Зверь бездны

– Психология хищной твари, – буркнул Конюхов куда-то мимо. – Весь мир хотите свести к собственным животным комплексам. И держитесь стаей, как шакалы, благодаря поддержке таких же выродков, потому что с нормальными людьми у вас уже давно ничего общего нет. Вы-то сами что делали вчера с шести до одиннадцати вечера?

– Это что, допрос? – взвился Илья.

– Так точно.

– Я был дома.

– Кто-нибудь может это подтвердить?

– Моя невеста…

Сашка закивала головой, как пружинный болванчик, лихорадочно вспоминая, что Илья явился домой поздно ночью.

– Ну что, теперь вы вполне удовлетворились? – продолжал глумиться Илья.

– Не вполне. Позвольте записать ваши данные, господин Бинкин…

Илья беспокойно заелозил на колючем стуле. «Это ничтожество даже не догадывается, с кем разговаривает…»

Сколько помнил себя, он всегда мечтал быть известным, неприкасаемым, твердо знал, что создан для бурной жизни-игры и именно для нее так щедро оснащен природой. Так туарег создан для пустыни, а эскимос для жизни выше двадцать третьей параллели. Все, что было в нем яркого, заводного, – восприимчивость, природный артистизм, способность подмечать смешное и перенимать, переигрывать, имитировать, природная музыкальность и общительность – были отданы на служение успеху. И во все, за что бы он ни брался, он привносил частичку присущего ему скепсиса, тонкого яда и презрения, которого почти никто из сонных пролетариев по ту сторону экрана не замечал. Он чувствовал свой особый замес и гордился им. Но внутри неумолчно зудело, что он, Илья Бинкин, не имеет ни настоящего таланта, ни священного дара, кроме этой цепкости к мелочам, и беспардонного смехачества. Именно поэтому он выбрал и крепко удерживал возле себя Александру, все же побаиваясь ее неподвластной ему силы и чистокровной красоты. Он знал, что в тот день и час, когда она проснется от зачарованного сна, прозреет и разглядит его целиком, она брезгливо оставит его. Но гораздо страшнее, если однажды проснется «пролетарий» и поймет, как грубо и подло его дурачили.

Нет, ни во внешности, ни в характере Ильи Бинкина не было ничего демонического, но он искренне не понимал о чем идет речь, когда слышал воззвания к совести или, например, к стыдливости. Стыдливость он считал комплексом неполноценности еще с тех давних пор, когда начинал безвестным фотографом в захолустном городке Темникове. Именно там он познал любовь и первую женщину. Он припомнил, с каким трудом уговорил свою подругу сделать хотя бы одно интимное фото. Доводы были неотразимы: ведь он не просто фотограф, а влюбленный художник, и запечатлеть ее красоту было бы для него высшим счастьем.

А она и вправду была красива. Ему всегда нравился славянский тип, должно быть, тяга к смешению генов была заложена в природе его существа, как и тяга к разрушению. У нее была смугловатая атласная кожа, синие глаза, маленький ангельский рот, прелестная, едва развитая грудь и узкие, как у девочки-подростка, бедра. Ноги были худоватые, но длинные и безупречно стройные. Такая красота для захолустного Темникова была не благодатью, а скорее, наказанием. Подсуетившись, Илья выиграл конкурс на лучшую рекламу, объявленный крупной региональной строительной фирмой. На плакате обнаженная темниковская красавица, скромно потупившись, возлежала на огромном ноздреватом кирпиче. «Кладем на совесть!» – было выведено аршинными буквами.

Когда этот плакат появился на главной площади Темникова и на московской трассе, его подруга едва не покончила с собой, но, скорее всего, это ее мать так пыталась представить дело в суде, когда до него дошло дело, хотя Илья честно предлагал мамаше поделиться приличным гонораром. Из школы, где его любимая работала учительницей начальных классов, ей пришлось уволиться. Несколько месяцев она металась по области в поисках работы, пока не исчезла из города. Там, где вдоль дорог, среди приволжских степей и в селениях диких скифов сияло ее нагое тело, девушку молчаливо изгоняли. Илья тоже не усидел на месте и вскоре подался в столицу, прямиком на телевидение в отдел рекламы, где вскоре благодаря протекции дальнего родственника и небольшому стартовому капиталу расцвели и другие его таланты.

Вечером Илья и Сашка впервые крепко поссорились. Ей досталось за непослушание и самодеятельность, и темная тайна исчезновения правой руки Митяева как-то стерлась и поблекла за потоками оправданий и слезами примирения. Остался только легкий сквознячок в груди, словно через приоткрытую форточку уходило тепло, и в пустоте росла неотвязная тревога.

Глава пятая

Лестница в ад

Весь следующий день Илья и Александра гуляли по вечерней Москве, по ее роскошным и безлюдным магазинам. Они покупали все, что им нравилось, и еще то, что успевали подсунуть услужливые менеджеры. Их провожали почтительными взглядами, ими любовались, им, конечно же, завидовали.

Поужинать решили в японском ресторане. Сашка заказала себе рисовый конвертик с икрой летучей рыбы, Илья – рагу из осьминога и еще много разной еды с невообразимыми названиями.

– Глуп тот, кто ест суп из рыбы фугу, но глуп и тот, кто от него отказывается, – философствовал Илья.

Мясо фугу при малейшем нарушении рецепта становится смертельно ядовито, но рискнув его попробовать, истинный гурман никогда не жалеет об этом. Илья был тем самым гурманом, тщательно пережевывающим и смакующим деньги, роскошь, женщин, успех.

– Чтобы узнать вкус борща, не обязательно в нем вариться, – веселилась Сашка.

Уж она-то была уверена, что пройдет по зыбкому краю, не оступившись, балансируя над булькающей пропастью, срывая вздохи восхищения.

Набив животы экзотической пищей, они заглянули в боулинг. Сашка посылала мячи по полированному желобу и даже выигрывала. Мир вращался перед ней, как колесо фейерверка, рассыпающее во мрак яркие искры-мгновения. И она была в центре этого круговращения, в крутящейся воронке непрерывной радости, богатства, любви и обожания. Из-за тонированного стекла Илюшиного «форда» мир виделся совершенно иным, чем сквозь пропыленные, заплеванные окна поезда, который когда-то привез ее в столицу.

– Сейчас, малыш, я отвезу тебя домой, а сам вернусь на студию. У меня ночной эфир, – деловито предупредил Илья, поглядывая на часы.

Сашка смущенно шмыгнула носом, чтобы скрыть сдержанную радость. Ночной эфир Илюши был ей на руку. Она не представляла, как будет выкручиваться и объяснять жениху, почему среди ночи ей необходимо оказаться на задворках проспекта Мира.

Около полуночи она вошла в узкий двор-колодец вблизи Садового кольца. Зодиак обещал провести ее под Москвой «тропой Гиляровского», прогуляться по берегам спрятанной в кирпичный саркофаг Неглинки и вывести из «преисподней» в районе Боровицких ворот. Заброску готовили в «Саду химер».

В темноте шумел листвою парк. Поскрипывали деревья, в черном зеркале пруда подрагивали городские огни, где-то на Садовом кольце ревела сирена, будоражила нервы. Но весь знаменитый диггеровский «адреналин» был еще впереди.

В густом сумраке проступил угловатый мужественный силуэт. Сашка посветила фонариком в темноту. Метрах в десяти лучик уперся в широкую грудь Зодиака.

Он дружески чмокнул Сашку в щеку, приглашая ее примкнуть к трапезе. Рядом с ним на упаковочном ящике сидел неказистый человечек с острым, вытянутым вперед лицом. В лучах коногона его щетина искрилась, как медная проволока. Маленькие глазки смотрели живо и хитровато.

– Это и есть та самая? – прихлебывая пиво, он разглядывал Сашку.

– А что? Не нравится?

– Да, ничего…

– Познакомься, Саша, это Кобальт, ночью веселый гном, а днем секретный физик. Сейчас пивка засосем и двинемся. Ты еще по московской подземке не гуляла?

– Нет.

Было заметно, что Зодиак успел похвастаться своим знакомством с модной журналисткой и ему хотелось, чтобы она сразила Кобальта. Но она была глубоко равнодушна к собственному успеху, да к тому же еще и в том благословенном возрасте, когда на нее было достаточно смотреть и совсем не обязательно слушать.

Зодиак достал из рюкзака оранжевую «химку» на широких бретелях для Сашки, выложил на «стол» фонари, запас батареек, и сдержанно предупредил, что кое-где придется ползти «раком» по довольно неприглядным катакомбам.

– Не становись раком, если не хочешь чтобы тебя… – прогнусавил Кобальт.

Сашку передернуло.

– Зачем ты взял этого урода? – шепотом спросила она у Зодиака. – Договорились же вдвоем.

– В чародейских книгах, Сандра, написано, что гномы и кобольды дружелюбны к людям, но способны на злые шутки. Дорогу знает только он. Он умеет от ментозавров ныкаться, без него сразу же запалимся, – укротил Сашкин гнев Зодиак.

Забрасывались через откидной люк вблизи пруда. Этот городской водоем заполнялся водой из Неглинки. Высоко над водой темнели решетки для слива, в конце жаркого лета подземелье было почти сухим.

Узкий лаз в коллекторы на диггерском языке звался ракоходом. По ракоходу можно было передвигаться только на четвереньках. Едва удалось распрямиться, ноги зачавкали в густом желе. Его было выше щиколотки.

– Дерьмосброс, – буркнул Кобальт.

Разноокрашенный поток обгонял их, цеплялся за ноги яркими щупальцами. На приметном перекрестке они свернули в заброшенную с пятидесятых годов канализацию. Сливные коллекторы, люки, лесенки скобки, «гильотины» – опускающиеся решетки, все было безнадежно ржавым от полувекового бездействия. Примерно через километр начался старинный кирпичный тоннель, по-своему даже живописный.

– Ползем под Трубой, хотя, может быть, еще под Цветбулем.

В «химке» было нестерпимо жарко, да и желе изрядно пованивало, и Сашка запоздало поняла, почему подруги диггеров предпочитают дожидаться своих избранников «на берегу».

Вскоре романтический подковообразный ход сменился бетонным новоделом. Где-то рядом взревела вода, словно прорвало дамбу. Сашка невольно вздрогнула.

– Не бойся, это обычный водосброс, каждые пять минут срабатывает.

Подземные берега Неглинки оказались отделаны тротуарами. Над головой, раздвинув кирпичную кладку, свисали древесные корни. В весеннее половодье деревья пили тухловатую воду прямо из реки. Русло Неглинки по всей длине было изрыто отверстиями. Остатки древних труб при должном напряжении воображения можно было принять за норы гигантских крыс. Нет, это были всего лишь частные сливные канавы старинных домовладельцев.

– Рядом Госбанк, Сандуны. А эта труба прямо в денежное хранилище ведет. Люк там офигенно большой, стратегического назначения. Только в этом подвале круглосуточно ментозавры пасутся. А по этой канавке еще дядя Гиляй любил прогуливаться. Тоже был знаток преисподней.

– Ну что, привал? Пивка по баночке? – предложил Зодиак, найдя сухой уступ.

– Изнутри кремлевские холмы похожи на сыр, – прихлебывая пиво, пояснял Кобальт. – То и дело нарываешься на какое-нибудь капище. По галереям много народу шастает: менты, фээсбешники. Диггеры из враждебных кланов попадаются, случаются побоища. А по всему городу, ближе к поверхности, живут бомжи, так что ломик надо держать наготове.

– Это в каком смысле? – насторожилась Сашка.

– В смысле вовремя люк отбить, пока не запалились.

– А тут еще случай был. Закинулись мы в пустую штольню и незнамо какими путями попали на «объект». Шахта вроде ракетной. Все новое, выкрашенное, техники наворочено… Чуем, надо рвать. Сидим на дне штольни, притихли. А тут как сирена рванет: кто-то с перепугу рычаг задел, и вот на нас сверху лифт летит, махина… Мы несколько секунд на него смотрели, а потом, не помню как, оказался уже метров за тридцать. Чудом все зашкериться успели в какой-то отсек, потом от псов удирали. Они так натренированы, что ползадницы сразу откусывают…

Стоячий влажный воздух казался плотным на ощупь. Метров двести они шли «ближним горизонтом»: на уровне подвалов и теплоцентралей. Потом труба внезапно пошла под уклон. Круглые бетонные кольца были смонтированы не в стык, а в виде порогов, по которым с шумом прыгала подземная река. В качающемся свете фонарика можно было разглядеть и завсегдатаев подземелий. По стенам ползали крупные шелковистые мокрицы. Крысы веером сигали от качающегося света и успевали спрятаться в щелях. В сливных резервуарах, как саван, колыхалась белесая плесень.

– Никаких крыс-мутантов, говорящих грибов и амфибий я под Москвой не встречал, но радиоактивные отходы имеются. На этом месте счетчик обычно зашкаливает.

Пенистый поток, плавно обтекая препятствия, стремился в Москву-реку. Они оказались в районе Балчуга, и вдоволь налюбовавшись через боковой люк на яркие, пляшущие в воде огни, повернули в сторону Кремля.

– А еще случай был: из Московского зоопарка сбежала гигантская морская свинья капибара. Пол прогрызла и ушла в подземку… Размером она с небольшого хряка, морда кроличья, на лапах по три пальца. Где-то в плесени и в гнилушках извалялась, как есть крыса-мутант, хотя и не страшная. Ее один «монтерус» в потемках увидел, и с того, сказывают, заклялся пить что-нибудь, кроме кваса…

Ближайшие к Кремлю катакомбы были сухи и обитаемы. Под ногами похрустывало битое стекло. На стенах красовались монстры-граффити, под стенами истлевали черные кучки кала, изредка попадались лысые мумии кошек и собак.

– Это – цветочки, случается и на трупака наткнуться, – мрачно заметил Кобальт.

– Бомжи или криминал? – спросила Сашка.

– Всяко-разно… А теперь еще и сатанисты облюбовали несколько приличных залов. Тут главное вовремя оценить, кого больше, и действовать соответственно численному превосходству над противником. Месяца два назад, двадцать второго июня, лупили мы их здесь по-черному, никакие заклятья им не помогли. А вот эта гадость стала частенько попадаться…

Кобальт поднял с пола что-то похожее на дохлую мышь, понюхал. Сашка посветила фонариком: в руках у Кобальта болтался мешочек с длинным шнурком.

– Что это? – изумилась Сашка.

– «Гри-гри» – сувенир из ада, талисман ву-ду, – пояснил Кобальт. – Есть у них одно божество: «Лао заброшенных дорог». «Лао» – это дух, страшилище всего пантеона. Вот они и облюбовали подземелья. Это ты еще под Нью-Йорком не лазала, а я там был. Зрелище не из приятных. Между прочим, граффити – тоже их изобретение. Колдун собственноручно рисует на стене особые знаки и анаграммы. Без этого нельзя.

– А зачем им «гри-гри»?

– Порчу наводить. Черный колдун шьет мешочек из савана десятидневного мертвеца. В мешочек в чинном порядке складывают одноглазую сушеную жабу, мизинец с руки самоубийцы, кошачий глаз, толченые крылья летучей мыши, ну еще что-нибудь вроде крови голубя или печени совы. Главное, чтобы ингредиентов было не больше тринадцати. Кстати, я в своей лаборатории пытался исследовать этот феномен и ни черта не понял, но в вуду все это работает.

– Замолчи, Кобальт. Не пугай барышню… Ну что, еще раз привалимся? – спросил Зодиак.

Он был рослый и ему, несмотря на долгие тренировки, не хватало кислорода. В здешних подземельях привольно чувствовали себя только мелкие особи.

– Белые плантаторы как могли боролись с вуду, но от этого культ становился только более тайным и вредоносным. Чернокожие рабы привезли с собой на американский берег обычаи людоедства. Всех рабов крестили, но по ночам они собирались вместе, чтобы предаться гнусным, но до боли родным порокам. Кстати, куклуксклановцы зажигали крест не из любви к дешевым эффектам, а чтобы напомнить новообращенным христианам о Божьей каре.

– Ого! Паленой шерстью пахнет…

Зодиак осветил темный аппендикс, отходящий от главного ствола под прямым углом. В маленькой комнате-нише на вбитом между кирпичей крюке болталась обгорелая кошка. Сашка едва не закричала от ужаса. Она часто ловила себя на том, что животных ей жальче, чем людей.

– Ну, что я говорил… Вот уже до московских кошек добрались. Кто на очереди? – ворчал Кобальт.

Спотыкаясь, Сашка брела по подземелью; сводчатые потолки, кладка из бурого от времени слоистого кирпича… Воздух густой, прессованный, ватная тишина обжимает уши. Изредка стены едва заметно оживают, по ним пробегает дрожь: где-то рядом пролегает ветка метро. Из стен по капле сочится вода, оставляя ржавые потеки.

Через узкий пролом они спустились «этажом ниже». Это было «историческое» подземелье, вырытое в незапамятные времена и выложенное тщательно обработанным белым камнем.

– А так строили при Юрии Долгоруком. – Кобальт ощупал тесную без зазоров кладку. – Крепкий был хозяйственник. Все, что при нем, на тысячелетия сработано.

– Хорошо, что при том Юрии какого-нибудь Заруба не оказалось, а то бы до сих пор расхлебывали, – проворчал Зодиак и присвистнул, остановившись у глухого завала.

– А вот это уже новости, – прошептал Кобальт. – Недавно осыпалось… Туда Макар телят не гонял. Ну что, первопроходцы. Завал разбирать часа два. Придется поработать…

Завал разбирали медленно, стараясь не шуметь. Вынимали сгнившие доски, выкладывали вдоль стен старинные кирпичи. Вскоре ход был свободен. Но, вопреки ожиданиям, арочный коридор сузился, переходы, по которым они пробирались, напоминали лабиринт или церковное подземелье: повороты, высокие ступеньки, закомары для зажженных свечей. На полу лежал слой известковой пыли. Воздух разрядился, в коридоре появилось эхо, верный признак глубоких пустот. По бокам коридора стали попадаться замурованные ниши размером с низкую дверь. Это было то самое подземелье, о котором говорил Косте умирающий Митяев.

– Ну вот и пришли. – Поводя длинным носом, Кобальт обнюхивал подземелье. – Видишь кирпич? Это кирпичные камеры. Сначала в грунте вырубали камеру размером с небольшую комнату, а потом выкладывали изнутри кирпичом.

– Где мы сейчас? – Сашка даже испугалась своего шелестящего голоса.

– Вероятнее всего – под Манежной. С правого бока супермаркет, с левого – метро.

Впереди была глухая стена. Подойти к ней вплотную они не могли из-за груды осыпавшихся кирпичей и вывернутых балок древнего перекрытия.

– Судя по всему, замурованный царский тайник – прямо перед нами. – Кобальт громко зевнул. – Ты вообще чего хотела-то, когда лезла под землю?

– Проверить, действительно ли там что-то есть.

– Проверила, убедилась?

– Да.

Кобальт ощупал кирпичи.

– Придется вызывать сюда ученых дядек с портфелями, фээсбешников, журналеров со вспышками. Кстати, вы уверены, что нацмены не знают о тайниках? Отсюда до их магазина рукой подать.

– Не мути, Кобальт, – осадил его Зодиак. – Коридор осыпался недавно. Мы первые сюда вышли. Значится так, десятую долю клада берем себе! До конца жизни хватит. Давно мечтал обследовать Босфорские пещеры, керченские каменоломни, а там, чем черт не шутит, махну на какие-нибудь острова.

Зодиак смахнул со лба темную от пота и пыли прядь и победоносно оглядел подземелье.

– Хрен ты получишь, а не десятую часть. Ты же ничего никому не докажешь! – прошипел Кобальт.

– Да, такую стенку только взрывать, – мрачно констатировал Зодиак, обследовав кирпичный тупик.

– Кладку можно инфразвуком разрушить. Но для начала можно рискнуть провести разведочное бурение.

Вплотную подползти к кирпичной стене мог только один человек. Кобальт ужом ввинтился в узкую нору между рухнувших балок. Из-под них торчали только его резиновые подошвы.

– Который час? – из норы донесся глухой шелест.

– Пять минут третьего.

– Попробую проткнуть кладку «подзорной трубой».

– Валяй, Кобальт.

Провозившись около часа, Кобальт высверлил в кирпичах дырку, потом завел туда гибкую трубку-гусеницу, состоящую из множества металлических сочленений. Внутри трубки располагалась подсветка и сложная система зеркал, так что Кобальт мог озирать то, что творилось за перегородкой.

– Все, рвем отсюда. – Кобальт вывернулся из норы. Кирпичная пыль сыпалась с его головы и плеч. Пряча глаза, он судорожно запихивал в рюкзак оборудование.

– Что там было?

– Живые мертвецы…

– Ты ошизел?

– Ошизеешь тут, мать твою за ногу! Прямо за стеной товарищ Сталин сидит, трубочку раскуривает: Ты что, – говорит, – Кацо, спятил?

– В Царской библиотеке? – Ничего не понимая, Сашка пыталась заглянуть в нору под балками.

– Какой, на хрен, библиотеке царя Гороха? Если хотите жить, рвем отсюда…

Они уходили по подземелью другой дорогой. Вскоре через заброшенный коллектор с выломанной решеткой спрыгнули в широкую ржавую трубу. По стенам болтались ошметки высохших водорослей. В растрескавшейся тине скалилась падаль. Кобальт подергал носом:

– Мылом воняет. Неглинка рядом. Выйдем у Сандунов.

Они выбрались в глухом дворике позади помойных баков. Зодиак прятал глаза.

– Ну что, разбегаемся? Я в такие игры не игрок. Предлагаю плюнуть и забыть. – Кобальт запихивал в рюкзак изодранную «химку».

– Что там было? Я засечки оставил, если что могу один туда вернуться.

– Иди-иди, мальчик-с-пальчик! Хочешь знать, что я там видел? Оружейный склад и целую гору взрывчатки!

– Но об этом нельзя молчать! – трясущимися губами пролепетала Сашка.

– Ну и дура! – вызверился Кобальт. – Ну не было там ничего, не было! Наврал я! Наврал! Только больше я туда не пойду. А без меня вы там заблудитесь или вас пристукнут. К тому же дырку от «гусеницы» обязательно заметят. Я не хочу валяться с отрезанной башкой.

– Да, ну и каша заварилась… Дело опасное, но лично я сдаваться не собираюсь…

– Ну и дуй отсюда пешком на Лубянку, пионер, может, медаль дадут.

Дома Сашка сразу наполнила ванну. Вода с плеском заливала черную ракушку джакузи, и тело покрывалось серебристыми нарзанными пузырьками. Стуча зубами от нервного озноба, она принялась оттираться губкой, всеми силами изгоняя едкий запах сточной канавы. Она яростно скоблила щеткой зубы, несколько раз, до скользкого скрипа прополаскивала волосы. Если бы могла, она так же прополоскала и оттерла свои мозги и память. Лучше не знать всего этого, жить без мыслей, без чувств, без памяти, как счастливое насекомое, бабочка-поденка, не ведающая унылой осени и зимнего умирания. Да и какое ей дело до какого-то оружия в подземельях. Она там не была и ничего не видела…

А что, если Кобальт ведет двойную игру и, увидев сокровища царской либереи, решил застращать их оружейным складом на подступах к Кремлю?

В прихожей надрывался забытый мобильник, на подгибающихся ногах она добрела до дверей и схватила маленькую гладкую игрушку.

Закинув на плечо легкую сумку, Сашка стремительно шла по бульвару. Она даже слегка пританцовывала, чувствуя во всем теле игривый кураж. В городских ущельях пахло нагретым асфальтом, бензином и духами. Илья поджидал ее в машине, припаркованной у дверей модного бутика.

В изысканном салоне «Офелия» Сашка и Илья узнали, что фата нынче не в моде и в день свадьбы принято одеваться на европейский манер. Илье деликатно помогли выбрать наряд для невесты. Тая от восторга, Сашка примерила белоснежное слоистое облако из хрупкого гипюра, прихваченное у талии твердым лифом. Лиф лишь немного прикрывал грудь, оставляя голыми спину и плечи, но Илья внезапно нахмурился и выбрал для нее глухое, закрытое на груди платье, с высоким воротником и длинные ажурные перчатки. Они доставали до локтей и выглядели грубовато на бархатистой почти детской коже, но Илья настоял на перчатках.

Сашка немного размечталась; в день свадьбы ее белокурые волосы будут забраны в строгую прическу с узким целомудренным пробором. На шее – жемчужное колье. Жемчуг – камень слез, и этих слез на ней, пожалуй, будет многовато. Но колье – подарок Эдиты Матвеевны, будущей свекрови. Кремовые туфельки с золотой пряжкой на тонюсеньком стеклянном каблучке и кружевная пена белья были куплены несколько дней назад. Их белоснежный лимузин, обвитый гирляндами алых и белых роз, медленно проплывет по улицам Москвы, и незнакомые люди с удивлением и грустью будут провожать глазами их свадебную ладью.

– Кстати, что будем делать с чашей? – поздней ночью осведомился Илья.

– В торжественной обстановке вернем народу, – серьезно ответила Сашка.

– Как убеждает жизнь, народ не ценит таких подарков. Давай покажем ее Натану, он разбирается в антиквариате. Если что, он поможет продать ее…

– Нет, Илюша, чашу нельзя продавать, она завещанная.

Илья отвернулся и замолчал. Он дышал в стену обиженно, затаенно.

Рассветный холод ускорил их примирение. До свадьбы оставалось три дня, да и стоила ли старая ваза нескольких потерянных для любви часов?

Минут за десять до начала заседания руководства холдинга Илье доставили обзор прессы. Он торопливо пролистнул зарубежные новости, так же бегло прошелся по отечественным сводкам. Мелькнули столбцы строк отчеркнутых красным маркером и обведенная рамкой фамилия автора: «А. Батурина». Репортаж «Лестница в ад» описывал денежный оборот некоей московской диаспоры, пропущенный через «вспомогательные» банки и благополучно переведенный в иностранные. Автор упрямо доказывал, что через посреднические фирмы в столице финансируются террористические центры на этнических окраинах России и за рубежом, в основном на Ближнем Востоке.

«Она, что свихнулась?» Его всегда пугало коварство Сашкиного характера. Мягкая, уступчивая, нежная, она умела оборачиваться в броню и крушить все на своем пути, если дело касалось ее странных убеждений. Ему чудились лакированные ухмылки коллег: «Что, так и не сумел взнуздать свою провинциалку?» Ну чего, чего ей не хватает? Денег? Славы?

Илья привык извлекать пользу из всех ситуаций. Сделанного не воротишь, но эта публикация может сделать ее имя знаменитым, как только разразится скандал. Он вздует ее за хулиганство и впредь будет отслеживать все, что она пишет.

Илья рассеянно слушал доклад об изменении финансирования и порядка вещания, и едва не пропустил главного, ради чего их собрали за этим черным, зеркально отсвечивающим столом. Дизайн стола был прихотью Натана. Отражаясь по грудь в черном зеркале стола, финансовые покровители медиа-холдинга, исполнительные продюсеры, директора, редакторы, ведущие телеканала и журналисты превращались в карточных королей, валетов и дам.

– Успешная деятельность нашего канала, журналы, массовые издания, тщательно подобранный персонал, – вещал Натан, – это всего лишь надводная часть проекта…

Илья занимался трудно определимыми в обиходе тонкими операциями на общественном сознании, вернее «бессознании». Особый настрой его передач, оригинальные, цепляющие внимание зрителей темы, музыка, лица, костюмы и мимика ведущих – все было заранее срежиссировано и утверждено им. Илья был мастером строго дозированного политического пиара. Раз и навсегда усвоив, что несколько секунд в вечерних новостях стоят первых полос всех утренних газет, он научился виртуозно использовать массовую зрелищность. Оранжевый платочек на лилейной шейке молоденькой дикторши в дни противостояния на Украине, великолепные «пиротехнические» заставки во время празднования еврейской Хануки, серия разгромных псевдоисторических программ перед очередными выборами… Он был виртуозным хирургом и безнаказанно мог позволить себе любые проделки в эфире. Выступление нездорово-красного лидера коммунистов он решительно соединял с репортажем из палаты номер шесть захолустного сумасшедшего дома, где аккурат прошлой ночью случился пожар. Морская рябь на экране, расходящиеся круги и спирали, ритмичные разноцветные вспышки, резко увеличивающие гипнабельность населения, заполоняли экран всякий раз, когда от «пролетария» в очередной раз требовалось проголосовать всем, кроме головы. На счету Ильи были тысячи мелких изобретений и несколько по-настоящему гроссмейстерских ходов.

Краткая информация, ради которой их и собрали здесь, сводилась к следующему: с этого дня среди спонсоров канала будет фигурировать «Плазма-групп», богатейшее объединение столичных предпринимателей, и ее дочернее отделение – фирма «Дебора», подмявшая под себя не только все телефонные коммуникации, но уже претендующая на собственный канал телевизионного вещания.

Илью прошиб холодный пот. Его невеста в своей предсвадебной статье буквально лягала руководство «Плазма-групп», и что самое ужасное, намекала на этническое происхождение ее руководителя. Если статью прочтет Аилов, а он обязательно прочтет, Сашке несдобровать…

По традиции общее совещание заканчивалось собранием особо доверенных людей. В узком кругу посвященных вычерчивался общий вектор их деятельности и отдельные стратегические линии. Здесь озвучивалось то, о чем знал каждый из сидящих за полированным столом, но никогда не решился бы произнести вслух. Беседу в кругу «верных» вел Натан.

– Как вы думаете, кто первым поставил массовое шоу с голосованием в реальном времени? Правильно, Понтий Пилат. Это было потрясающее по накалу страстей действо, где выигравшему свободные и демократические выборы предоставлялась жизнь, а проигравшему – смерть. Этот метод был предварительно опробован на аренах римского Колизея. Мы поставляем народу «голубой хлеб зрелищ» и впереди у нас новый проект: игра на выживание. Руководителем проекта и ведущим игры буду я сам, а подробности, план и финансовую схему мы сейчас и обсудим…

Лишь люди ближнего доверенного круга были допущены к главной тайне. Илья, не веря ни в Бога, ни в черта, тем не менее побаивался Натана, как если бы его босс был не человеком, а огромной саламандрой или «черной дырой», может быть, потому, что Гурецкий умел читать самые тайные мысли своих друзей и помощников.

Близко и подолгу наблюдая за Натаном, Илья так и не смог разгадать его тайны. Мэтр был холост, скромен в быту и холоден ко всему, кроме своих странных увлечений. Как-то в частной беседе с Бинкиным Натан обмолвился, что мага создает одиночество, в другой раз он позволил себе пространно высказаться о магических возможностях «эфиров».

Вскоре Илья убедился, что «эфир» Натана не совпадает с теорией электромагнитных волн. Натан понимал эфир, как магическую передающую субстанцию, не имеющую земных границ. Этой эфирной империей он владел по своему усмотрению, наполняя магическими инкунабулами, населяя незримыми сущностями. Бинкину намертво врезался в память обрывок откровения, который однажды произнес Натан в кругу приближенных: «Эфиры есть владения, кругами простирающиеся за пределы Сторожевых Башен Вселенной, но лишь посвященные адепты могут вызывать эфиры призывами или „ключами“.