Вблизи Окружной она бросила машину и медленно пошла к помаргивающей огнями окраине. В домах уже просыпались люди и загорались робкие огни. Сашка впервые в жизни видела, как просыпается город.

Зачарованно глядя на загорающиеся во тьме огоньки, Сашка почти забыла, зачем попала сюда. По шаткому мостку она перешла мелкую, дымящуюся от сбросов речушку. Постояла над чернильной водой, трогая в кармане пистолет, но потом решила оставить его при себе, как молчаливого свидетеля ее мщения. Пошел пушистый, танцующий снежок, и она поймала языком несколько снежинок. Надо подождать еще немного, и душа ее вернется в свои берега, как река после мутного половодья.

Ей повезло проскользнуть мимо сонной дежурной на конечной станции метро, и уже через час она стояла у дверей Илюшиной квартиры. Сначала она робко скреблась, не решаясь коснуться звонка. Вот сейчас она упадет на руки Илье, и лишь в этот миг заплачет, оттает и разорвется от счастья ее сердце. Звонок замирал беспомощной соловьиной трелью. Потеряв терпение, она стала бить ногой в дверь, потом вышла из подъезда, и, отбежав, посмотрела в окна. Света в окнах не было.

Эдит Матвеевна вполне могла считать себя счастливой женщиной. В свои золотые пятьдесят три – холеная, подтянутая, где надо подштопанная золотыми нитями, где надо сбрызнутая фенолом, в меру прожаренная на пляжах Остии и Шарм-эль-Шейха, богатая и щедрая настолько, что ее молодой кавалер, студент института имени Патриса Лумумбы, крайне дорожил дружбой с респектабельной Эдит. Чтобы понравиться Сэму, Эдит Матвеевна носила ожерелье из выдолбленных плодов карликовой тыквы куиро и пестрый креольский тюрбан. Так Эдит Матвеевна крепила дружбу народов, и чем дольше продолжалась эта взаимно обогащающая дружба, тем больше сходных и привлекательных черт внешности и характера находила Эдит Матвеевна у себя и у шоколадного Сэма.

Но главное счастье женщины все-таки дети. Илюша всегда радовал Эдит Матвеевну и даже в возрасте «зрелого мужества» сохранял трогательную сентиментальную привязанность к маме.

Часов в двенадцать утра, выспавшаяся и приятно расслабленная личным массажистом, Эдит Матвеевна колдовала на кухне, посматривая одним глазком нескончаемое ток-шоу.

Тревожный, рваный звонок выбил ее из привычно добродушного настроения.

«Кто это? Для домработницы рано…. Для Сэмки, – так Эдит Матвеевна звала своего экзотического любовника, – тем более…»

– Откройте, Эдит Матвеевна, – просочился сквозь домофон глухой, простывший шепот.

И тут Эдит Матвеевна совершила ошибку: она нажала кнопку «вход».

– Здравствуйте…

– Что вам надо? – спросила Эдит Матвеевна, нервно скомкав кружева у горла.

– Эдит Матвеевна, это же я, Саша…

– Какая Саша? – наливаясь угрозой, переспросила Эдит Матвеевна.

Проснувшийся стаффорд Бумс протиснулся холкой между икр Эдит Матвеевны и выкатил злобные белки на отвратительную бритую уголовницу в рваном ватнике и резиновых сапогах.

– Это я, Александра. Я вернулась… Вы что, меня совсем не помните? Где Илья? – Серыми губами со следами рваных шрамов бормотала бродяжка.

– Вот что, девочка, – на выпуклые глаза Эдит Матвеевны навернулись слезы, – или ты сейчас же покинешь этот дом, или я спущу на тебя собаку, а потом вызову милицию. Как ты можешь, такая молодая? Я помню Сашеньку, ты совсем на нее не похожа… И если ты посмеешь. – Губы и нос Эдит Матвеевны по-индюшачьи тряслись, но на самом деле она абсолютно владела собой. – …Уже два месяца, как Илюша схоронил Сашеньку и весь в работе, чтобы хоть как-то забыться… Это отвратительно… Прочь, прочь отсюда! – И Эдит Матвеевна беспомощно замахала ручками, изгоняя внезапный мрак и гробовое видение, прислонившееся к дверному косяку.

Оставшись одна, уже на лестнице Сашка завыла, закрыв лицо руками. Но это длилось лишь минуту.

Часа через два она стояла в вестибюле редакции и набирала номер Кеши. На нее брезгливо косился охранник, но она действовала уверенно, с кокетливым вызовом, и к ней не решились придраться.

– Дубов слушает…

– Алло, Кеша, это я, Сашка…

В трубке повисло долгое молчание, словно зажав трубку ладонью, Кеша совещался с кем-то, а может, приходил в себя.

– Ты?

– Я здесь, внизу, у телефонов…

В трубке протяжно заныло.

Сашка прошлась по холлу, выбирая кресло, упала, откинулась, забросив ногу на ногу, не замечая забрызганных грязью резиновых сапог. Ватник она сняла и спрятала сбоку кресла. Дешевый трикотажный свитерок обтягивал и выставлял напоказ исхудавшие груди и прямые, острые плечи.

Минут через сорок, подслеповато озираясь по сторонам, вышел Кеша. Сашка поднялась из кресла и двинулась к нему «походкой Сандры», сдержанно поводя бедрами, стараясь ступать грациозно и мягко. На бледном, помятом лице Кеши мелькнул ужас. Он зажмурился и забормотал:

– Не может быть… Не может быть…

Сашка улыбнулась обаятельно и многообещающе, отчего Кеша побледнел еще сильнее.

– Пойдем отсюда, нам надо поговорить, – выдавил он.

Против Сашкиных ожиданий Кеша отвел ее не в ресторан при телецентре, а в дешевую сосисочную в двух кварталах от шикарных таверн и боулингов, льнувших к телецентру, как молоденькие содержанки к солидному денежному папику. Кеша есть не стал, но заказал для Сашки обильный мясной обед.

– А ты знаешь, что мы тебя схоронили? – спросил Кеша, когда она умяла вторую порцию шницеля. – Да-да. На новой территории Новодевичьего.

– Гроб-то хоть открывали? – мрачно усмехаясь, спросила Сашка.

– Да, знаешь, открывали.

– Ну и что? – сквозь зубы спросила Сашка, дожевывая хлеб с подливой. – Как я тебе показалась?

– Знаешь, смерть никого не красит… Ты была одета в белое подвенечное платье, фату… Лицо – как восковое, сквозь туман. На руках белые перчатки. Постой, я совсем не понимаю, что говорю…

– Да ладно, не смущайся… А что все-таки со мной случилось?

– Взрыв бензобака. Огнетушителя на месте не оказалось. Но ты не сгорела, ты задохнулась. Я плакал… Ты знаешь, как я плакал…

И Кеша упал лицом на неприбранный стол и затрясся. Сашка гладила его по нежной младенческой плешинке с проблесками первой седины. Кажется, раньше ее не было. Или она просто не замечала.

– Где сейчас Илья?

– Занят съемками нового шоу. Только… Тебе не стоит его разыскивать… Он собирается жениться.

– Вот здорово…

Чтобы окончательно добить Кешу, Сашка достала завалявшуюся в кармане мятую «беломорину» Егорыча и закурила.

– Кеша, помоги мне вернуть имя, я хочу снова работать… жить…

– Ты с ума сошла! Возвращайся домой, в свою Таволгу. Там и начнешь новую жизнь. Пойми, люди не приняли даже воскресшего Христа. Не знаю, был ли это заговор против тебя или трагическая случайность, но пойми одно: ты уничтожена. И на этом свете тебе места нет!

– Нет? Ты тоже хочешь убить меня? Ведь ты же меня любил! – Сашка впилась в руку Кеши отросшими ногтями.

– Брось эти игры, Александра… Та нежная, светлая девочка, которую я любил и ради которой… Не важно… Она действительно умерла, и я не позволю тебе…

– Резвиться на ее могиле и ворошить милый прах. Поехали, Кеша. Будь мужчиной.

– Куда?

– На могилку любви…

Кеша купил бутылку коллекционного коньяка «Царь Тигран» и подхватил такси у дверей забегаловки.

В сиреневых ранних сумерках они шли по кладбищенским аллеям к западной стене, где был недавно открыт новый дополнительный некрополь.

Из кургана подмерзших цветов выглядывала Сашкина фотография. Отдельно лежал букет остекленевших лилий.

– Одних цветов на косарь зеленых, а нельзя ли получить немного деньгами, раз я все-таки осталась в живых? – Сашка потрогала носком сапога смерзшееся цветочное месиво.

– Да, когда умирает журналист, цветы не нужны. На его могиле надо разводить погребальный костер из всего, что он успел написать.

– Так сказать, огненное очищение в горниле? Да, мы страшные грешники… Ну что, Кеша, выпьем за помин души.

– Не понял?

– За ту девушку, которая похоронена под этим цветочным курганом. Как бы то ни было, ее больше нет.

Кеша, забыв о пластиковых стаканчиках, потягивал коньяк из горлышка маленькими воробьиными глоточками.

– А знаешь, я тут чуть было не женился… На Алисе… Да-а… А потом чувствую, что мы с ней как дурилки картонные, пыхтим, что-то имитируем, и плюнул на все. – Кеша робко, словно ища тепла озябшей ладонью, протиснулся за отворот ее ватника.

Его маленький унылый носик покраснел. В очках дважды отразилась раздетая догола кладбищенская луна.

– Саша! Меня приглашают в Лондон. Русская версия «Зайчика…». Очень выгодный контракт. Если хочешь, ты можешь поехать со мной, но только как жена. Сашенька, милая! Я потрачу все деньги, какие только смогу заработать, на врачей для тебя. Все еще можно поправить. Там в Лондоне…

– Спасибо. Но, по-моему, Москва прикольнее Лондона. А может быть, в Москве?

– Нет, – замотал головой Кеша. – Ты не понимаешь, здесь нельзя! Я не хочу с ними ссориться!

– С кем? Ты думаешь, то, что случилось со мной, было кем-то задумано?

– Не сомневаюсь…

– Кто они? Скажи, кто?

– О, вот, кстати, вспомнил! – радостно встрепенулся Кеша. – Я же тебе деньги был должен. Помнишь, на день рождения Шолома Олейховича скидывались.

Кеша вытряхнул карманы.

Сашка скрупулезно отсчитала долг, остальное вложила обратно в мерзлую ладошку. Кеша запоздало очнулся, решительно распахнул дипломат и принялся заталкивать в карманы ее ватника доллары.

– Я хочу знать, кто почивает в этой могилке, и отдать последний долг. Разыщи могильщиков!

– Нет, ты бешеная!

– Ты просто не знаешь, что со мной сделали те, кого ты так боишься.

Сашка распахнула ватник и задрала свитер, обнажив обручи ребер и запавший живот со следами ожогов и рваных шрамов.

– Смотри и ужасайся. А хочешь, я расскажу, как меня насиловали, как об меня тушили сигареты, как меня изрезали ножом, трахнули осколком бутылки и закопали в лесу.

– Ты уничтожаешь меня, Сашенька…

Кеша пятился, беспомощно размахивая руками, споткнулся, осел в снег, с трудом перевернулся, и, спотыкаясь, цепляясь за могильные оградки, побрел прочь.

В конторе кладбища светилось тусклое окошко. Сторожей было двое; пожилой краснолицый крепыш и молодой, высокий, бледный, со странным ускользающим взглядом. В жарко накуренной комнатушке моргал экран телевизора. На подгибающихся ногах Сашка ввалилась в контору, изо всех сил цепляясь за ручку двери, чтобы не упасть. Было уже за полночь, но в сторожке был накрыт стол. Сторожа бросили ужинать и уставились на нее.

– Мне нужно с сестрой проститься. Я на похороны не успела…

Из карманов ватника Сашка выложила на стол доллары.

– Здесь, дамочка, не картошкой торгуют, а мертвых людей сберегают, – строго напомнил старший и перекрестился в пустой угол.

Сашка вывалила на стол еще несколько купюр, пополам с рыжей кладбищенской землей и снегом.

– Не успели попрощаться, – сочувственно вздохнул старший, отирая блестящее от жара лицо. – Всяко бывает! На то она и смерть, чтобы прямо на пиру жизни, так сказать… А могилку нам сготовить завсегда не в труде.

Троих седни схоронил.
Двоих к доктору водил.
Дедку в рай пешком отправил.
Бабке склеп колом поправил… —

фальшиво пропел коротышка, и посерьезнев продолжил: – Что ж, если очень надо, то можно и вскрыть. Здесь жильцы тихие, в гости можно без стука. Да и дело наше скромное; если в потемках и без шуму…

– Только скорее…

Бросив ужин, сторожа быстро оделись, подхватили в сарае заступы и, ежась от ночного морозца, поспешили за Сашкой.

– Струмент-то взял? – спросил крепыш у бледнолицего.

Тот молча показал квадратный рефлектор и вожжи.

Сдвинув венки и выдернув фотографию, сторожа приступили к работе. Земля еще не промерзла, была податливая и мягкая, рыхлые комья ложились на нарядный снежок. Сашке казалось, что заступы с болью врезаются в ее грудь, постукивают о ребра, вязнут в жилах, норовя достать до сердца. Сторожа опускались все ниже в глубину, пока лезвия лопат не заскребли о крышку. Качался на ветру фонарь, и раскрытая могила шевелилась, коробилась в неверном свете. Земляная крошка с шелестом сыпалась в яму. Сашка тряслась, не в силах удержать пляшущие челюсти. Старшой заметил:

– Нервничаешь, сестренка? Не надо… Вот у меня, к примеру, привычка. Мне без разницы… Все брезгают, а я на гробе и отобедать могу. Такие же люди, только без дыхания! Вспух человек, и боле ничего. А вы как уважаемая родственница можете убедиться, рыли по совести, чтобы вашей упокойнице красиво лежать – на полметра глыбже законного основания. Впору для себя такую. Гроб колода-полироль, тяжелый, как грех нераскаянный, придется добавить, а то не вытащим.

Сашка послушно порылась в карманах. Обмотав вожжами, сторожа подпихнули и вытолкнули гроб из ямы. Поддев ломиком, старшой сдернул крышку. Сашка не зажмурилась, заставила себя смотреть, вцепившись костенеющими пальцами в оградку.

– Отойдите, мне надо побыть одной.

Сторожа отошли под деревья, закурили. Сашка встала на колени, не решаясь коснуться тела. Белела несмятая фата, сквозь нее смутно проступало лицо. На груди, поверх белого гипюра, тускло блестел жемчуг. Руки в ажурных, тронутых плесенью перчатках были сложены под высокой грудью.

Онемелыми пальцами Сашка подняла фату. Фарфоровая венецианская маска улыбалась загадочной улыбкой Джоконды. Преодолев брезгливый ужас, Сашка приподняла ледяную руку. Рука в длинной ажурной перчатке подалась и мягко отошла, отвалилась. На ветру шелестели газетные обрывки. Сашка сорвала маску, под маской вспух рыхлый бумажный ком. Это была газета с последней ее статьей: «Лестница в ад». Она сама выстроила себе лестницу в ад. Сашка рванула жемчужное ожерелье с шеи «трупа», ледяные градины брызнули в гроб. Все тело «покойницы» было набито газетной бумагой.

Сторож поднес ей граненый стаканчик:

– Выпьем! Не пьют только на небеси, а здесь любому подноси.

Тело в гробу лохматилось обрывками бумаг.

– А вот в чем дело-то… Могилка-то пустая. И так случается… Н у, вздрогнем! За тех, кто Александру, рабу Божию, за рупь покрыл рогожею.

Остатка Кешиных денег едва хватило на оплату часового сеанса в интернет-кафе. Электронный адрес Зода стерся из Сашкиной памяти, но каким-то чудом остался на диггерском сайте МГУ. Она оставила свое сообщение, не зная толком, когда Зодиак сможет его прочесть, и через полтора часа поплелась на назначенное место встречи.

Она видела, как он бежит через площадь в золотистом свете фонарей: длинноногий, в распахнутой куртке, белые, как у оперного Зигфрида, пряди сдувает со лба резкий ноябрьский ветер. Видела, как он мечется у арки «Красных ворот», не узнавая ее, и как, наконец-то опознав, накупает охапку цветов и осыпает ее всю с головы до ног.

– Где ты пропадала, Сандра? Без тебя в городе беспредел. – Зодиак все еще не давая раскрыть ей рта, хватает такси и заталкивает ее на заднее сиденье. – На Чусовую… – бросает он водителю, и они летят через город, унизанный хрустальными бусами, звездами и светящимися письменами, как чертог Валтасара. Она замечает, что, беспрерывно болтая, Зодиак с жалостью поглядывает на нее в боковое зеркальце.

Дверь открывает худенькая большеглазая девчушка, трогательно укутанная серым пуховым платком, теплый дух пирогов и сладкий запах насиженного гнезда окутывают Сашку, и в первую минуту у нее кружится голова. Сашка с удивлением узнает, что Зодиак женат и скоро, совсем скоро, их будет трое.

Раздевшись в маленькой тесной ванне, Сашка с ужасом и смирением осмотрела себя. Пока она купалась и млела среди позабытых запахов и звуков, Зодиак и Герда, так звали его избранницу, успели справить ей гардероб из старых джинсов, рубахи и дутой куртки.

– Жаль тот штрек засыпали, – пожаловался Зодиак. – Я уже почти уговорил Кобальта еще раз проверить «склепы».

Поздним вечером, когда Герда ушла спать в единственную кроме кухни комнатенку, Сашка рассказала Зодиаку, все, что случилось с ней.

– Парень этот однорукий за мной как мать родная ухаживал, а в глазах такая любовь, такое терпение, словно сам Христос мне ноги на ночь обмывал.

– Ну ты прям такое рассказываешь, что даже слушать стыдно как-то.

– А я, как последняя мразь, с ним даже не простилась. И знаешь, я только сегодня поняла главное. Все, что было со мной… Как это ни страшно звучит, я заслужила. Я забыла о самом главном в человеке. Знаешь, даже когда я ездила по госпиталям, собирала материал для своих статей, когда смотрела в лица этих ребят и вызнавала самое страшное из того, что они пережили на войне, меня интересовала только «желтая слизь», только то, из чего я могла сляпать статью, удивить, срубить побольше зеленых. Мне внушили, что миром правят деньги, «царь-доллар», и я поверила этому. Я и людей-то не видела, а только «материал», который надо «профессионально обработать». Оттого нас в народе и зовут «трупоедами», что как падальщики слетаемся туда, где пахнет кровью и деньгами… А у парня этого только половина тела осталась, а ведь он такой молодой…

– Тела половина, зато душа целая.

– Да, ты правильно сказал – душа! Дух! А я словно виновата и в его судьбе и в увечье.

– Не надо хлопать себя ушами по щекам, Сандра, это смешно.

– Нет, это страшно. Когда я писала репортажи из госпиталей, где лежали наши ребята, когда делала статью о чеченском золоте, я думала только о своем успехе, любовалась собой. Я забыла, что «слово чистое, как горний ключ», оно для спасения дается. Для спасения России.

Зодиак подавленно молчал.

– Помоги мне, Зодиак, ведь я все-таки нашла Грааль. Мне нужно попасть в мою бывшую квартиру. Может быть, чаша еще там… Поможешь?

– Смотря какой там пейзаж. Квартиры брать я еще не пробовал.

– Пятнадцатый этаж, выше – только чердак и голуби. Ты будешь подстраховывать меня сверху, а я постараюсь пролезть в форточку. Он никогда не закрывал ее.

– Менты, сигнализация? – поинтересовался Зод.

– При мне не было…

– Хорошо, забросимся завтра часов в одиннадцать вечера. А ты уверена, что квартира пуста? Дело опасное…

– Почти уверена. Зод. Понимаешь, я выжила, а значит, чаша по-прежнему моя. Тот, кто владеет чашей, не может погибнуть глупой смертью.

С наступлением сумерек Зодиак и Сашка пробрались на чердак. Для этого Зодиаку пришлось спилить навесной замок, но подобные трюки в своей диггерской биографии он проделывал часто.

– Куртку снимай, а то в форточку не влезешь.

Надежно закрутив стропы вокруг вентиляционного заборника, Зодиак опустил Сашку за край бездны. Бил сильный верховой ветер. Зодиак потихоньку «травил шкоты», и Сашка опускалась все ниже, пока не зависла на уровне окон. Балконные двери были заперты. Оставалась одна надежда – кухня. Несколько раз толкнув рукой примерзшую форточку, Сашка вдавила ее вовнутрь. Зодиак понимал все ее знаки и едва заметным подергиванием строп аккуратно вправлял ее в отверстие. Сашка протиснулась в форточку и, опершись пальцами рук о стол, скользнула по стеклу коленями. Очутившись на кухонном столе, она отцепила стропы и прижала их рамой.

Она шла по комнатам, на ощупь узнавая любимые уголки. Было тепло и тихо. В спальне летали фантастические тени рыб. Здесь почти все осталось по-прежнему. В шкафу лежал хорватский платок, но остальные ее вещи исчезли. Она шаг за шагом обыскала спальню. Здесь мучительно пахло Ильей. Она прилегла на краешек постели, погладила сияющий атлас одеяла, подержала в руках «розового медведя своей мечты», достала из потайного кармашка на его животе пару стальных колец и крестик с острова Огненного и опустила в карман брюк.

Машинально выдвинув ящик ночного столика, Сашка достала темно-вишневый футляр от кольца, и нажала на кнопку. Крышка отскочила с мелодичным звоном. На подушечке сверкало кольцо с изумрудом. Сашка вынула его, взглянула на полированный ободок. Перед глазами поплыли буквы ее имени. Это кольцо было на ее руке тогда… Его стянули с ее пальца на ржавой кровати лагеря «Солнышко». Ничего не понимая, она надела кольцо на исхудавший палец, полюбовалась игрой света. Замок в прихожей щелкнул и повернулся на один оборот. «Илья!» Было слышно, как распахнулась дверь, серебристо рассыпался женский смех, кто-то энергично затопал, отряхивая ботинки на пороге. Через секунду Сашка приняла спасительное решение. Она выскочила в холл, вошла в высокий шкаф-купе, и задвинула дверь из зеркального стекла. Изнутри стекло оказалось прозрачным, лишь слегка тонированным, и Сашка видела все. Высокая хрупкая блондинка, не снимая короткой розовой шубки, стремительно прошла в спальню. За ней, через голову стягивая свитер, шел Илья. Сашка затрясла головой, ничего не понимая. Зачем она сидит в собственном шкафу, как шпионка? Она вышла из шкафа, прошла мимо спальни, не удержалась, на миг повернула голову. Блондинка, уронив с голых плеч шубу, «играла на саксофоне», выражаясь Светкиным языком.

Сашка отперла входную дверь торчащим в замке ключом и вышла из квартиры.

– Ну что, нашла? – Зодиак осекся, увидев ее лицо.

Сашка помотала головой. Она подошла к краю крыши и, покачиваясь от резких порывов ветра, смотрела вниз. На секунду шоссе внизу и детский дворик качнулись и, стремительно вращаясь, понеслись к ней навстречу. «Это совсем не страшно. Это совсем не больно», – прошептала Сашка. Ей до одури хотелось смотреть в зияющий провал. Она перегнулась вниз – хлипкое ограждение не доставало ей до пояса. Как странно, если оттолкнуться и полететь вниз, то она пролетит этот страшный, темный мир, насквозь пронзит мерзлую землю и очнется среди звезд, добрых, приветливо мерцающих. И ей уже никогда не будет больно.

– Сандра! – Зодиак рванул ее сзади за свитер, но Сашка намертво вцепилась в ограждение. – Ты это брось. Даже думать забудь!

Зодиак опрокинул Сашку на бок и поволок от края, закутал в куртку и усадил с подветренной стороны вентиляционного короба. Сашкины челюсти плясали с костяным лязгом.

– Смотри, какие сегодня звезды усатые. Это к морозу. – Зодиак удерживал Сашку за плечи, он не видел ее лица и горящих бесслезных глаз. – Сколько лет занимаюсь астрономией, но так и не понял, о чем горят звезды. Созвездия – это знаки, буквы. Представь, каждый живущий на земле одарен этой книгой. «Тело происходит из земных элементов. Душа – приходит от звезд. А дух от Бога…» Но есть и четвертый элемент, что-то еще, без чего человек не был бы человеком, Божья искра, свет неповторимой, единственной в мире души, и человек не имеет права гасить его. Как бы ни было трудно. Сандра, живи!

Глава девятая

Звезда по имени Солнце

Алексей не видел Егорыча несколько дней и сразу заметил, как резко сдал старик. Из всего гостинца Егорыч выбрал моченую бруснику. Заметив на пиджаке Алексея орденскую колодку, Егорыч оживился. Прежде его выученик никогда не щеголял наградами.

– Ты за что медаль-то получил, паря?

– Да было за что: Улус-Керт, восемьсот метров над уровнем моря. На такой высоте со времен войны никто не бился. Может, слышал?

– Нет, не слышал.

– Да, о нас мало кто слышал… А кто слышал, постарался забыть.

– Расскажи…

– Нет, батя, такое вспоминать нельзя. Потом надо в запой уходить или оборотнем по твоим лесам скакать.

– А вот смотри, что у меня есть… – Старик достал из тумбочки баклажку. – У сестренки выпросил. Давай подымем за помин душ.

Сжимая в кулаке конус мензурки, Алексей понуждал свою память:

– …Наша шестая парашютно-десантная едва вступила в ущелье, а навстречу уже боевики колонной прут. Для наших это лобовое столкновение было полной неожиданностью. То ли полковая разведка подвела, то ли и вправду Аргунский коридор они «купили». Об этом они орали нам в мегафоны. Короче, одна рота против трех тысяч вооруженных боевиков, на одного нашего тридцать чечей. Мы тогда еще не знали, что с ними и Басаев шел с отрядом. Несколько часов запугивали, уговаривали: «Пропустите нас – останетесь живы. Нет – мы пройдем по вашим трупам и сровняем с землей…»

Но тогда в нас такая ненависть кипела, что если ее не выплеснуть, то как дальше жить. Все понимали, что живыми из ущелья не уйти, прощались друг с другом, письма домой писали. Ну, не могли мы их пропустить. Не могли! Знаешь, я однажды про это спьяну уже рассказывал. Так мой погодок, сытый такой, при понтах, в лицо хохотал. За пшик, говорит, тысячу человек положили. Да… тысячу. Помню, как боец рядом со мной умирал. Слышу сквозь вой фугасов и разрывы кто-то поет «Звезда по имени Солнце…». Все поет и поет, а кто поет – за камнем не видно. Я подполз: амба! Живот у певца разорван. Вот он его ладонями зажал, подпихнул кишки и поет, чтобы не стонать, а может быть, чтобы душа с песней легче выходила.

В живых нас осталось тогда только шестеро. Но и мы выбили у чечей лучшие силы. В ярости они лица наших парней кромсали, а потом тела минировали. Такая ненависть кипела… Я с войны пришел и понял, что меня и здесь ненавидят. Особенно те, кто откупился, откосил… Вернулся я и не нашел ни родины, ни народа. А уж когда посмотрел и понял, какие деньги у них здесь в Москве крутятся… Здесь их надо было косить. Только те, кто в боях погиб, они все равно святые. На том краю мы так воюем кроваво, потому что на этом краю никому до нас дела нет. Словно мы не герои, а придурки, отморозки последние…

– Ты говори, говори, парень, полегчает… нельзя в себе копить.

– Все, батя, минута молчания…

Глядя, как ходят желваки на щеках Алексея, Егорыч еще плеснул ему на донышко.

Егорыч засморкался, незаметно смахивая слезы.

– Я и первую любовь там, в горах встретил, – продолжал Алексей. – Мы тогда вчетвером через горы шли и заблудились. Поперли вглубь, в самое осиное гнездо, их разведчики нас обнаружили, мы драпать и еще хуже заплутали. Припасы кончились, воды нет. Дозы у ребят тоже кончились. Днем валяемся где-нибудь в укрытии, а по ночам пробираемся туда, где иногда постреливают. Девчушка к нам прибилась, грязная, оборванная, но веселая. Говорит, у чечей в плену была. На снайпершу вроде не похожа. Ласковая оказалась и неотвязная, как собачонка. Все «миленькие да родненькие», словно других слов не знала. А парни уже на пределе, четыре дня не жрамши. Очень она нам эти дни скоротать помогала. Мы сначала ее трогать побаивались, когда на операцию уходили, никто не догадался джентельменский набор прихватить, да его бы и на час не хватило. Но когда смерть под боком, всякие там предосторожности теряют смысл. Тащились мы от нее крепче, чем от дозы, и ничего уже не страшно. Потом уже днем шли, ничего не боялись. Покажись боевики, мы бы на них грудью поперли. Про жратву забыли. Для меня она и первой и последней была, теплая такая, мягкая, вся жалостливая, особенно там. Я сдуру думал, выйдем к своим, адрес запишу, если живым буду, разыщу, женюсь, что ли, или уж не знаю как там…

Алексей замолчал, сжал ладонями виски и зажмурил глаза.

– А что же девушка-то? – оживился Егорыч. – Разыскал ее? Что потом-то?

– Что-что? Лучше не спрашивай, отец. Хотя ладно… Вышли мы на заброшенный грейдер. Она у нас четвертой шла, я замыкающий. По всем параметрам это была моя мина. Она была поставлена так, чтобы уже под кузовом взорваться или в середине колонны. Взрыв был такой силы, что нас всех раскидало, но ни одной царапины. Мы ее всю саперными лопатками собрали на плащ-палатку и на гору отнесли. Там камень был разбитый. Какой-то гвардии поручик Апшеронского полка… Под тем камнем и схоронили.

После этого случая я всегда и везде добровольцем шел, поэтому, наверное, и жив остался. Помню под Новый год… никто трупы убирать не хотел. Это же снова под пули лезть. Вот после Нового года – тогда пожалуйста. А у нас так было заведено, что на эту операцию только добровольно, особенно если друг там лежит. Я, капитан и еще двое ползем. Тишина, чечены не стреляют. А потом земля вздрогнула и грохот, там, где наши в блиндаже окопались, – красный дым и тишина.

Но труднее всего в окружении. Днем носу из подвала высунуть не давали. Две ночи мы к своим пытались прорваться через шквальный огонь. Два раза возвращались. Сидим уже неделю. Но вода есть, сухарей по норме на день, но психика взаперти у ребят сдает. А на следующее утро это и случилось: капитан вышел из подвала и стоит на утреннем солнце. Чечены опешили, не стреляют, ждут, что дальше будет. А он посмотрел-посмотрел на солнце, которого не видел несколько дней, и пулю пустил в висок. Я думал, еще несколько дней и все… Ховаешься в подполье, как крыса. Кажется, выйти бы глотнуть ветра, на солнце поглядеть и… умереть. Я до сих пор не знаю, что эта была за война.

– Да, парень, а я свое под солнышком-то отгулял… Тоже вроде, как в окружении… До весны бы дожить, до светлых дней.

– Доживешь. Мы с тобой, батя, еще на глухариный ток пойдем. Не стрелять – слушать.

– Не дожить мне… Подарок тебе хочу сделать: денег я припас. Сначала копил на новый дом, потом на похороны, а теперь уж ничего мне не надо. Гроб я смастачил, на чердаке под сеном спрятал. Пусть дожидается. Слушай: скопил я по мысли моей на машину, может и не новую, но справную. Деньги эти в сундуке моем найдешь, под смертной укладкой. Все тебе отдаю. Вот купишь какую-нибудь колымагу на широких колесах, на Грине женишься, я же вижу, как она на тебя глядит. Так глазищами и полыхает.

– Спасибо. Только машина мне не нужна. На ней по лесу не поездишь.

– Дом отстроишь. Добром прошу, возьми! Ты душу мою пригрел в стариковском одиночестве, и я тебе отплатить хочу.

Алексей так и не осмелился сказать старику, на что решил потратить деньги. Сколько помнил себя, он всегда мечтал о белой лошади. Этот конь приходил на зов, как забытый тотем его племени, и из мрака родовой памяти вылетал широкогрудый красавец с волнистой гривой и косматым белоснежным хвостом, и эта детская блажь не умирала в Алексее, и даже сны снились рыцарские, где копье и белый конь были его единственными спутниками.

Цыганский дом одиноко стоял на взгорье за Ярынью. Издалека был он похож на замок, украшенный коваными решетками, балконами и флюгерами, в виде скачущих в разные стороны лошадок. Позади дома был пристроен широкий двор, за ним выгон, со всех сторон огороженный поскотиной, где цыгане пасли своих коней и кобыл.

Никакого барыша лошади не приносили, но оставались рядом с домом, как символ будущих кочевий, без которых цыган – не цыган. Последнее время цыгане начисто забросили торговлю тряпками и косметикой и теперь, не особенно таясь, торговали «белым зельем». Цыганки «шовихани» регулярно навещали столицу, где их «черный глаз» и знание психологии глупых и нервных «горгио» немало способствовали процветанию оседлого табора.