А тебя будут только бить. Потом, полуживого, бросят в петушат-ник к пидорам. В первую же ночь кто-нибудь из «шестерок» того же Лелика разорвет тебе задницу. Я это запросто устрою. Верь моему слову.

Иван Иванович прошелся от кровати к окну и вернулся обратно.

– Смотри, я выкуриваю эту папиросу и ухожу. Больше ни о чем с тобой разговаривать не стану. После моего ухода будем считать, что судьба твоя решена раз и навсегда.

Багаев курил, а Кешка, изнывая от физической и душевной боли, судорожно размышлял, что же ему теперь делать. Похоже, наступил тот самый случай, когда выбора нет. Откажется – этот пижон в шляпе заморит его, как и обещал. Согласится – тоже не сладко придется. Но, возможно, ему еще удастся выкрутиться, перехитрить этого гада…

Докурив папиросу до самой гильзы, капитан Багаев не торопясь направился к выходу. Шаги его гулко отдавались в отбитой голове Монахова. Иван Иванович уже взялся за ручку двери, когда Кешка со слезами выдавил из себя:

– Согласен…

– О! Это уже прогресс! – довольно воскликнул Багаев, возвращаясь к кровати и присаживаясь на табурет. Не скрывая торжества победителя, он полез в тумбочку и достал оттуда бутылку «Пшеничной», которую вчера оставили Кешке люди Лелика. – Это дело надо обмыть! – И разлил водку по стаканам. Всю поллитровку разом. Граненая тара оказалась наполненной до самых краев.

Кешка потянулся было к стакану, чтобы выпить и хоть как-то снять напряжение, но от одного запаха водки его чуть не вывернуло наизнанку: видимо, внутренности были прилично отбиты. Багаев же отточенным движением поднес граненник к губам и, широко раскрыв рот, опрокинул жидкость в себя, даже не поморщившись.

– Ну сказывай, друг мой ситный, голубь сизокрылый, – начал самым что ни на есть дружелюбным тоном Иван Иванович. – О чем вчера, накануне моего прихода, с Леликом говорили?

Испуг еще не прошел, и Кешка, вытаращив глаза, лишь беззвучно шевелил губами. Его ничуть не удивила осведомленность Багаева. Все, что бы сейчас он ни сказал Монахову, казалось сущей безделицей по сравнению с кошмаром, испытанным в пресс-хате. Но отвечать на вопросы этого человека было неимоверно трудно. Он гипнотизировал своей безраздельной властью и растаптывал каждым взглядом.

– Чего молчишь? Расскажи, как обсуждали детали неудавшегося побега, как предлагал он тебе перекинуться к блатным, как затем принесли тебе свежие простыни и чистое белье, жрачку вон. – Иван Иванович кивнул в сторону тумбочки.

– Вы же сами все знаете… – подавляя дрожь в голосе, выговорил Монахов.

– Вот именно! – поднял Багаев вверх указательный палец. – МЫ знаем ВСЁ! И будем знать о каждом твоем шаге. Говори!!! – заорал Багаев. – Предлагал Лелик к блатным перебраться?! Ну!!! – Он низко склонился над кроватью.

– Не бейте!!! – срывающимся на писк голосом взмолился Монахов, инстинктивно закрывая голову руками. – Предлагал! Предлага-а-ал!!! – Протяжный визг его перешел в захлебывающееся рыдание.

– Полноте, Монахов, – отреагировал Иван Иванович на его истерику. – Не слезы лить нужно, а о судьбе своей побеспокоиться.

Терпеливо подождав, пока Кешка перестанет рыдать, капитан продолжил:

– Будешь выполнять, что я скажу, никто тебя пальцем не тронет. Слово коммуниста. И все у тебя в жизни сложится хорошо. – Надо заметить, что тон у Ивана Ивановича стал размеренным. В нем явственно слышались уже деловые нотки. Судя по всему, он готов был приступить к главной части разговора, и Кешка Монахов немного успокоился.

– Что я должен делать? – спросил он, вытирая слезы и приподнимаясь на больничной койке.

– Через несколько дней ты вернешься в отряд, – начал Багаев. – И для начала подгребешь к Барсуку. Так-то, голубок!.. И еще запомни. Может, я излишне резок с тобой… и с такими, как ты. Но вы для меня – враги. Потому что мешаете спокойно жить нормальным людям. Я рвать вас буду зубами, если понадобится. Пока жив… – Тут он на минуту задумался. – Ну а коли хочешь доказать, что не враг, помогай. Советую определиться, на чьей ты стороне. Будешь с ворами – пропадешь. В общем, думай.

…Лелик доживал.

Лагерная жизнь его подходила к концу. И жизнь вообще – тоже. «Всему есть барьер!» – кричал частенько майор Загниборода, доведенный проделками зеков до отчаяния. Теперь же старый вор видел перед собой барьер в несколько другом смысле. Предел скитаниям по тюрьмам, лагерям и пересылкам. Как и полагалось вору в законе, семьи у него не было, домом не обзавелся, богатства не нажил. И никто его на воле не ждал. Срок этот был для него последним. В колонии он собирался умереть и быть захороненным на лагерном кладбище под неприметным учетно-регистрационным номером.

Но не этот печальный факт тревожил сейчас академика лагерных наук и корифея отечественного криминалитета.

Чутье подсказывало, что отойти в мир иной он может не естественной смертью, а от заточки, которую с удовольствием вставят ему между ребер любимые кореша. Есть еще один вариант – петля. Повесят и скажут, что так и было. Могут в топку котельной запихать… Да мало ли, чего могут? И не останется тогда на земле этой грешной даже доброго имени честного и благородного вора в законе – Лелика. Не хотелось бы уходить с позором.

А растревожило его появление в зоне Ивана Ивановича Багаева.

Знакомство их было давним. Произошло это в ту пору, когда посты Председателя Президиума Верховного Совета и Генерального секретаря ЦК КПСС занял Никита Сергеевич Хрущев. Политика предыдущего вождя мирового пролетариата была им признана бестолковой, и «бестолковщина» активно искоренялась во всех отраслях народного хозяйства. Преобразования и реформы коснулись в первую очередь Министерства внутренних дел. По исправительно-трудовым учреждениям Страны Советов покатилась мощная волна чисток да проверок. Лелик отбывал тогда срок за разбой, учиненный в подмосковном Щёлкове. Разбомбили в пух и прах магазин военторга. Но, к счастью, никого не убили. Лишь пригрозили обрезами, загнав продавцов и завмага в подсобки, из которых благополучно отгрузили приличную партию монгольских дубленок из ламы. И дали Лелику червонец. Отбыв трёху, он в один прекрасный день был вызван на допрос. Следователь представился Иваном Ивановичем. На вид ему было чуть больше двадцати, и Лелик всерьез его сразу не воспринял. А тот взял да и сообщил между прочим, что дело рецидивиста Леонида Прибаева, то бишь Лелика, подано на пересмотр.

– Никак амнистия светит? – криво усмехнулся Лелик, глядя, как волнуется перед ним молодняк.

А «молодняк» вдруг неожиданно перестал волноваться, вытащил из-под стола кусок арматуры и собственноручно отделал Лелика, как Бог черепаху. Еле откачали тогда вора в тюремной больнице. А когда оклемался Прибаев, спросил у Ивана Ивановича, зачем же тот бил его.

– Чтоб знал, уёжище, с кем дело имеешь, – спокойно ответил тогда лейтенант Багаев. – Я вас, тварей уголовных, пока жив, в землю загонять буду. Чтоб кровь честным людям не пили. – И врубился Лелик, что перед ним волчонок, который очень скоро станет матёрым волком. А тот его еще и папироской угостил.

И сообщил заодно, что не амнистия ждет Лелика, а смертный приговор.

Не поверил Прибаев. Уж ему-то, вскормленному на лагерной баланде, будет этот молокосос лапшу на уши вешать!

– Я на понт тебя не беру, – сказал лейтенант. И ушел.

Лелик долго думал, зачем вообще появился в его жизни Багаев. Пришел, избил, пообещал «вышак» и отвалил как ни в чем не бывало. Но на понт действительно не брал. Потому что вскоре состоялось дополнительное выездное заседание суда и Лелика приговорили-таки к исключительной мере наказания.

Вторая встреча с Иваном Ивановичем состоялась уже в блоке тюрьмы, отведенном для смертников, тех, кто дожидался исполнения приговора. Провел там Прибаев почти полгода. Строчил прошения во все инстанции, требовал разобраться, орал во всю глотку, что произошла судебная ошибка. Без результата. Никому он на хрен не был нужен. Только Милка, деваха с воли, маляву скинула[25].

«Здравствуй, мой любимый, дорогой Ленечка! Откудова ж ты прознал про сыночка? Я так рада была, когда добры люди передали от тебя посылочку с вещичками да письмецо! И за цветочки тебе спасибо! Значица не забыл ты нас. А сыночка Ленькой назвала – в твою честь. Он родился через полгода после того, как тебя за военторг посадили. Мы ждем тебя и любим. Ты освободишься, и заживем мы счастливо…»

И все такое прочее. Знать не знал Лелик, что у него на воле сын растет. И письма Милке не писал, не говоря уже о цветах и посылке. Но про все забыл, когда строки эти читал. Горло перехватило от волнения, слезы из глаз сами полились, и сердце чуть не остановилось. Любил ведь он эту шалаву Милку. Ох как любил!

И вдруг появляется Багаев. Точнее, Лелика выводят к нему, в комнату для допросов.

Сидит лейтенант за столом, улыбается приветливо. Лелик перед ним стоит в парадном полосатом мундире приговоренного.

– Чего надо? – спросил угрюмо Лелик. Он давно смирился с судьбой и приготовился умереть. Даже письма писать в инстанции перестал к тому времени. Вот только о Милке думал. Не мог забыть.

А лейтенант спроста:

– Жить-то хочешь небось?

Не ответил Лелик. Глаза только закрыл. А перед глазами Милка с ребенком на руках. Страх как жить захотелось.

Противоречивая она – человеческая натура. Уже приговорен. И знаешь, что нет пути назад. «Стенка» неизбежна. А все ж таки надеешься на чудо до последней секунды. По коридору тебя поведут на расстрел, а ты надеяться будешь. И никак по-другому.

– Не боишься? – вновь спросил лейтенант, имея в виду приговор суда.

– Я ничего не боюсь, – сказал Лелик.

– И смерти?

– И смерти. Все там будем.

– Милка снится по ночам, ребеночек, – как бы размышляя, проговорил лейтенант. – С ума сходишь, да?

– Ах ты гнида! – кинулся на него Лелик. Но тут же получил удар в голову. Потерял сознание.

Очнулся, а перед ним снова рожа Багаевал

– Слышь, – говорит, – я тебе жизнь предлагаю, а ты упорно к своему «вышаку» идешь. Письмо вот бабенке твоей писал, старался, чтоб почерк подходил, на вещички потратился. Где благодарность, не вижу?

И сломался Лелик. Подсунул ему Багаев какие-то подписки-расписки, настучать на кого-то заставил. И – пошло-поехало. Большим специалистом оказался Иван Иванович, невзирая на годы свои молодые. А специальность его была – вербовать среди зеков осведомителей. И не шушера интересовала Багаева. Он играл только по-крупному.

И Лелик не нарушал правил игры, навязанных Багаевым. Продолжалось это до тех пор, пока не предложили Лелику его блатные кореша короноваться на вора в законе. Ведь у них-то он оставался вне подозрений! И короновали. Вот тут и струхнул Прибаев по-настоящему. Как уцелеть меж двух огней?

Не выполнил однажды очередное поручение вербовщика. Не захотел перед своими лишний раз подставляться. Тот вызвал осведомителя на конспиративную встречу. Отказался, не пришел. Перепугавшись вусмерть, бросился в бега. Тщательно скрывался. А Багаев и не искал особо. Знал: рано или поздно вор заявит о себе.

Много лет прошло. Спалился Лелик на очередном деле и угодил в лагерь. Поначалу ждал появления Багаева каждый день. Тот не объявлялся. Словно забыл о существовании агента. Нет, видно, не забыл. Наведался.

Чего ж нынче задумал?..

– О чем призадумался, Устимыч? – Старшина-участковый бодро вошел в кабинет председателя Ургальского сельсовета. За ним неотступно следовал Соленый. За ночь их первое знакомство переросло в крепкую мужскую дружбу, замешанную на доброкачественной брусничной водке.

– А! Милиция! Заходь! С чем пожаловал?

– Во! – ткнул участковый толстым кривым пальцем в сторону Соленого. Знакомься. Работягу тебе привел.

– Рад! – Председатель протянул Соленому руку. – Захаров, Федор Устимыч, – представился он.

– Платон. Куваев, – назвался Данил Солонов с полной уверенностью в том, что он на самом деле является Платоном Кунаевым.

– Ну вы здесь договаривайтесь, а я пошел: делов невпроворот, – озабоченно произнес участковый.

– Вестимы твои дела! – махнул рукой Захаров. – Опохмелиться торопишься. Ну да Бог с тобой. Иди. А ты, Платон, присаживайся, поговорим, – пододвинул он стул Соленому. – Какими судьбами к нам?

Соленый степенно опустился на стул, кивнув в благодарность. И начал свой неторопливый рассказ. Точнее, изложил краткую легенду, которую о себе придумал. О том, как в его «родной» Тырме худеет жизнь, как вымирает промысел, а другому занятию места не сыскать. Как подался он в Ургал, чтобы устроиться на какую-никакую работенку и не помереть с голоду.

Особых подробностей от него председатель сельсовета и не требовал. Участковый, приведший сюда Соленого, а теперь уже – Платона Куваева, служил своеобразной гарантией. Как ни крути, а были в Ургале лишь два официальных представителя власти – председатель сельсовета, он же секретарь парторганизации, состоящей из трех человек, и старшина милиции. Сама же партячейка состояла из Федора Устимыча Захарова, его супруги и Петра Кузьмича Репина – участкового.

– Лады, паря! – одобрительно прихлопнул по столу Федор Устимыч. – С работой разберемся, коли на постоянное жительство надеесся. Ну а там, покажешь себя с наилучшей стороны – в партию примем, чтоб, значица, в передовом авангарде…

– В какую партию?! – остолбенел Соленый-Куваев. Такого поворота своей судьбы он не ожидал. Поначалу ему даже показалось, что Захаров издевается над ним.

– В Ленинскую! – с бодрым нажимом пояснил председатель. – В коммунистическую!

– Меня?! – округлил глаза вчерашний беглый зек.

– А кого ж ишшо?! – в свою очередь удивился Федор Устимыч. – Слыхал али нет? На кажный район разнарядку из Хабаровска спустили. В ентом годе по три кандидата в члены принять. А где я йих возьму, дрить-кастрить? Вот ты подвернулся с легкой руки Петра Кузьмича. Сразу видать – мужик что надо! А на других, на наших поглянь! Все ж гады – пьянь позорная! У-ух я йим задам трепу! У-ух, доберусь! – пригрозил председатель сельсовета кулаком в окно.

– Футы, понял, – помотал головой Соленый.

– А теперя пройдемкося, – скомандовал Федор Устимыч. – Я табе Ургал покажу. Ён хороший, наш Ургал!..

На дворе заморосил дождь, очень быстро перешедший в ливень. Но этот каприз природы не смутил председателя. Он лишь снял с гвоздя брезентовый дождевик и накинул его на плечи. Соленому предложил такой же, висевший рядом.

– Надей на плечи-то, промокнешь.

– Спасибо, – поблагодарил тот, облачаясь в защитную одежду и укрывая голову широким капюшоном.

Они вместе вышли под тугие и холодные струи дождя, хлещущего нещадно и усиленного мощными порывами ветра.

Унылое зрелище представлял собой глухой таежный поселок, ничем не отличающийся, впрочем, от других, раскиданных по огромной и забытой Богом территории Хабаровского края. Кособокие жилища, срубленные из хвойных пород дерева, ютились на пологих склонах сопок, грозясь вот-вот сползти в низины и быть затянутыми в топкие мари. Об электричестве здесь знали только понаслышке, а письма и газеты с Большой земли приходили не чаще одного раза в три-четыре месяца. Их доставляли продовольственными подводами вместе с мукой, солью, сахаром и луком – дефицитом из дефицитов. Лук и чеснок были на вес золота, как единственное из средств противостояния цинге. Местное население занималось лесозаготовками, сбором лекарственных трав, охотой и рыбной ловлей. Впрочем, на все это плевали с высокой колокольни (говоря образно, потому что таковой в поселке не имелось) в пору, когда поспевал брусничный самогон. Тогда все дружно уходили в образцово-показательный запой до полного истощения запасов спиртного и собственного здравого рассудка. Обо всем этом председатель не говорил. Были темы поважнее.

– Вот, глянь-ка сюды! – тянул он руку в сторону полуразвалившейся лесопилки. – Все машины вышли из строю! Покась япошки пленные работали тутить, все було на мази. То ли солдаты над ними стояли с ружжами, то ли вообще мозги у них лучша нашенских. Неведомо то. Знаю тока, как япошки уехали на Сахалин и наши мужики лесопилку приняли, все! Амба! К чертям собачачьим поломалося все как есть! – Федор Усти-мыч сетовал горячо, не обращая внимания на неистовство ливня и ледяные пощечины ветра. – Теперя вручную доску распускаем…

– Как это – вручную?! – изумился Соленый-Куваев. О таком идиотизме он не слыхал даже на зоне.

– А так! – зло сплюнул председатель сельсовета. – Крайком партии план требует. Попробуй не сдай кубы вовремя! В порошок сотрут. А попросишь у них запчасти, инженеров, мастеров – хрена пёсьего получишь. Ты, говорят, разбазарил, ты и выкручивайся. Вот такие дела, паря.

– А это чего такое? – указал его спутник на несколько брезентовых палаток, установленных в стороне от поселка. Там же громоздились какие-то огромные ящики-контейнеры, высилась антенна, под нешироким навесом были привязаны лошади.

– Геологи недавно наведались. Разведку делают.

– Что за разведку?

– Да леший йих разберет! То ли еродром строить рядом будуть, то ли дорогу железнаю. От Байкал-моря до китайского Амура. На хера воны тутить?!

– А может, это хорошо, если «железку» построят? – спросил Соленый. – Поезда пойдут…

– Можа, и хорошо, – сказал Захаров. – Тока не знаю, кады они ея построят Помру я к тем временям.

– Нет, Устимыч, – выразил свою мысль Соленый. – Поезда – это хорошо. На них хоть куда поехать можно, – произнес он мечтательно.

А тем временем сквозь шум дождя стал явственно пробиваться рев автомобильного двигателя. И этот звук заставил Соленого напрячься до предела.

– Кого несет? – спросил он Захарова, стараясь ничем не выдать своего волнения. Из-за ближней сопки навстречу им выкатил тяжелый армейский грузовик,

– А! Это жа наши! – обрадовался председатель сельсовета. – Тута жа неподалече лагерь есть, слыхал, нет?

– Кто ж не слыхал! – подтвердил Соленый свою осведомленность. – А чего они шастают?

– Как чаво?! – удивился председатель. – Побег жа от йих один! Нелюдь, сказывають.

– Да ну?!

– Вот те и «ну»! Часового убил. Охвицера убил. Да ишшо с ружжом ушел, падлкжа. Вот таперича и шукают его, сукина сына. Говорять, кого на пути встречает, того и лупит в упор, насмерть.

– Ну ты прям напугал меня! – машинально ответил Соленый, не отрывая взгляд от подъехавшего и тормознувшего возле них грузовика.

Ливень все свирепел, и офицеру, высунувшемуся из кабины, пришлось натягивать на голову прорезиненный капюшон плащ-накидки. Брезентовые пологи дождевиков надежно укрывали лица председателя сельсовета и Соленого. Но у последнего сердце колотилось, как бешеное. А ну как узнает его офицер! Это ведь был собственной персоной начальник колонии.

– Здорово, Устимыч! – орал майор Загниборода охрипшим голосом. – Ну и погодка, едришь твою меть!

– Здравкуй! – отвечал ему Захаров. – Ну как оно, все шукаешь свово беглого?

– Да чтоб его разорвало сто раз, скотину подлую! – выругался Загниборода. – Как тут у вас, спокойно?

– У нас завсегда спокойно! – ответил Федор Устимыч.

– А это кто с тобой? – спросил майор.

Из-под брезентового тента, закрывающего кузов, стали выглядывать солдаты батальона охраны, желая выяснить причину остановки грузовика.

– Да то наш, перехожий с Тырмы! – ответил ему Устимыч. – Платон Куваев. Слыхал?

– Нет, не слыхал, – недовольно буркнул майор. – Что я, едришь твою меть, всю тайгу знать должон?

Соленый в это время втянул голову в плечи и стоял вполоборота к Загнибороде, боясь, что тот увидит его лицо. Но майор не стал рассматривать спутника председателя сельсовета. Может, в хорошую погоду он бы еще вылез из машины и выкурил с Устимычем папироску-другую. Но под ливнем точить лясы не было никакого настроения. К тому же несколько суток не смыкал глаз в поисках бежавшего зека.

– Как сам думаешь, найдете? – спросил Загнибороду Захаров.

– Да хер мы его теперь найдем, если честно! – откликнулся начальник колонии. – Давно уже небось в Гаграх отдыхает, сука! Не словили вовремя – ищи теперь ветра в поле!

– Дык а нам таперь как? – спросил Захаров. – Вдруг объявится?

– Сомневаюсь я. Ушел он далече отсюда. Спи спокойно. Мы уж и посты сегодня к вечеру снимем по району. Чего людей зазря мучать?

– Ну коли так, тады лады! – удовлетворенно проговорил Устимыч.

– Бывай! – крикнул ему Загниборода.

– Можа, заглянешь на чаек? – спросил председатель.

– Помню я чаек в прошлом годе, – насмешливо ответил майор. – Неделю поносом дристал после твоей браги. Извиняй, я как-нибудь дома, с жонкой почаевничаю.

– Ну и бес с тобой! – ничуть не сожалея, махнул рукой Захаров.

Грузовик взревел мотором и двинул в путь, утопая в размытой грязи по самые колесные оси. Он буксовал и тужился, елозил вправо и влево, но упорно полз вперед. А в кузове сидели солдаты, довольные, что наконец-то их поснимали с таежных троп и возвращают в теплые казармы. Соленый облегченно вздохнул.

– Ты чавой? – глянул на него сквозь струи дождя Захаров. – Бледный как смерть!

– Озяб я, – первое, что нашелся ответить Соленый.

– Оно и верно, – согласился Устимыч. – Поддувает. Аида в хату.

И они повернули в обратную сторону. Экскурсия по Ургалу закончилась, не успев начаться. Собственно, тут и нечего было смотреть-то. Разве что забрести в крайнюю избу к Палахе-само-гонщице. Но и в сельсовете этого добра хватало.

– К. жёнке моей покась не пойдем, – сказал Устимыч. – У Палахи-бражницы тож неча делать. Не по рангу мне. Ходим-ка в сельсовет. У меня тама припас.

Вяленая медвежатина. Бидон соленой красной икры, здоровенный каравай и несколько луковиц – царское угощение. И ко всему этому вдобавок трехлитровая бутыль с самогоном!

Соленый залпом осушил стакан и довольно крякнул:

– Эх! Хороша зараза!

– Угу! – согласился с ним председатель.

– А чего ж ты его отпустил, Устимыч? – спросил Соленый, уплетая за обе щеки медвежатину.

– Кого? – тот и думать забыл о начальнике колонии.

– Ну этого, в машине.

– Охвицера, что ль? Да ну его к бесу! В прошлом годе и впрямь заезжал в кои-то веки. Посидел, попивал. И отравился, к едрене фене. Не могёт. Дыра у него в пузе. Ктой-то из зеков давным-давно пропорол. С тех пор и гноится.

– Не сдохнет никак, – буркнул себе под нос Соленый.

– Чего? – не понял его председатель.

– Да, говорю, так ведь и сдохнуть может, – вовремя спохватился тот.

– Могёт, – согласно кивнул Устимыч.

– А частенько вообще наведывается?

– Да не! Вообще не бывает. В том годе аккурат япошек отсюдова забирали на Сахалин. Перад тем, значица, как геологам появиться. Говорю жа табе, ерадром али дорогу жалезнаю строить хотять! Ну вота, он и приезжал с солдатами. А так не, не бывает. А чагой ты интересоваешься? – вдруг насторожился Устимыч.

Здорово Соленый перетрухнул, заметив цепкий его прищур. И поспешил выровнять ситуацию.

– Да ты понимаешь, председатель, – заговорил он, как мог горячо. – Глянул я на лесопилку твою разломанную и подумал: может, восстановить ее? От военных чего в помощь попросить. Он же друг твой, я вижу. Так подсобил бы!

– Во! – расплылся в улыбке Захаров. – Я жа человека наскрозь вижу! – Он принялся разливать по стаканам самогон. – Я жа в табе сразу нашего мужика заприметил! Охочь ты до дела настоящего! Давай выпьем за это!

Выпили. И Устимыч, изрядно уже захмелевший, продолжил:

– За лесопилку ты здорово придумал. Давно ея ремонтировать пора. Да вота все некому. Хорошо, что ты появился. Пьянь мою смогёшь приструнить?

– Ну попробую, – неуверенно ответил Соленый.

– А чавой пробовать? Назначу тебя на лесопилку главным. Сдюжишь?

– Да не хрен делать, сдюжу! – махнул рукой Соленый, не зная еще толком, с каким народом ему придется работать. Ничтожную эту фабричку по лесообработке он с полпинка запустит. Многолетние хождения по таежным зонам многому научили. Но запустит при одном условии – если договорится с мужиками. А чего с ними договариваться? За рога и – в стойло!

«Ну ничего себе, раздухарился! – подумал про себя Соленый. – Прям, етишкина мать, передовик производства. Так и залететь недолго…»

– Слышь, Устимыч, – обратился он к председателю, – а ты чего, здесь один, что ли, в Ургале? Люди-то где?

Они просидели в сельсовете, попивая самогон, целый день. И никто их не потревожил, никто не зашел сюда за каким-нибудь делом. Никому вообще до них дела не было. Как вымерли все.

– Ох, не спрашивай, – мотнул тот головой. – Ты участкового видел?

– Ну.

– Ведь пьянь!

– Ну.

– А другие?

– ???

– Да еще хлеще! Ну не могу я их стребовать на работу! А меня за это из крайкома по шапке бьют! Вот погляжу на тебя – сразу вижу: наш мужик! А эти что? – Он мотнул головой в сторону окна. – Пьють и – все! Одна надёжа на тебя, Платоха! Ты меня уважаешь?..