Электричка, метро... Он еле доплелся до дому и в полном изнеможении повалился на диван. Через десять минут из аэропорта приехала Таня. Она еще ничего не знала...
      А ночью раздался телефонный звонок.
      - Тебя, - сказала Таня, воротившись на кухню, где они оба молча курили, не в силах ни говорить, ни заснуть.
      - Кто?
      - Какая-то женщина. Говорит, срочно. Голос интеллигентный.
      Павел подошел к аппарату.
      - Алло?
      Раздавшийся в трубке голос не был ни женским, ни, тем более, интеллигентным:
      - Чернов, ты намек понял? Считай последним предупреждением...
      У Павла перехватило дыхание. Намек он понял.
      - Э-п... э-п... Кто это?
      Ответом ему были короткие гудки.
      На кухню он вернулся с таким лицом, что Таня моментально взяла его за руку, усадила за стол, сама села рядом и, не выпуская его руки из своей, сказала коротко:
      - Рассказывай.
      И он рассказал ей все - что не рассказывал доселе никому. Ни отцу, которого с детства привык не посвящать в свои проблемы, ни следователям.
      - Знаешь, я давно заметила, что у всех подлецов есть одна слабость, сказала Таня, выслушав его.
      - Какая?
      - Они считают, что хитрость, изворотливость и жестокость - это то же самое, что ум. И нередко поступают глупо.
      - Глупо?
      - Да. Неужели они не понимают, что после всего этого они потеряли последнюю надежду заполучить тебя? Ведь ты же не станешь возвращаться к ним ни при каких обстоятельствах ?
      - Да уж лучше подохнуть!
      - Но нам надо что-то делать. И быстро. Они ведь ни перед чем не остановятся. Завтра же забираю Нюточку и везу ее в Хмелицы, к Лизавете.
      - Если врачи отпустят...
      - И если не отпустят - тоже. Думаю, тебе надо ехать с нами.
      - А как же отец?
      - Я вернусь и буду при нем. Меня они не тронут.
      - Если захотят - еще как тронут!.. Нет, вы езжайте, а я останусь здесь, на виду. Мне от них прятаться бесполезно: вон Жаппара на Тянь-Шане отыскали, что им какие-то Хмелицы?!
      - Но они не оставят тебя в покое.
      - А я в прокуратуру пойду или в КГБ к тому же Голубовскому. Зря я тогда отмолчался, когда он о возможных причинах похищения выспрашивал. Ничего, теперь все расскажу.
      - Ой, я даже не знаю... Жил у нас в общежитии парень один, Генка, бетонщик. Непутевый, выпить любил, подраться, но вообще-то неплохой. Как-то после получки собрались они с приятелями, выпили на лавочке, купили еще, а тут дождь. Забрались они с бутылками своими в подвал. А там в углу - труп. Приятели говорят, пошли скорей отсюда, а Генка им - нет, надо заявить. Те ушли, а он в отделение. Там его, не разбираясь, скрутили и в клетку: пьяный, мол. А он им кричит: я про покойника заявить пришел. Ну, рассказал, где и что, выехали они. Смотрят - действительно покойник. Генка им говорит: что, убедились, что не вру? Теперь отпустите! А они говорят: теперь-то как раз и не отпустим, потому что ты и есть убийца! Убил, испугался и к нам прибежал, рассказывать, будто случайно нашел. Он на колени: да вы что, да какой я убийца!.. Год его потом в тюрьме продержали до суда, и там и вовсе бы засудили, да хорошо, что прокурор порядочный попался и разобраться не поленился. Труп-то в подвале три дня пролежал до того, как Генка нашел его, а Генка в то время на Бокситогорском комбинате в командировке был. Отпустили его, слава Богу, но жизнь все равно покалечили крепко.
      - Я не боюсь, - угрюмо сказал Павел.
      - Зато я боюсь... Давай-ка мы прежде того с надежным человеком посоветуемся, который в таких делах разбирается лучше нашего. Вот только с кем бы?
      - Может быть, с Николаем Николаевичем? - подумав, предложил Павел.
      - Это с каким Николаем Николаевичем?
      - С адвокатом, бывшим тестем моим. Человек он знающий, ловкий. Помнишь, это же он осенью в две недели организовал и твой развод, и наш брак?
      - А, седой такой? Я еще в толк не могла взять, что это ты так вдруг заспешил - жили же до того нерасписанные, и ничего. А это ты мое будущее обеспечивал. - Она горько усмехнулась.
      - И Нюточкино, - не замечая усмешки, сказал Павел. - До свадьбы ты юридически была для нее посторонним лицом.
      - А ты его хорошо знаешь, этого адвоката? Можно ему доверять?
      - А если больше некому?
      - Есть кому, - твердо сказала Таня...
      - Вот, собственно, и все. Ну и что ты думаешь?
      - Я скажу. Только сначала разреши мне задать один вопрос.
      - Задавай.
      Рафалович встал, резко отодвинув стул.
      - Объясни мне, пожалуйста, почему, ну почему ты такой идиот? Кто тебя просил гнать волну, а? Да, допустим, весь навар с твоих разработок пойдет не в закрома Родины, а в карман какому-то хитрому дяде - ну и что? Что это меняет? Ты же взрослый человек, ты прекрасно понимаешь, что эта самая Родина, которая из нас сосет соки и выворачивает нам руки и карманы, - и есть сотня-другая таких вот хитрых дядей, которые окопались на теплых местечках и втихаря грызут друг дружку, норовя отхватить кусочек пожирнее. Так что с точки зрения твоей хваленой нравственности совершенно безразлично, вкалываешь ты на одного дядю, на двух или на тысячу. А с рациональной точки зрения на одного-то еще и лучше и плодами труда твоего с умом распорядится, и тебе даст, сколько ты стоишь, а не сколько полагается по штатному расписанию... Тебя же впервые оценили по достоинству, создали все условия, освободили от всякой херни - твори, дорогой, открывай, изобретай. Оборудование новое нужно? Ты только списочек составь, Зарплата маленькая? На тебе вдвое. Не хочешь каждый день на работу ходить? Ходи когда захочешь, только дело делай. Ведь так оно было?
      - Так.
      - Ну и какого рожна тебе? Ах, его бедного заманили, обманом вовлекли! А что им оставалось? Прийти и сказать: "Чувак, у нас тут левый бизнес намечается, хочешь в долю?" Они же хорошо подготовились и понимали, с кем имеют дело. Нет, я тебе так скажу: этой фирмой рулит парень головастый. Он же так все подстроил, чтобы тебя и заполучить, и подстраховать.
      - Объясни.
      - При таком раскладе, даже если бы они засыпались по полной, ты остался бы чистехонек. Занимался научной работой в солидном институте, про леваки не знал, в коммерцию не лез. И вот лимонтьевы с клизмерами, бяки нехорошие, гремят под фанфары, а честный, но обманутый советский ученый Чернов продолжает свою шибко полезную для страны деятельность.
      - Погоди, но ведь Лимонтьев и есть главный организатор!
      - Сомневаюсь. Он скорее зиц-председатель Фунт.
      - Что-то я не пойму, к чему ты клонишь?
      - К тому, что тебе не следовало вставать на дыбы. Продолжал бы себе спокойненько работать.
      - Даже когда они прикончили Жаппара?
      - Тогда тем более. Они показали, что умеют быстро и жестко защищать свои интересы, которые, кстати, совпадают с твоими.
      - Что? Ты соображаешь, что говоришь? Гнать за границу ценнейшее стратегическое сырье - в моих интересах?!!
      - Еще не факт, что они занимались или готовились заняться именно этим. А вот Жаппар - он как раз гнал. За что ими же и был наказан.
      - И что, по-твоему, мне надо делать сейчас?
      - Прекратить артачиться и возвращаться в институт. Павел задохнулся от возмущения.
      - Офигел? После всего с Нюточкой?
      - А что? Утрись, засунь свой праведный гнев куда подальше и возвращайся.
      - По их милости отец лежит при смерти!
      - Не заставляй меня напоминать тебе, что если бы ты не вел себя как самый идиотский идиот, ни с отцом твоим, ни с Нюточкой ничего бы не случилось.
      Павел подскочил к Рафаловичу, схватил его за лацканы кожаного пиджака и прошипел ему в лицо:
      - Не смей, слышишь!
      Рафалович взметнул руки, освободился от захвата и отскочил на два шага.
      - Что, Пашенька, правда глаза колет, а?
      Павел закрыл глаза, сделал глубокий вдох, медленно сосчитал до десяти и выдохнул. Рафалович за это время встал так, чтобы обеденный стол оказался между ним и Павлом.
      - Ты извини меня, Леня, - спокойно выговорил Павел.
      - Это за что же? - спросил Рафалович недоверчиво.
      - За то, что отнял у тебя время понапрасну. Я ведь чувствовал, что разговор наш закончится чем-то в этом роде, и не хотел обременять ни себя, ни тебя. Таня уговорила. Она отчего-то очень верит тебе... Так что забудь, пожалуйста, все, о чем мы тут говорили, и не поминай лихом.
      - Ни фига себе, забудь! А ты снова какую-нибудь глупость выкинешь, и они тебя грохнут!
      - Не грохнут. Я еще с одним умным человеком поговорю, он немного в курсе моих дел, может, другой выход присоветует.
      - А какой, может быть другой выход?
      - Ну, например, работа за границей. Он же Таню в этот чешский фильм пристроил. Не исключено, что и мне поможет.
      - И кто же это такой всемогущий?
      - Да не знаешь. Есть в Москве такой Шеров Вадим, Ахметович.
      - Стой! - воскликнул Рафалович. - Повтори, как ты сказал?
      - Шеров Вадим Ахметович.
      - Так. - Рафалович грузно опустился на стул. - Быстро рассказывай, как и где ты с ним познакомился. И что значит, что он "немного в курсе твоих дел"? Постарайся ничего не упустить. Это очень важно.
      Выслушав Павла, Рафалович положил локти на стол и прижал ладони к вискам.
      - Я тебе говорил, что надо возвращаться в институт. Теперь скажу иначе: не просто возвращаться, а на коленях ползти, лоб об землю расшибить, чтобы назад приняли.
      - Это еще почему?
      - Потому что это шеровская комбинация, и очень масштабная. А те, кто встает ему поперек дороги, долго не живут.
      - Готов рискнуть.
      - Да пойми ты, идиот! Он же убьет тебя!
      - Ты будешь смеяться, но есть вещи пострашнее смерти.
      Рафалович замотал головой и застонал:
      - Господи, ну какой урод!.. В последний раз спрашиваю: однозначно нет?
      - Однозначно. И давай прекратим...
      - Нет, погоди... Сходи-ка лучше завари кофейку. И если коньячок найдется...
      - А ты?
      - Я буду думать. Долго и скучно.
      Через несколько минут Павел принес кофе в турке, початую бутылку "Праздничного" и хрустальную стопочку. Рафалович что-то чертил пальцами на бахромчатой скатерти и бормотал под нос. Он поднял голову и, начисто проигнорировав стопочку, плеснул коньяк прямо в кружку с остатками прошлой порции кофе. Залпом выпил, крякнул и сказал:
      - Есть у меня дорожка. Экстренный путь отхода. Для себя готовил, но тебе, видать, нужнее... Но имей в виду, обратной дороги уже не будет. Тебе придется бросить все - дом, семью, собственное имя.
      - Таню, Нюточку? - с тоской в голосе спросил Павел.
      - Все... Возможно, потом, через пару-тройку лет, когда про тебя все забудут, вы сможете воссоединиться... где-нибудь подальше отсюда.
      - В бега податься? Как злостный алиментщик?
      - Тогда возвращайся к Шерову под крылышко. Других вариантов нет.
      - Есть. Обратиться в органы. Есть же прокуратура, милиция...
      - Тогда уж лучше прямо к Шерову обратись. Время сэкономишь, а результат будет тот же.
      - Что ты мелешь? По-твоему, им куплены все?
      - Не обязательно куплены и не обязательно им. Но это ничего не меняет.
      - Но ведь есть же честные, порядочные...
      - Согласен. Могу назвать несколько фамилий. Но даже над самым честным чиновником стоит начальство... Справедливость, милый мой, торжествует только в романах. Или на небесах.
      - Я не представляю себе, как жить без Тани...
      - А ты с ней посоветуйся. Убежден, она скажет тебе то же самое, что и я. В отличие от тебя она жизнь правильно понимает.
      - Договорились. Я потолкую с ней и позвоню тебе.
      - А вот звонить мне не надо. Я сам позвоню. Два раза. Первого звонка жди завтра в десять утра. Трубку возьмешь сам. Если решите действовать по моему сценарию, скажешь "Алло". Если надумаете что-то другое и даете отбой, скажешь "Я слушаю". Я тут же отключаюсь.
      - Ну, а если позвонит кто-то другой? - ошарашенно спросил Павел.
      - Господи, ну поговоришь!.. Слушай дальше. Если работаем мой вариант, дней через пять-семь будет второй звонок. Запоминай хорошенько. Я скажу: "Это такой-то цех? Ларионова!" Отвечаешь произвольно, в том смысле, что не туда попали. Это тебе сигнал. Номер цеха - это час, когда тебе в тот же день явиться по указанному адресу. Например, восемнадцатый - значит, в восемнадцать ноль-ноль и так далее...
      - Прямо шпионские страсти! Зачем все это?
      - Я, конечно, не уверен, что люди Шерова прослушивают твой телефон и ведут слежку, но и в обратном поручиться не могу.
      - В голове не укладывается, что все это всерьез.
      - На твоем месте я бы давно понял, что шутить эти господа не любят.
      - Но ты же сам рискуешь. Зачем?
      Рафалович улыбнулся.
      - Ты будешь смеяться, но у меня тоже есть понятия о чести... Ладно-ладно, ближе к делу. Вот адрес.
      Он достал из внутреннего кармана пиджака пухлый бумажник, раскрыл и положил перед Павлом визитную карточку.
      На карточке было напечатано: "Кафе "Роза". Соловейчик Лев Зиновьевич. Директор. Московский проспект, дом 115. Телефон: 293-45-07".
      - Ничего не понимаю. При чем здесь кафе, Соловейчик какой-то?
      - Левушка - мой должник. А я - твой. Так что все нормально... Между делом позвонишь своему Лимонтьеву, скажешь, что тщательно все обдумал и готов возвратиться в институт, но не раньше, чем через две-три недели, потому что... Можешь даже не объяснять, он определенно в курсе последних событий.
      Павел вскинулся.
      - А это еще зачем?
      - Выиграешь время. После такого звонка они прекратят давить на тебя, а когда спохватятся, ты уже растворишься в тумане неизвестности.
      - В тумане... - Павел призадумался..- Слушай, но ведь если я исчезну, они же не оставят в покое Таню, Нюточку, отца. Начнут искать меня через них.
      - Что-нибудь придумаем. Комбинировать умеет не только Шеров.
      "Танюша, милая!
      Когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко. Верь мне, мой внезапный уход никак не связан с нашими отношениями. Я люблю тебя по-прежнему, и в долгой нашей разлуке буду любить еще крепче.
      Родная моя, я долго и мучительно думал, прежде чем принял это непростое решение. Окончательно меня подтолкнуло к нему то, что случилось с Нюточкой, с отцом. Я никому не сказал тогда, что послужило причиной этого ужаса, а теперь говорю тебе одной: причина во мне, и только во мне. И я ухожу потому, что не желаю, чтобы это повторилось или произошло что-нибудь еще более кошмарное.
      Я невольно оказался втянут в очень неблаговидные дела, которые творились на моей новой работе, в институте Лимонтьева. Для твоей же безопасности я не стану рассказывать, в чем заключались эти дела, достаточно сказать, что из-за них был жестоко и хладнокровно убит человек. Обратиться к представителям власти я не мог, поскольку ничего не сумел бы доказать, и тогда я принял решение выйти из игры. Сначала они отпустили меня, но потом стали преследовать, вынуждая продолжить работу, я наконец пошли на преступление.
      Мне очень больно расставаться с вами и очень тревожно за вас, но другого выхода у меня нет. Я не могу уступить им, потому что в таком случае потеряю право на звание человека и твою любовь, не могу и остаться, потому что они не прекратят своих преследований и, начав с похищения, кончат убийством. И их жертвой могу оказаться не только я.
      Больнее всего то, что я вынужден оставить тебя, Нюточку и отца в их власти. Эти люди способны на все, они не знают ни совести, ни жалости, но они никогда не станут поступать нецелесообразно. Поэтому они отстанут от вас, если убедятся, что вы ни малейшего представления не имеете о том, где я и почему на самом деле вынужден был исчезнуть, и не имеете никаких, способов связаться со мной. Всем, даже лучшим своим знакомым и подругам, говори одно: что мы с тобой очень крупно поссорились, я психанул и уехал из города неизвестно куда. Нюточке скажи, что папа на год отправился в антарктическую экспедицию. Отцу тоже скажи про Антарктиду. В теперешнем своем состоянии он не станет задумываться, так это или не так. У него сейчас совсем другие заботы. Пожалуйста, не бросай его, будь рядом, особенно когда ему разрешат вставать и выпишут домой: ему нужно помочь заново научиться ходить, хотя бы с костылями, и правильно говорить. Может быть, Лизавета согласилась бы переехать к нам и помочь тебе в уходе за ним и за Нюточкой? Было бы хорошо. Денег должно хватить надолго: мою сберкнижку я переоформил на тебя, а на отцовский вклад оформлена доверенность на твое имя. Продай машину: ее я тоже переписал на тебя, документы лежат в бюро. Из вещей смело продавай все, что сочтешь нужным, - в доме накопилась уйма лишнего. Ну все. Тысячу раз целую тебя и очень прошу: береги себя и своих. Будь стойка, мужественна и терпелива. А я... я буду помнить о тебе каждую минуту и верить, что все у нас будет хорошо.
      Павел.
      И знай - если ты не сможешь или не захочешь дожидаться меня, я пойму. Намеренно не добавляю "и прощу", потому что сам должен просить у тебя прощения. Прости меня".
      Вадим Ахметович Шеров снял очки, бережно протер их квадратиком замши, сложил в футляр и через столик посмотрел на Таню.
      - Да, - медленно проговорил он. - Печально. Очень печально.
      Он поднялся с кресла, обошел столик и встал у Тани за спиной. Она почувствовала на плечах его руки и прикрыла глаза, заставляя себя дышать медленнее.
      - Танечка, милая моя Танечка, что же вы раньше-то молчали? Стеснялись, боялись обременить? Но разве я не друг вам? Глядишь, вместе бы что-нибудь придумали.
      - Но я... я ничего не знала до самого... до самого этого письма. Он уже с осени начал вести себя как-то странно. Ходил мрачный, издерганный, огрызался, не спал ночами, отказывался показаться врачу. Представляете, уволился, перешел работать в издательство, а мы с Дмитрием Дорми-донтовичем узнали только через месяц. В загс меня потащил с бухты-барахты... - Таня всхлипнула и прикрыла лицо ладонями.
      Шеров отошел, зашипел сифоном, вложил стакан с газировкой в безвольную Танину руку.
      - Ну что вы, что вы, успокойтесь... Значит, он ничего не говорил вам о своей навязчивой идее насчет наших... насчет каких-то темных делишек в институте?
      Танины пальцы сжали стакан. Она судорожно поднесла его ко рту и глотнула. Он случайно оговорился? Или проверяет, хочет подловить на неправильной реакции? Зато теперь не остается никаких сомнений.
      - Ничего... совсем ничего. Только то, что не хочет там больше работать. И больше ничего. Он очень не любил вопросов на эту тему.
      - Знаете, Танечка, после вашего вчерашнего звонка я встретился с Вячеславом Михайловичем и обстоятельно с ним поговорил. Должно быть, ваш муж тяжело воспринял пропажу части алмазов и гибель своего аспиранта и, говоря по-простому, сорвался. По-моему, руководство института могло бы проявить в этой ситуации побольше такта, но ведь, согласитесь, их тоже можно понять: человек взял на себя серьезные обязательства и вдруг отказался их выполнять... Как ни прискорбно, Павел оказался заложником собственных болезненных фантазий. А тут еще эта грязная история с похищением девочки, внезапная болезнь отца... Кстати, негодяев поймали?
      - Нет. Обещают, но надежды мало. Ни улик, ни свидетелей.
      - Жаль. Такое не должно оставаться безнаказанным...
      - Они пичкали ее наркотиками, и ребенок не понимал, что происходит. Потом, уже в больнице, замкнулась... Я ее к сестре отправила в деревню.
      - Это правильно. Подальше от всяких воспоминаний. А как свекор ваш?
      - Дмитрий Дормидонтович? Пока неважно. Рука отнялась, нога правая, говорит тихо, через силу, и рот кривит как-то странно.
      - Да... От такого любой человек может свихнуться, а Павел и до того напридумывал себе Бог знает чего. Ну вот и... Танечка, вы только не обижайтесь на мой вопрос: у него в роду случайно никаких отклонений не было? Вы не знаете?
      - У него мать умерла от психического заболевания. Я ее совсем не знала. И сестра покончила с собой. Но вы не думайте, Павел никогда... - Таня дрожащими руками нащупала сумочку, достала сигареты.
      - Ах, никто не застрахован... Да вы курите, курите, пожалуйста. - Шеров услужливо придвинул к ней хрустальную пепельницу и тяжелую настольную зажигалку - бронзового крокодила на задних лапах.
      Вот бы его сейчас этим крокодилом - да по темечку!
      - Да, хлебнули вы, - продолжал Шеров. - Если что-нибудь нужно, консультация самых лучших специалистов, лечение в Москве или даже за рубежом, импортные лекарства, санатории - вы говорите, не стесняйтесь. Мы же, надеюсь, друзья.
      Таня вымученно улыбнулась и кивнула.
      - Спасибо вам, Вадим Ахметович, вы и так уже столько для нас сделали... Я знаю, вы многое можете. Я... я умоляю вас - разыщите Павла, верните его домой! Он пропадет без меня... А я без него...
      Она раздавила сигарету в пепельнице и устремила на
      Щерова исполненный мольбы взгляд. В ее зеленых глазах стояли слезы. Шеров кашлянул.
      - Я постараюсь, конечно... Но мне нужны некоторые подробности.
      - Расскажу все, что знаю.
      Он подошел к большому эркерному окну, выходящему в парк, посмотрел на ровные ряды деревьев, протянувших к небу голые черные ветви, на рыхлый и ноздреватый весенний снег, немного помассировал ладонями лоб и затылок.
      - Когда именно он уехал?
      И пошел допрос. Хитрый, коварный, перемежаемый лестью, посулами и тонко завуалированными угрозами. Но Таня подготовилась хорошо...
      - Разрешите хотя бы проводить вас.
      Таня поднялась. Шеров галантно взял ее под руку и повел в прихожую. Вслед им со стены насмешливо улыбался портрет ослепительно прекрасной молодой дамы в старинном мужском костюме для верховой езды. Дама непринужденно восседала на вороном ахалтекинце, из-под круглой шапочки задорно выбивались густые темно-рыжие кудри.
      Похоже, сцену эту, тщательно продуманную и отрепетированную, она отыграла неплохо. Ни разу не сфальшивила, не отклонилась от избранной линии поведения, не утратила контроль над ситуацией. В вагоне метро, и потом, у Милены, Данкиной сестры, работающей в ИМЛИ, отвлекаясь от насущных переживаний легкой беседой об искусстве и общих знакомых, и еще позже, в купе поезда на Ленинград, она все пыталась поставить себя на место Шерова, угадать, как тот воспринял такое явление давней своей протеже, жены того, кого он предназначил на заклание. Поверил ли он ей? Конечно, тут нелепо говорить о вере в безусловном смысле, такие как Шеров не верят никому и никогда, все проверяют и перепроверяют. Что ж, ни а чем, что можно проверить, она ему не соврала. Он, конечно же, будет следить за ней, за Нюточкой. Пусть следит - Нюточка знает только, что папа уехал в Антарктиду, а сама она не выведет Шерова на Павла даже по самой нелепой случайности. Не выведет хотя бы потому, что не имеет ни малейшего представления о том, где он сейчас.
      Она с трудом удержала себя, чтобы не броситься вдогонку за Павлом, когда он уходил на конспиративную встречу с Рафаловичем в кафе "Роза", а она стояла на лестнице и смотрела ему вслед. С собой он уносил собственное письмо ей, которое они сочиняли вместе и которое надежный человек Рафаловича должен был опустить в почтовый ящик где-нибудь, где Павла заведомо не будет. И следующие три дня они молчали, и может быть, поэтому оба чувствовали себя скованными, напряженными, компенсировали свою зажатость нарочитыми ласками и избыточной предупредительностью.
      И простились они как-то по-деревянному. Павел сидел пень пнем, механически поедал прощальный обед, а она смотрела на него, подперев щеку рукой и не чувствуя ничего, кроме тупого, безотчетного раздражения. Когда он поднялся, взглянул на часы, что-то буркнул и, сгорбившись по-стариковски, вышел в прихожую, где уже стояла собранная дорожная сумка, она кинулась за ним следом, повыла немного, обняла его и поцеловала крепко-крепко. Короче, попрощалась чин-чином - все же как-никак актриса! - а внутри вся обмирала от внезапно раскрывшейся под ногами пропасти бесчувствия. И только когда дверь за ним закрылась, она бросилась в спальню, ничком повалилась поперек широкой кровати и разрыдалась в подушку. В его подушку, родную его запахом.
      Ее визит к Шерову преследовал несколько целей: убедить его, что она ничего не знает о местопребывании Павла (что есть правда) и не верит в то, о чем он написал ей в письме (что есть неправда), а потому готова принять версию об умопомрачении мужа и просит разыскать его, чтобы потом помочь ему (неправда и неправда). Ее просьба никак не могла повредить Павлу - Шеров так или иначе бросился бы на розыски, если уже не начал их. Второй целью было вручить Шерову письмо Павла и тем самым пустить его по ложному следу.
      Оставалось лишь надеяться, что она выдержала этот экзамен по актерскому мастерству.
      - Однако долгонько ты, братец, - с легкой укоризной заметил Шеров. - Я уж замерзать начал.
      Он ничком лежал на том длинном журнальном столике, за которым час назад беседовал с Таней, прикрытый махровым полотенцем.
      Мускулистый брюнет снял рубашку, обнажив сильно волосатый торс, и принялся натирать руки пахучей мазью.
      - Сейчас согреешься, - пробасил он. - А что долго, я не виноват. Она до самого Конькова доехала и там еще минут пятнадцать пешком по Волгина до общаги.
      - Вот как?
      - Фиалова Милена, стажер, чешка.
      - Словачка, - поправил Шеров. - Я ее знаю. Выходит, не соврала. Действительно поехала к подруге.
      - И что с того?
      - Проверка на вшивость. Соври в малом - и в большом веры нет.
      - А так есть? - Брюнет подошел к лежащему Шерову и откинул полотенце.
      - Фифти-фифти. Имеются кой-какие нестыковки. Определенно, она знает больше, чем говорит. Впрочем, этим отличаются все неглупые люди. А способ проверить ее искренность я найду.
      Брюнет положил мощные ладони на спину Шерову и начал разминать.
      - А может, попрессовать ее немного? Для уравнения? - задумчиво спросил он.
      - Хватит, допрессовались уже. Но следить за каждым шагом, докладывать мне... Ой-й, ну на фига ж так сильно?!
      - Терпи!.. Ну, найдешь ты Чернова, а дальше что?
      - Убью... Что застыл? Приступ гуманизма?
      - Нет, просто... Тебе же не велели. Он покосился на портрет прекрасной всадницы. Шеров, поднявший голову, перехватил его взгляд.
      - Она теперь далеко. Не узнает. А узнает - так не достанет.
      - Ларик тоже так думал. Царство ему небесное. - Брюнет перекрестился. - Да и надо ли? Болтать он не станет, а если и станет; то кто ж ему поверит? Или из принципа?
      - Не в принципах дело. - Шеров сел и набросил на плечи полотенце. - А в совокупности обстоятельств. Мы изначально прокололись в подборе кадров.
      - С Черновым?
      - Нет, пана профессора мы разработали идеально, и если бы все шло по плану, с ним не было бы никаких проблем. Прокололись мы с Жаппаром. Сакенова знаешь?
      - Кто ж его не знает!
      - Его дочка замужем за братом Жаппара... Вот-вот, и я понятия не имел... А этот гаденыш, хоть и тупой был, но про денежки хорошо понимал, да и Чернов, на свою голову, растолковал ему, что это за камешки такие. В общем, пришел, наш Жаппар к своему родственничку, предложил дельце, но, естественно, умолчал, чей это бизнес: Сакенов ведь не дурак и мне перебегать дорогу не стал бы... А каналы через Афган у него хорошо отработаны, спасибо войне. Наркота, золотишко, ширпотреб туда-сюда. Я и сам пару раз пользовался, знаю. Короче, Сакенов через своих вышел на покупателя, столковался, дал Жаппару контакт с вояками на границе. Тот, значит, помаленьку приворовывал у экспедиции и им передавал. Три партии передать успел.
      - Три?
      - Выходит так. Первая - это те камни, которых пан профессор хватился и бучу поднял, на последней его дебил этот, Кошкин, застукал. Та за кордон так и не ушла. А вторая ушла. Но покупатель ее забраковал.
      - Как забраковал?
      - Не те оказались камешки. Те, да не те. Все то же самое, а не годятся. Жаппар этого не узнал уже, в пропасть, бедняжка, навернулся. - Шеров хмыкнул. Третья партия повисла неликвидом у подполковника-погранца, который всем операциям прикрытие обеспечивал. Тот надумал распорядиться с пользой для себя, пришел к одному деловому человеку, но очень неудачно пришел. Того как раз комитетчики раскручивали. Не местные, заметь, варяги, но с полномочиями. Взяли нашего подполковника тепленьким, с камнями в мешочке. А он ненадежный человек оказался, алкоголик и дурак. Помариновали его в клоповнике пару дней, без водки без закуски. И начал он колоться по-крупному. У комитетчиков глаза на лоб: взяли человека с бросовыми камушками, - не было у них резона докапываться, что это за камушки - а тут такое открылось, такие имена замелькали, что они даже растерялись, стали с начальством согласовывать. Пока согласовывали, тамошние ребята успели зачистку провести. Предупредили кого надо, а подполковника прямо в камере удавили, якобы самоубийство. Касательно же камушков, успел подполковник назвать двоих: Жаппара и Чернова. Почему Чернова - не знаю. Должно быть, как начальника экспедиции, которая камни эти добывала. Жаппар на тот момент был покойник, а Чернов уволился - мы его не держали, строго говоря, он был уже не особенно и нужен. Он, конечно, после смерти Жаппара что-то заподозрил, потому и уволился, но ничего конкретного они бы от него не узнали. Даже если бы они полезли в институт. Там все схвачено железно... В общем, я дал команду и думать забыл. Других забот хватает.
      - Да уж, - согласился брюнет.
      - И кто мог подумать, что без нас этот болван Клязьмер захочет прогнуться? Киднэппингом, понимаешь, занялся, гангстер доморощенный! Мы еще чемоданы не распаковали, а он тут как тут. О трудовых успехах рапортовать явился. Вернул, дескать, профессора. Вернул! Уволю!
      Брюнет поежился. Он знал, как следует понимать слова шефа, и сильно не завидовал Герману Фомичу.
      - И выходит, что теперь все будут знать, что Чернов в бега ударился. Включая органы.
      - И ты их хочешь опередить?
      Шеров встал, накинул теплый узбекский халат, лежавший на кресле, и, сладко потянувшись, плюхнулся на диван. Архимед присел у него в ногах.
      - На них-то мне в сущности плевать. А вот объяснять моим шановным инвесторам, что сбежавший товарищ - не саботажник, не двурушник, не иуда, купленный конкурентами, а безвредный советский лох с первомайского плаката, мне бы не хотелось. Поймут превратно. Вот и получается кто-то лишний - или он, или я. Предпочту, чтобы он.