Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Русский проект - Крик ворона (Черный ворон - 3)

ModernLib.Net / Художественная литература / Вересов Дмитрий / Крик ворона (Черный ворон - 3) - Чтение (стр. 17)
Автор: Вересов Дмитрий
Жанр: Художественная литература
Серия: Русский проект

 

 


      Архимед вздохнул.
      - Сходи-ка, душенька, чайник поставь, - распорядился Шеров. - А то что-то в горле пересохло. Взгляд Шерова упал на портрет.
      - Ты все слышала, - сказал он. - Извини, Танечка, я не мог поступить иначе.
      Минула неделя как неделя. Только дом давил пустотой, и Таня старалась бывать там поменьше. Подолгу сидела у Дмитрия Дормидонтовича в палате, читая ему вслух книги и газеты, ходила в кино, гуляла, если было не очень слякотно. На люди не тянуло. Возвратившись вечером, ужинала снотворными таблетками и подолгу спала. Но сны были пустые - Павел в них еще не приходил.
      Она выходила из "Юности" в жидкой толпе зрителей дневного сеанса, когда ее окликнул мужчина. Она оглянулась - представительный, средних лет, в очках, при седой бородке, хорошо одет. Незнакома Подошел, пристроился совсем рядом.
      - Таня, ты не узнала меня?
      Она остановилась. Пригляделась. Узнала.
      - Господи, Женя! Откуда ты? Летучий сестринский поцелуй в колючую щеку. Женя взял ее под руку, повел небыстро.
      - Ты не спешишь? Пойдем посидим где-нибудь поговорим.
      - Пойдем.
      В "Околице" днем пусто, полумрачно. Редкими тенями проплывают официантки.
      - Ты ничего не выбрала.
      - Спасибо, я не голодна. Закажи для меня любой салат и чашку кофе...
      - Расскажи, как ты живешь, как жила эти годы? Сколько же мы не виделись? Десять лет?
      - Двенадцать.
      - А ты все такая же. Только стала еще красивее. Я видел тебя в кино, на экране. Сначала даже не поверил. Татьяна Ларина. Помнишь, ты так представилась мне тогда?
      - Помню.
      Подогреваемая давними воспоминаниями, Таня разрумянилась, уступила настойчивым Жениным домогательствам и выпила бокал белого, чуть шипучего вина. За эти годы голос его не утратил завораживающей силы. Почти не отдавая себе отчета, она рассказала ему о своем неудачном браке с Иваном, о работе в кино, о втором браке, счастливом. Женя слушал внимательно, чуть склонив голову. Он выждал, пока официантка расставит на столике вазочки с десертом и кофейный прибор, и, с особой проникновенностью глядя Тане в глаза, спросил:
      - Ты очень переживала, когда я ушел... тогда, двенадцать лет назад?
      - При чем здесь это?
      - При том. Я не хотел расставаться с тобой. Меня заставили. Узнали, что я хочу развестись с женой и жениться на тебе, вызвали на ковер и заставили написать заявление о переводе в другой город.
      - Кто мог заставить тебя?
      - Начальство. Ты, должно быть, тогда не догадывалась, где я работаю?
      - В какой-то военной организации?
      - В Комитете Государственной Безопасности. Случайная встреча после долгой разлуки? Не слишком ли своевременно?
      - Ах, вот как? - равнодушно обронила она.
      Он накрыл ее ладонь своей. Если сейчас спросит про Павла...
      - Таня, а почему он исчез из города? Спокойно!
      - Ты о ком?
      - О твоем муже, Чернове Павле Дмитриевиче.
      - Зачем тебе?
      - Мне надо с ним встретиться.
      - Зачем?
      - Вообще-то не полагается рассказывать, но тебе я скажу. Видишь ли, теперь я служу в Новосибирске. У нас там производят такой искусственный минерал, называется фианит, красивый, похож на бриллиант...
      - Я знаю, что такое фианит.
      - С год назад вскрылись крупные злоупотребления по фианиту. Он стал в больших количествах всплывать на Западе. Подключили наше ведомство. Следы привели в Среднюю Азию, в Душанбе. И вот там в ходе разработки, совершенно случайно...
      В общих чертах его рассказ совпадал с тем, что поведал Архимеду Шеров, но подробности и акценты, естественно, разнились. Дальше пошли вопросы. Таня давала правильные ответы и ждала. Нужно было убедиться...
      - ...И писем из других городов не присылал? - Он многозначительно посмотрел на нее.
      Этот взгляд сказал все, что ей нужно было знать. Таня схватила со стола сигареты, судорожно затянулась.
      - Женечка, милый, найди его, умоляю тебя, спаси, помоги... Я все расскажу тебе, все-все.... Он и так-то был не в себе после этого кошмара с Нюточкой, с отцом... А тут какая-то сволочь набрехала ему, будто я на съемках с другим... ну это, ты понимаешь...
      III
      Из мужского туалета аэропорта Минводы, озираясь, вышел высокий молодой человек с черными усами подковой и сумкой через плечо. Одет он был в сверкающие высокие сапоги, короткую кожаную куртку с серым барашковым воротником и папаху в тон воротнику. На носу, закрывая пол-лица, красовались темные очки с наклейкой "New York" на краешке одной линзы. Молодой человек быстро пересек полупустой зал, вышел на подмороженную площадь, осмотрелся, подошел к стоящему невдалеке "газику", остановился и постучал в стекло. Дремавший за баранкой неправдоподобно тощий водитель не торопясь открыл дверцу.
      - Мастер, до Пятигорска подбросишь? Водитель степенно оглядел молодого человека с головы до ног, повел носом, похожим на ятаган, и лаконично произнес:
      - Садысь.
      Ни пассажир, ни водитель разговорчивостью не отличались, последний к тому же был нетверд в русском, одних вопросов не понимал, на другие отвечал так, что его не понимал пассажир. Проносящиеся за окошком пейзажи быстро утонули в сумерках, фары высвечивали только неровное полотно дороги. Пассажир привалился к дверце и задремал.
      Уже на рассвете "газик", проехав вдоль Высокой глинобитной стены, остановился у двустворчатых ворот и посигналил. Ворота отворились, впустили машину и закрылись вновь.
      - Виходы, - сказал водитель.
      Пассажир вышел, поставил на землю сумку, потянулся, подвигал ногами, разминая затекшие мышцы, спрятал в карман очки и осмотрелся. Он стоял на ровной площадке, с трех сторон замкнутой стеной. По внутреннему ее периметру густо росли деревья, черные и безлиственные в это время года. С четвертой стороны возвышался дом. Первый этаж дома выходил на площадку сплошными окнами застекленной веранды, обрамленными эффектными фигурными переплетами. С галереи второго этажа вниз вели выгнутые боковые лестницы, забирая фасад в клещи. Приехавший остановился взглядом на внушительной двери в самом центре веранды и стал ждать, задумчиво покручивая ус. Ненароком крутанул посильнее - и усы остались в пальцах. Молодой человек укоризненно посмотрел на них, вздохнул и положил в карман рядом с очками.
      Из-за угла дома вслед за мальчиком, отворившим ворота, показался седой плотный мужчина, похожий на нестарого Жана Габена, в меховой жилетке, неспешной хозяйской походкой приблизился к молодому человеку и протянул ладонь, широкую как лопата.
      - Все хорошо? - спросил он, стискивая руку гостя.
      - Да, спасибо, Михаил... Михаил... - Отчества ему не сказали.
      - Дядя Миша... А, Асланбек!
      Дядя Миша обратился к вышедшему из "газика" водителю и веско, внушительно выговорил десятка полтора каркающих звуков. Водитель закивал головой и закаркал в ответ. Дядя Миша повернулся к молодому человеку.
      - Паспорт давай, пожалуйста.
      - А-а?... - начал тот, но осекся под взглядом дяди Миши, наклонился к сумке, расстегнул молнию на боковом отделении и, выпрямившись, вложил книжечку в черном футляре в протянутую ладонь.
      - Без тебя поездит, страну посмотрит, другим человеком вернется, хохотнул дядя Миша и передал паспорт водителю. Тот вернулся за руль, захлопнул дверцу и завел мотор. - Ну, бери свой мешок и пошли в дом. Тебя уже ждут.
      - Так, понятно, - сказал щуплый, похожий на воробья человек, довольно бесцеремонно подергав Павла за нос. - Ломали когда-нибудь?
      - Что ломал?
      - Ну, нос, разумеется.
      - Бывало. В детстве два раза.
      - Это хорошо. Выправим. - Проворные пальцы побежали выше, к вискам. Здесь и здесь подтяжки сделаем. Тут подкоротим.
      - Совсем как новый будешь, - заметил дядя Миша. - Молодой, красивый.
      - Зайду часиков в восемь, сразу после больницы. Подготовьте все. А вам помыться, побриться хорошенько, виски убрать до сих пор, - заявил щуплый Павлу. - Ничего не есть.
      - А пить можно?
      - Вино нельзя, а вообще можно.
      - Золотой человек, - сказал дядя Миша, проводив врача до ворот и вернувшись. - В Москве работал. Артисткам морды лепил, генеральшам. Ты не бойся, это не больно, противно только и заживает долго... Голодный, да?
      - Но он же сказал ничего не есть...
      - А, мы ему не скажем. Я разрешаю.
      Поселили Павла в задней части дома, в маленькой каморочке, обогреваемой кирпичным дымоходом от кухонной печки. Обстановка была самая спартанская раскладушка в углу, табуретка, больничная тумбочка, в стене - гвозди для одежки. Впрочем, сами хозяева ютились в таких же клетушках, а анфилада парадных комнат с дорогой полированной мебелью, коврами, хрустальными люстрами и блестящим наборным паркетом пустовала. Лишь изредка там принимали родственников, знакомых, соседей, а те, хоть и многократно видели это великолепие, да и сами, как правило, жили не хуже, всякий раз восхищенно закатывали глаза и говорили: "Вах!" Иначе нельзя - кровная обида.
      Об этом, посмеиваясь, рассказал Павлу дядя Миша, сам же он подобных сцен наблюдать не мог - его скрывали от посторонних глаз. Поскольку в жилой части дома с утра до ночи крутился разный приходящий народ, Павел безвылазно сидел в своей каморке и писал длинные письма Тане и Нюточке; потом эти письма употреблялись на растопку. Круг его общения ограничивался круглолицей и языкастой женой дяди Миши Мадиной и младшим сыном Георгием, школьником, бледным узкоплечим заморышем, которому никто не давал его четырнадцати, и изредка самим дядей Мишей, который в доме появлялся нечасто и ненадолго. Больше здесь никто не жил - старший сын давно уже обзавелся собственным хозяйством, средний учился в Москве. Раз в два-три дня появлялся коротышка доктор, менял повязки, снимал швы, осматривал Павла, что-то бурча под нос.
      Поздно вечером Павел гулял во дворе, аккуратно перешагивая пятачки черной грязи, жирно поблескивающей в косом свете уличного фонаря, глядя на крупные южные звезды, на темный профиль соседской крыши. Он испытывал чувство какой-то пространственной дезориентации. Он знал, что этот дом и двор стоят на зажиточной окраине города и что город этот называется Майкоп, но все это оставалось для него пустым звуком. О белые стены, очертившие его мир, могли с тем же успехом колотиться волны Мирового океана. Он помогал Мадине по хозяйству, узнавая попутно много любопытных вещей - как пекут лаваш, как варят медовое пиво, как приготовляют прозрачный пряный суп с клецками, помидорами и грецкими орехами. У этого вкуснейшего супа было совершенно непроизносимое название. Потом они выкуривали по трубочке ароматного желтого самосада и болтали о всякой всячине. При всей словоохотливости хозяйки некоторые темы табуировались ею намертво. Павел не услышал от нее ни слова о делах мужа, а ему она ничего не дала сказать о причинах, приведших его сюда.
      Как-то он посетовал на вынужденное безделье, и Мадина предложила ему позаниматься с Георгием - мальчик много болел и безнадежно отставал по всем предметам. На следующий день она вошла в комнатушку Павла, держа плетеный стул и подталкивая слабо упирающегося Георгия.
      Начали с физики и математики. Невежество мальчишки было чудовищно, и приходилось на пальцах объяснять самые азы, но когда они с Павлом взяли первые барьеры, в нем зажегся интерес, заработал мозг - и выяснилось, что Георгий неглуп и способен многое схватывать на лету. Через неделю они совместно решили добавить к расписанию русский, английский, литературу и географию.
      Так прошло чуть больше месяца. Хрящ в носу сросся и затвердел, шрамы, оставшиеся от швов, превратились в едва заметные белые полоски, отросла окладистая и неожиданно светлая борода. Вернувшись из недельной отлучки, дядя Миша придирчиво оглядел его и удовлетворенно хмыкнул, а вечером Мадина вытащила его на кухню и в большой лохани помыла ему голову с перекисью водорода. Высушив волосы у печки, он как чалмой подвязался длинным полотенцем и в таком виде отправился спать. Сон не шел. Он включил свет стал перечитывать "Героя нашего времени", накануне принесенного Георгием. Далеко за полночь к нему постучалась Мадина, попросила одеться получше и спуститься. В одной из парадных комнат его ждал незнакомый и неприметный человек с поставленным на треногу фотоаппаратом. Павел послушно сел на стул возле шкафа, занавешенного белой простыней. Фотограф навел на него свет двух положенный набок настольных ламп, попросил смотреть прямо в объектив и сделал несколько снимков. Павлу во всех подробностях вспомнилась сцена в Коктебеле, когда таким же образом фотографировали Таню. Возвращаясь к себе, он задержался у зеркала и около минуты рассматривал себя. Светлый бородатый блондин с классическим прямым носом. "Красавец, - пробормотал он с интонациями Шукшина в "Калине красной", - родная мама не узнает".
      На следующий день Павел встал поздно, занимался с Георгием, в перерыве пообедал в своей каморке домашними чебуреками с аджикой. Вечером его снова позвали вниз. В шикарной гостиной за полированным столом, в центре которого на расшитой салфеточке стояла бутылка дорогого коньяка и коробка шоколадных конфет, его ждал дядя Миша. Перед ним лежали два пакета.
      - Садись, Паша, - сказал он. - Коньячку хочешь? И, не дожидаясь ответа, налил коньяка в хрустальные рюмочки.
      - Я сделал, что Леня просил, - сказал дядя Миша и придвинул к Павлу один из пакетов. - Разверни, почитай.
      В пакете оказался старый Павлов паспорт со вчерашней фотографией и некоторыми изменениями, внесенными с ювелирным мастерством. Из Павла Дмитриевича Чернова он стал Савелием Дмитриевичем Черноволом, город Ленинград превратился в поселок Ленинградский Кировской области. Женат гражданин Черновол был на гражданке И. В. Париной и с нею же в прошлом году разведен. Проживал до последнего времени в общежитии города Новокузнецка Кемеровской области. К паспорту прилагался листок убытия из Новокузнецка, новенький военный билет со штампом "Дубликат", удостоверяющий, что младший. сержант запаса Черновол проходил действительную службу в Северо-Кавказском военном округе, и нераспечатанная пачка десятирублевок.
      - Этих бумажек хватит, чтобы добраться до любой точки Союза и устроиться на любую простую работу, особенно в глубинке. Если жить тихо, без претензий, не высовываться, никто тебя вовеки не найдет. Это и просил сделать для тебя Леня.
      - Что ж, дядя Миша, прямо не знаю, как вас и благодарить. Если бы не вы, то... Завтра же утром я уеду. Я и так уже доставил вам столько хлопот... За вас и вашу чудную семью! - Павел поднял рюмку, дотронулся ею до рюмки дяди Миши, выпил и встал. Дядя Миша не шелохнулся.
      - Погоди, Паша, не спеши. Я еще кое-что сказать хочу.
      Павел сел.
      - Как ты понимаешь, ты не первый прошел через эту станцию. Разные до тебя люди были, сильно разные, попадалась и настоящая мразь... Ты другой, Паша, такие еще не приходили сюда, да и по жизни редко мне встречались. Это не ты меня, а я тебя благодарить должен.
      Павел хотел что-то сказать, но дядя Миша остановил его, подняв руку.
      - За Георгия благодарить... Поздний он у нас, Паша, последыш. Слабый родился, болел много, и всегда все говорили: не выживет, до года не дотянет, до трех не дотянет, до школы не дотянет. Ох, и дорого он нам с Мадиной достался! Потому и самый дорогой стал. Какой праздник был, когда в школу пошел! Но потом учителя жаловаться стали: отстает, не понимает, не успевает, пропускает много, дурачок твой младшенький, дядя Миша, в следующий класс переводим только, чтобы ты не огорчался... Я и сам уже привык думать, что глупый он у нас совсем, даже в пастухи не годится, овец пересчитать не сумеет. Но как ты начал учить его, совсем парнишка переменился: к знаниям потянулся, все понимать стал, в себя поверил, на уроках первый руку тянет. Даже физкультура намного лучше пошла. Хорошая мечта у него появилась, на ученого выучиться, чтобы таким, как ты, стать... Вот и получается: то, что я для тебя сделал, это многие могут сделать, а то, что ты для нас с Мадиной сделал, этого никто больше не сделает. Я не знаю, почему ты тут оказался, и не хочу знать, но хочу тебе от себя уже дать кое-что, что тебе может сильно пригодиться. Возьми.
      И он протянул Павлу второй пакет, чуть побольше первого. В нем Павел обнаружил второй паспорт и военный билет, целую пачку купюр, но уже двадцатипятирублевых. А еще там лежал диплом красного цвета с рельефным гербом на твердой корочке, водительское удостоверение, выданное Главным Управлением ГАИ Каракалпакской АССР, простой почтовый конверт, запечатанный, но ненадписанный, и еще какое-то непонятное приспособление вроде маленькой и плоской кожаной папочки или портмоне на длинных лямках. Павел раскрыл паспорт, почитал и тут же озадаченно нахмурился.
      - А это вот... Надо ли?
      Он пододвинул паспорт дяде Мише, прижав пальцем вызвавшую сомнения графу. Дядя Миша усмехнулся.
      - Ты, Паша, ученый, в своем деле специалист, и я никогда не скажу тебе, что у тебя там синус-косинус неправильный. А в этом деле специалист я... Этот комплект тебе запасной, на экстренный случай, а если уж такой экстренный случай у тебя возникнет, значит, уходить тебе надо будет далеко-далеко, а с такой отметочкой это будет проще. Я, конечно, мог бы попросить, чтобы вместо "еврей" тебе написали "грек", их тоже отпускают на историческую родину. Но согласись, евреи у нас бывают всякие, а за грека тебя даже слепой держать не станет. И еще - я не встречал ни одного грека, который не знает по-гречески, и почти ни одного еврея, который знает по-еврейски... Этот второй паспорт и другие бумаги, что при нем, ты в дороге на себе носи, не снимай, я тебе для них специальный набрюшник сделал, под рубашку пристегнешь. - Дядя Миша показал на папочку. - А как устроишься, спрячь в самом надежном месте. Письмо тоже в набрюшник положи.
      - А что это за письмо?
      - Какое надо письмо... Ты, Паша, слушай меня хорошо и запоминай. Завтра рано утром за тобой заедет Асланбек и отвезет в Тихорецкую - не надо, чтобы тебя в Майкопе видели. Там ты сядешь на поезд северного направления. Конечный пункт твой - город Клайпеда, есть такой на Балтийском море. Главное в этом городе - порт, а второй главный человек в порту - Костя Арцеулов. Обязательно встреться с ним, передай привет от дяди Миши, он поймет, и отдай ему письмо прямо в руки... Что я в нем пишу, тебе знать необязательно, сам ты не прочтешь его, по-нашему читать не умеешь... Костя тебя хорошо определит - табельщиком, экспедитором, диспетчером, что сам выберешь. Квартиру, может быть, сразу не получится, но отдельную комнату в лучшем общежитии получишь в тот же день.
      - Дядя Миша, мне, честное слово, неудобно... И потом, мне не нужно столько денег, да я и отдать не смогу...
      - Ай, замолчи, а! Кто говорит за отдать?!
      - ...Его перемещения мы проследили. Как мы и предполагали, мурманский след оказался ложным. Из Ленинграда Чернов одиннадцатого марта вылетел в Минводы. Четырнадцатого марта вылетел оттуда на Омск. В Омск прибыл, оттуда рейсами Аэрофлота никуда не вылетал. Областное управление подключено. По фотографии ни в Минводах, ни в Омске никто Чернова не опознал. Поиск продолжаем.
      - Да уж пожалуйста, Евгений Николаевич... Арик, голубчик, плесни-ка нам кваску на каменку!.. А что у нас по связям?
      - Проверяем. Большинство абсолютно бесперспективно. Но некоторые заслуживают внимания. Особенно интересна одна фигура...
      Ночка выдалась трудовая, но очень, очень продуктивная. С полуночи до пяти утра им с директором пришлось поработать грузчиками: перегружали три тонны грецких орехов с одной фуры на другую. Орехи пришли дально-боем с тираспольской базы, а к ночи, как и было договорено, пришел транспорт от Гагика. Водитель, родной-брат Гагика, стоял у раскрытых дверей своей машины с листочком бумаги и старательно отмечал каждый погруженный ящик, и каждый двадцатый отправлял для контроля на весы, Дальнобойщик мирно похрапывал в своей кабине, а Владимир Степанович, директор универсама, и его заместитель Рафалович, пыхтя и отдуваясь, таскали неудобные и тяжелые ящики из машины в машину.
      Когда они загрузили последний ящик и, изнемогая от усталости, уселись прямо на ступеньки служебного входа, брат Гагика закрыл двери своей фуры, неторопливо достал из внутреннего кармана пиджака толстую пачку денег, перетянутую аптечной резинкой, и принялся отсчитывать. Всего причиталось получить три тысячи раз по три пятьдесят, итого десять тысяч пятьсот. Из них шесть .тысяч шестьсот к завтрашнему утру окажутся на кассе универсама, а к вечеру - в банке в качестве дневной выручки. Это святое, ведь два двадцать государственная цена за килограмм государственных орехов, и цену эту надо родному государству отдать, а оно за это в конце квартала, может быть, поощрит премией рублей в сто пятьдесят и переходящим вымпелом. И еще рублей семьдесят подкинуть дальнобойщику - за проявленное терпение и за молчание. Остальное будет поделено по-братски: по тысяче девятьсот пятнадцать рублей на брата. Годовой оклад заместителя директора за ночь физического труда. Нет, что ни говорите, а и при социализме, если с головой, можно себе жить очень даже неплохо! Орехи же все равно попадут на стол гражданам: утром хозяйки смогут запросто приобрести их на колхозном рынке всего по пять рубликов за кило. Или по шесть. Да здравствует плановая экономика! Слава КПСС!
      Босс поехал домой отсыпаться после бурной ночи, а Рафалович прилег в своем крохотном кабинетике, пропахшем гастрономическим товаром: уже в восемь утра универсам откроется, и замдиректора должен будет заступить на трудовой пост. Он предвидел, что к вечеру станет ни жив, ни мертв, но Владимир Степанович проявил нехарактерный гуманизм: прибыв на работу к часу дня, отпустил своего утомленного Праведным трудом заместителя отдыхать до понедельника. Обрадованный Рафалович приехал домой, добрал еще часика три здорового сна и проснулся свеженький, как огурчик. Насвистывая, он сделал один телефонный звоночек, принял душ, заварил себе крепенького кофе, облачился в серый смокинг французского пошива и вышел во двор, где в кирпичном гараже стояла зеленая "Волга". В кармане приятно похрустывали дензнаки.
      Остановился он возле одного из самых импозантных домов на Кировском проспекте. Здесь жил замечательный человек Яша Поляков, старый холостяк и любитель изящного. По вечерам у Яши собиралась солидная, хорошо между собой знакомая публика, преимущественно мужская, и предавалась интеллигентному досугу: легкий фуршет, красивые напитки, ненавязчивая музыка, кофе с ликерами, сигары для желающих, а по вторникам и пятницам - большие карты. Рафалович был в этой компании самым младшим, как по возрасту, так и по положению, и был чрезвычайно горд тем, что допущен в этот дом. Сегодня как раз была пятница.
      Яша встретил его как родного - обнял, расцеловал, проводил в гостиную, налил бокал легкого вина. Рафалович оказался единственным гостем.
      - Надо понимать, Яшенька, что сегодня игры не будет? - спросил Рафалович, развалясь в вольтеровском кресле.
      - Отнюдь, Ленечка, отнюдь. Не дале как за пять минут до тебя звонил Бенечка Накойкер и сообщил, что направляется сюда вместе с добрым своим другом, профессором из Москвы. В беседе со мной он упомянул заветное слово "покер" и очень обрадовался, узнав, что будешь ты. Так что... - Яша красиво развел руками.
      Минут через десять подъехали Беня Накойкер из Ювелирторга и московский профессор, представившийся Евгением Николаевичем Коваленко. Профессор производил внушительное впечатление - рост, осанка, красивое породистое лицо, очки в тонкой золотой оправе, аккуратная бородка, английский костюм-тройка, лакированные итальянские полуботинки, легкий запах хорошего одеколона. Яша предложил гостям испить по глотку токайского. Как бы из ниоткуда материализовалась нехитрая закуска: корзиночки с икрой, миниатюрные тосты с бужениной и швейцарским сыром, корнишоны размером с фалангу мизинца, прозрачные ломтики русской селедочки в экспортном исполнении, анжуйские виноградные улитки в мятном соусе, консервированные побеги молодого бамбука из далекого Гонконга. Завязалась светская беседа.
      - А вы, Евгений Николаевич, каких наук профессор? - поинтересовался Рафалович.
      - Я, Леонид Ефимович, занимаюсь проблемами прикладной социологии. Очень, знаете ли, перспективная сфера.
      - А не скучновато ли?
      - Ну что вы! В науке есть свой азарт, своя, если хотите, авантюрность. А если не хватает, добираем на стороне, - Коваленко тонко усмехнулся. - И пикантных историй предостаточно. Вот был, к примеру, у нас в Академии Наук несколько лет назад представительный симпозиум, и к каждому иногороднему академику был приставлен эскорт в виде очаровательной длинноногой девицы. И вот, представьте, собираются ученые мужи, да не где-нибудь, а во Дворце Съездов, все чин-чином, отгремели фанфары, на трибуну поднимается академик Александров, начинает зачитывать приветствие от Совмина, и в эту торжественную минуту раздается истошный женский визг: "Если вы расстегнете хоть одну пуговицу, я вам всю морду расцарапаю!" Всеобщее смятение, маститые головы возмущенно оборачиваются на возглас. И весь красный от стыда поднимается один академик из Сибири, не будем называть фамилию, и, запинаясь, объясняет: "Товарищи, я только предложил ей: хотите, девушка, я вам Келдыша покажу".
      Все расхохотались, хотя Рафаловичу показалось, что Беня смеется несколько искусственно - должно быть, не понял, в чем соль, но не хочет показать виду.
      - А что, господа, - подал голос Яша, - любопытно, кто из нас и кому какого келдыша покажет. Если нет возражений, то не приступить ли?
      Он показал на заранее раздвинутый ломберный столик. Все дружно закивали головами и расселись вокруг столика на мягких стульях, обтянутых желтым сафьяном. Беня расположился слева от Рафаловича, Яша справа, Коваленко соответственно напротив. Яша раскрыл заветную коралловую шкатулочку и показал всем колоду карт.
      - Прошу убедиться, господа, нераспечатанная. - Он щелчком раскрыл колоду. - Евгений Николаевич, вы у нас человек новый, если желаете, можете посмотреть карты, убедиться...
      - Ну что вы, зачем?
      - Правила обычные. Для начала предлагаю по десять рубликов за фишку.
      Яша достал из той же шкатулки четыре разноцветных столбика пластмассовых фишек. Каждый из игроков выбрал свой цвет, взял по двадцать фишек и положил в шкатулку двести рублей. Система была проста и многократно проверена на опыте. Каждый играл своим цветом, чтобы не путались ставки, и по ходу игры мог обменять выигранные чужие фишки на свои проигранные или прикупить дополнительных. Игра считалась сделанной, когда все фишки скапливались у одного игрока. Но по общему согласию игру можно было прекратить в любой момент и поделить банк по числу имеющихся у каждого фишек. Можно было тут же начать вторую игру, третью, заново оговорив цену одной фишки.
      Яша выбрал из колоды ненужные джокеры и пустышки, перетасовал. Коваленко снял, и игра началась.
      Она текла скучновато, с переменным успехом. Несколько кругов все оставались примерно при своих, один Коваленко проиграл около половины чипов. Игрок он оказался неважный - карта ему шла получше, чем остальным, но он рано раскрывался на явно выигрышных комбинациях, не всегда пасовал вовремя, покупался на своевременный блеф партнеров. Яша, как всегда, осторожничал. Беня, наоборот, осмелел и начал потихонечку зарываться. Рафалович выжидал. Запасовавшие игроки отходили от стола, наливали себе вина, закусывали, закуривали.
      Сдавал Беня. Коваленко сбросил три карты, Яша одну. Рафалович поднял свои, посмотрел. Три короля, туз и тройка червей. Сбросил тройку и туза. Медленно протянул руку за прикупленной парой. Посмотрел верхнюю - восьмерка пик. С непроницаемым лицом раскрыл вторую... Его могло выдать только сердце, приготовившееся выскочить из груди. Четвертый король.
      Коваленко поставил три фишки. Яша вздохнул и бросил карты. Рафалович сравнял и дал пять сверху. Беня сравнял и поставил еще две. Коваленко достал из кармана толстый бумажник и вытащил сотенную.
      - На все, пожалуйста.
      Получил десять фишек, сравнял и выкинул восемь сверху. Рафалович выложил все, что у него осталось. Получилось шесть сверху. Беня сравнял. Коваленко купил еще десяток и бросил на кон все. Рафалович вытащил три сотни и придвинул их к груде фишек, даже не обменяв. Беня ойкнул и сказал "пас".
      - Насколько я понимаю, господа, игра пошла на живые деньги, - сказал Коваленко. - У Леонида Ефимовича двести двадцать сверху, так? - Яша и Беня дружно кивнули. - Что ж, выравниваю и четыреста сверху.
      Беня закрыл голову руками. Яша отошел и нервно закурил. Пунцовый Рафалович судорожно шарил по карманам, вытаскивал деньги, выкладывал их перед собой. Пересчитал и швырнул на кон все.
      - Пятьсот пятьдесят сверху! - крикнул он. Коваленко перебрал купюры в своем бумажнике, отсчитал двенадцать сотенных.
      - Шестьсот пятьдесят сверху. Беня отвернулся. Рафалович шумно выдохнул, вытер пот рукавом и прохрипел:
      - Яша, одолжи две тысячи...
      - С-сейчас. - Яша на негнущихся ногах вышел из гостиной. Рафалович стопочкой сложил свои карты на край стола, прикрыл пепельницей, пошатываясь, встал, налил себе полный стакан коньяка и залпом выпил. Беня сидел, не шелохнувшись. Коваленко откинулся на стуле, зажав в зубах сигарету, и щелкнул зажигалкой.
      Вошел Яша и молча вручил Рафаловичу деньги. Тот, не считая, принял их и направился к столу.
      - Господа, - сказал Коваленко, выпустив струйку дыма. - Коль скоро Леонид Ефимович уже начал играть на чужие деньги, то вынужден предупредить вас, что у меня при себе осталось всего триста рублей с мелочью. Я не рассчитывал на столь крупную игру. Полагаю, что как порядочный человек Леонид Ефимович либо ограничит следующую ставку вышеозначенной суммой, либо разрешит мне играть в долг, по записи. Надеюсь, что Вениамин Маркович не откажете выступить моим поручителем.
      - Да-да, - пролепетал Беня. - Евгений Николаевич, он... он лауреат. Я ручаюсь...
      - По записи! - проревел багровый Рафалович. - Яша, ручку, бумагу!
      Яша вновь исчез и тотчас вернулся с листочком бумаги и авторучкой, положил их перед Коваленко. Рафалович метнул на стол все деньги.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27