ПРОЛОГ

— Снова появился Джо Кинг.

— Стоунхорн?

— Да.

— У нас, здесь?

— В Нью-Сити.

— Полиции племени известно?

— Да.

— Ну, что еще?

— Начались школьные каникулы. Совет племени предложил определить на работу или какую-нибудь службу учеников, которые прибудут из интернатов на три месяца домой.

— К шефу по экономике.

Суперинтендент1 попрощался со своим заместителем Ником Шоу лишь взглядом. Тот с бумагами под мышкой пошел к двери; нажав на ручку, тихо отворил ее и так же тихо плотно прикрыл за собой. Чуть строго-покровительственно, как это обычно и принято в конторах, он велел секретарше отнести шефу по экономике, мистеру Хаверману, предложение совета племени, и притом сейчас же, ведь школы через несколько дней закроют. Девушка старалась не смотреть на говорящего. Она послушно поднялась, взяла папку и засеменила в своих белых туфельках на высоких каблуках к двери. Канцелярии отделов управления находились в соседнем доме.

Ник Шоу глянул ей вслед: мелькнули завитые волосы, смуглый затылок. Он спросил себя, не узнала ли девушка еще чего-нибудь нового о Джо Кинге. Когда он был у суперинтендента на докладе, ему показалось, будто бы в секретариат зашел какой-то посетитель. Обитая дверь едва пропускала звук, но в одноэтажном деревянном доме каждый шаг создавал вибрацию, которую Ник Шоу, казалось, чувствовал коленями. Он в этот день очень нервничал.

Но девушка отводила взгляд, а он не стал задавать вопросов. Ник на опыте убедился, что индейцы всегда его обманывали, если он их расспрашивал. Нужно было ждать, пока они заговорят сами и сквозь вереницу второстепенных сведений наконец доберутся до важных, существенных. Такое ожидание в ходе работы упорядоченного механизма управления, каким Шоу любил поддерживать его вокруг себя, часто тянулось долго. Он слегка вздохнул и отправился в смежную, находящуюся в задней части дома комнату — свой кабинет, обставленный очень рационально, но с меньшим, чем у суперинтендента, мягким креслом. Он сел за письменный стол и углубился в деловые бумаги.

Когда вдруг постучали и на его «пожалуйста» никто не вошел, он поднялся и заглянул за дверь, но никого не обнаружил. Секретарша еще не возвратилась. На месте для посетителей сидела одна индеанка. Ник не мог допустить, чтобы это стучала она. Его нервы сыграли с ним шутку. Он спросил женщину, что привело ее сюда. Она хотела передать письмо слепому индейскому судье Крези Иглу.

— Подождите, секретарша это сделает.

Женщина снова погрузилась в свое безучастное состояние. Шоу вернулся к письменному столу и сунул в рот сигарету, хотя и не позволял себе курить на службе. Это было ни на что не похоже. Он вынул изо рта сигарету. Где-нибудь в прерии должно же быть место, демонстрирующее корректное поведение! И этим местом был кабинет Ника Шоу.

Он услышал тарахтенье автомобиля, который проехал по улице. Мотор был старый, слишком шумный.

Шоу завизировал предложение для суперинтендента.

Автомобиль, который слышал Шоу, остановился перед одним из однотипных деревянных домов с палисадником, расположенных вдоль Агентур-стрит. Дом стоял в конце улицы. В этом небольшом простом здании расположился суд племени. Из машины вышел слепой. Он без труда прошел знакомой дорогой в дом. В последнем помещении он коснулся левой рукой старого индейского судьи, который был председателем суда. По голосам он понял, что перед старым судьей стоят два полицейских. Они разговаривали на языке своего племени, но, когда вошел слепой, который не знал этого языка, перешли на английский.

— В Нью-Сити, — сказал один, плотный и высокий: голос его слепой слышал как бы сверху.

— В трущобах, наверное, где его сестра, — добавил меньший, но не менее плотный.

— Гарольд Бут его видел.

Слепой сел на расшатанный стул.

— Нам ничего не остается делать, как ждать, — услышал он слова старого судьи.

— Полиция в Нью-Сити извещена. — Длинный полицейский говорил очень громко, потому что не хотел, чтобы его переспрашивали.

Слепой положил сжатый кулак на стол.

— Будете искать Стоунхорна?

— И да, и нет. — Старый судья повернулся к молодому коллеге. — Он еще не совершил нового преступления, но, если он вернулся, произойдет очередное убийство. И мы отвечаем за это.

— У него есть родители?

— Это преступная семья.

Слепой в первый раз слышал, чтобы старый судья говорил таким резким голосом.

— Кто такой Гарольд Бут? — спросил он после паузы.

— Младший из семьи Бут. С большого ранчо около Бэд Ленд. Двадцать пять лет.

— Что у него со Стоунхорном?

— Они ненавидят друг друга.

— Что надо было Гарольду в Нью-Сити?

— Купить коров. Его послал туда отец.

Слепой кожей чувствовал неодобрительные взгляды обоих полицейских.

— Вот уже четверть года я в вашем племени, в вашей резервации. Но трех месяцев мало, чтобы всех вас узнать. Скажи, сколько лет Джо Кингу, которого вы называете Рогатым Камнем?2

— Двадцать три года. Но я скажу тебе больше. Его мать убила отца своего мужа. Ее муж сидел в тюрьме: пьяница и грубиян. Сестра вышла замуж в трущобах Нью-Сити. Сам Стоунхорн был в школе непослушен и ленив. Он попал в тюрьму за то, что воровал, за то, что угрожал белому учителю и собрал банду. Когда он освободился, стал бродягой и гангстером. Он отсидел за попытку пособничества в крупном ограблении и второй раз подозревается в убийстве. Только из-за недостатка доказательств суд белых людей недавно был вынужден оправдать его.

— Кто у нас здесь особенно опасается его?

— Гарольд Бут. Они дрались между собой еще в школе. Гарольд рослый, крепкий, настоящий индеец-ковбой с ранчо, и хороший футболист. А Стоунхорн коварен, изворотлив, как хищный зверь. Вот Гарольд и боится.

— Не может ли кто-нибудь съездить в Нью-Сити и поговорить со Стоунхорном, прежде чем произойдет какое-нибудь несчастье? Кто-нибудь имеет на него влияние?

— Он и смотреть не желает ни на кого из нас. Он всех нас ненавидит. Это только случайно его увидели. Не забывай также, что я тебе говорил: он не просто преступник на свой страх и риск. Он стал гангстером, а гангстерская банда уже никогда не отпускает своих членов. Он пропащий человек.

— Жива ли еще его мать?

— Она умерла у своей дочери в трущобах Нью-Сити. Наши тут не терпят убийц.

— И она не была приговорена к смерти?

— По закону я ее оправдал. Я, понимаешь? Самозащита. Но у наших здесь по древней традиции смерть за смерть. Убийство отца мужа. Тут уж не может быть никакого сострадания. Также и мужа она не захотела возле себя терпеть.

— Ее сын Джо Кинг имеет право быть в резервации?

— Мы ему в нем еще не отказывали. Его отец, старик Кинг, живет здесь, и он взял к себе сына, когда сам вышел из тюрьмы.

Слепой больше не спрашивал. Он поднялся и, не требуя помощи, пошел в пустую комнатку, которая была его рабочим помещением. Там он уже нашел своего помощника и «опекуна» Рунцельмана, морщинистого человека лет шестидесяти. Тот прочитал слепому письмо индеанки, которое тем временем доставила по указанию Ника Шоу секретарша, письмо Элизы Бигхорн. Ей предстояло наказание тюремным заключением за то, что ее восьмилетний сын три дня не посещал школу без уважительной причины. Элиза оправдывалась.

Кто-то сочинил ей письмо. Она жила далеко, школьный автобус не доходил до ее дома. Ни лошади, ни автомобиля у нее не было. У мальчика был очередной припадок эпилепсии. Соседей никаких нет, и Элизе самой надо было присматривать за двумя меньшими детьми. Она не могла оставить своего дома, она не могла совершить такой большой поход только для того, чтобы принести извинения школе. Из-за трех дней!

— Письмо — в больницу, — решил слепой. — Сестры должны позаботиться о женщине и о мальчике-эпилептике, даже если к ним и не ведет автострада.

Он говорил решительно, однако чувствовалась какая-то рассеянность, не присущая ему обычно при решении даже пустяковых вопросов.

После некоторого молчания выяснилось, чем все еще заняты его мысли.

— Рунцельман, почему вы называете Джо Кинга еще и Стоунхорном?

Помощник соблаговолил дать справку:

— Мать его матери была из рода Инеа-хе-юкана, Рогатого Камня, о котором ходят слухи да легенды. И мы не знаем, было ли все это на самом деле. Но она назвала в его честь сына, когда он пережил побои своего деда.

— Дед невзлюбил внука?

— Дед любил бренди, а Стоунхорн уже с двух лет был дик и злобен, как лесной кот.

— Нам надо работать. Есть там еще почта?

Эду Крези Иглу не следовало бы таким образом заканчивать разговор. Он понял это и сам, едва произнес эти слова. Теперь не так-то легко будет заставить Рунцельмана разговориться, а об этом предмете, может быть, никогда.

— Нет больше почты. Через полчаса слушание первого дела.

Полчаса прошли бесполезно.

Из комнаты старого судьи вышли оба индейских полицейских. Крези Игл слышал, как они прошли по узкому коридору и покинули дом.

Снаружи заработал мотор «джипа». Полиция пользовалась этим видом транспорта, на котором можно было передвигаться по прерии даже без дорог.

Когда солнце было уже в зените и служащие посматривали на часы, закончилось и предобеденное заседание суда. Крези Игл решил зайти еще в один из отделов управления через улицу. Общественным попечением ведала Кэт Карсон, женщина с обесцвеченными волосами. Она производила впечатление интеллигентной, была приятно округлена и с немалым рвением выполняла свои обязанности, чтобы с помощью скромных средств помочь многим людям. Из канцелярии отдела только что вышла худая старая индеанка.

Кэт Карсон обрадовалась, что слепой пришел без сопровождающего.

— Эд, — сказала она из-за барьера, который разделял помещение, — здесь все они словно с ума посходили, потому что появился Джо Кинг. Вчера у меня был его отец и получил свою ренту3. Он пропьет ее, и это опять может вызвать драку. С пятнадцати лет мне это знакомо и не меняется. Вообще многое изменяется еще слишком мало. Но не ради этого я сама хотела к вам забежать. Речь идет о наших тинеджер4, которые теперь на каникулах будут дома. Стоунхорн может выбрать из них кого захочет. Боюсь, многие втайне восхищаются им.

Эд подвинул к барьеру стул для себя.

— Уже могло бы быть занятие для юношей и девушек. Но Хаверман, — он кивнул головой в сторону соседней комнаты, — Хаверман слишком неповоротлив, и он мало обращает внимания на другие резервации, что делается там. Он не может, мне кажется, работать с нашими людьми. Он только распоряжается.

Полненькая «блондинка», слегка вскрикнув, вдруг поднялась чрезвычайно своеобразным манером, так, словно она подтянулась вверх к своей прическе. Она уставилась в окно. Этого слепой не мог видеть, но по ее возгласу он понял, куда она смотрит.

— Что там снаружи?

Кэт Карсон удивленно обернулась:

— Откуда вы знаете, ведь… боже… ш-ш… он идет к нам. В самом деле… Это нужно сейчас же использовать.

Кэт Карсон быстро попудрилась. Был такой жаркий день, а у нее в комнате никакого кондиционера, и, несмотря на то что она ни на миг не отрывалась от стула, ее лицо было мокрым от пота.

Слепой прислушался, у него был более тонкий слух, чем у других. Входную дверь открыли и закрыли гораздо тише, чем это делал Ник Шоу. В коридоре — еле слышные шаги. Или кто-то в мокасинах, или высокие сапоги были из мягкой, отличной кожи. Шаги широкие, как будто принадлежали высокому жилистому человеку. Кто-то, не постучав, вошел в соседнюю комнату.

— О всемогущий, — прошептала Кэт Карсон, — это он! И как же он вырядился! Как испанец. Черные джинсы, рубашка сверкает белизной, черная ковбойская шляпа… молодца всего две недели назад освободили из предвариловки… где и как он успел раздобыть денег… черт знает! — Она попыталась прислушаться, ничего не было слышно. — Не пойти ли нам туда, Эд?

— Это было бы неверно.

— Вы хотите сообщить в полицию?

— Зачем?

Кэт Карсон дышала глубоко и неспокойно.

— Нам все же надо использовать момент, Эд. Поговорить с ним…

— Он неплохо выглядит?

— Да. — Кэт Карсон не уловила иронии в вопросе.

— Надо подождать… С кем он будет говорить. И я должен приказать арестовать его за то, что он вернулся домой?

— Домой! К пьянице отцу, в дом, где нечего есть… Впрочем, он после своего освобождения уже снова бродяжничал, и, значит, вы, как судья, имеете право… или обязанность…

— Во всяком случае, не обязанность — уже в первый момент все портить.

— Хотела бы я, Эд, иметь ваше спокойствие.

Слепой в первый раз в этот день усмехнулся.

— Я индеец, миссис Карсон.

Разговор рядом продолжался дольше, чем обычно между служащим и индейцем. Лишь через десять минут дверь снова открылась и закрылась так же тихо, как и при входе посетителя. Послышались шаги в том же темпе, что и раньше, только теперь из дома наружу. Эти шаги, такие равномерные и легкие, как будто сами по себе существующие шаги, для Эда Крези Игла были все же шагами не то рассерженного, не то спешившего человека.

Кэт Карсон не смогла больше ничего увидеть в окно, ведь посетитель пошел теперь в другую сторону. Она открыла створку барьера, намереваясь немедленно двинуться к Хаверману. Но тут Хаверман ввалился сам. У него еще хватило самообладания, чтобы вежливо поздороваться с Крези Иглом, потом он упал на стул и сложил руки на животе: знак того, что он хотел успокоиться. Его белая рубашка под мышками пропотела.

— Нахал, а?

— Кто? — спросил слепой.

— Джо Кинг был у меня.

— Что он вам преподнес?

Мистер Хаверман буквально в мгновение привел свои смятенные мысли и чувства в достойный службы порядок.

— Программу предоставления работы. — Хаверман облизал сухие губы. — И именно Джо Кинг. Я ему сказал, что он может начать на фабрике рыболовных крючков хоть завтра, если он хочет. Но дело не в том, что ему надо работать; дело в том, чтобы наделать нам хлопот. Он по профессии, так сказать, индеец прерий.

— Что же он предлагает?

Мистер Хаверман уставился на слепого ошеломленно, даже, может быть, неприязненно.

— Я, пожалуй, не могу этого точно объяснить. Я, собственно, ждал, что он в любой момент достанет кольт или нож или еще какой-нибудь неуместный предмет. Он говорил о разведении лошадей, о бекинг хорсах5 он говорил. Что же, пожалуйста, у его отца есть на ранчо земля, он может начать… если он хочет работать.

— Вы купите племенных лошадей?

— Для него? Нет. Мы поддерживали семейство Бут, и успешно… но уж не дорогих бекинг хорсов, а полезный и имеющий спрос крупный рогатый скот, прежде всего черный скот, этот выносливее. Вообще надо бы как-нибудь доставить парня в больницу и проверить его душевное состояние. Эти глаза! Он не совсем нормальный. Ваша жена ведь работает в больнице, мистер Крези Игл. Не поговорит ли она с врачами?

— Здравоохранение не работает больше полицейскими методами.

— В данном случае, пожалуй, жаль.

— Придет Джо Кинг еще раз, мистер Хаверман?

— Ко мне — вряд ли. Но я посоветовал ему, если он хочет непременно разводить животных, заняться кроликами. Фабрика рыболовных крючков была бы, разумеется, лучше. Между прочим, его надо бы проконтролировать. Хотя бы в течение дня.

Кэт Карсон посмотрела на часы.

— Нам надо идти завтракать, уже половина первого. Пойдете с нами, Эд?

— Благодарю.

Слепой вместе с ними вышел в палисадник, дошел до скамьи, которая тут стояла. Он попрощался и сел в тени деревьев. Юноша-индеец, ученик садовника, поливал газон. Для улицы агентуры еще хватало в глубокой скважине воды, хотя земля под голубым небом высохла, как в сушильной камере. Юноша хотел тоже сделать перерыв на обед, однако, когда увидел, что слепой сел, он принялся выпалывать сорную траву. Эд Крези Игл жевал кусок сухого хлеба, это был его любимейший ленч. В кроне дерева над скамьей чистила перья птица.

Юноша остановился перед кучкой сорняков.

— Что нового? — спросил его Крези Игл.

— Ни-и-чего.

Значит, что-то было. Ну конечно же, что-то было. Паренек видел Джо Кинга. Возможно, он позавидовал его белой рубашке и ковбойской шляпе, а может быть, еще и тому, что у того подходящая для джинсов фигура. Садовник был маленький, незаметный и старательный. Эд знал это.

— Когда женишься? — спросил он его.

— Отец не соглашается. Он считает, что я намного моложе невесты, школу не окончил, обучение не закончил, а Лаура имеет лучшую перспективу. С тех пор как она стала здесь секретаршей.

— Что же говорит она сама?

— То, что и все девушки.

— Идете вы завтра на танцы?

— Она хочет твист, а я не могу. Завтра, так или иначе, не иду…

— Почему?

— Джо Кинг снова тут.

— Тогда, значит, драка?

— Наверняка.

— Разве вы уже не мужчины, чтобы впятером или вдесятером объединиться против него?

— У него тоже есть друзья. Да он и в одиночку с пятью может померяться силами. Он не постесняется и нож в дело пустить.

Птица в кроне дерева устроила себе полуденный перерыв. Улица лежала пустынной. Только припаркованные автомобили напоминали о том, что в домах живут люди.

— Стоунхорн был здесь на машине?

— Он пришел пешком. Как он добрался сюда из Нью-Сити, кто знает? Если у него есть автомобиль или лошадь, он это нам не покажет.

— Почему не покажет?

— Потому что он, наверное, больше не хочет находиться здесь… завтра, послезавтра.

— Почему не захочет?

— Спросите Гарольда Бута, мистер Крези Игл. Он может вам сказать… чего он боится.

Улица зашевелилась. Служащие пошли к автомобилям, чтобы от своих домов проехать несколько метров назад к конторам. Некоторые автомобили только поменяли сторону улицы.

Ученик садовника огляделся и не стал больше делиться своими мыслями.

На пятницу больше не было назначено судебных заседаний, но Эд хотел подготовиться для слушания дел на следующей неделе. Осторожной, ощупывающей походкой слепой двинулся в путь к маленькому зданию суда.

Хаверман подбежал к нему:

— Может быть, вас подвезти, мистер Крези Игл? Ваша машина не тут?

— Спасибо, машина тут, но я пройду эти несколько шагов…

Хаверман покачал головой и отправился в свою служебную комнату.

В узкой комнатке, которую Крези Игл сам выбрал себе для работы, он нашел Рунцельмана и посетителя, с шумом поднявшегося со стула.

— Гарольд Бут, — представился тот.

— А, хорошо.

Слепой сел. Гарольд не стал снова садиться.

— Что скажешь?

— Так, ничего особенного.

Гарольд был ростом метр восемьдесят пять. И он был не только широкоплеч, но и обладал соответствующим голосом. Слепой мог легко представить его портрет. От него пахло лошадьми, коровами и кожей.

— Но ведь есть что-то такое, из-за чего ты пришел ко мне?

— Да. — Это «да» прозвучало смущенно; Гарольд мял в руках свою ковбойскую шляпу. — Наверное, они вас этим не побеспокоили, шеф Крези Игл, но если…

— Тогда что?..

— Я не боюсь. Это все глупая болтовня.

— Чего же такому парню, как ты, бояться?

— Вот именно. — Гарольд вздохнул. — Мне безразлично, кто тут околачивается в резервации. Я не хотел бы только, чтобы он надоедал Квини. Тогда я вступлюсь.

— Квини? Квини среди его тинеджер?

Гарольд слегка усмехнулся:

— Да, это так.

Слепой слышал, как Гарольд теребил свой кожаный жилет, застегивал, расстегивал, снова застегивал. Он только не мог видеть, что у Гарольда на серебряной цепочке в медальоне был портрет.

— И что мне надо делать, Гарольд?

— Ничего. Поэтому я и пришел. Я не собираюсь ничего предпринимать. Я не пойду ни на танцы, ни на выпивку. Я останусь на нашем ранчо, там он не появится. Или я навещу родителей Квини. Она приедет теперь на каникулах домой.

— И у родителей Квини вы тогда столкнетесь?

— Вряд ли. Отец не пустит его в дом.

— Где же вы трое познакомились?

— Мы учились когда-то в одной школе… Квини была еще маленькой девочкой, вот.

— Не она ли учится теперь в художественной школе?

— Совершенно верно. Но на каникулы она приезжает домой. В будущем году она станет бакалавром6. Наконец-то. — Это «наконец-то» прозвучало неприязненно.

— Разве это нехорошо, что она так долго учится?

— Смотря какие обстоятельства. Она могла бы учиться у моих родителей всему, что надо знать и уметь женщине на ранчо.

Затаенная улыбка тронула уголки рта слепого.

— Она выросла на ранчо отца. Ей будет нетрудно справиться и на большем.

— Я тоже так думаю. Но говорят, что кто в художественной школе…

— Что?

— Что они там нехорошо воспитываются. Так много художников в одном месте, шеф Крези Игл, ну что тут может происходить хорошего? Целый год она мне ничего не писала. В школе нет порядка. Какого же можно добиться порядка, если и дакоты, и сиксики, и хопи, и навахи, и апачи, и пимы, и неизвестно, кто там еще, вертятся в одном доме? Тут уж нет никаких приличных правил, — все быстрее и ревностнее говорил Гарольд. — И я, значит, пришел просить вас, шеф Крези Игл…

— Я всего-навсего человек, и никакой я не шеф. Я не могу витать над Квини, как ангел-хранитель. Она уже должна сама за себя постоять.

— В конце-концов, она все же еще девушка. Не можете ли вы поговорить с ее отцом, чтобы он теперь оставил Квини у себя, и мы справим свадьбу? Вас отец послушает.

— Нет, Гарольд, я не буду с ним говорить. Я не за то, чтобы за год до окончания оторвать индейскую девушку от школы. Имя Квини мне стало известно, потому что она очень хорошая ученица и способная молодая художница. Мы можем гордиться ею. Она должна быть примером для других индейских девушек.

— В чем пример — это же зависит от обстоятельств.

— Ты так мало в нее веришь?

— Молодым парням я не верю… и вообще… у нее тоже было раз… — Гарольд прервался и плюнул.

— Здесь не плюют, Гарольд Бут. Это ты можешь делать на своем ранчо, но не здесь, в суде.

— Извините, — пробормотал молодой человек. — Но я считаю, что мне сейчас время жениться. Мне двадцать пять. И это касается не только девушки, и мало ли что она хочет. Я могу найти и другую. Работы на ранчо становится слишком много, и отец торопит.

— Это твоя забота, Гарольд Бут. Не хотите ли вы взять кого-нибудь на помощь? Многие ищут работу.

— За чужие руки мы не можем платить: это не оправдает ранчо здесь, на плохой земле. Семья должна работать. Но это моя забота, шеф Крези Игл, вы правы.

Гарольд опять заговорил спокойно и обнадеженно:

— Квини приедет домой, будет видно, и все утрясется. Она сможет меня выслушать, выслушать отца и подумать. Спасибо, шеф Крези Игл.

— Будь здоров, Гарольд!

Когда Гарольд Бут оставил комнату, слепой судья еще раз обдумал весь разговор.

— Рунцельман, — спросил он наконец, — Гарольд всегда такой рассудительный?

— Он никогда еще не был рассудительным, Эд. Его мать принесла в качестве приданого кое-какие деньги; Буты заарендовали большое ранчо. Гарольд — младший и любимец родителей. Он был одним из лучших учеников, учителя хорошо относились к нему, и он стал веселым ковбоем и видным парнем. Он привык к тому, что все ему в жизни удается. Девушки без ума от него.

— Квини уже давно его любовь?

— Так говорят.

— Что он там искал в своей жилетке?

— Он носит медальон на серебряной цепочке. Наверное, ее портрет.

— Что же тебе не нравится в нем?

— Я не знаю. Но то, что он говорил и как он это говорил, — не идет ему. Я думаю, что это его кто-то научил.

— Кто?

— Этого я не знаю.

— Подозреваешь кого-нибудь?

— Да. Но этого я не могу сказать, потому что не в состоянии доказать.

КВИНИ

Терморегулятор работал, и в помещении художественной школы сохранялось то постоянное умеренное тепло, к неестественности которого Квини уже привыкла.

Она проснулась, но снаружи было еще темно. Фонтан, на который она могла смотреть из кровати, был выключен. В деревьях шумел ночной ветер. Квини слышала это, хотя окна оставались закрытыми. Она открыла глаза, и мысли ее витали между мечтами и непреложной явью.

Минувшим вечером сеньор-класс праздновал день бакалавра7. Присутствовали ученики и ученицы одиннадцатого класса. Перед Квини снова проходили эти события. Будущим летом ей и самой предстоит быть среди тех, кто будет держать экзамены и расставаться со школой. Тогда и она сможет надеть широкую мантию и шапочку с четырьмя углами, которые согласно древней магической символике напоминают о четырех сторонах света.

«Наши предки, — говорил классный оратор, — смотрели на Луну и Солнце, на воду и землю. У них они учились их тайнам и их искусству. У нас есть учителя. Мы учились. Мы будем продолжать учиться. Но если мы забудем, что мы индейцы, наше искусство станет пустым, наши руки потеряют твердость, наши глаза — остроту. Поэтому не забывайте ваших отцов и матерей, не забывайте Луну и ветер, не забывайте земли и родников. Вы должны знать, откуда вы черпаете свою силу. Я сказал».

За окном шумел в вершинах ветер. Гнетущая духота ночи отступала перед надвигающимся циклоном.

До полуночи продолжалось веселье, танцы. Болтали родичи и друзья, прибывшие на выпускной вечер. То там, то сям всплакивал, засыпая, маленький ребенок. Семьи забрали с собой всех — старых и малых: кому же дома о них печься и не могли же матери отказаться от этого праздника своих детей. Но сейчас, незадолго до утреннего рассвета, вокруг парка и зданий художественной школы было тихо. Большая часть гостей на своих автомобилях или автобусах уже покинула маленький городок на юге. Квини мечтала с открытыми глазами.

Вечером она приняла два решения, и оба, чем больше она о них размышляла, казались ей правильными.

Она не продала портрета. Этого портрета она не продала. Человек, который хотел его заполучить, был коммерсантом. Но человеком Тайны он не был. Она не могла отдать ему портрет. Ни за что.

Ему довольно и той картины, на которой бросается в глаза щит на красном фоне. Он щедро заплатил. Индейские художники по экспрессии и технике необыкновенно рано созревают. Может быть, покупатель надеется, что высокой ценой за первую он приобрел себе моральное право на приобретение второй картины? Но нет.

Тачина сказала — нет.

Возможно, Квини бы и уступила. Но этот портрет — вторая картина, которая снова расскажет белым мужчинам и женщинам о красоте старого индейского искусства, — был написан не Квини. Эта вторая была картиной Тачины, скрывающейся в Квини. Тачиной, о которой учителя ничего не знали.

Я приказываю своему лицу стать маской.

Мои чувства ранимы. Они должны оставаться скрытыми.

Это двустишие было напечатано, но Квини не признавалась, что оно порождено ею. Она выклеила его на листок печатными буквами и этот листок подкинула Конни. И Конни показалось, что это сделано им. Он даже готов был поставить под стихом свое имя, хотя учителя полагали, что все его тайны на поверхности, в его восприятии, с которым он не в ладах. Квини улыбнулась.

Или мужчины глупы?

Или художники тщеславны?

Портрет с открытыми руками она не продала. Учитель заметил, что это набросок, эскиз. Она кивнула и не только пеленой молчания окутала эти руки. Она вуаль тайны накинула на эту картину, вуаль, согласно мифам, на которых она была воспитана, скрывающую и защищающую все то, что находилось в соприкосновении со святой тайной. Учитель не скрывал своего удивления. «Своеобразно, — услышала она его голос, — в высшей степени оригинально. Соединение двух различных техник: масла… и ткани».

Вуаль на открытых руках. Тачина хотела оставить руки открытыми. Но это должны были видеть только те, кто это мог понять.

За картину со щитом она получила так много денег, что у нее просто закружилась голова. Так много денег никогда не получали за свою тяжелую работу ее отец, мать и сестры с братьями. Она радовалась, что ей так повезло. Но это было всего лишь простое движение обыкновенной руки, которой она прежде всего рисовала. Другие руки делают другое дело, и намного большее. Другие руки — больше. Эти, которые принесли деньги, — маленькие.

Квини сменила направление своих раздумий и про себя улыбнулась.

Уолт проиграл пари. Этот красивый мальчишка был такой нахал, что вызывал раздражение, и вместе с тем так застенчив, что нельзя было не любить его. Он мог отпустить шутку, и он мог быть сентиментальным, в зависимости от того, что девушке нравилось. Многие увивались вокруг него и не отказались бы от его объятий. Кроме того, он был заядлым танцором. И ни большая любовь или какая-нибудь неразбериха, которые могли из-за этого возникнуть, его никогда не беспокоили. А лучше всего он выглядел, когда танцевал твист или когда с серьезной миной, слегка высунув кончик языка, стоял перед картиной, которая не обещала большого успеха… Уолт поспорил, что сможет обнять Квини. Она об этом не знала. Квини была непосредственна и чистосердечна. Уолт пригласил ее танцевать. Уолт болтал с ней. Уолт вызвал у нее тоску по родине и снова развеселил. Потом они оказались вдвоем в саду. Ветер еще не шумел в ветвях, автомобили еще стояли вокруг, из зала доносилась музыка — старая индейская музыка на новых инструментах. Уолт попытался привлечь Квини к себе… Она схватила его за подбородок и оттолкнула прямой вытянутой рукой с такой силой, какой и подобало обладать дочери ранчеро. Уолт был очень смешон с откинутой назад головой. Квини расхохоталась. Элла, подруга Квини, и два ученика, которые стояли у большой стеклянной двери дома, хохотали вместе с ней. Уолт удалился.

Элла подошла к Квини и рассказала о пари.

«Ты удивительная, — сказала Элла в заключение разговора. — Я была уверена, что ты не дашь себя обнять. А собственно, почему?»

Квини не ответила. Она едва справилась со смехом. Теперь в утренних размышлениях она переживала это еще раз. Она еще раз испытывала удовольствие, которое получила, отпихивая Уолта и превращая его в посмешище.

Квини потянулась. Она знала, что у нее хорошая фигура, гладкая нежная кожа, такая же светло-коричневая, как поспевающий орех. Волосы у нее были черные, блестящие, прямые, а губы она не красила. Однако она купила себе японскую шелковую пижаму, потому что ей хотелось быть красивой, чертовски красивой, когда ей стукнет восемнадцать лет.

Элла тоже уже проснулась. Девушки жили вдвоем в одной комнате. Они спали на мягких кроватях, под легкими одеялами, пол был застлан светлым ковром, стены окрашены в спокойный, не кричащий тон, на котором могли смотреться картины. Через окна, сквозь легкие гардины, проникал первый утренний свет. Элла внимательно и долго смотрела на свою подругу Квини, и Квини с добродушной улыбкой выдерживала этот взгляд, ведь они были полны всеобщего, неопределенного, но сулящего благо ожидания. Сегодня было первое утро каникул… сегодня они могут упаковываться… сегодня они начнут разъезжаться по домам, пустятся в далекий путь с юга в северные прерии… от испанских домиков с плоскими крышами, с жиденькими пестрыми садиками к деревянным хижинам и серовато-зеленым бесконечным просторам.

Элла была не в состоянии полностью понять природу этой радости. Элла выросла на юге, и дом ее родителей был выстроен из глины на голых скалах, с которых за кукурузой и овощами можно было увидеть и пустыню. А на родине Квини были не овцы, а неоседланные кони да черные коровы, не кукуруза, а немного картофеля и хлеб и хижины были не из глины, а из дерева; они стояли на холмах или в долинах, поросших пучками жесткой травы. Дружба этих девушек была чем-то новым; они понимали это и радовались этому. Их племена, охотники на бизонов и возделыватели кукурузы, жили далеко друг от друга и все же поносили друг друга еще и теперь, как это делали тысячи лет назад кочевники и земледельцы, хотя охота на бизонов относилась к давно прошедшим временам и о войнах больше не было и речи.

У Эллы было своеобразное плоское лицо, как будто бы лоб, рот, глаза, нос составляли одно целое. Черты же лица Квини отчетливо выделялись.

— Вот удивительно, — сказала Элла, заключая свои мысли, — у тебя все так разделено и все же гармонично.

Девушки говорили по-английски, ведь языков друг друга они не знали.

Квини отбросила в сторону одеяло и свернулась, как кошечка.

— Ты воспринимаешь неправильно, Элла. У меня вовсе не по отдельности всё. Наоборот, всё в единстве, потому что это все в середине… Ни то и ни се, как бы сказал мистер Лези Ай, потому что он не знает, что такое середина. Я средняя девушка, среднего роста, незаметная, потому что мое тело, мои руки и ноги, мои глаза точно такого размера, как они и должны быть; я средних способностей, потому что знаю то, что для девушек прерий обычным было знать на протяжении многих сотен лет и зим, и потому, что я в состоянии усвоить ровно половину того, что нам рассказывают белые мужчины и женщины. Возможно, это также связано с тем, что мой отец — средний ранчеро, у которого всего понемногу — скота, лошадей, картофеля, есть садик, мать, дети. Я не много, но и не мало, училась. Я не лучше, но и не хуже всех, танцую.

— Но ты круглая, как шарик, такая законченная, поэтому ты совершенная, и это всех нас сводит с ума.

Квини снова засмеялась. Она была сама полная смеха юность, ни больше ни меньше.

— Если нет более основательной причины сходить с ума!..

— Парни мечтают о тебе, Квини. Я удивляюсь, что ты такая неприступная.

— Я не добродетельна, Элла. Только не нашелся еще такой, кто бы меня прельстил. А что касается круглости… то ты намного круглее, чем я.

— Не уступаешь мне. Я хоть раз стану серьезной. Да, я круглая, круглая от природы совершенно, и во мне все собралось, старое и новое, тайны и знание, добрая Качина, наши предки и дух, который приходит из земли, и Христос, который восстал из могилы, кукуруза и искусство. И все это как большое пестрое зеркало. У тебя — иначе. Ты как-то настолько созрела, что и то, что, казалось бы, спорит друг с другом, заставляешь слиться… и ты делаешь это так легко, как будто бы и усилий никаких не прилагаешь, или твоя сила так велика, что тяжесть становится игрушкой…

— Послушай, Элла, ты плетешь какую-то чушь.

— А ты, вот ты и попалась! Что это? — Элла подняла вверх маленький высохший кактус.

Квини выскользнула из постели и, не успела Элла оглянуться, выхватила у нее из рук кактус. Квини передернуло от гнева. У нее готовы были вырваться слова, навсегда разрывающие дружбу. Но она не произнесла их.

Она водворила кактус в маленький кожаный мешочек, побежала в ванную и подставила спину под ледяную воду. Ей надо было немного помыться. Элла шпионила? Или, может быть, она сама оставила кактус не на месте после того, как острые колючки попали ей в кожу? Она сразу почувствовала себя по-иному. Пора сказать «прощай» времени, когда она была еще ребенком или разыгрывала ребенка.

Когда Квини вернулась в комнату, Элла отправилась в ванную. А потом уже ни о кактусе, ни о том, что тут разыгралось, не было больше речи.

В восемь сорок пять девушки и юноши со своим скромным багажом стояли на остановке и ждали междугородного автобуса.

ВСТРЕЧИ

Последнюю часть своего путешествия Квини решила впервые в жизни совершить на самолете. Вначале она хотела все деньги коммерсанта привезти родителям, но потом все-таки не устояла перед искушением и взяла из них несколько долларов. Билет на самолет она заказала себе еще из школы, а родителям написала, чтобы они ее встречали в Нью-Сити днем раньше. И хотя к родительскому ранчо почта не ходила, но Квини надеялась, что ее брат Генри в дни, когда от нее можно ждать писем, съездит верхом в поселок агентуры и справится на почте.

И вот она сидит в винтомоторном самолете компании «Фронти-Эйрлайн»8, в самом названии которой содержится напоминание о том, что местность, над которой они пролетали, еще сравнительно недавно была пограничной областью между дикостью и цивилизацией и в кровавые годы причислялась к Дикому Западу.

Квини сидела у окна. Далеко внизу под уже светлеющим небом простиралась родная земля — бесконечная прерия; изредка попадали на глаза изгороди ранчо да редкие отдельные дома. Песчаные борозды на холмах, которые по весне да в непогоду наполнялись водой, были сухи, и эта всхолмленная равнина, которая существовала тысячи и тысячи лет, выглядела какой-то истерзанной, голой, дикой. Только дважды заметила Квини группы черных точек, это был черный скот, и это были бизоны, которых стали разводить, потому что они лучше переносили превратности погоды — бури, снег, жару и хотя и не с радостью, но все же и без отвращения ели скудную жесткую траву, а кроме мяса давали еще дорогую шкуру.

Квини закрыла глаза и на какой-то момент полностью превратилась в Тачину. Она думала о том, как сотни тысяч бизонов тянулись через холмы и долины и тысячи смуглых охотников убивали священных животных, чтобы обеспечить себя пищей, одеждой, жилищем. Потом пришли уайтчичуны9, эти духи в человеческом обличье, которые называли себя белыми, и они убивали больше животных, чем им было необходимо. Со своими многозарядными ружьями они не охотились на бизонов — они их истребляли. Деды Тачины боролись за свою землю, но они были побеждены. Белые люди ограбили прерии, леса, горы и реки. Они построили Нью-Сити и вырвали из тела земли золото. Большие вожди пали в битвах, были убиты, умерли, и могил многих из них никогда не знали ни их дети, ни дети их детей. Потомки их жили теперь на засушливой земле, какую обычно оставляли им в качестве резервации, которую все снова и снова урезали. Во всем они должны были подчиняться белым людям, суперинтенденту и его служащим; на каждый шаг нужно было разрешение и деньги белых людей; они оставались бедными, несмотря на все пособия и письменные договоры, стали словно несовершеннолетними.

Но по воле белых людей Квини училась в художественной школе для индейцев. Она не хотела быть неблагодарной, ведь она получала там, далеко от резервации, хорошее образование и жила в хороших условиях. Но она хотела оставаться индеанкой, о чем напомнил оратор-ученик на выпускном празднике, и она хотела когда-нибудь иметь возможность помогать бедствующим.

Светлое розовое мерцание пробилось сквозь веки Квини, и, когда она открыла глаза, увидела внизу прерию в лучах восходящего солнца, а в направлении полета — поросшие лесом горы, у подножия которых в прошедшем столетии жили основатели Нью-Сити. Ехали автомобили, казавшиеся сверху игрушечными, дымили трубы, поблескивали окна, светом и тенями обозначались контуры крыш.

Квини накинула на себя ремень: самолет пошел на посадку. Еще жужжал пропеллер, самолет приземлился и заканчивал пробег. Наконец остановился.

Квини не знала, что самолет из-за предупреждения о торнадо прибыл раньше времени, не подозревала, как легко теперь вздохнул пилот. Она только думала, что полет окончен. Она вышла последней, восьмая пассажирка с чемоданчиком в руках. Деньги у нее были запрятаны в нагрудном кармане. Их было все еще очень много. Родители будут рады.

Когда на Квини потянуло свежим воздухом уже не через фильтр, когда ветер обвеял ее пылью, испарениями мокрой земли и травы, ароматом цветов диких кактусов, хотя и с примесью запаха города и моторов, тут узнала она сразу и то, что было известно пилоту: пахло приближающимся ураганом. На голубом с небольшими облачками небе появились неподвижные полосы облаков, все вокруг приобрело желтый оттенок.

Квини поспешила пройти через пассажирский зал скромного аэровокзала. Среди немногих ожидающих ей бросились в глаза три фигуры. Они были из того сорта людей, который был ей не особенно приятен. Хотя парни спокойно стояли, прислонившись к стене, и никого не удостаивали особым вниманием, девушка почувствовала, что они за ней наблюдают. Она не подала виду, не опустила глаз и вела себя так, будто бы ничего не заметила и просто намеревается покинуть аэровокзал. Но если бы ее спросили, она бы уже смогла точно описать каждого из троих.

Один, белый, был ростом не меньше, чем метр восемьдесят, хотя и ниже других. Лет двадцати. Он был, как это вообще вокруг принято, в синих джинсах с заклепками и в красно-коричневую клетку рубашке, что не говорило о хорошем вкусе. Его сапоги из недорогой кожи были зато богато отделаны, ковбойская шляпа пятнистая, поля с боков загнуты.

Два его сотоварища, так же как и он, стояли прислонившись к стене. Оба индейцы. Одежда на них была такая же, как и у белого, только отличалась расцветкой: брюки темно-синие, рубашки в красно-синюю клетку.

Их долговязые неуклюжие фигуры казались на две ширины ладони выше и более худыми, чем на самом деле. Они околачивались тут, по-видимому, чего-то ожидая. Когда Квини проходила мимо, белый сунул в зубы сигарету. Глаза у него при этом сверкнули, и это встревожило девушку. Оба молодых индейца держались совершенно безучастно.

Квини была не трусливого десятка и все же обрадовалась, когда, выйдя из зала, увидела среди немногих припаркованных автомобилей их старенький семейный «Форд». Значит, ее сообщение, что она прибывает в Нью-Сити самолетом и поэтому днем раньше, получили дома своевременно.

Автомобиль был старой тачкой: со старой резиной, с высоким кузовом, с изношенной обивкой. Он когда-то обошелся в пятьдесят долларов, и это было недорого: если бы его не купил индеец ранчеро, его бы отправили в металлолом. Однако Квини любила эту невзрачную машину. Мотор еще ни разу не отказывал, и автомобиль по разбитым дорогам, а то и вовсе без дорог совершал головоломнейшие виражи. Квини любила его, как раньше индеец — лохматого верхового коня, который был выносливее любой начищенной драгунской лошади.

За рулем сидел шестнадцатилетний брат Квини. Она его тотчас узнала и вознамерилась сейчас же устроить ему какую-нибудь каверзу, потому что он сидел съежившись и спал, очевидно, так крепко, что не слышал моторов самолета и не заметил, что из зала выходили пассажиры.

Квини тихонько отворила дверцу машины, уселась РЯДОМ с черноволосым юношей и поставила свой чемоданчик на заднее сиденье. Устроилась поудобнее.

Генри продолжал спать.

И вдруг Квини сильно испугалась. Радость видеть брата, готового отвезти ее домой, возможность подшутить над ним — все это усыпило ее внимание, не позволило задуматься над увиденным. Но теперь, сидя рядом с ним, она уже не сомневалась — от него пахло спиртным. Он спал, видимо, в глубоком опьянении.

Еще никогда Генри не напивался. Все семейство Квини в резервации относилось к категории непьющих и было во вражде с пьяницами. Как же это случилось, Генри?! Теперь, в этот день, когда ему нужно вести машину. Где он взял денег? Кто… кто его соблазнил?

Некоторое время Квини молча и неподвижно, словно парализованная, сидела на видавшем виды сиденье.

Индейцам в резервации пить запрещено. Кто же отважился продать Генри?..

В открытом окне автомобиля появилось темное лицо с распахнутым воротником в сине-красную клетку.

— Посади меня за руль, Квини, я повезу тебя.

В уголках рта играло выражение, которого Квини испугалась. Она молниеносно оттолкнула брата в сторону, завела двигатель, нажала педаль газа, подала машину назад, затем рванула вперед на всю мощь.

Непрошеному гостю в окне автомобиля пришлось моментально отпрыгнуть в сторону, чтобы не быть раздавленным. У него была быстрая реакция.

Ранним утром улицы еще были пусты. Квини завернула за угол, за второй. Прислушалась, не следует ли за ней другой автомобиль.

Нет, никого не было.

Она сбросила скорость до тридцати миль и подумала: если какой-нибудь полицейский заметил, что Генри пьян, он попадет в тюрьму. Индейцы резерваций за пьянство жестоко наказывались.

Она остановилась на непросматриваемом месте и столкнула Генри, который не просыпался, на свое прежнее место так, чтобы как следует устроиться у руля. Всего лишь одно движение, но Генри зашевелился, и возникла опасность, что он примется скандалить. Ведь он был пьян, а Квини слышала, что пьяный всякого натворить может.

Она добралась до ведущей навылет из города улицы и направилась в предместье, в трущобы индейской колонии. Там у нее был знакомый молодой проповедник, и она решила с ним посоветоваться.

В крохотных лачугах, где жили многодетные семьи, и вокруг них и ранним утром было оживленно.

Женщины с ведрами, некоторые с бочками на тележках шли к далекому колодцу за водой: водопровода сюда не дотянули. Квини остановилась около одной лачуги. Дети смотрели на нее с любопытством и в то же время робко, но Квини была индеанка, она могла объясниться на их родном языке, и они скоро поняли, что она хочет узнать. Оказалось, проповедник и его жена отправились к колодцу и должны скоро вернуться.

Уже и ранним утром было жарко. Квини, пока дожидалась, покрылась потом, однако не это беспокоило ее. Она боялась, просто боялась. Запах спиртного, исходивший от брата, мучил ее.

Элк, так звали проповедника, возвратился скоро, но девушке время ожидания показалось целой вечностью. Он тотчас сообразил, что произошло, втащил Генри в дом и пригласил Квини тоже зайти. Она заперла машину и убрала подальше ключ — необычная мера предосторожности.

В маленьком помещении она села рядом с его женой на какое-то подобие кровати, одновременно служившей и единственной мебелью для сидения, и рассказала о всех своих переживаниях и догадках. Элк стоял перед женщинами в заношенной рабочей одежде. Пьяного он просто положил на дощатый пол.

Квини еще раз обстоятельно описала три подозрительные фигуры.

— Я думаю, — заключила она, — что они заманили Генри и напоили, а теперь поджидают меня. Наверное, Генри им рассказал обо мне. Может быть, он им даже сказал, что я везу домой много денег.

— Это нехорошие парни, — медленно произнес Элк: он был озабочен и старался не выдать голосом свои опасения. — Компания Стоунхорна.

Квини опустила голову и смотрела в пол. Она чувствовала, что Элк пристально смотрит на нее, и опустила голову еще ниже, будто бы подставляя под удар затылок. Нет, чувства свои обнаруживать она не хотела.

— Он был здесь, — сказал Элк.

Квини вскочила. Она забыла, что не хотела раскрывать себя.

— Вам бы не надо было его прогонять. Теперь все плохо… безнадежно плохо. — Квини посмотрела на Элка.

— Он спрашивал о тебе.

Квини ничего не сказала, она ждала, чтобы Элк рассказал побольше.

Элк увидел пылающее лицо.

— Ты любишь его, Квини?! Тебе придется тогда, как и он… Еще ребенок… да, еще почти ребенок… Сегодня компания у него неважная. — Элк повторил последние слова с твердостью, которой он, казалось, противоречил самому себе.

Квини снова преобразилась. Она прямо возненавидела Элка, потому что он осмелился говорить о ее чувствах. Как бесстыдны были эти слова! Кровь отхлынула от ее только что пылавших щек, она побледнела. Ее поза и выражение лица свидетельствовали теперь лишь о том, что она ни о чем не заботится, кроме как о своем брате.

Элк понял. Или считал во всяком случае, что понял.

— Ты хочешь остаться здесь, Тачина?

Видно, он решил, что Квини Халкетт будет дожидаться Джо Кинга?

— Я не останусь. Я хочу ехать домой.

— Тебе нельзя брать с собой Генри.

Девушка беспомощно пожала плечами.

— Можно мне у вас оставить деньги?

— Ты можешь и деньги и Генри оставить у нас. Но я не могу ехать с тобой, и жена не может ехать с тобой. Нам надо на работу.

— Я поеду одна.

— Это нехорошо, Тачина.

— Я не могу остаться здесь с Генри. Отец должен обо всем узнать, прежде чем он услышит от чужих. Я поеду.

Квини поднялась.

Элк и его жена не сказали больше ни слова. Быть может, Вакантанка, Великий Таинственный, и ее дух-защитник уберегут ее, подумали они. Они были христиане, но они рассуждали еще понятиями и представлениями своих предков.

Квини отдала кожаную сумку с деньгами и вынула еще кое-что из своего чемоданчика.

Затем она поспешила к машине, завела мотор и поехала с таким шумом, на который только и была способна эта старая телега. Сначала по немощеной дороге поселка, затем объездной дорогой на бетонку, которая огибала подножие поросшего лесом холма и вела к резервации.

Вокруг не было видно ни автомобилей, ни жилья. Дул резкий ветер.

Квини больше не задумывалась над тем, что могли тем временем предпринять бандиты, или что они собирались предпринять. Она была занята только машиной и дорогой, и она выжимала из мотора все, что еще можно было от него взять. Больше чем пятьдесят миль в час он не давал.

Потом машина заупрямилась. Может быть, бензопровод засорился песком, может быть, не работала свеча, может быть, что-то с проводами, только Квини пришлось ехать еще осторожнее и медленнее. Облака у горизонта предвещали бурю с градом. Надо было добраться до какого-нибудь жилья, прежде чем буря застигнет ее и пропадет всякая видимость. И на всем пути не было ничего, кроме мемориального комплекса Крези Хорса. Экспозиция в это время обычно еще бездействовала, но, так как следующий день был днем ежегодного открытия, сторож, наверное, был там.

Квини прислушивалась к своему автомобилю, ехала медленно, но не останавливалась и успокоилась лишь тогда, когда увидела большой остов типи из жердей и дощатую стену, которая определенно изображала форт. Она не доехала всего каких-нибудь триста футов: машина окончательно стала.

Квини вышла, заперла машину и быстро пошла в своих модных мокасинах на территорию выставки, к небольшому домику, в котором, возможно, находился сторож или привратник. Однако дверь была закрыта.

Квини некоторое время подождала: человек ведь мог совершать обход. Предположение ее оказалось верным. Показался мужчина средних лет, одетый как ковбой; увидев ожидающую девушку, он направился к ней.

— Хэлло!

— Хэлло! Вы разбираетесь в автомобилях?

Мужчина подмигнул девушке:

— В таких, что стоит там? Хм, можно посмотреть. Но запасных частей у меня для него нет.

Квини не понравилось такое пренебрежительное отношение к автомобилю ее отца. Однако, худо ли, хорошо, ей надо было радоваться, что кто-то берется помочь.

Мужчина открыл капот и не ждал от Квини ничего иного, как чтобы она терпеливо, не перебивая его речей, смотрела, как он проверяет детальку за деталькой.

Бензопровод действительно засорился. Он прочистил его.

Провод, которым подключался аккумулятор, тоже еле держался.

Мужчина покачал головой:

— Кто тут последний копался в моторе?.. Он тут больше беспорядка наделал, чем что-нибудь починил. — Он укоризненно посмотрел на Квини.

У Квини сразу возникло подозрение. Не пытались ли эти бандиты, когда брат напился, что-нибудь сотворить в моторе?..

— Есть и еще какие-нибудь повреждения? — нерешительно спросила она.

— Кажется, нет. Ну, счастливого пути!

Мужчина закрыл капот. Квини осторожно тронулась с места. Мотор снова повиновался ей.

— Стоп! — скомандовал, однако, мужчина, прислушавшись. — Начинается. Переждите здесь.

Квини знала, что он имел в виду, ведь градины уже отскакивали от стекол. Она осталась в автомобиле, мужчина заскочил в свой домик. Непогода разбушевалась с силой, которая была не в диковинку для индейской девушки. Потоки воды и града обрушились на машину. Через стекло было ничего больше не видно, даже стеклоочистители не справлялись с водой и градом. Как слепая сидела Квини на своем месте и слушала вой и треск разыгравшейся непогоды.

Когда произошла поломка, она еще сумела съехать с проезжей части так, чтобы движение ей не причинило вреда. Это оправдало себя. Ведь почти при полном отсутствии видимости мимо нее промчался с высокой скоростью другой автомобиль.

Она вздохнула, что опасность миновала, и спокойно ожидала, когда уймется ненастье.

Человек в ковбойской одежде выглянул из своей будки и ободряюще кивнул, когда Квини двинулась на своей колымаге под ставшим уже совсем кротким и готовым прекратиться дождем. Она решительно выехала на проезжую часть.

Теперь Квини могла встретить людей, лишь когда доедет до агентуры, от которой ей нужно сделать еще много миль, прежде чем она попадет на отцовское ранчо. Местность была глухой и пустынной.

Девушка не отваживалась больше двигаться с большой скоростью. Она медленно ехала по свободному шоссе, которое вело через прерию, вдоль ложа ручья, которое вдруг снова забурлило водой, мимо высохших деревьев, которые зимой погибли от бури и холода, через маленький мост, с которого вдалеке была видна изгородь, ограничивающая территорию ранчо. Скота было не видно. Он укрылся от непогоды в ложбине. Шквал с градом был, кажется, только предвестником настоящей бури Квини посматривала на грозящий бедой горизонт. Дорогу пересек фазан: птицы заброшенного фазанника рассеялись по свободной прерии. Девушка предупредительно затормозила.

Мотор снова затрясло. Квини поехала еще медленнее. Но так как больше это не повторялось, она успокоилась. Агентура была уже близко.

Под вечер Квини въехала на улицу с палисадниками перед домами на одну семью, с одноэтажными административными строениями, где работали суперинтендент и его управление, а также размещались совет и суд племени. Сейчас конторы были, разумеется, закрыты. Улица была почти пуста. Два пешехода промелькнули в проезде. Квини не знала кто.

Когда Квини подъехала к небольшому магазину с громким названием «Супермаркет», она почувствовала голод и вспомнила, что у нее есть с собой немного денег. Тогда она остановилась, тщательно заперла машину, спрятала у себя ключ — все это она проделала с большей настороженностью, чем прежде, — и вошла. Кроме нее в магазине было только три покупателя. Она взяла ручную тележку-корзину для покупок и поехала с ней вокруг единственного торгового стенда, полюбовалась на лакомые вещи и купила наконец замороженного мяса для родителей и братьев с сестрами, а себе — упаковку чисто ржаного хлеба. Когда она подошла платить, кассирша приветствовала ее с неподдельной радостью. Квини немного знала женщину в кассе. Она была белая, во всяком случае почти белая, ведь несколько капель индейской крови все же текло в ее жилах.

И вот Квини повернулась уходить, но вдруг остановилась, словно наткнулась на что-то. С секунду она была в полном замешательстве. Когда же немного пришла в себя, она осознала, что фигура за большим зеркальным стеклом — это Джо Кинг, или, как его еще называли, Стоунхорн. Он смотрел не в сторону магазина, а мимо — на восток, где улица, казалось, заканчивалась на холме, небо над которым уже темнело. Кинг, должно быть, попал под шквал с градом, ведь его черные джинсы были еще мокры выше колен, до ниточки промокла белая рубашка и липла к телу, мокрой была и ковбойская шляпа.

Медлить тут, задержаться — значило бы обратить на себя внимание. И Квини с пакетом покинула магазин и быстро пошла к своему автомобилю. И тут произошло именно то, чего она из-за какого-то внутреннего замешательства хотела избежать.

Джо Кинг повернулся. Он направился к ней.

— Хэлло! — произнес он незабываемым, знакомым ей с ранних школьных лет голосом и, казалось, ждал, как она поступит.

Кровь прилила у нее к щекам, ведь она всегда смущалась, зная, что нравится Джо Кингу. Во всяком случае, кассирша наблюдала за этой встречей и, наверное, думала, что Квини ее подстроила.

— Хэлло! — ответила Квини как бы мимоходом.

Но удивительные глаза Джо Кинга заставили ее ответить еще и взглядом, и были в этом взгляде и глубокая даль с детским восхищением, и тайна с каким-то задором, и даже признание в чувстве, которое дремало в Квини.

Джо Кинг слегка улыбнулся с тем превосходством, которое уже в детстве глубоко ранило Квини и вместе с тем всегда притягивало.

И вот теперь — конечно, это должно было произойти, ведь Квини тотчас стало ясно, что это не было неподготовленным, — ее ответное «Хэлло!»с проезжей части улицы, произнесенное небрежным голосом. Если бы Квини могла сделать то, что ей более всего сейчас хотелось, она бы приказала какому-нибудь великану взять да и столкнуть их обоих твердыми лбами или окатить им головы холодной водой, чтобы оба они, как она обычно говорила, образумились. За неимением такого сказочного великана она постаралась — как ее не понять, — чтобы это ее ответное «Хэлло!» возымело подобное действие. Она шмыгнула к своей машине, открыла ее несколько не так ловко и быстро, как обычно, втиснулась на место водителя, бросила рядом с собой пакет и рванула с места с такой скоростью, какую только позволила старая машина. Когда она набрала предельную скорость, она еще успела бросить взгляд назад на Джо Кинга. Ей показалось, что он презирает ее и полностью игнорирует, и все из-за того, что она держится как тинеджер. Автомобиль тряхнуло. У нее похолодели руки, и ей пришлось собраться, чтобы не дрожать.

То, что она сделала, казалось ей теперь глупым. Она готова была разорвать себя. Либо ей надо было принять сторону Джо так просто и без всякого страха, как она это, бывало, делала когда-то в детстве. Или она должна была держать себя как дочь вождя, которая ничего не разыгрывает перед людьми, которая знает, что это «Хэлло» такое же спокойное и такое же естественно-приветливое, как и другие. Но она не была круглой и неуравновешенной, как утверждала Элла, или, может быть, кольцо, которое держало все вместе, разорвано? Ее мысли и чувства сталкивались друг с другом, как волны под бушующим ветром. Она вспоминала о том, что ей сказал Элк. Это… это компания… компания Джо Кинга…

Квини выехала на вершину холма, позади нее в желтой дымке висел солнечный диск. Снова вниз, потом налево по дороге, которую уже можно было назвать не более чем проселком. Девушке надо было полностью сосредоточиться на управлении. Горстки града еще лежали в глубоких колеях. Коробочки юкки дерзко раскачивались на ветру, трава клонилась под его порывами. Высохшие кусты без листьев, вырванные с корнями, носились по прерии вместе с пылью. Все это было Квини хорошо знакомо, но сегодня казалось новым, волнующим и полным загадок, которые, как черные зерна, появляются из семенной коробочки и могут распространиться, чтобы породить новые загадки.

Мотор подчинялся удивительно хорошо. Квини ехала так, как обычно ездила верхом, быстрыми, точно рассчитанными движениями обходя появляющиеся препятствия. Ехать по этой дороге было своего рода цирковое искусство. Она с четырнадцати лет стала такой артисткой за рулем. Да и как бы иначе ей добираться на автомобиле от ранчо до школы или до агентуры? Это не выше умения современных индейцев прерии, говорила она себе, когда ей снова приходила на ум Элла и разговор в то прощальное утро начала каникул. Квини вновь обрела уверенность, которой боялась лишиться после встречи с Джо Кингом. Да, она обладала способностями, которые были тут необходимы.

И вдруг завыла буря. Потемнело. Девушка отбросила все свои размышления. Она уже достаточно далеко отъехала от агентуры, но дом отца еще был не настолько близок, чтобы можно было рассчитывать на чью-нибудь помощь. Сейчас действующими силами были только буря, безлесная прерия и немножко жизни, которая хотела себя утвердить.

НОЧЬ В ПРЕРИИ

Квини вцепилась в руль. Сил у нее теперь едва хватало, чтобы крепко держать его. Буря неслась из пустынь Аризоны и Мексики на север, в ледяные болота Канады, — это была страна как раз для бури, для нее созданное царство. Она не резвилась среди деревьев: их жалкие ветви были для нее ничто, недостойные игрушки, с которых она рвала листья и ломала. Она швыряла на землю облака, а тучи пыли уносила далеко наверх. Она подымала на воздух крыши и с грохотом швыряла их на землю. Разве они ей мешали? Ее брат гром швырял с неба молнии, но и его грохот не мог заглушить голоса бури в прерии.

Квини больше не различала дороги. Свет дня еще не угас, но пыль и тучи не давали ему пробиться. Снова хлынули на землю массы воды. Вода барабанила по крыше, струилась по стеклам. Дорога мгновенно превратилась в ручей, в бурлящий поток. Он нес с собой землю, рыл себе новые русла и глинистые каньоны, смывал землю с обочин, клокотал под машиной. Квини затормозила, автомобиль заскользил и, сильно наклонившись, остановился. Заднее колесо его оказалось в глубокой, наполненной водой борозде.

Всё.

Квини примирилась с тем, что в положении, в котором она оказалась, ей придется провести по крайней мере несколько часов. Как только перейдет непогода, она собиралась направиться к отцовскому ранчо пешком и, не на радость отцу, сообщить, где застряла машина. Если она вечером не приедет с братом домой, как ожидают родители, отец с матерью, наверное, еще не будут сильно обеспокоены. Скорее всего, они подумают, что брат с сестрой у кого-нибудь остановились из-за непогоды. При таких обстоятельствах и беднейшая индейская семья примет на ночь двух молодых людей.

Но буря не то что не ослабевала, а, наоборот, усиливались ее порывы. Машину продувало, как будто она спичечный коробок. Что-то сильно стукнуло по ветровому стеклу. Квини могла только догадываться, что это большой сук. Ручей на дороге становился глубже. Машина опускалась одним боком все ниже и ниже, вода журчала у двери, просачивалась внутрь. Если бы Квини не знала точно, что она стала на дороге, она бы поверила, что по ошибке оказалась в реке. Настала ночь: темная, глухая, без просвета. Завывала буря, шумела вода, а Квини была одна. И ноги у нее были мокрые. Вдруг словно какая-то сверхчеловеческая рука приподняла машину и потащила под откос. Квини свернулась в клубок, а голову зажала между коленями. Она почувствовала, что машина переворачивается…

Но вот толчки и кувыркание прекратились, Квини расправила спину и сразу же поняла, что автомобиль лежит кверху колесами, как упавшая на спину муха. Вот и второй раз обошлось. А ведь буря могла снести машину с дороги, обо что-нибудь разбить ее…

Квини приспособилась к новому положению. Правда, болели ушибленные ноги и рука. Но это не так страшно. Все, что не угрожало непосредственно жизни, казалось ей теперь пустяком.

Главное — выбраться из автомобиля, вместе с которым можно утонуть. Дверца не открывалась, механизм стекла тоже не действовал. Пришлось разбивать стекло ручкой перочинного ножа, что было не так-то просто.

Исцарапанная, в разорванной одежде, мокрые лоскутья которой прилипали к телу, стояла она наконец вне машины, в воде выше колен. Волосы рвал ветер, напор его заставлял ее пригибаться, чтобы устоять на ногах, и она боялась, что буря потащит ее, как и машину, и куда-нибудь зашвырнет. Нужно было уходить с открытого места в какую-нибудь поперечную ложбину. Но как? Попытайся только сделать шаг, не держись за автомобиль — и тут же потеряешь равновесие на скользкой, неровной, залитой водой земле.

Напряжение для девушки было слишком велико. Колени ее дрожали. Даже повернувшись спиной к буре, она лишь с трудом могла дышать. У нее кружилась голова, и она была уже настолько измучена, что все ей становилось безразлично. Но она еще внушала себе: это трусость — терять надежду. «Буду бороться, бороться, пока еще могу думать… еще думать… могу… отец… мать… да, да… думать…»

— Стоун-хорн! — вдруг крикнула она.

Он был не единственный, кто мог знать, куда она поехала, но он был единственный, от кого она могла ждать, что он… что он, может быть… последует за ней… и что он выдержит бурю…

— Стоун-хорн!

Буря унесла ее крик. Но тут и в самом деле явился тот, кого она звала.

Его руки схватили ее, словно ребенка, и она ощутила человеческое тело, как саму жизнь. Она живет! Он отнес ее куда-то в сторону, она не знала, далеко ли и куда, но она была так надежно укрыта, что перестала думать и никакого чувства больше уже каким-либо словом выразить бы не могла.

Буйство непогоды, кажется, утихало. Она, конечно, была в боковой долине, — это ей скорее подсказал инстинкт, чем сознание. Голова у нее запрокинулась назад, ей нашлась какая-то опора, и девушка заснула.

Когда она проснулась, то сперва не могла понять, где она, но у нее было все же достаточно такта, чтобы не нарушать спокойствия вопросами. Ее веки открылись лишь наполовину, и она не ощущала света, но не воспринимала и непроглядной тьмы. В последнем тумане слегка поблескивала звездочка, шумела утекающая вода, ветер поглаживал травы, которые до того терзал. Она улыбнулась, потому что почувствовала, что ее голова лежит на плече человека. Она повернула к нему лицо и все еще не произнесла ни слова. Но она чувствовала, что снова живет, что она не умерла, не захлебнулась в грязной воде.

Когда он привлек ее к себе — медленно, осторожно, потом решительно обнял со всей его силой, она поняла: исполняется то, что она втайне предчувствовала, что она с робостью лелеяла в мечтах, и первая страсть ее юного тела и юной души слилась с глубокой страстью мужчины, стала для нее болью блаженства.

— Инеа-хе-юкан, — произнесла она тихо, отчетливо, благоговейно, когда, лежа на мокрой траве, снова увидела месяц и звезды.

Глаза ее вопрошали, но она знала все, что с этим связано, она внутренне решилась. Она могла ждать: блаженство не знает времени.

Только теперь она заметила, что на нет никакой одежды, только по старому индейскому обычаю кожаная набедренная повязка, на поясе — стилет, на ремне через плечо — два пистолета. Неподалеку паслась лошадь, которая была такая же мокрая, как оба первозданных человека в первобытной прерии. Квини улыбнулась, и на его лице она тоже различила улыбку, какой еще никогда у него не видела: ласковую, задумчивую и безо всякой насмешки.

— Знаешь что? — сказала она. — У меня есть маленький кактус… подобрала там, где ты меня в первый раз взял на руки. Мне было двенадцать лет, а тебе — шестнадцать… и ты еще остался на второй год. Присягу флагу ты всегда отвечал с ошибками, а мистеру Тикоку ты вообще не хотел ничего отвечать.

— В нем было так же мало человеческого, как в козле от моей лошади.

— И ты отколотил его, того другого, я думаю, так, что клочья летели. Это было ранним летом, как сейчас, и начинали цвести белые розы. Растаял снег, поднялась вода. Ты меня спросил, не хочу ли я стать твоей невестой… а я не знала, что это такое… Тогда ты ушел, но ты сказал, что ты еще, пожалуй, вернешься…

Он не нашел, что ответить на это.

— Ты назвала меня по имени, — сказал он. — Ты первая, кто меня так назвал с тех пор, как умерла моя мать. — Он опять привлек ее к себе, и она не хотела ничего иного в жизни, как быть Тачиной, женой Инеа-хеюкана и матерью его детей.

Ветер совсем стих, ярко сияли звезды, светил месяц.

— Ну, довольно тебе этой идиллии, шеф, хватит, теперь наша очередь… — раздался в тишине голос, и такой отвратительный, что Тачина скорчилась, будто ей нож воткнули в кишки.

Стоунхорн вскочил быстрее, чем могла ожидать Тачина. Он ударил парня ребром ладони по горлу так, что тот молча свалился. В левой у Стоунхорна уже был стилет. Он перебросил его теперь в правую, но второй молодчик был не столь смел, чтобы принять вызов, и ударился в бегство. Стоунхорн бросил ему в спину стилет, тот рухнул. Стоунхорн выхватил пистолет. Однако еще не стрелял. Когда же с другой стороны прогремел выстрел, он уже лежал в траве, и пуля просвистела над ним.

Он на миг поднялся и выстрелил. Ответ пришел слева и справа: должно быть, не менее трех бандитов взяли его на мушку, а может быть, и четверо. Он с пистолетами в обеих руках занял место в новом укрытии. Тачина больше не видела его. Она тихо сидела в траве и прислушивалась; ее глаза были устремлены на лошадь, где у Стоунхорна, возможно, было еще другое оружие и на которой он мог в конце концов ускакать. Между холмами завязалась перестрелка. Не слышалось больше ни слова, ни крика. Схватка шла не на жизнь, а на смерть, ожесточенная, с особой ненавистью. Бандиты против бандитов, на миг подумалось Тачине, но тут же она отбросила это, и лишь одна мысль владела ею: Стоунхорн!..

Дрожа в облепившей тело мокрой разорванной одежде, Тачина раскрыла свой перочинный нож. Если уж над ней попытаются надругаться, она будет защищаться, а если не сможет себя защитить, она этого не переживет.

Перестрелка на момент приостановилась. Потом раздался резкий свист — это был сигнал врагов Стоунхорна. Кто-то взвизгнул:

— Свинья! Предатель!

В ответ прозвучал выстрел.

И снова поднялась стрельба. Стоунхорн отвечал неторопливо, экономно. По выкрикам и звукам выстрелов Тачина представила себе картину боя: очевидно, двое или трое держали его под постоянной угрозой, а кто-то пытался обойти и убить.

И в подтверждение ее мыслей у входа в небольшую ложбинку, где она сидела, появился человек. И хотя Тачина в ночи не могла видеть цвета его одежды, она тотчас поняла, что это был белый, в коричнево-красной рубашке, которого она видела в аэропорту Нью-Сити.

Когда перед ним оказалась Тачина, этому красно-клетчатому пришла в голову иная, более подлая, хотя и не такая уж хитрая, мысль:

— Хе! Стоунхорн, иди сюда! Эй, шляпа, у меня тут твоя голубка…

Тачина поняла, что она теперь должна послужить приманкой для своего мужа.

И она поднялась, чтобы действовать. Она не собиралась покоряться.

— Минутку, минутку! — в той же игривой тональности ответила она. — Сейчас я подам тебе на завтрак Рогатый Камень!

Но тот, видно, решил продолжить окружение и прошмыгнул мимо.

Тачина воткнула нож в землю и, чтобы помочь мужу, отважилась действовать иначе.

Словно рысь, она прыгнула «клетчатому» сзади на шею. Он, не ожидая такого, под ее весом и напором потерял равновесие и свалился на землю. Револьвер он выронил и не успел опомниться, как Квини завладела оружием, а обращаться с ним она научилась еще на ранчо отца. И как только бандит поднялся, она прицелилась:

— Руки вверх!

Тот не подчинился, она выстрелила. Он упал.

И тут, откуда только это взялось, у Тачины вырвался пронзительный победный клич ее предков.

Короткий похожий крик раздался в ответ. Значит, Стоунхорн жив и, кажется, ему удалось еще раз сменить свою позицию. Его противники на какой-то миг в недоумении замолчали, и снова продолжилась перестрелка.

Наконец все стихло. Потом в тишине послышался негромкий свист. Он был не резок, даже мелодичен. Лошадь зашевелилась, помчалась галопом, наверняка к своему хозяину.

Инеа-хе-юкана в эту ночь Тачина больше не видела. Тишина стояла над размытой дорогой, распластанной травой, сломанными деревьями, ручьями с глинистой водой… и над убитыми.

Тачина размышляла с тем холодным расчетом, с каким она обычно размечала помещение для картин. Если страсть — лицо интуиции, ее проявление, то с этим все в порядке.

Стоунхорн ускакал прочь. Он не сказал ей больше ни слова, — может быть, ничего больше сказать и не мог, если он кого-нибудь еще преследовал. Но она его жена, и, значит, он может быть уверен, что она с достаточной решимостью будет соответственно действовать. Тачина могла бы попытаться посмотреть убитых, но это ей просто не пришло в голову.

В ненастную ночь бандиты замышляли чудовищное преступление, и были за это наказаны смертью. Это казалось ей совершенно простым и ясным, и то, что произошло здесь, никого никак не касается, кроме как Инеа-хе-юкана и ее — Тачины. Надо только радоваться, что в этом деле ничего больше не надо расследовать, и можно легко вздохнуть, что такие бандиты больше никому не угрожают.

Тачина выбросила револьвер; насколько смогла, привела в порядок мокрую порванную одежду и поднялась на холм, стараясь оставлять поменьше следов своими мокасинами. Ей надо было вернуться к автомобилю, посмотреть, что с ним.

Она нашла машину. Вода уже сошла. Ей удалось достать пакет с мясом и ржаным хлебом, с некоторым трудом наконец удалось извлечь и чемоданчик. Она уложила пакет в чемодан и отправилась пешком на ранчо отца. На небе светила утренняя звезда — Венера, и Тачина восприняла это как добрый знак. От переутомления она ничего больше не чувствовала. Она только шла быстро и терпеливо. Пешком было двигаться легче, чем на автомобиле. Но Стоунхорн на своей лошади, конечно, быстрее. Великолепная у него лошадь, это Тачина тоже поняла ночью.

Муж ее любит. Ничего другого ей и не надо.

ЧЕРНЫЕ ЗЕРНА ДАЮТ ВСХОДЫ

Две маленькие индейские девочки и их брат, которому уже было три года, стояли на пригорке и смотрели в сторону, откуда должна была приехать их старшая сестра Квини — Тачина… если она наконец приедет. Младшие сестры и брат уже накануне вечером проявляли гораздо большее нетерпение, чем отец, мать и бабушка.

Отец поправлял поврежденную бурей крышу на своем бревенчатом доме. Мать подготавливала все, чтобы привести в порядок навес из сосновых ветвей, служивший защитой рабочего места ранчеро от солнца, ветра и дождя. Она бросила взгляд на размытые овощные грядки. Их занесло грязью. А вот обломки автомобиля, приготовленные для разборки, выдержали штормовую ночь.

Отличный гнедой пасся на мокрой траве, подергивал шкурой, чесался. Солнце снова пригревало. На дороге, которая вела от прерии к дому, все еще не просохли лужи и ручейки. Нужно было еще несколько часов, чтобы она стала проезжей для автомобиля. Но дети на пригорке весело закричали, что появилась Квини.

Родители переглянулись. В эту пору они ее не ждали. Вышла из маленького домика бабушка; в руках у нее была кожа, которую она собиралась вышить на старинный манер и продать в музей в Нью-Сити.

Когда Квини, без автомобиля, в мокрой разорванной одежде, но с чемоданчиком в руках, появилась перед родителями, она сознавала, что ее приход должен вызвать некоторое недоумение. Однако родители и бабушка не ахали и не задавали вопросов, и только по их широко раскрытым глазам можно было понять, что они догадывались о каком-то неожиданном происшествии. Мелюзга уже повисла у нее на руках, а маленький брат успел пропищать:

— А где же машина?

Когда, таким образом, состоялась встреча, Квини открыла чемоданчик и дала матери мясо — подарок, на радость всей семье, — надела сухие вещи матери и принялась за кусок мокрого черного хлеба.

— Нам надо сейчас же посмотреть машину, — сказала она при этом отцу, который вошел с ними в дом. — Буря снесла меня с дороги, и машина лежит на дне ложбины.

— Значит, Генри у машины, — заметил отец, не спрашивая и не утверждая, ведь это казалось ему само собой разумеющимся.

Квини попыталась скрыть свое смущение:

— А Генри… Генри заболел… я оставила его у Элка в Нью-Сити.

Элк считался человеком, достойным доверия. Родители ничего больше не сказали, но мать заволновалась, что не осталось незамеченным Квини. Ведь если Генри так заболел, что его даже нельзя было привезти, значит, ему, наверное, очень плохо?

Отец собрал кое-какой инструмент и отправился с Квини в путь. И в пятьдесят походка у него была легкая, и Квини едва успевала за ним. Высоко в небе парили два коршуна. Она-то уж знала, что привлекло этих птиц.

Квини пришлось как следует помочь отцу, когда он ставил машину на колеса. Машина лежала на склоне, уже немного наклоненная, и это облегчило задачу: они вдвоем справились с этим делом. Потом он открыл капот, чтобы все побыстрее обсохло, проверил там кое-что и как бы между прочим спросил:

— Что с Генри?

— Он напился.

Отец взглянул на нее быстро, чуть ли не испуганно, но ничего не сказал. Он занялся с проводом аккумулятора, который опять еле держался.

— И во что же вы превратили машину!

Квини промолчала.

— Ты слышала ночью стрельбу?

— Да.

Отец смотрел на разбитое окно.

— Я разбила стекло, чтобы выбраться, — объяснила Квини. — Ложбина эта превратилась в настоящую реку.

— Ах, вот что.

— Я кое-что заработала и смогу купить себе новую одежду. Я заработала много денег, и я оставила их у Элка.

— Да-а. Это хорошо.

Отец посмотрел вверх, на небо, где парили хищные птицы.

— Есть такие птицы… и есть такие люди… — сказал он.

И это было все, что он сказал.

Два часа им еще пришлось подождать. На солнце и легком ветерке сидеть было приятно. Когда машина хорошо просохла и дорога тоже пришла в состояние, которое индеец счел пригодным для движения, он завел мотор. Зажигание действовало исправно, и поездка домой прошла без остановок.

Дома Квини принялась за работу в саду и огороде. Садик был на ее попечении. Это она всегда носила воду от колонки, на сооружение которой у деда с отцом ушел год упорного труда. Это под ее руками затвердевшая от сухости земля с чахлыми посадками постепенно размягчалась и стала давать приличные урожаи. Но сейчас она, конечно, занялась не поливкой, а восстановлением разрушенных грядок.

И теперь кровь в жилах Тачины как будто текла быстрее и солнце ярче блестело в ее глазах, потому что она сама изнутри сияла навстречу ему.

Непогода принесла немало бед, и на следующий день везде занимались ремонтом. Обычные работы из-за этого приостановились повсюду: на ранчо, в Управлении агентуры, даже на фабрике рыболовных крючков, на которой сорвало крышу. А вот судебные сроки нельзя было приостановить на время, и больница была слишком переполнена из-за приема пострадавших от несчастных случаев. Многие пациенты оставались там на несколько дней, дожидаясь, пока дорога снова станет проезжей. Старый Айзек Бут поэтому сперва и не тревожился, что не появлялся его Гарольд. Лишь десять дней спустя о нем случайно вспомнили в разговоре. Мать Бута рано утром покупала в супермаркете на Агентур-стрит яйца, муку, фрукты. Нет, фрукты не покупала, ведь денег было всегда в обрез, ранчо нужно было еще расширять и аренду в совет племени надо платить в срок.

— Как там поживает Гарольд? — поинтересовалась кассирша, в жилах которой было несколько капель индейской крови.

Мать, которая об отсутствующем уже много дней сыне беспокоилась больше, чем отец, почувствовала в вопросе какую-то многозначительность.

— Что такое? Вы недавно видели Гарольда? Я думаю, с неделю назад? Он собирался сделать покупки.

— Да, наверное собирался. — Тут уж кассирша почувствовала, что напала на след чего-то интересного. — Только он тогда ничего не купил.

— Да, да, верно. Ничего не купил тогда.

Испуганно раскрытые глаза матери обещали женщине в кассе что-то вроде криминального романа. На ее счастье, в этот момент в магазине, кроме матери Бута, больше не было покупателей. Кассирша могла продолжить расследование.

— Меня тоже это удивило, — только и сказала для начала она.

— Так он, может быть, и не заходил в магазин, а вы все же его видели?

— Да, примерно так.

Тут вошла еще покупательница, взяла какую-то мелочь и ушла.

Кассирша могла продолжать.

— Он стоял там, на другой стороне улицы. — Она украдкой улыбнулась.

— Почему же он не вошел? — спросила мать Бута.

— Откуда мне знать! Я и сегодня не могу понять, почему молодой мистер Бут изменил решение.

— И вы видели, как он ушел?

— Конечно, видела. Только я здесь еще много кое-чем занималась и, простите, не могла все время смотреть в окно. Мне кажется, он уехал с кем-то на машине.

Дверь снова открылась, вошли три покупателя. Они долго выбирали товар, чтобы купить побольше, получше и чтобы хватило их скромных средств.

— В какую же сторону он поехал? — взволнованно добивалась мать Бута.

— Я не могу присягнуть, но, кажется, он поехал назад по Агентур-стрит, по которой пришел.

У матери на глазах выступили слезы.

— С тех пор он больше не появлялся дома.

— Езус Христус! Не появлялся дома! Это же что-то… Такой примерный сын… Принялись ли вы уже за поиски, миссис Бут?

— Искать? Но не думаете же вы, что с ним что-нибудь произошло?

— Как я могу такое думать? Во всяком случае, не здесь, на светлой улице, посреди агентуры.

— Это был день, помните, это был день, когда разразилась ужасная буря…

— Совершенно верно, именно тот день.

— Если с автомобилем где-нибудь что-нибудь случилось… Он бы тогда, конечно, вернулся в агентуру.

— Может быть, даже вернулся. Видите ли, что мне пришло в голову, хотя я только из окна видела, что…

— Видела что?..

Тут наступила длительная пауза: три покупательницы очень обстоятельно расплачивались и упаковывались.

— Он мне показался встревоженным, — наконец смогла продолжить кассирша. — Бывает иногда такое чувство, совершенно необъяснимое! И он потому мне встревоженным показался… что…

— Что?.. Так говорите же!

— Да, что на той стороне стоял молодой мистер Бут, а здесь у окна стоял Джо, Джо Кинг.

— Джо Кинг?

— Да. И, как нарочно, появилась Квини…

Мать несколько секунд рассеянно смотрела на кассиршу. Потом она чуть не забыла заплатить, наконец положила слишком большую купюру, не взяв сдачу, что было совсем не похоже на нее, и бросилась из дверей вон, к машине, в которой уже в большом нетерпении сидел за рулем ее муж.

— Айзек! — Она еще не уселась, а стояла, согнувшись у открытой дверцы автомобиля, и совала покупки на правую сторону заднего сиденья. — Айзек… Гарольд убит. Это все Джо Кинг. Надо сейчас же заявить.

Мистер Бут-старший был несколько выведен из равновесия поведением своей жены. Мэмми10 была метиской, трудолюбивой ранчерихой, разводила мелких домашних животных, которых многие индеанки презирали, и дома приспосабливалась к неразговорчивой атмосфере ранчо. Гарольд, наверное, был единственный, кому ее природная словоохотливость была не в тягость, потому что он и сам любил поболтать и, кажется, вызывал этим даже особую к себе любовь матери. Но разговоров с Гарольдом было недостаточно. И если мэмми появлялась в «сити» резервации, на Агентур-стрит, и в особенности если она делала покупки, открывались шлюзы ее красноречия, и говорила она, по мнению мистера Бута-старшего, всегда много лишнего. Поэтому он уже много лет избегал ездить с ней за покупками. Но Гарольда не было, что больше сердило Айзека Бута, чем заботило, а последняя незамужняя дочь должна была ухаживать за больной коровой. В общем, для Бута-старшего это был черный день, соответственно этому он и реагировал.

Он ничего не ответил жене, небрежно махнул рукой, чтобы она побыстрей садилась, и тут же поехал с ней в суд племени, где в это время дня обязательно должен был кто-нибудь находиться.

Когда он вошел — его маленькая жена будто спряталась позади него, — он прежде всего встретил Рунцельмана, который как раз проходил узким коридором.

— Судья Крези Игл? — спросил Бут коротко и требовательно.

— Нету, только председатель.

— Надо с ним говорить.

— Идет разбирательство дела. Вам придется подождать.

Рунцельман понимал, что Айзек Бут — арендатор большого ранчо и его личность в любом случае требует уважения. Поэтому он повел его в пустующую пока рабочую комнату Эда Крези Игла и предложил ему с женой на выбор три имеющихся стула.

Айзек Бут уселся.

— Председатель не любит, чтобы ему мешали, а разбирательство важное и трудное, — заявил Рунцельман. — Если я войду, вмешаюсь и отважусь спросить — лучше, если я буду вкратце знать, в чем дело. Не подскажете ли вы?

Айзек Бут боролся с собой. Ему не хотелось бы распространять сплетни, но речь шла о его сыне, а кроме того, он хотел показать этому судебному чиновнику, что Бут-старший приходит, если только у него важное дело, которое, словно громом, должно поразить чиновничью среду.

— Джо Кинг убил моего сына.

Это произвело эффект.

Рунцельман с секунду стоял в полной растерянности. Затем он стянул те морщины11, которые применял только в особенных случаях, наверное не более как раз в пять лет, сморщился и без лишних слов удалился в темпе кладбищенского служителя. И ничего другого не было в его внутреннем настроении, как: значит, так и должно было произойти.

С момент он еще колебался перед дверью комнаты председателя, осознавая слова, которые он не мог выговорить от волнения, хотя только что слышал их, затем нажал на ручку. Предварительно стучать показалось ему для данной ситуации неуместным. Индейский председатель суда на полуслове бросил на вошедшего взгляд, который приказывал ждать, и продолжал далее.

Против его стола стояли оба полицейских — высокий и маленький. Между ними — Джо Кинг. На нем были черные джинсы и белая рубашка. Руки, заведенные за спину, были в наручниках.

Рунцельман остановился у двери, которую закрыл за собой.

— Слышали выстрелы, и найдены трупы, — сказал старый судья. — Где ты был в бурную ночь, Джо Кинг?

— Я отказываюсь давать показания.

То, что Стоунхорн произнес эти четыре слова, показалось Рунцельману уже много. По опыту его неоднократного общения со Стоунхорном, знакомству с его поведением в подобных ситуациях он не ждал ничего иного, как молчания.

Старый судья был рассержен.

— Ты хочешь нам затруднить дело. Тебе это уже иногда сходило с рук, но не всегда тебе этим удастся воспользоваться. Тебя видели здесь в агентуре вечером, имеется достаточно свидетелей. Потом ты исчез. Если ты не сможешь указать, где был, это будет нетрудно установить косвенными доказательствами. Ты уже дважды подозревался в убийстве и только за недостатком доказательств был освобожден. Ты и теперь сопротивлялся, когда должен был явиться в суд. Уже за это ты будешь наказан.

— Я не сопротивлялся.

— Показания обоих полицейских налицо.

— Я не сопротивлялся. Если бы я сопротивлялся, я бы справился с этими типами в один момент. Этого они, наверное, боялись и потому схватили меня, не дав и слова сказать.

— Противоположные показания обоих полицейских налицо.

— Ложные показания.

— Придержи свой язык, Джо Кинг. Показания будут подкреплены клятвой, в этом я не сомневаюсь.

Полицейские, всем своим видом выразили согласие.

— Я спрашиваю в последний раз: где ты был и откуда у тебя нашейная серебряная цепочка?

— Я отказываюсь давать показания.

Судья недовольно вздохнул и повернулся, чтобы заполнить паузу, к Рунцельману:

— Ну что?

— Здесь родители Гарольда Бута, они хотят с вами поговорить.

— Пусть войдет Айзек Бут.

Рунцельман привел ранчеро к председателю в комнату, которая служила также и помещением для предварительного следствия. Когда Бут увидел Джо Кинга в наручниках, он стал значительно увереннее. До этого он еще как-то сомневался, правильно ли обвинять Джо Кинга лишь потому, что он живет на уединенном ранчо.

— Что вы хотите сказать, Бут?

— Мой сын Гарольд пропал. Он исчез с той самой штормовой ночи. Вечером его видели около супермаркета в то же самое время, что и Джо Кинга. А тут еще пришла Квини Халкетт.

Судья пристально посмотрел на мужчину, который сделал это заявление. Затем он медленно, как будто это ему самому очень тяжело, достал серебряную цепочку, которую полицейские при аресте изъяли у Джо Кинга. Он кивнул Буту подойти поближе и дал ему цепочку в руки.

— Узнаете вы этот предмет?

— Да. — Руки с огрубевшей от работы кожей задрожали. — Это… это же… цепочка, которую мой сын всегда… носил на шее.

Затрудненным движением Айзек Бут протянул цепочку обратно судье. Его плечи опустились. Он хотел поговорить с судьей, но в глубине души надеялся, что подозрение тотчас рассеется. Он хотел узнать не о мертвом своем сыне, а о живом. Но теперь у него не оставалось никаких сомнений. Это была ужасная правда.

Судья направил на Стоунхорна свой взгляд.

— Джо Кинг… ты убил Гарольда Бута.

— Нет.

— Где ты был в ту штормовую ночь?

— Я отказываюсь давать показания.

— Как ты завладел этой цепочкой?

— Я ее нашел.

На лбу судьи надулась толстая жила.

— Твой народ стыдится тебя, Джо Кинг. Если ты не можешь доказать, где ты был в ту ночь, и если ты не можешь объяснить, как ты завладел этой цепочкой, смертный приговор тебе на этот раз обеспечен.

Стоунхорн молчал.

— Скажи по крайней мере, где ты оставил моего убитого сына! — вскричал старый ранчеро. — Скажи мне, чтобы я мог предать его земле и его не разорвали коршуны!

Бут стоял около стола судьи и мог хорошо видеть лицо Джо Кинга, которое оставалось совершенно неподвижным.

— Ты бандит и сын убийцы… — Тут Бут уже совсем вышел из себя и хотел с кулаками наброситься на скованного — полицейский схватил его за руку; Бут закашлялся. — Где… где его тело?

Джо Кинг молчал.

— Где же это ты нашел цепочку? — Судья тоже едва сдерживал себя.

— Я нашел ее на обочине дороги, в траве, в ста пятидесяти шагах от домов в направлении Нью-Сити. От нее остался отпечаток, как будто она там лежала уже давно.

— С чего это ты принялся там искать эту цепочку?

— Я ее не искал. Я нашел ее совершенно случайно.

— Так. Ты ее нашел совершенно случайно. Когда?

— Неделю назад.

— Почему ты находку не сдал? Она из серебра.

— Это меня не интересовало.

— Это тебя не интересовало! Что же тебя интересовало?

— Я отказываюсь давать показания.

Наступила пауза. Судья смотрел на лист бумаги, на котором уже были намечены некоторые вопросы, дополненные теперь его собственной рукой, данные для протокола. Он хотел призвать себя этим к спокойствию и к объективности.

Айзек Бут сгорбился на стуле и закрыл руками глаза. Рунцельман прислонился к двери.

Навытяжку стояли только оба полицейских да Джо Кинг. Высокий полицейский крепко держал Джо Кинга за руку, у маленького был в руках пистолет: ведь оба опасались, что обвиняемый попытается бежать. Ноги-то у него были свободны.

Джо Кинг смотрел на пистолет с выражением того снисходительного презрения, какое у него вызывали многие его враги.

— Можем мы еще сегодня до обеда сделать что-нибудь, чтобы внести в дело больше ясности? — спросил судья Рунцельмана, который считался особенно сведущим во всех племенных отношениях и неразберихах.

Рунцельман ответил неохотно, но все-таки ответил:

— Может быть, Квини Халкетт наведет на какой-нибудь след. Ее же видели в тот вечер перед супермаркетом. Ее автомобиль стоял там.

— Девушка вообще ничего не знает, — решительно заявил Стоунхорн, бросив враждебный взгляд на Рунцельмана.

Судья медленно поднял голову и посмотрел снизу вверх на Джо Кинга.

— Ни на одном из твоих многочисленных допросов, Джо Кинг, ты никогда не делал таких поспешных, необдуманных заявлений. Мы вызовем Квини.

Обвиняемый, допустив промашку, пришел в такое скверное настроение, что трудно даже представить. Для него ничего не было хуже, как чувствовать собственную уязвимость или вообще казаться самому себе несовершенным. Тачина может подумать, что это именно он какими-то своими показаниями втянул ее в это дело. Конечно, они будут допрашивать ее отдельно. Он не сможет подать ей никакого знака, он не сможет ничего дать знать о себе. Наверное, разыграется сцена, в которой она постарается от него отречься, или она под натиском судьи скажет слишком много. Полицейские, судьи, это семейство Бут будут торжествовать, а Квини станут жалеть. Стоунхорн был близок к действительно безумной попытке бежать, чтобы предотвратить допрос Квини.

Но он сказал себе, что и этот путь неприемлем, ведь свидетельница Квини не станет благодаря такому событию менее интересна.

Судья велел увести Стоунхорна. Он был приведен в камеру с зарешеченным окном, которая находилась в расположенной совсем рядом с домом суда примитивной полицейской тюрьме. Стоунхорн был знаком с этой камерой давно и предостаточно. Он заставил себя опуститься на корточки. Руки у него оставались в наручниках. Время от времени то один, то другой полицейский заглядывали через глазок в дверь.

Тем временем Рунцельману было поручено как можно незаметнее доставить Квини. Судья хотел по возможности избавить от позора семейство Халкетт и саму девушку. Если ее имя в связи с Джо Кингом, все равно по какой причине, станет предметом пересудов, оно будет запятнано. Старый судья уже почти раскаивался, что он принял предложение Рунцельмана.

Но только так можно было заарканить Джо Кинга.

Рунцельман остановился на улице в раздумье.

Квини может сегодня находиться только в двух местах, рассудил он, ведь сегодня четверг, а каждый четверг девушка договорилась посещать горшечницу, которая в маленькой мастерской недалеко от Агентур-стрит изготавливала изделия по старым образцам. Квини хотела изучить гончарное производство, чтобы попытаться потом сделать эскизы для него и таким образом увеличить сбыт. Люди в резервации были еще очень бедны, и еще слишком много было безработных. Надо было попытаться к этому прекрасному занятию привлечь побольше рук. Говорили, что совет племени и даже сам мистер Хаверман приветствовали предложение Квини. Так усердна была эта девушка, что сама себе подобрала работу на каникулы и не дожидалась хлопот администрации.

Старый автомобиль семейства Халкетт не был припаркован на улице, но это еще ни о чем не говорило, ведь Квини могла приехать на лошади или, может быть, кто-нибудь из соседей по пути прихватил ее с собой. Но Рунцельману казалось совершенно определенным, что Квини не дома, а скорее всего, у горшечницы. Горшечница была родственницей Рунцельмана. Это была умная и спокойная женщина.

Рунцельман направился в мастерскую. Как и ожидал, он застал там горшечницу и Квини. Он приветствовал их и сделал вид, будто бы никуда и не спешит.

Квини была поглощена изучением техники производства, ведь иначе, конечно, не сумеешь внести никакого новшества. Потом она спросила у горшечницы, нельзя ли ей во время этих каникул поработать в мастерской, тогда, может быть, к следующему году она сумеет что-нибудь придумать. И тут она узнала, что заказов очень мало, а чтобы работать впрок, не хватает средств. Туристы плохо посещают резервацию, и торговля изделиями художественных промыслов идет здесь не так бойко, как в местностях, которые красотами своих ландшафтов привлекают праздных путешественников. Практика представилась Квини гораздо менее привлекательной, чем раньше, когда все виделось в розовом свете.

— Ты пойдешь в двенадцатый класс? — спросил Рунцельман, державшийся в стороне. С этими словами он вышел вперед, обращая на себя внимание Квини.

— Конечно. Я не собираюсь бросать школу, ведь через год мне предстоит стать бакалавром. — Квини ни секунды не помедлила с ответом, он естественно вытекал из ее привычного представления о своей жизни, но, едва закончив фразу, подумала, что, возможно, у нее скоро будет ребенок.

— Это хорошо. Ну… и тогда замуж?

Квини покраснела: отчего заговорил об этом Рунцельман?

Однако она овладела собой.

— Почему вы так думаете, мистер Рунцельман?

— Да уж Гарольд Бут слишком нетерпелив.

— Индейцу подобает быть терпеливым. Охотнику Долго приходится лежать в засаде, прежде чем он дождется нужного момента, — неожиданно игриво произнесла она, стараясь скрыть от Рунцельмана смущение.

Рунцельман понял, что она ни о чем не догадывается. Квини могла быть скрытной, но так искренне разыгрывать незнание вряд ли бы сумела.

— Стоунхорн арестован, — сказал он.

— За что? — спокойно спросила Квини.

— Он убил Гарольда.

— Кто это сказал? — Квини не проявила никаких признаков волнения.

— Цепочку, которую Гарольд всегда носил на шее, нашли у Стоунхорна, и, кроме того, он не может объяснить, где провел ту грозовую ночь, когда в последний раз видели Гарольда.

— Ну, где-нибудь-то он должен же был быть.

— Разумеется, ведь он не дух, хотя иногда и похож на него.

— Что же он говорит?

Рунцельман отлично понимал, что несколько превысил свои полномочия. Он не должен был расспрашивать Квини и, конечно, не должен был информировать ее о том, что произошло. Ему только поручили доставить ее как свидетельницу. Но, зная Квини, он предвидел, что там она скажет еще меньше, чем Джо Кинг — Стоунхорн. Здесь, у горшечницы, с ней легче было поговорить. Тем более что он не хотел подводить Квини, хотел, насколько возможно, помочь ей, чтобы не впутывать ее имя в дело. И он ответил девушке:

— Стоунхорн отказался давать показания.

— Почему?

— Ну, это знает только он сам.

— Но ведь это не в его интересах.

— Если он убийца, это — единственное средство затянуть дело. Ведь нет никого, кто бы мог засвидетельствовать алиби Джо Кинга. Косвенные улики достаточно убедительны. На сей раз его осудят.

Квини опустила глаза.

— Кассирша супермаркета видела тебя вечером перед грозой. — Это был его следующий пробный камень.

— Что ж такого? Я покупала мясо и хлеб.

— Верно, так и сообщила кассирша. А ночью раздались выстрелы, которые многие слышали, и найдены убитые. Твой отец заявил об этом, и Джо Кинга арестовали, потому что он и раньше был заподозрен в убийстве.

— Гарольда нашли среди убитых?

— Нет, среди этих бандитов его не нашли. Личности убитых нами установлены. Стоунхорн был когда-то в их компании. Они заслужили бесславный конец и нашли его. Схватка между бандитами. Это наш суд не тревожит.

— Так в чем же дело? Зачем ты пришел сюда?

Рунцельман усмехнулся в душе: девушка была неглупа.

— Старший судья хочет тебя допросить, так как ты одна из тех, кто последний видел Гарольда и Джо перед грозой.

— Хорошо. Когда я должна прийти?

— Лучше сейчас. Но если ты хочешь сперва поговорить с твоим отцом, то я под каким-нибудь предлогом дам тебе эту возможность.

— Не о чем говорить.

Рунцельман вздохнул с облегчением.

— Тогда пошли. По крайней мере, быстрее все кончится.

Они направились к помещению суда племени. Когда Квини вошла в комнату старого судьи, он был один, Рунцельман, сопровождавший Квини, тоже вышел.

Судья движением руки предложил Квини сесть.

— Очень жаль, Квини. Ты хорошая девушка, из почтенной семьи. И вот теперь только из-за того, что тебя приветствовал этот бандит, и… и… из-за того, что ты!.. ты!.. ответила ему, ты будешь втянута в дело, которое называется «Дело Джо Кинга». Как видишь, лучше держаться подальше от таких людей. Но что случилось — то случилось.

Лицо Квини выражало ожидание, и судья продолжал:

— Речь идет об убийстве, и нашему суду тоже предстоит решить вопрос о жизни и смерти. Надо, чтобы не было больше убийств, чтобы этот случай, когда среди нас оказался убийца, был последним.

Квини молчала. Но от нее и не ждали ответа.

— Я много над этим думал, — продолжал старый судья. — Я хотел бы оградить тебя, насколько возможно, от неприятностей: ты девушка из семьи Халкетт и твои предки были старейшинами совета нашего племени. Я верю, что ты будешь мужественна и обойдешься без напрасных волнений, — словом, как говорят белые люди, не будешь нервничать. — Старый судья сделал паузу, словно обдумывая еще раз свое решение, и наконец сказал: — Я сейчас вызову Джо Кинга на очную ставку с тобой. Не считай себя оскорбленной, если он будет что-нибудь врать. Тогда у супермаркета он застал тебя врасплох, теперь же ты ко всему готова.

— Да, готова.

Я приказываю своему лицу стать маской.

Мои чувства ранимы. Они должны оставаться скрытыми.

Квини вспомнила эти слова, которые были порождены ею, а Конни напечатал их как свои. Эти времена миновали. С тех пор прошло две недели, и школа казалась ей далеко-далеко, в такой дали, в которую ей больше никогда не добраться, даже если она когда-нибудь и вернется в комнату со стенами, окрашенными в спокойный тон, на котором смотрятся картины.

Квини отбросила все эти наплывающие мысли, потому что судья велел Рунцельману привести Джо Кинга. Она слышала, как Рунцельман покинул здание суда.

Несколько минут спустя снова отворилась дверь дома, и она услышала тяжелые шаги, за которыми ей уже было не различить других, легких. Шаги приблизились, дверь отворилась, и огромный полицейский вошел в комнату, ведя за руку Джо Кинга. За ним вошел с пистолетом в руке второй полицейский, поменьше ростом.

Рунцельман затворил дверь и дважды повернул ключ в замке. Он остановился слева от арестованного, полицейский с пистолетом в руке — позади.

— Что случилось? — спросил старый судья: он опасался упреков, если в присутствии девушки произойдет что-нибудь, нарушающее должный порядок.

— Молодчик в плохом настроении.

— Больше ничего?

— Пока ничего.

Квини посмотрела на Стоунхорна. Она хотела встретиться с ним взглядом, и он не уклонился, но выражение его лица было отсутствующим.

— Джо Кинг! — начал судья резким голосом, который уже однажды поразил Эда Крези Игла. — Где ты был ночью во время грозы?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

— Откуда у тебя серебряная цепочка, которую Гарольд носил на шее?

— Я ее нашел.

— Мы знаем гораздо больше, чем ты думаешь. Для тебя же лучше признаться.

На лице обвиняемого проскользнула улыбка. Относилась ли она к судье или была связана с предстоящим допросом Квини — кто знает. Джо Кингу была известна тактика судебного допроса.

— Что это тебе пришло в голову приветствовать мисс Халкетт на улице, как свою знакомую?

— Мы раньше учились в одной школе.

— И ты приветствуешь всех бывших учеников этой школы?

— Хотел бы, но это превышает возможности моей памяти.

— Это превышает возможности твоей памяти?

— Yes.12

— Ты уже был под следствием, тебя не раз приходилось арестовывать, и, кажется, тюрьма тебя ничему не научила.

— Я всегда был плохим учеником.

— Ну, мне уже надоело, что мальчишка и бандит так нагло отвечает! Ты понял это?

— Yes. — Стоунхорн произнес это «yes», точно отрезал.

Старый судья был сердит на самого себя. Он рассчитывал получить кое-что от допроса Джо Кинга в присутствии девушки, и ничего не получалось. Джо сохранял полное самообладание и играл словами, как кольтом в привычной руке.

— Ты, кажется, примирился с тем, что будешь осужден, как убийца, ведь ты достаточно умен и знаешь, что отказ давать показания не опровергает косвенных улик. Дважды ты разыгрывал подобную комедию, и вот ты в третий раз в суде.

Стоунхорн молчал. Он отлично понимал, что судья всерьез взялся за дело и может выполнить свою угрозу. Правда, Гарольд Бут не был найден среди убитых и косвенные улики слабы, но все были теперь настроены против Джо Кинга.

Тачина все еще продолжала смотреть на Джо Кинга. И когда он обернулся, он не мог не встретиться с ее взглядом. Он прочитал в нем одобрение.

Судья заметил это.

— Вы хотите что-нибудь сказать? — обратился он к Квини. — Что-нибудь, что может прояснить дело? Вы знаете, куда направился Джо Кинг, когда вы отъехали на своем автомобиле?

— В эту ночь он был со мною.

— С тобой… где?! — Старому судье пришлось собрать все свое самообладание, чтобы продолжать спокойно задавать вопросы.

— Об этом я хотела бы умолчать.

— Квини! Что это значит?

— Он был со мною.

Судья поднялся.

— Квини, он… он тебя изнасиловал?

— Нет.

Наступило молчание.

Старый судья тяжело вздохнул.

— Квини! Ты повторишь это при твоем отце?

— Да.

— Когда ты вернулась домой?

— Утром. Мой автомобиль перевернуло бурей.

— Ты… ты… ты понимаешь, что ты говоришь?

— Да.

— Ты хочешь спасти этого проклятого гангстера? Ты любишь его?

— Он был со мной. Это чистая правда.

— Ты должна будешь поклясться перед судом.

— Я готова.

— Чем ты можешь это доказать?!

— Я надеюсь, что у нас будет ребенок.

Квини не видела выражения лиц полицейских. Она смотрела только на Джо Кинга. У него снова был отсутствующий взгляд.

— Квини… — В тихом голосе судьи звучало отчаяние. — Квини… От этого человека? В уме ли ты?

— Я хочу ребенка. Он будет прекрасен и силен.

— Ребенок убийцы…

— Нет, мой муж не убийца.

Стоунхорн смотрел на свою жену. Сказанное ею изумило его больше, чем кого-нибудь другого.

Старый судья поднял цепочку. Ту, которая когда-то была на шее Гарольда Бута.

— Вот доказательство.

— Нет.

— У тебя есть основания так говорить?

— Да. Джо Кинг при мне нашел эту цепочку.

— При тебе? Значит, ты встречалась с ним еще раз?

— Да, когда я в первый раз шла в гончарную мастерскую.

— Значит, вы сообща присвоили чужую вещь! Это неслыханно! К тому же то, что вы не сообщили о находке, осложнило поиски Гарольда Бута. Квини! Значит, ты так связана с этим молодцом? Ты забыла, кто ты такая? Ты вместе с ним совершила преступление! Ты уже больше не хочешь знать, кто твои родители?

— Я не украла. Цепочка моя. Это могут подтвердить мои отец и мать, которые подарили ее мне в тот год, когда я принесла из художественной школы отличные отметки. Гарольд, должно быть, тогда же, на каникулах, и стащил ее у меня, когда он приходил со своими родителями к нам на ранчо. Тогда он еще фотографировал меня и Генри. Я заметила пропажу. Он вечно выпрашивал у меня что-нибудь на память, только я никогда ему ничего не дарила.

— Значит, порядочные люди тебе не по вкусу. Жаль, Квини, жаль тебя. Что скажут в школе!

Судья задумался. То, что ему пришлось услышать, вызвало у него глубокое сожаление.

— Можно мне еще кое-что сказать? — спросила Квини.

— Пожалуйста. Если это существенно.

— Стоунхорн нашел цепочку, и я подарила ее ему на память.

Судью передернуло.

— Где он ее нашел?

— На обочине дороги, недалеко от поселка в сторону Нью-Сити. Цепочка лежала так, будто Гарольд выбросил ее.

Это совпадало с имеющимися сведениями.

Судья откинулся на спинку стула.

В выражении лица Джо Кинга не было и следа триумфа. Он был смущен.

— Квини, — сказал старик, — ты не знаешь, что ты наделала, но что сделано, то сделано. Ты выбрала нелегкий путь. Может быть, и отец не пустит тебя в дом; может быть, и школа откажется от тебя. Но заметь, Квини, что, хотя ты и освобождаешь своего мужа от суда, ты не можешь очистить его. На его совести так много зла. Цепочка отпадает как улика, но Гарольда Бута еще нет здесь, и, прежде чем мы не найдем его живого или мертвого, подозрение остается в силе. На Джо Кинга все еще будут показывать пальцем, и ты теперь не сможешь сделать ни одного шага, чтобы люди не посмотрели тебе вслед. Я не хочу тебе зла, я желаю тебе только добра. Превратись же снова в прежнюю Квини. Ты должна быть примером для наших девушек… снова должна стать примером.

Судья повернулся к Рунцельману:

— Вы можете сказать Айзеку Буту — пока не найден труп, не потеряна еще надежда, что его сын жив. Мы будем продолжать розыски. — Затем он приказал полицейским: — Снимите с Джо Кинга наручники. Приказ об аресте отменен. Надеюсь, Джо Кинг, не до следующего раза… Ты остаешься под подозрением, и если я тебя сейчас освобождаю… то не ради тебя и не ради Квини… но ради родителей Квини. Вы поженитесь?

— Да, — ответил Стоунхорн, — мы муж и жена.

Молодые люди покинули здание суда и направились по Агентур-стрит. Слухи уже успели распространиться, и люди, попадавшиеся навстречу, пристально смотрели им вслед.

Стоунхорн принял обычный для него равнодушно-независимый вид, чем как бы ограждал себя от недоверия и подозрений, которые он предполагал в окружающих. Квини непринужденно шла рядом, как будто это уже было для нее так привычно. Она не знала, куда он направляется, но она шла с ним, ни о чем не спрашивая.

— Они дали мне что-то вроде испытательного срока, прежде чем снова арестовать, — сказал Стоунхорн, когда убедился, что их никто не слышит. — Я им тоже даю время. Если оно пройдет для них бесполезно, у тебя не будет мужа, Тачина. Но тогда они узнают, что такое Джо Кинг.

— С чего же нам начать, Инеа-хе-юкан?

— Прежде всего мы пойдем туда, где я нашел цепочку. Я должен как следует осмотреть это место. Если бы Гарольд был бандит, я мог бы тебе совершенно точно сказать, где он — живой или мертвый. Но он обыкновенный человек, а привычки и затеи обыкновенных людей я слишком плохо себе представляю. Мне, с моей глупой башкой, надо сначала это хорошо обдумать. А потом… потом нам нужно найти жилье, мне нужно найти работу. И то и другое не так просто. Твой отец не примет нас, — это ясно.

— А твой?

— Он-то возьмет нас, да ты с ним не уживешься. — И Стоунхорн замолчал.

РАНЧЕРО

Смуглые пальчики Лауры с ярко накрашенными ногтями летали по клавишам. Она писала для суперинтендента; это был официальный документ, и в нем нельзя было допустить ни единой ошибки.

Вошел посетитель. Как он постучался, она не слыхала. Она увидела его, когда он остановился совсем рядом. Это был Джо Кинг.

— Я хотел бы поговорить с суперинтендентом, — сказал он так, как будто это самое обыкновенное дело, хотя даже вождь племени, которого теперь называют чейерменом13 или президентом, не может себе позволить запросто зайти к суперинтенденту — старшему инспектору и управляющему резервацией.

— По какому вопросу? — спросила Лаура.

— Об этом я скажу ему сам.

— Если речь идет о пособии, — пожалуйста, к мисс Карсон, по хозяйственным вопросам — к мистеру Хаверману… ну, школьные дела вас, конечно, не интересуют.

— Благодарю вас. Мне это известно. Я хочу поговорить с суперинтендентом.

— Суперинтендент принимает только по тем вопросам, которые подготовлены его ответственным референтом и заместителем мистером Шоу.

— Если вы предложите мне положение о суперинтенденте даже в письменном виде, я и тогда не откажусь от моей просьбы.

Лаура провела кончиком пальца по накрашенным губам. «Что за нахал! И как он себя держит!» Она привыкла, что индеец, которому указывали, куда нужно обратиться, молча исчезал. Но Джо Кинг, кажется, кое-чему поднаучился на своих уголовных процессах от адвокатов и судей.

Лаура еще некоторое время колебалась, потом взяла документ, с которым она собиралась направиться к своему начальнику, и вошла в комнату суперинтендента.

Он был один и только что ознакомился с циркулярным письмом, которое Управление резервации округа обычно получало от Центрального бюро по делам индейцев. Руководитель бюро выражал свое недовольство существующим положением дел. Он предлагал суперинтендентам улучшить отношения с индейцами, строить эти отношения на взаимном доверии, энергичнее и инициативнее вести борьбу с нищетой. Жизненный уровень индейцев, который сильно отстает от среднего уровня, необходимо поднять. Все прежние предрассудки следует отбросить во имя главного девиза: Help to help themselves14 — помогать индейцам — значит помогать себе. Читая письма, Питер Холи отлично представлял себе, что это и есть новая линия, которая проводится после второй мировой войны. Эту линию Верховный комиссар Центрального бюро по делам индейцев, недавно направивший Холи, вырвав его из привычного круга жизни, в эту одну из труднейших резерваций, собирается осуществлять быстро и решительно. Циркуляры свидетельствовали о полезных и добрых намерениях, но, когда от слов переходишь к делу, встречаются трудности.

Это было известно Питеру Холи, в жилах которого текло тридцать процентов индейской крови. Суперинтендент Холи уже двадцать лет состоял на службе. Движением, полным достоинства, он бережно отложил письмо в сторону. Затем взял из рук Лауры напечатанное и слово за словом, не пропуская ни единого слога, прочитал, нашел работу безупречной и порадовался в душе, что получил от своего предшественника прекрасную секретаршу. Он подписал бумаги.

Девушка не уходила, и он посмотрел на нее вопросительно.

— В приемной Джо Кинг. Он хочет поговорить с суперинтендентом лично. Я хотела направить его к вашему заместителю, но он настаивает на разговоре с вами, мистер Холи… или, — прибавила Лаура особенно резким голосом, — или он желает получить письменный отказ.

Седовласый суперинтендент слегка улыбнулся.

— Пусть войдет. («Итак, практический случай по существу последних циркуляров: доверие вместо прежних предрассудков». )

Когда Джо Кинг вошел, ему было предложено сесть.

— Прошу. С чем пришли?

Джо Кинг был смущен. Много лет он не встречал такой предупредительности, чаще он сталкивался с враждебным отношением людей. Услышав теперь слова суперинтендента, он потерял равновесие, как человек, приготовившийся к схватке и вдруг не встретивший сопротивления противника.

Лаура закрыла обитую клеенкой дверь и задумалась над неожиданным изменением поведения своего начальника. Этот Джо Кинг принят! Она злилась, что обычный порядок был нарушен. Она твердо решила отомстить и в ближайший же день подсунуть суперинтенденту какого-нибудь посетителя с пустяковой просьбой.

В комнате суперинтендента Джо Кинг начал разговор:

— Две недели назад я был у мистера Хавермана, и он нашел, что мои планы не имеют шансов на осуществление. Прежде чем отказаться от них, я решил поговорить с вами.

Суперинтендент легким движением руки выразил готовность слушать.

— Положение резервации тяжелое. — Стоунхорн говорил быстро, взволнованно, как говорил бы на его месте и всякий другой, долго вынашивающий свои мысли, чтобы не упустить единственной представившейся ему возможности высказать их. — У нас очень плохая земля, у нас много безработных, у нас много пьяниц, у нас очень мало воды, и она плохая, колодцев у нас тоже мало, и пользоваться грунтовыми водами мы не можем. Многие из нас скверно питаются и недоедают, много больных. Смертность, особенно среди детей, еще очень высока. Наши земли лежат в стороне от дорог, и это затрудняет развитие промышленности, да и предприниматели ваши не очень-то верят в индейцев-рабочих. Государство, гражданами и солдатами которого являемся мы, индейцы, ежегодно отдает миллионы, а может быть, и миллиарды, народам других континентов. Говорят, для того, чтобы помочь им в развитии хозяйства. А у нас на шее дорогостоящая администрация и деньги, которые мы получаем и которые нам всегда швыряют, как нищему подаяние, — это только цент по сравнению с долларом, уходящим за границу. Впрочем, и тем, что мы получаем, мы не можем сами распорядиться. Обсуждать ваши ошибки мы можем только за вашей спиной, потому что у нас нет возможности заставить вас выслушать наши требования. Мы лишены самостоятельности. А разве мы не люди?

— Мне знакомы все эти доводы, мистер Кинг, хотя до сих пор мне их столь односторонне и дерзко не подносили. Естественно, я могу вам возразить. Земли резерваций были большими, но их обитатели плохо хозяйничали: вместо того чтобы работать, они предавались горьким мечтам; вместо того чтобы на ренту прокормить своих детей, они пропивали ее. Об этом вы могли бы и сами рассказать. Они пытались не пускать сыновей и дочерей своих в школу, и нам пришлось доставлять детей с помощью полиции. Это вам известно достаточно хорошо. Вы, индейцы, наконец, стали продавать белым землю, и эта земля — лучшая земля — потеряна для резерваций. Мы построили школы — ваша собственная жена получает прекрасное образование, — мы построили больницу, построили дом для престарелых. Мы платим учителям, платим врачам, медицинским сестрам. Индейцы резерваций не облагаются налогом, а потерявшие работу получают пособие по безработице. Кто хочет — может покинуть резервацию. Квалифицированный рабочий в нашей стране повсюду заработает на хлеб.

Джо Кинг встал.

— Да, мы слишком долго мечтали, — это правда. Вы отобрали у нас земли и назначили нам ренту, — это был плохой обмен. Когда у нас уже не было оружия, вы отторгли от нас еще больше земли. Каждой семье вы оставили столько земли, что на ней не прокормишь и половины коровы… теперь вы удивляетесь, что стали продавать землю и пьянствовать, пьянствовать для того, чтобы снова мечтать. Мы можем уходить… говорите вы… да, мы можем покинуть последние жалкие клочки земли наших предков… можем, но не хотим. Наш народ сохранился, несмотря на ваши резервации, несмотря на то, что мы пережили в этих резервациях на протяжении ста лет. Некоторые уходят, но ядро остается. Мы хотим, чтобы наша резервация стала землей для людей… или, может быть, поменяетесь? Поселите нас в ваших домах, где есть вода, и сады, и улицы… и переберетесь в наши хижины, в которых мы не можем как следует умыться, потому что воды не хватает даже напоить детей?

Наступила пауза.

— Вы же пришли не упрекать меня, а хотели предложить что-то.

— Предоставьте нашему совету племени свободу действий, чтобы у нас появилось желание работать. Дайте возможность обмениваться опытом с другими резервациями. Выделите нам хоть немного денег из тех, что посылаете в Африку и Азию, на колодцы и водоснабжение. Тогда мы смогли бы кроме крупного рогатого скота завести овец и коз, могли бы разводить коней и бизонов. Мы могли бы поднять художественные промыслы, привлечь туристов, заняться спортом.

— Да, конечно. Где и как хотели бы вы начать все это? Это зависит только от вас. Для того и мы тут, чтобы помочь вашим начинаниям.

Джо Кинг долго молча смотрел на суперинтендента исподлобья, вызывающе. И так как Холи не собирался продолжать, заговорил:

— Да, это зависит от нас, от нас — дикарей, от нас — лишенных самостоятельности, от нас — потерпевших поражение, от нас — ограбленных. И у нас нет миллионов, они за сто лет истрачены на наших надзирателей и опекунов, и сколько еще будет истрачено. Гуд бай

— Подождите, Кинг. Прежде чем я скажу вам «гуд бай», заметьте себе следующее: за последние семь лет в тюрьмах и среди бандитов вы провели времени больше, чем в резервации. Вы не имеете морального права отрицательно отзываться о самоотверженной работе поколений администраторов. Поработайте сначала сами.

Снисходительное осуждение отразилось на лице Джо Кинга. И это было суперинтенденту досаднее, чем то, что за индейцем осталось последнее слово.

— Сэр, мне выносили приговоры и ошибочные приговоры, в ваших тюрьмах я отсидел больше, чем заслуживали мои преступления. Но на то, что случилось с моим народом, на многое из того, что с ним происходит сейчас, не находится судьи, разве только если он судит по вашим законам.

Недовольный, глубоко задумавшийся Холи все еще сидел не двигаясь в своем кабинете, а Джо Кинг был уже на улице, где его встретила Квини, ожидавшая с двумя лошадьми.

— Только мы сами можем помочь себе, — сказал Джо. — И вообще мало толку разговаривать с людьми, которые сидят в креслах. Нам не остается ничего другого, как поселиться у моего отца. Никто больше нас с тобой не возьмет, и только на нашем ранчо найдется для меня какая-нибудь работа. На фабрике рыболовных принадлежностей свободное место уже занято: они постарались побыстрее им распорядиться, чтобы не принимать меня.

— Стоунхорн, ты не смог бы вместе с женщинами день за днем гнуть крючки, чтобы заработать немногим более, чем зарабатывают теперь на сборе земляники.

— Ты думаешь? — Он рассмеялся, ведь рядом с ним стояла молодая жена, но была в этом смехе и горечь. — Однажды, два года назад, я уже занимался таким делом, правда не в обществе почтенных женщин. — И он тронул поводья.

Так после полудня Стоунхорн и его жена оказались у дома старого Кинга.

Оба слезли с коней. Три тощие собаки залаяли было, но тут же поджали хвосты, опасаясь пинка своего господина. Стоунхорн вошел в дом, чтобы поздороваться с отцом, а Квини осталась у коней. Жеребец уже привык к ней, и удержать его не составляло труда. Отпустив подлиннее повод, она позволила животным щипать траву, а сама осматривала долину и горы. Прерия приобретала здесь несколько иной характер, чем в окрестностях ее родного дома. На другой стороне широкой долины, на склоне которой стояла Квини, вздымались белые утесы. У их подножия земля была более влажной и растительность — зеленее. По дну долины пролегала автомобильная дорога. На противоположном склоне Квини видела дом. Паслись коровы, и мальчишка загонял нескольких лошадей.

Квини обернулась: Стоунхорн вышел с отцом и позвал ее. И ей стало больно, оттого что пришлось прийти к человеку, который был для нее совсем чужой.

Собственный отец спокойно выслушал ее и формально дал разрешение на брак, но затем также спокойно указал ей на дверь. Она все еще видела перед собой печальные лица матери и бабушки, которые молча прощались с ней, не могла забыть растерянных взглядов трех маленьких сестер, которые, повинуясь слову отца, не смели проводить ее. А вот этот человек, до сих пор совершенно незнакомый, приветствовал ее и приглашал заходить, как дочь. Он был высокого роста, может быть пальца на два ниже своего сына, и казался необыкновенно сильным. Его лицо было испещрено морщинами, среди черных волос виднелись седые пряди. По старому индейскому обычаю волосы заплетены в две косы. Одежда застирана, заштопана и снова порвана, но, несмотря на это, Квини не испытывала к старому Кингу ни презрения, ни антипатии. Он даже понравился Квини, и она недоумевала, почему Стоунхорн думал, что она не уживется здесь.

Дом, куда вошла Квини, представлял собой небольшой квадратный бревенчатый сруб, состоящий из единственного помещения. Это была обычная постройка старых резерваций. Одним взглядом Квини охватила всю внутренность дома. Слева от входа две постели — покрытые шерстяными одеялами деревянные топчаны. Между топчанами — стол. На стенах, на крючках, развешана одежда. Посреди помещения стояла небольшая железная печка, служившая также плитой. Труба ее поднималась сквозь крышу наружу. На полочке — керосиновая лампа, в углу — отслуживший свое холодильник. Старое одеяло было наброшено на какие-то предметы, природу которых было не определить. И напоследок Квини обнаружила еще два охотничьих ружья.

В качестве угощения к столу был подан фазан, подстреленный стариком и им же превосходно приготовленный. Старый Кинг был горд и радовался, что может угостить невестку и продемонстрировать свое кулинарное искусство.

— Ты можешь здесь распоряжаться, как хозяйка, — сказал он после обеда. — Я уже кое-что слышал. Вы правильно поступили. Никто никогда не сможет доказать, что он, — старик кивнул в сторону сына, — убил Гарольда. Вы не давайте себя запугать и не отступайте от своих слов.

Квини посмотрела на своего мужа.

— Я не убивал Гарольда.

Старик удовлетворенно улыбнулся:

— Хорошо, хорошо, мой сын.

Квини воздержалась от разговора. Она убрала со стола. Отложила отдельно кости фазана, из которых можно было еще что-нибудь приготовить, и принялась за уборку помещения. Веник был свежий.

— Это я для тебя, — сказал старик. — Я слышал, какая чистота у вас в школе, и подумал, что тебе захочется, чтобы и здесь было чисто. Но пройдет, пожалуй, несколько дней, а то и недель, пока ты наведешь порядок, ведь двое мужчин всегда что-нибудь приносят с собой. Впрочем, вода совсем близко.

Квини не заставила повторять ей это второй раз. Она вышла наружу, с ней вышел и Стоунхорн, и оба принялись собирать ведра, в которых еще можно было принести воду.

— Ближайший колодец на той стороне, у Бута, — заметил Стоунхорн, — но мы туда не пойдем.

Он пошел вдоль склона, однако не так быстро, как ему обычно позволяли его длинные ноги, и Квини последовала за ним.

К вечеру ветер посвежел. Трава клонилась под его порывами. На заброшенном кладбище, расположенном неподалеку от дома Кингов, длинная, уже пожелтевшая трава прижималась к покосившимся деревянным крестам. И только толстый, слегка изогнутый шест, на котором висели перья, стоял совсем прямо. Так у индейцев обозначалась могила вождя. Там, где он стоял, была земля индейцев. Даже если он стоял на могиле.

Тачина задумалась: кто нашел здесь последнее прибежище, свою последнюю типи?

Розовый свет заката сиял над Белыми скалами. На склон долины, по которому шли Стоунхорн и Квини, легли тени. Джо ускорил шаг. Вероятно, колодец был еще далеко. Но Квини это не смущало. Они были вдвоем. Ветер доносил аромат отстоящих за сотни миль лугов, запах белых роз, смолы и далеких лесов. Стоунхорн вел ее постепенно наискось вниз, и через час они были у колодца. Они тут оказались не одни. Другие семьи тоже издалека приходили сюда. Это место, вероятно, служило и для обмена новостями, но Стоунхорн был не склонен вступать в разговоры, а Квини была вежлива, но сдержанна. Когда с наполненными ведрами они направились в обратный путь, Стоунхорн сказал:

— Нам надо автомобиль или хотя бы мешки для воды, которые можно бы навьючить на лошадь. Не можешь же ты постоянно сюда таскаться!

— Но раньше-то вы так и делали?

— Да, но нам не требовалось столько воды, и потом, меня чаще всего не бывало дома.

Обратный путь с ношей был труден и занял значительно больше времени.

У дома их снова с лаем встретили голодные собаки. Ночное небо было чисто, и звезды сияли над темной прерией и белыми утесами. Шоссе в долине словно вымерло.

Отец еще не спал и зажег керосиновую лампу. Выражение его лица несколько изменилось, но Квини, которая его еще так мало знала, не могла сказать как. В одежде и сапогах он улегся на постель.

— Что вы думаете делать дальше? — спросил он сына.

— Квини купила себе кобылу. Я хочу заняться разведением коней. Квини хочет еще завести кур и одну или две овцы. Теперь, когда она с нами, мы можем посадить что-нибудь из овощей и, может быть, немного картофеля. Она в этом разбирается, приходилось дома заниматься. Все, что она заработает своими картинами, мы вложим в лошадей. Цены на коней для родео растут. Мы заведем корову или несколько коров. Как только у нас будут деньги, возьмем в аренду землю.

Старик как-то странно засмеялся.

— Картинками она заработает деньги?

— Я тебе уже говорил.

— Тогда пусть лучше заканчивает школу и рисует побольше картин, вместо того чтобы возиться с овощами. Овцы! Когда это здесь слышали об овцах! Ты поглупел, что ли?!

— Ну, не стоит сейчас из-за этого пререкаться. Квини, конечно, надо закончить школу. Пока я позабочусь о лошадях. Все остальное — не раньше будущего лета, когда она покончит со школой.

Стоунхорн разлегся на второй постели, так же как и отец — в одежде и обуви. Дверь осталась открытой. Квини прислонилась к косяку и дышала свежим воздухом. Ночью, когда закрывают дверь, в таких домах обычно бывает душно, а Квини претил запах далеко не чистых одеял. Пока можно было, она хотела надышаться вечерним воздухом и заодно проветрить эту хибару. Так всегда делала дома ее мать. На какой-то миг Квини вспомнила о маленьких сестрах, которые уже давно спят со своей бабушкой в гнездышке из одеял. Вспоминают ли они о своей старшей сестре?

Мысли Квини снова вернулись к действительности. Она слышала, как старый Кинг что-то жевал, словно жевательный табак.

— Что ты там говорил о лошадях? — спросил он сына.

— Что думаю ими заняться.

— Ты никогда прежде об этом не думал. Где же они будут пастись?

— Где? Здесь, на нашем лугу.

— Хм…

Стоунхорн, так же как и Квини, с удивлением посмотрел на отца.

— Ты думаешь, что травы хватит и на зиму? — спросил опять старик.

— На зиму, может быть, и не хватит, потому что земли у нас мало. Пожалуй, придется подкупить сена и овса.

— Этим нежным животным требуется овес?

— Ты думаешь, что жеребцам полагается есть брюкву?

— А твоему отцу, а?..

— Ну, так же как и мне.

После этих слов на какое-то время стало тихо. По лицу старика было видно, что он что-то обдумывал и разговор не был закончен.

Какой-то страх закрался в душу Квини: в этом уединенном маленьком доме было совершено убийство… здесь мать Стоунхорна убила своего свекра… здесь она дала своему ребенку имя Стоунхорн, потому что он выдержал побои деда.

Квини неподвижно стояла в проеме двери. Ей еще не хотелось ложиться спать.

— Луг больше не принадлежит нам, — произнес наконец старик. — Я его сдал в аренду.

Стоунхорна жизнь приучила владеть собой.

— Кому ты его сдал в аренду?

— А кому я мог его сдать? В долине только один человек, который обрабатывает землю и платит аренду, — Айзек Бут.

— Та-ак. Айзек Бут! Ему ты предоставил наши пастбища. На какой срок?

— На десять лет.

Старик оставался лежать на своем грязном одеяле.

— Что ты получаешь за это?

— Доллар за акр в год, как и все.

— Значит, сто шестьдесят долларов в год. Что же ты будешь делать с деньгами?

— Не твое дело. Земля пока еще моя и деньги мои! — заорал старик. — У тебя есть художница, которая тебе платит!

Стоунхорн плюнул отцу в лицо.

Старик вскочил на ноги. Сын отрезал ему путь к ружью и к тем предметам, что лежали, покрытые одеялом.

Квини оставалась неподвижно стоять у двери; если бы она и захотела пошевелиться, то не смогла бы.

— Ты опять напился! — крикнул Стоунхорн отцу.

Выражение лица старого Кинга стало зловещим.

— Я все же нашел ее, Джо. Мне не нужна ваша вода! У меня есть другая вода! — Он принялся хохотать. — Не хочешь ли ты, дорогой, и сам выпить? Тогда прочь с дороги! У меня найдется еще и для тебя…

— Ложись и дай нам покой, — сказал Стоунхорн как можно миролюбивее.

— Кого ты из себя корчишь, сын мой? Ты думаешь — кто-нибудь из Кингов может быть порядочным человеком? — Старик снова расхохотался. — Дай же мне и вторую бутылку… которую я… никак не могу найти!..

— Не дам!

— Отдай ее!

— Успокойся. Ты пьян.

— Дай ее сюда… я тебе говорю… или я тебя изобью… тебя, бандита…

С неожиданной злостью старик со всей силы ударил сына куском железа от старой сломанной печки. Стоунхорн покачнулся, но устоял на ногах.

Квини вскрикнула. Пьяный был крепок, а вино еще придало ему сил. Он оттеснил сына, опрокинул стол. Керосиновая лампа свалилась. Печная труба разломалась, и в темноту посыпались искры. Старик бросился к ружью. Каменный Рог схватил его за пояс, но старик вцепился в волосы сына и ударил его коленом в живот. Оба свалились. Одно из ружей, прислоненных к стене, упало, и раздался выстрел: ружья были всегда заряжены.

Чтобы предотвратить несчастье, Стоунхорн схватил разбушевавшегося старика за шейный платок и затянул его. Квини побледнела. Она дрожала, но все еще не могла двинуться с места, и пот выступил на ее лице. Наступила тишина, и девушка поняла, что борьба окончена.

Медленно вошла она внутрь темного помещения. Теперь стало ясно, почему Стоунхорн уверял, что она не сможет здесь жить.

Джо завернул отца в одеяло и затягивал его ремнями, чтобы пьяный старик еще чего-нибудь не натворил. Сознание к старику, видимо, еще не вернулось. Стоунхорн положил его, как больного, на ту же постель, затем подошел к двери и взял сигарету. При вспышке зажигалки Квини увидела на голове мужа кровоточащую рану.

Он заметил ее настороженный взгляд.

— Не беспокойся, у меня хорошая кровь. Быстро затянется. Жаль только белой рубашки. Но теперь мы по крайней мере знаем, для чего таскались за водой. — С этими словами он снял рубашку и бросил в чан.

Потом Стоунхорн вошел в комнату, водворил на место стол, не без труда собрал железную трубу. Он поставил на предохранитель ружье отца и вытащил сверток из-под постели. В нем оказалась бутылка, которую искал отец. Джо сделал несколько больших глотков из нее, дал немного подкрепиться дрожащей Квини, а остаток вылил на землю.

— Эту бурду контрабандой доставляет Лаура. Когда мы поедем с тобой еще раз в Нью-Сити, мы выпьем «Блек энд уайт»15.

— Нам же запрещено пить! — еле произнесла Квини.

— Джо Кинг знает, что делает.

— У тебя все еще течет кровь.

— Ты испугалась? — заботливо спросил он. — Ну ничего. Старик проспится и завтра снова будет неплохим человеком. Но нашу землю он сдал в аренду Айзеку Буту… это правда. Я не хочу жить на твои деньги.

Квини не нашлась, что ответить. Они улеглись вместе на грязное покрывало, она прижала рукой края раны на его голове и держала до тех пор, пока не остановилась кровь. Рядом раздавалось сопение и храп связанного пьянчуги.

Она долго не могла заснуть и почувствовала, что муж тоже не спит.

— Слушай, Джо, он не мог сдать землю в аренду без согласия совета. Земля принадлежит племени.

— Совет — игрушка в руках Айзека Бута, и Джо Кингу не так-то просто начать все заново. Где же мне найти работу?..

Они долго лежали так и забылись всего на несколько часов. С рассветом они были на ногах. Отец ворочался, недоумевая, что такое произошло. Стоунхорн подошел к нему и освободил от ремней и одеяла.

— Что ты со мной сделал, сын?

Старик вышел из хижины, его вырвало, потом было слышно, как он умывался из ведра.

Возвратившись, он сказал Квини:

— Ты хорошая девочка. Какую воду ты принесла! — И повернулся к сыну: — Хе, Джо, не найдется ли капельки для меня?

— Ни капли. Все вытекло.

Удивленный отец огляделся по сторонам. Он не сразу понял, что означают слова сына. Потом увидел разбитую керосиновую лампу и вспомнил:

— Эх, все вытекло…

Квини вымылась позади дома, тщательно оделась. Стоунхорн внимательно наблюдал за ее приготовлениями, но ничего не сказал. Он отскоблил с волос запекшуюся кровь, оседлал жеребца и уехал прочь. Когда он скрылся из виду, оседлала свою кобылу и молодая женщина.

Отец не спрашивал, что они собираются делать. Он сел на маленькую скамейку возле дома и смотрел вверх по склону холма, где не видно было ни автомобильной дороги, ни большого ранчо Бутов.

Квини видела, что муж поехал в агентство. Но она поехала в другую сторону, туда, где стоял дом Бута. И как не могла молодая, полная надежд девушка представить себе что-нибудь подобное тому, что свершилось в минувшую ночь, так не могла бы она прежде и решиться на поступок, который задумала.

Она подъехала к соседнему ранчо. Землю вокруг дома Бута так намесил скот, что она превратилась в сплошную грязь. Впрочем, Квини на своей лошади легко преодолела ее. Перед домом стояла Мэри — незамужняя дочь Бута, рослая сильная ковгерлс16 лет двадцати пяти. Весь облик Мэри свидетельствовал о выпавшем на ее долю тяжелом труде. Она нисколько не была похожа на своего брата Гарольда, и уже это обрадовало Квини.

— Хэлло!

— Хэлло! — Мэри вытерла руки о передник и ждала, пока Квини привяжет лошадь к ограде.

Заметив смущение Квини, Мэри сама начала разговор:

— Мы теперь соседи…

— Да.

— Это очень хорошо, что ты пришла познакомиться. Твой муж тоже мог бы зайти.

Квини замялась:

— Ему пришлось рано уехать.

— Да, мы видели его верхом.

«Так, — подумала Квини, — отсюда отлично видно все, что у нас делается».

— Жаль, — продолжала Мэри, — но отца с матерью сегодня нет. Заходи ко мне.

Квини приняла приглашение. Дом был больше и новее, чем дом Кинга. Здесь была кухня, две комнаты и прихожая. Квини и Мэри расположились в прихожей.

— Нет ли каких-нибудь известий о Гарольде? — спросила Квини.

— Нет ничего.

— Где бы он мог быть?! Кассирша супермаркета сказала, что он отправился тогда в сторону Нью-Сити. На обочине дороги нашли цепочку, которую он всегда носил, а тут, видно, выбросил.

— Да, твою цепочку. — Мэри чуть скривила рот. — Одному небу известно, что будет дальше, но сейчас, летом, много дела, и Гарольда нам не хватает. Он, конечно, страшный лентяй, всегда старался на меня свалить работу, но кое-что все-таки делал. А теперь всё на мне.

— Возьмите кого-нибудь в помощь. У вас же есть деньги.

— Отец говорит, что чужие руки никуда не годятся. Он считает, что лучше делать все самим, сотня коров, лошади, свиньи — все самим, да еще поле обработать надо. Нам помогает только мальчишка, сын моей сестры. А отец все берет и берет в аренду землю. Будто это решает дело.

Квини была довольна, что Мэри сама коснулась темы, которая ее волновала.

— Вы и нашу там, наверху, тоже прибрали.

— Ты уже знаешь? Это было глупо. Наша земля вся вместе, а ваша — по ту сторону долины. Что же, и там мне смотреть за скотом?

— А нам так недостает нескольких акров…

— Вам? Джо не занимается скотоводством, он вечно где-нибудь болтается, ты — в школе. Вам земля нужна меньше, чем нам.

Защищать мужа перед этой девушкой из ранчо было труднее, чем перед судьей, ведь у Мэри было больше оснований не верить Квини.

— Джо интересуется лошадьми.

— Девочка, но это же стоит денег. Он всегда был с размахом… ему все или ничего. Ну куда он опять сует свою голову?

— Деньги… кое-что я уже заработала. Он отличный наездник.

— В лошадях он разбирается, это верно. Ничего, что был второгодником! Да и коровы его уважают, как увидят — сразу думают: о, этот парень возьмет нас за рога.

Квини рассмеялась. Ее удивило, что молчаливая Мэри вдруг разболталась. А не кроется ли что-нибудь за этим?

— Стоунхорн мог бы и нам помочь, — продолжала Мэри, — но он никогда не согласится быть ковбоем у Гарольда. А тут наш отец совсем с ума спятил: думает, что твой муж убил Гарольда.

— Он не убивал Гарольда.

— Я тоже так думаю. Черт знает, где только болтается этот бездельник Гарольд. Еще, пожалуй, притащит домой какую-нибудь, которая боится работы…

Квини решилась:

— Если бы Джо мог заняться скотоводством… Мне кажется, что на коней у него счастливая рука. Вот если бы нам вернуть свою землю!

— Что касается меня, я постараюсь, чтобы договор на аренду расторгли. Условие — Джо будет помогать мне, пока нет Гарольда.

— Мэри, но ведь это вряд ли возможно.

— Бог все может — любит говорить наш пастор. Скажу отцу. Доверь это мне.

— Ты, кажется, стала настоящим ранчеро?

— У отца ревматизм, брат исчез, и всю работу делаю я. Если Джо согласится помогать — вы получите землю.

Это по дружбе, я говорю, ты понимаешь? — Я передам ему это.

— Скажи Джо, что надо клеймить телят и пусть он захватит с собой лассо, да поскорее.

— Хорошо.

Квини поднялась. Мэри проводила ее.

К вечеру возвратился Стоунхорн. Он увидел, что в доме стало чище и уютнее. Квини успела набрать ягод и, кроме супа из костей фазана, напекла лепешек. Отца не было дома. Он ушел раньше, чем Квини вернулась от Бутов.

— Отец торчит у своих старых братьев, пропивает аренду. Я его видел. Впрочем, не волнуйся, если сегодня ночью опять будет весело. Он придет пьяный, это ясно, но я его не пушу в дом. Может проспаться на лугу.

Квини сжалась.

— Был я в совете племени, у Дейва, который ведает экономикой — насколько индеец может чем-нибудь ведать. Над ним — Хаверман. Дейв сказал мне, что не может быть и речи о возвращении земли: старик Кинг — пьяница, а я — преступник. Долго теперь меня совет племени не увидит.

— За какое время твой отец получил деньги? — робко спросила Квини, потрясенная тем, что услышала.

— Заплачено до конца декабря, то есть восемьдесят долларов, и все пропито, включая ренту, так что у нас могут быть и неприятности. Счастье еще, что отец — мот, а контрабандное дерьмо стоит дорого. У него скоро не будет денег.

— Джо, я боюсь за тебя.

— За меня тебе не нужно бояться. А вот то немногое, что мы имеем, в ближайшие недели пропадет ни за грош. Ведь, когда отец напьется, он крушит все вдребезги. Ты, наверное, боишься отца… но, если он хоть раз дотронется до тебя, я не стану с ним церемониться.

Квини не собиралась ныть.

— Стоунхорн, я хочу рассказать тебе, где я сегодня была, — решительно сказала она.

— Где?

— У Мэри Бут. — И Квини слово в слово, без прикрас передала весь разговор. Она опасалась гнева Джо, но и не хотела ни в чем покривить душой.

Он шлепнул себя руками по ляжкам и расхохотался.

— Мэри? Разумеется, я согласен быть у нее ковбоем. Буду ловить ей телят. Это решительная женщина. Она однажды даже спрятала меня от полиции… на один день, — добавил он, делая серьезное лицо под укоризненным взглядом жены.

И Квини вдруг поняла, что этот бродяга Джо Кинг не искал женщин, пока не встретил ее, Квини Халкетт.

Она ничего не сказала.

Ночью Квини еще не спала, когда в тишине послышались шаги и сопенье пьяного. Стоунхорн запер дом изнутри. Когда отец догадался об этом, он с такой яростью нажал на дверь, что выломал несколько Досок и ввалился в дом. Сын спрыгнул с постели, схватил совершенно пьяного, озадаченного неожиданным результатом своих усилий отца и вытащил обратно на луг. Он швырнул ему пару одеял и возвратился к жене. На этом все кончилось. Пьяному показалось, что одеяла — это и есть его постель, он завернулся в них и захрапел.

Всю ночь, так и не сомкнув глаз, Квини пролежала, прижавшись к своему мужу. Наконец наступил рассвет.

Около дома на лугу сидел отец. Он вытащил из кармана маленькую бутылку водки — это он оставил на завтрак.

Стоунхорн подошел к нему.

— Тебе не стыдно с раннего утра лакать это дерьмо?!

— Заткни глотку! — Едва выпив, старый Кинг всегда становился драчливым. Он выкинул пустую бутылку в траву и набросился на сына.

Тут, на лугу, Стоунхорну было где развернуться, и он быстро нокаутировал старого Кинга, потом втащил его в дом и уложил на постель.

— Ну, больше он теперь ничего не натворит. Я пойду к Мэри. Думаю, что мы сможем пасти наших коней не только тут, но и на той стороне, в табуне.

— Хорошо, — нерешительно ответила Квини.

Когда муж уехал, она медленно побрела к запущенному кладбищу. Там она села у могилы с покосившимся шестом, на котором утренний ветер раскачивал пучок орлиных перьев. И не было даже имени.

К обеду старик очнулся. Квини вместе с ним поела брюквенной каши. Он был совершенно трезв и принялся рассказывать историю долины и обступивших ее гор. Найдя в Квини внимательную слушательницу, он откинул одеяло со сложенных в углу вещей. Тут были головной убор из перьев орла и богато расшитая куртка. Старому человеку приятно было показать эти вещи своей названой дочери. В движениях старика появилась гордость и даже величие. Со смущенной улыбкой надел он головной убор, снова снял его.

— Твой дед, Тачина, — сказал старый Кинг, — был членом совета в те времена, когда мой отец был вождем. Эта куртка и головной убор моего отца. Ты сидела у его могилы, я видел это.

Он снова бережно накрыл одеялом свои сокровища.

— Инеа-хе-юкан тоже мог бы стать вождем, хотя он и молод. Тот, имя которого получил Джо, уже в двадцать лет вел наших воинов… но Джо приходится боксировать своего пьяного отца и ловить для Мэри телят. Никто его не понимает.

— Почему же, отец, ты думаешь, что Стоунхорн убил Гарольда?

— Почему? Да это позор, если никто до сих пор не прикончил негодяя. Этот мерзавец назвал Стоунхорна вором… вором! Вот из-за чего Джо посадили в тюрьму, вот из-за чего он стал гангстером.

Старый Кинг занялся тем, что снова навесил как следует сорванную с петель тяжелую дверь.

Вечером Стоунхорн вернулся в хорошем настроении. Он привез два больших, наполненных водой мешка. Посвистывая, он повел коня на луг, бросил притихшим собакам костей и выложил на стол жене большой кусок жареного мяса.

Все трое как следует подкрепились. Потом Кинг-младший и Кинг-старший принялись распевать старые индейские песни, ударяя в такт костями по только что вытертому Квини столу. У обоих было хорошее настроение.

И даже с наступлением темноты они, лежа в постелях, шутили и посмеивались до тех пор, пока не заснул старый Кинг.

Перед восходом солнца молодые люди были уже на склоне холма, около дома. Они почистили лошадей, помылись и обсыхали на утреннем ветерке.

— Ты знаешь доктора Эйви? — спросил Стоунхорн. — Это новый врач.

— Нет, еще нет.

— Маленький, круглый веселый человек. Он помог нам клеймить телят. У него был секундомер. Я уложился во время.

— Время родео?

Стоунхорн молча кивнул.

— Ты хочешь принять участие?

— Ну, не сразу. Я давно не тренировался. Кроме того, участникам полагается делать денежный взнос.

Восходящее солнце озарило смуглое лицо Квини.

Джо приложил ладони к ее щекам.

— Квини… Я уеду не меньше чем на пять дней и ночей. Эйви хочет, чтобы я с ним объехал и другие табуны. Тебе придется это время потерпеть старого Кинга. А может быть, поживешь несколько дней у… у Эда Крези Игла? Его жена работает в больнице, и доктор Эйви мог бы с ней поговорить.

— Джо, а через пять дней мы вместе с Айзеком Бутом пойдем к Эду Крези Иглу, и он составит протокол, что договор аренды на нашу землю перестает действовать 31 декабря. Ты не должен работать где-то на стороне.

— Хорошо. Вот поэтому тебе бы надо сейчас…

— Я не хочу. Я останусь здесь.

Стоунхорн был не согласен, но уступил.

— Если тебе придется плохо, седлай коня и поезжай в больницу. Остальное устроит жена Крези Игла.

В первый же день после отъезда мужа Квини написала агенту художественной школы с просьбой, чтобы он продал побыстрее и подороже ее картину «Руки под вуалью», а деньги выслал бы в адрес Элка в Нью-Сити. Зачем нужны праздные руки на картине, если они могут развязать руки любимые! Нужны деньги для родео, деньги на автомобиль, деньги для приобретения хотя бы двух лошадей.

И все время, пока Квини ехала до почты и сдавала письмо, она не могла отделаться от мысли, что ради одних интересов она предает другие. Вернувшись, она занялась обычной домашней работой. Старый Кинг помогал ей и был приветлив. Он сходил на охоту и опять подстрелил фазана. Приготовлением его занялся сам, и Квини не пришлось об этом заботиться. Ей же он предоставил варить брюквенную кашу и печь лепешки. Так, в полном благополучии, прошли три дня.

На четвертый прибыли незваные гости.

Это началось уже с утра, когда Патрик Бигхорн и Гудман-старший поднялись на своем дряхлом автомобиле по дороге, ведущей через луг, и расположились со старым Кингом в доме. Квини занялась работой снаружи; она не рада была гостям, потому что по глазам их определила, что это пьяницы. Около полудня появились еще двое, которых Стоунхорн называл старыми братьями. Они несколько смущенно и хмуро взглянули на молодую женщину. Квини вошла в дом и спросила отца, не приготовить ли им что-нибудь поесть. Она услышала в ответ, что гости сами прихватили с собой все необходимое. Один из мужчин хотел было поскорее спрятать бутыль, которая стояла рядом с постелью, но Квини уже успела заметить, что этого хватит, чтобы свалить с ног даже самых закоренелых пьяниц. Квини чувствовала, что тут она совершенно бессильна, и решила позаботиться хотя бы о вещах, вынести их из дома, пока мужчины не перепились. Она хорошо знала, что так делают индейские женщины уже чуть не сотню лет с тех пор, как уайтчичуны завезли в Америку этого духа, которого белые люди называют «алкоголь».

Из болтовни пьяниц Квини стало ясно, что старый Кинг уже несколько дней не показывался на глаза этой компании, но они-то знали, что у старика еще есть деньги, и набрали в счет его кредита контрабандного пойла, притащили его сюда.

После полудня голоса стали громче, а тут появились еще и новые гости.

К вечеру Квини услышала, как в доме что-то загрохотало. Стоунхорн свое ружье забрал с собой, но осталось ружье старого Кинга. Грохот сменился чьим-то отчаянным ревом, а затем начался кромешный ад.

Квини прислушивалась, она даже спустилась поближе к дому. Выли собаки.

Кобыла навострила уши. На всякий случай Квини оседлала ее. Она была даже рада, что Стоунхорна нет дома. Он бы наверняка попытался выбросить гостей, а это небезопасно. Пусть уж гибнет имущество. С этой мыслью Квини уже свыклась. Лишь бы не пострадали лошади и люди.

Дверь с треском полетела с петель. Квини поспешила отъехать повыше. На старых автомобилях пьяные к ней не доберутся, а лошадей у них нет.

Трое забулдыг вылетели из дома, сопровождаемые язвительным смехом. Снова грохот и шум — клубок сцепившихся мужчин вывалился на луг.

Квини увидела, что некоторые вооружились ножками от стола, досками от постелей. Раздался выстрел. Но это не утихомирило пьяных. Царил хаос. Кое у кого уже были окровавлены головы.

Квини заметила, что сверкнул нож. Она инстинктивно натянула поводья. Только бы не убийство… только бы не убийство… только бы обошлось без полиции в доме Кинга!

Внизу, на дороге, просигналил «джип». Да, это они. Конечно, это случайность, но этого-то случая только и недоставало. «Джип» свернул на боковую дорогу, ведущую к дому. Уже на полпути полицейские выскочили из автомобиля.

Они стали взбираться по склону с пистолетами в руках… совсем рядом с Квини.

— Хэлло, мисс! Что это за мужчины?

Квини оставалась в седле.

— Я не знаю, я их не приглашала.

— Где Стоунхорн?

— Его четвертый день нет дома.

— Ах вот как!

— Он на работе. С Мэри Бут и доктором Эйви клеймит телят.

— Это мы еще проверим. А старый Кинг?

— Тут, вместе с ними… Это они привезли бренди.

Из дома вылетела железная печка. Раздался второй выстрел.

— Подождем, — сказал один из полицейских двум другим. — Скоро они будут готовы, тогда и заберем всех.

Один из дерущихся подмял под себя другого и колотил его по затылку.

Двое бросились к своим автомобилям, но тут же были схвачены полицейскими. На них ловко надели наручники и затолкали в «джип».

Клубок распался. Схватка выдохлась. Да и немудрено, при таких темпах и жесткости даже самые отчаянные драчуны не могли бы долго выдержать. Полицейские подскочили к оставшимся. Быстрота и неожиданность помогли им надеть наручники на разбушевавшихся и бросить в джип.

И только один остался на поле боя.

Квини слезла с лошади и медленно подошла. Старый Кинг лежал, растянувшись на траве. Она опустилась перед ним на колени. Подошел полицейский с ведром воды и вылил ее потерявшему сознание на голову.

Старый Кинг с трудом открыл глаза, удивленно посмотрел на Квини и наконец узнал ее.

— Девочка… — язык его заплетался, но уже не от выпитого вина, — со мной… покончено… — Он схватился за грудь. Квини увидела огнестрельную рану. — Прощай… еще Джо… Инеа-хе… и… — Движением, стоившим ему нечеловеческих усилий, умирающий повернул голову к стоящему с другой стороны полицейскому, — и… и никто не виноват… никто… ружье… не было на предохранителе… Случайность. Слышите, вы… никто не виноват… если старый вождь… умрет. Приди хоть раз… ко мне на могилу… Тачина…

Глаза старика закатились. Квини закрыла ему веки.

Полицейский, стоящий рядом, что-то записал в блокноте. Это был тот самый малый, который во время допроса держал Стоунхорна под дулом пистолета.

— Не беспокойтесь, Квини Кинг, — сказал он. — Старик мертв, это отмечено мною в протоколе, и вы можете его хоронить. Остальных мы захватим с собой. На этот раз мы уж узнаем, кто доставляет в резервацию бренди. Я надеюсь, что ваш муж не имеет к этому отношения.

— Пить эту дрянь!.. Он вообще не пьет, — сказала Квини с нескрываемым возмущением. — Он и отца всегда пытался удержать.

— Так, так, значит, здесь довольно часто выпивали и без этих гостей. — Полицейский еще что-то записал. — За пьянство полагается тюрьма, это вам известно!

Квини молчала.

Два дня спустя суперинтендент Питер Холи сидел у себя в кабинете. Перед ним на стуле, придвинутом к письменному столу, расположился слепой судья Эд Крези Игл.

Рунцельман понял, что он больше не нужен, и вышел в приемную. Секретарша Лаура посмотрела на него подозрительно, едва он опустился на стул против нее. Она продолжала работать на бесшумной электрической машинке. Обитая дверь не пропускала звуков.

— Да, — сказал суперинтендент, — то, что вы сейчас сообщили, мистер Игл, в основном мне уже известно. В этом нет ничего необыкновенного. Еще один случай ввоза запрещенного бренди или изготовления его в резервации. Произошла пьянка и последствия ее — драка и убийство. Кое-кому придется протрезвляться в тюрьме. Вы сами пришли ко мне, так высказывайте ваши подозрения о связях. Как вы относитесь к тому, что эта история опять разыгралась в доме Кинга? У этого семейства, очевидно, какой-то особенный талант приносить нам всякие неприятности. Я об этом знаю уже из документов моего предшественника.

Выражения лица суперинтендента Крези Игл видеть не мог, но интонации Холи заставили судью задуматься.

— Полицейские продолжают выяснять, сэр, откуда поступает в таком количестве бренди. Дом Кинга не единственное место пьянок; в этой округе пьянствуют в той или иной степени повсеместно и в течение уже нескольких лет. Об этом говорит Квини Кинг, об этом же говорит и Джо Кинг, который на этот раз давал показания без всякого принуждения.

— И что это, по-вашему, означает?

— По-видимому, он хочет и может вскрыть чьи-то дела.

— И не боится, что может попасться на этом сам?

— Я уверен, что Джо Кинг не замешан в этом деле. Здесь что-то другое. Может быть, ему не хочется выдавать своих соплеменников, рассказывая нам все до конца. Такое не принято в этой семье. Это даже позорно и считается изменой.

— Вы не принадлежите к здешнему племени?

— Моя жена принадлежит к нему, поэтому, когда мы поженились, я тоже был принят в племя. Это, правда, несколько необычно, что жена забирает мужа к себе в племя.

— Ну, в данном случае им повезло. Как же вы намереваетесь продолжать расследование?

— У меня к вам просьба. Не можем ли мы позвать сюда мисс Лауру?

— Для того, чтобы вести протокол?

— Я думаю, |это будет полезно.

Суперинтендент нажал кнопку, и вошла Лаура.

— Лаура, — сказал с некоторым ударением слепой, — видите ли… мы точно установили, какими путями доставляется в резервацию бренди. Так как самой на себя составлять протокол неудобно, я прошу вас пригласить кого-нибудь из ваших коллег, лучше всего миссис Кэт Карсон…

Лаура издала нечленораздельный звук.

— Вам понятно, что речь идет о преступлении, соучастницей которого являетесь вы! — резко сказал слепой. Он не видел Лауры, но слышал ее прерывистое дыхание.

— Позовите миссис Карсон, остальное — потом. И подождите там, в приемной.

Лаура пошла, но от волнения неловко наступила на каблук, он сломался. Она сняла туфлю и, хромая, вышла.

Когда она была уже за дверью, суперинтендент сказал:

— К сожалению, все ясно. Но подождем, что скажет миссис Карсон.

Светловолосая, полная, не лишенная интеллигентности дама через две минуты была на месте.

— Какое впечатление произвела на вас Лаура? — спросил Холи.

— Она в отчаянии. Что она натворила?

— Доставляла бренди.

— О, силы небесные! Эта девица у меня давно вызывает подозрение. Надо было мне об этом раньше сказать. Откуда у нее всегда деньги? Богатых или легкомысленных мужчин как будто у нас нет. И такой позор для нашей агентуры! Это дойдет до Вашингтона! Это просто невозможно себе представить.

Холи посмотрел на Крези Игла так зло, что тот, хоть и был слепым, почувствовал это.

— Теперь мне совершенно ясно, кого он хотел обвинить… меня! Недавно у меня была с ним перепалка.

— Что вы думаете предпринять, сэр?

— Во всяком случае, я не собираюсь расшаркиваться перед этим парнем. Моя точка зрения — точка зрения администрации. Моя секретарша… да, моя секретарша — это, значит, мы все. Невероятно! Итак, дело это мы не станем рассматривать в судебном порядке. Мы займемся им по административной линии.

— Совершенно верно, — одобрила Кэт Карсон.

— Лаура будет отправлена в другую резервацию. Ее здешние связи будут автоматически прерваны, а я предупрежу своих коллег, что за ней надо смотреть в оба и следует предоставить ей работу под чьим-нибудь наблюдением.

— Я согласен с вами, — сказал Крези Игл. — Нет никакого смысла наказывать ее, потому что все равно этим не искоренишь зла. Наверняка она не одна занималась контрабандой.

Холи вздрогнул, вздохнул и откинулся на спинку стул а.

— Чем же искоренить это зло? Алкоголизм, кажется, стал национальной чертой характера индейцев. — Питер Холи даже покраснел при этих словах, потому что невольно подумал о своих собственных предках, которые были уважаемыми людьми, подумал он и о Крези Игле, который сидел перед ним.

Но Крези Игл, который, конечно, не видел, как краска стыда залила лицо суперинтендента, оставался спокоен.

— Мне кажется, сэр, что пьянство распространено среди двух групп людей: среди тех, которые прекрасно живут и расточают время, потому что заняты не более двух дней в неделю, и среди тех, кто живет в бедности и потерял всякую надежду. Именно к этим последним и относятся наши индейские пьяницы.

— Оставим общие рассуждения, Крези Игл, и займемся тем, что входит в нашу компетенцию. Что вы думаете по поводу дела Джо Кинга?

— А ничего, сэр. С исчезновением Лауры будет снят и этот вопрос. Никто не упрекнет Джо Кинга в том, что его отец был пьяница… миссис Карсон известно это, по крайней мере, пятнадцать лет, а всей резервации намного больше.

РОДЕО

Оказалось, Эйви уговорил Стоунхорна принять участие в родео, которое должно было состояться через несколько недель в Нью-Сити. Квини удивилась, что ее обычно такой самоуверенный супруг высказывал сотни опасений, проявлял прямо какой-то комплекс неполноценности, да и настроение у него стало как у школьника перед выпускным экзаменом.

— Но ведь ты справишься, — сказала она. — Все так считают.

Он пожал плечами.

— Мир совсем не таков, каким он тебе кажется, Квини. Ты в школе жила в зйр-кондишен…17 — А когда Квини вопрошающе взглянула на мужа: разве опыт, который она только что получила, ничего не значит? — он добавил: — И, кроме того, в резервации — значит, в теплице, в тепличных условиях, во всяком случае не под открытым небом. Ты в жизни еще немалому удивишься.

Что он этим хотел сказать, Квини не знала, но спрашивать, если он не говорил сам, было бесполезно.

Стоунхорн и Квини — Тачина говорили, таким образом, только о сугубо практических вещах. Пришло известие, что картина «Руки под вуалью» тоже продана, и скоро поступят деньги. Сумма была еще более высокая, чем предлагал первый интерессант, и Квини радовалась не только этому, но и тому, что не знала обстоятельств продажи. Возможно, и второй покупатель не был человеком Тайны. Но она не видела его и могла думать о нем все что угодно.

Сумма была распределена. Стоунхорн купил аварийный спортивный автомобиль за чрезвычайно недорогую цену. Кузов годился разве что для автомобильного кладбища да под пресс, но мотор оказался почти исправен и скоро был полностью восстановлен в мастерской. Стоунхорн притащил к дому три бесхозные развалины и поменял едва ли не весь кузов. Эта работа доставила ему радость. Он подыскал также вторую кобылу, к которой не имел особых претензий, кроме того, что она была дороговата.

В конце концов осталась сумма для взноса на родео и резерв… нет, не все резерв, ведь Стоунхорн вдруг решил на эти же деньги купить на зиму сена и овса.

В доме царило спокойствие. Квини держала все в чистоте и порядке и, так как уже не боялась, что мебель будет переломана, приводила обстановку в соответствие с ее и мужа вкусами. Она регулярно посещала недалекое кладбище и тихо беседовала с несчастным старым человеком, который теперь лежал в земле и которого она обещала не забывать.

Однажды ее навестила бабушка. Она порадовалась на новую семью и намекнула, что отец теперь определенно смирится, что не пройдет и года, и он, конечно, снова примет ее как родную дочь. Бабушка принесла Квини подарок — налобную повязку, с большим искусством вышитую свиной, окрашенной древними минеральными красками щетиной. Красные, синие и желтые треугольники на белом фоне изображали типи.

Квини обрадовалась подарку. Она решила, что наденет ее на празднике Солнечного танца.

О Гарольде Буте больше никто не вспоминал. Родители смирились с тем, что он исчез, и жили мыслью, что он наверняка как-нибудь явится с присущей ему бесцеремонностью. Словом, это выглядело так, будто бы сын отправился в путешествие. Приходилось это время управляться без него. Трезвая позиция Мэри более всего способствовала этой атмосфере. Мать Бута припрятала про запас материал на костюм, чтобы юноше было во что одеться, когда он возвратится домой.

В глубине души каждый был рад, что Джо Кинга раньше времени не отдали под суд.

Начало родео приближалось. Многие семьи решили на эти дни поехать в Нью-Сити. Пробудилось общественное честолюбие, желание быть свидетелями того, как соплеменник получит один, а может быть, и целых два приза. Джо Кинг стал своего рода национальным героем, хотя еще никто не знал, чего он сумеет добиться. Но ведь уже стало обычным, что с ним всегда происходит что-то из ряда вон выходящее. И это из ряда вон выходящее должно было стать на этот раз победой индейца над белыми участниками. На это надеялась вся резервация. На это надеялись даже служащие агентуры. Что за триумф для нового суперинтендента, если черная овца за такое короткое время станет блестящим экспонатом! Заведующие отделами договаривались друг с другом о поездке на родео.

Дольше всего длилось соответствующее совещание в семье Халкетт. Но наконец и отец семейства не смог противостоять искушению увидеть зятя победителем родео. Все-таки, как он слышал, у Квини и Джо уже был автомобиль, три дорогие лошади и дом содержался в порядке.

Вечер, когда Джо и Квини, или Инеа-хе-юкан и Тачина, сидели высоко на склоне, не был теплым. Ветер поднимал с сухой земли прерии пыль и нес клубы ее через бетонку, развевал гривы коней, разгонял на небе облака. Стоунхорн докурил сигарету и играл со стебельком травы. Оба смотрели вниз, на маленький рубленый дом и на луг, принадлежащий ранчо Джо Кинга.

— После родео тебе, наверное, придется искать другого мужа, — произнес Стоунхорн, не глядя на Квини, словно разговаривая с самим собой, и вообще он выглядел сейчас человеком, прислушивающимся к далеким раскатам грома и не ведающим все же, откуда надвигается гроза, загадочность которой уже перехватывала ему дыхание. — Осенью и зимой ты снова в школе, и, если меня тут не будет, некому будет вести хозяйство, разве если только ты снова не выйдешь замуж… Жаль было бы забросить все, за что мы тут принялись…

Квини медленно повернулась к мужу.

«Я не понимаю тебя», — говорил ее взгляд.

— Как, собственно, обстоит с тобой… я имею в виду… — В голосе Стоунхорна прозвучало что-то вроде смущения, которого Квини за ним не знала. Но она поняла его.

— У нас будет ребенок.

Стоунхорн отбросил стебелек травы.

— Не выбери ему плохого приемного отца.

— Инеа-хе-юкан…

— У нас нет больше родственников в нашей резервации. Правда, кое-кто есть, но они и слышать ничего не хотят о Кингах, о моем отце и обо мне. Ты вообще о них никогда не упоминаешь, и я тоже не называю их имен. Родственники со стороны моей матери, должно быть, еще живут в Канаде. Она говорила иногда об этом, но видеть их мы никогда не видели. Девяносто лет назад некоторые, кто не хотел жить в этой резервации, переселились туда. Оттуда происходит и мое имя… Инеа-хе-юкан, которое дала мне моя мать. Это имя вождя. Я его получил, но еще не заслужил, и едва ли сумею его заслужить.

— Все всегда будет так, как ты того захочешь, мой муж. Но я… я не понимаю… и я не знаю…

— Я тебе объясню, Тачина. Ты думаешь, и так думает большинство, Стоунхорн — хороший наездник, он хорошо бросает лассо, он силен и ловок, он может даже схватить быка за рога и положить его на землю. Значит, он выиграет приз, — может быть, не первый и, может быть, не во всех состязаниях, в которых будет участвовать. Но он выйдет с честью, по крайней мере с хорошими очками. Он покажет себя. Он уже не в первый раз выступает на родео.

Квини оперлась на плечо Стоунхорна, а он опять улыбался той доброй улыбкой, которую она в первый раз увидела в ту бурную ночь.

— Но жизнь, Тачина, имеет много сторон, и в Нью-Сити мы не в теплице, там нет кондиционера. Там будет жарко, очень жарко, но это жара такого рода, которую знает один Джо Кинг… и я не знаю, не положишь ли ты меня скоро там, рядом с отцом, в случае, если, конечно, найдешь мое тело.

— Стоунхорн! Я все еще не понимаю тебя. Я даже не хочу этого понимать.

— Это совсем не то, это air condition, то, что ты сейчас сказала. Это старшая ученица higt-school18, это не Тачина и это не прерия.

— Наверное, ты прав. Я хотела уже закрыть свои уши. Но я буду держать их раскрытыми. Говори.

— Ты помнишь нашу первую ночь?..

— Да…

— Я тогда ускакал прочь, не простившись с тобой, потому что я преследовал одного. Но он от меня убежал, и это плохо. Он, конечно, не донесет на меня, ведь у него у самого немало на счету и он боится полиции, как курица воды. Но он связан с другой бандой. Это маленькая замкнутая банда, такая же, как была и моя, зависимая, конечно, от большого синдиката, который ее использует. В ней, наверное, пять или шесть человек, но каждый стоит троих, я имею в виду троих опытных гангстеров. Он ненавидит меня, как только может ненавидеть убийца, и я в глазах этих людей хуже вонючей падали… я — изменник, я убил своих собратьев. Они ждут теперь удобного случая, чтобы меня уничтожить. Если гангстерский закон нарушен, банды поддерживают друг друга, чтобы заставить считаться с ним. Я приговорен к смерти не Крези Иглом и К°, а людьми, у которых свои законы, и приговор они сами приводят в исполнение.

— Оставайся здесь, Стоунхорн. Почему ты согласился ехать в Нью-Сити?

— Я уже был там несколько раз. Ты же это знаешь. Чтобы купить автомобиль, овес и так далее. Я должен быть информирован. Иначе все пропало, даже не начавшись. Но я дорого продам свою жизнь.

Квини передернуло. Ветер был холодный.

— У меня есть даже связи, о которых никому не известно. Но в общем… если трезво рассудить, они будут сильнее.

— Неужели так много гангстеров в Нью-Сити? — спросила Квини. — Так много же там не наберется.

Стоунхорн слегка усмехнулся.

— Действительно, в городке наберется немного, кроме торговцев наркотиками. Но благодаря развивающейся промышленности туда набирается всякий народ, и вместе с трущобами это стало своего рода центром рабочей силы и начальной школой для бандитов, которые потом, попозже, уходят в более доходные места. Иногда новички не из худших. Надо же им с чего-то начинать, и они рискуют не задумываясь. Они занимаются, конечно, еще относительно мелкими делами. Нет, в Нью-Сити нет крупного гангстеризма. Но может быть, да это так и будет, что к родео соберутся люди и из других мест, и они захотят показать, что значит изменять. Я не хочу живым попадаться им в руки. Уж лучше пойти к столбу пыток моих предков. Тут по крайней мере торжественная церемония, зрители, полные внимания, и посмертная слава. Но если примутся работать те, о ком я сейчас говорю, так в лучшем случае останется несколько клочков мяса.

— А не можешь ли ты выдать преступников полиции?

— Милое дитя! Прежде, чем они что-нибудь совершат? А вот если это уже произойдет, Тачина, так ведь покойники уже не говорят.

— Тебе нельзя ехать туда, Стоунхорн.

— Не надо только быть такой сентиментальной. Я этого не переношу. Я здесь с тобой сижу, чтобы принять разумные решения, а не тешиться иллюзиями. Может так случиться, что через день-другой ты останешься на свете без меня. Я долго думал, идти мне на это родео или нет. И я иду туда не потому, что Эйви меня уговорил. Стоунхорн не из тех людей, что верят болтовне. Я иду туда, потому что мне когда-то надо через это пройти, и на родео это будет большим событием, привлечет большее внимание, и я смогу нанести им большие потери, чем когда я заявлюсь в этот Нью-Сити, чтобы купить овса, или навестить Элка, или повидаться со своей сестрой. Тут они могут меня подкараулить и запросто уничтожить. Они могут явиться и в резервацию. Во всяком случае, я не хочу ждать, что мне устроят, хотя готовлюсь к этому. Но я хочу сам себе выбрать ситуацию, и уж ее-то я использую до последнего вздоха.

— Но я не выйду замуж за другого, Стоунхорн. Никогда.

— Ты должна знать, что будешь делать. Своим художеством ты можешь заработать достаточно для себя и для ребенка. Но я думаю, ты могла бы здесь, в резервации, стать чем-то… также и для других… чтобы они имели пример и снова обрели мужество. Поэтому ты должна или продолжать вести хозяйство на ранчо, а для этого нужен мужчина, особенно зимой, или ты должна уйти в свою работу.

— Ты начал с ранчо. Я хочу продолжать хозяйствовать.

— Одним хотением этого не сделаешь. Надо уметь. Ты увидишь. Во всяком случае, ты теперь знаешь, как обстоит дело. Но есть еще новость, которую ты должна узнать.

— Надеюсь, лучшая. — Квини сама удивилась, как спокойно она могла говорить, и это потому, что так хотел Стоунхорн.

— Во всяком случае, забавная. Объявился Гарольд Бут.

— Гарольд? На ферме?

— Еще нет. Я видел его в Нью-Сити.

— Вот хорошо! Теперь конец всяким подозрениям.

— Прежде чем со мной будет покончено, Тачина, я еще займусь им. Отправлю его в капеллу к святому престолу, пусть там поет своим басом. Словом, он не должен быть соседом вдовы Джо Кинга.

Прежде чем Тачина собралась что-то ответить, Стоунхорн поднялся и, когда она тоже поднялась, положил свои руки ей на плечи. Оба смотрели в сторону Белых скал, которые после захода солнца прятали свои тайны в пелене тумана.

— Тебе мой отец говорил, что эти скалы — надгробный памятник нашему большому вождю?

— Говорил.

— Мы не установили монумент. Мы не знаем, где именно он погребен. Его мать покоится на кладбище рядом с нами. Ты иногда посещай это место.

— Да.

Они медленно направились назад, к своему дому.

Когда они поели и улеглись рядом, Тачина спросила:

— Стоунхорн, чем я могу помочь? Я люблю тебя больше жизни.

— Дай мне слово, что останешься дома, когда я отправлюсь на родео.

— Нет, только не это, — испуганно сказала Тачина. — Ты не должен этого требовать.

Он больше ничего не сказал. Это была последняя ночь, когда они были вместе дома, ведь, как участник, Стоунхорн ехал на родео на день раньше, чем зрители.

И наступившее утро было хмурым. В полдень приехала на лошади бабушка Тачины. Она пошла на жертву: отказалась от родео и решила вместо этого присмотреть за лошадьми и постеречь дом. Это была старая худая индеанка со строгими чертами лица и редкими седыми волосами, расчесанными посредине на пробор. Ей было уже более девяноста лет, и она еще ребенком пережила последние сражения за свободу и первое тяжелейшее время в резервации. Вряд ли было что-нибудь такое, чего она могла бояться. Теперь ее, пожалуй, уже ничто не могло устрашить. Когда Тачина видела эту женщину, у нее на душе становилось спокойно. Как часто индейские женщины переживали такое, когда их мужья уходили на битву и неизвестно было, останутся ли они живыми.

В полдень Стоунхорн и Тачина сели в свой автомобиль. Бабушка не махала им рукой, но она смотрела им вслед до тех пор, пока машина не достигла внизу, в долине, дороги и уже поехала с большей скоростью.

Кузов автомобиля, как машины спортивной, был типа кабриолета. Он был двухместный. Стоунхорн вел его открытым. Тачина подумала вдруг, что без тента еще опаснее подвергнуться обстрелу, и Стоунхорн по ее взгляду и, может быть, по движению головы и плеч понял, о чем она подумала, и сказал:

— Наши предки сражались обнаженными. Я также с удовольствием поступаю так, где это возможно. Обнаженным в открытой местности. Одежда и стены только препятствуют движениям и обзору. Но это, конечно, дело вкуса. Майк, например, всегда хочет, чтобы вокруг него что-нибудь было, и я не могу сказать, что из-за этого у него получалось много хуже, чем у меня.

— Кто такой Майк?

— Босс гангстеров, он был и моим боссом. Он приедет завтра в Нью-Сити, в этом нет никакого сомнения. Если уж ты непременно хочешь быть со мной, ты мне можешь кое в чем помочь. Мне надо знать, где и когда появятся Майк и Дженни.

— Как они выглядят?

— У Майка боксерский нос. Он был в тяжелом весе, не мирового класса, но близко к этому. Он сошел из-за удара по почкам. Это по-прежнему его слабое место. У него глупый страх, что подобное может повториться. Но это тебя не касается. Тебе надо смотреть на правый глаз. Веко рваное. Он действует как медведь, не как старый гризли, а как забитый, но ставший коварным цирковой медведь. У него и голос-то похож на рычание. Предпочитает розовые галстуки в голубую полоску. Их ему изготавливают по заказу. Это у него такая ребячья блажь. Значит, мне надо знать, где он появится. Он намного быстрее, чем можно ждать от него, и, главное, с автоматическим пистолетом. О кольте он уже, можно сказать, забыл и думать. Он преследует меня.

— Зачем ему надо тебя уничтожать?

— Он в свое время привел меня, я считался как бы его воспитанником, и поэтому он — мой первый тайный судья. Дженни ненавидит меня с первой встречи, как и я его, Дженни захватил мою банду и превратил ее в кучу дерьма, пока я был в предварительном заключении: они сунули меня в дело об убийстве, как пешку, а косвенные улики против меня собирал Дженни. Индеец и убийство — это для присяжных всегда убедительно. И это им чуть было не удалось.

— Стоунхорн, кто же на самом деле убийца?

— Они не настолько глупы, чтобы мне это сказать. Вообще-то это, наверное, Дженни.

— Дженни — это жена Майка?

— Дженни — это мужчина, моя девочка, но мужчина, которого ты легко можешь принять за женщину. У него белокурые локоны, такие невероятно светлые природные локоны, что ты его моментально узнаешь. Раньше из этого получился бы прекрасный скальп. Он один из противнейших и опаснейших типов, которых я когда-либо встречал. Он второй в банде, в которой теперь подвизается убежавший от меня Джеймс. Дженни подобрал этого Джеймса. Значит, смотри не только на лошадей и бычков своего мужа, но посматривай немного и вокруг. На родео они меня, конечно, не застрелят, но я хочу знать, как они расставят свои силы, с кем будут говорить, с кем общаться. Понятно? Военный танец начнется, скорее всего, вечером при условленном шейке. Я не знаю, не договорились ли они уже. Во всяком случае, приглашены «Ньют Битсы»19. Эта группа слишком большая роскошь для небольшого городка. Значит, будет столпотворение, истерия — словом, подходящая для них обстановка. Если они тут не достигнут цели, тогда наверняка на пути домой. А Гарольда тебе нечего высматривать, за ним я буду наблюдать сам.

— Стоунхорн, я прошу тебя, подумай о Мэри.

Сказав это, Квини заметила по мужу, что лучше бы ей молчать.

— Он назвал меня вором, а знает, что я не воровал. Я попал в тюрьму… это было начало. Когда меня освободили, я не мог вернуться назад ни в эту школу, как рекомендовал директор тюрьмы суперинтенденту, ни в эту резервацию, ни к своему отцу. Адвокат, который со мной сидел, обратил на меня внимание Майка. Я начал с ним работать. Чтобы отомстить за себя. Всем отомстить… Но Дженни мою банду превратил в дерьмо.

И больше в продолжение поездки не было произнесено ни слова, Квини в мыслях была в том бурном дне, когда она возвращалась из школы и ехала этой дорогой в обратном направлении. Остов типи, деревянный фасад декоративного форта, домик сторожа пронеслись мимо. Встречный ветер трепал ее волосы. Тогда она ехала к своей судьбе. Она не раскаивалась. Нет. Но что ее угнетало, так это та невозмутимость, с которой ее муж говорил о гангстерах. Она поняла, что это был его мир, его ежедневная жизнь, что он научился ненавидеть несправедливость обывателей и их законы, что он, не признавая законов, способствовал преступлениям, что эти изверги, которых она ночью встретила в прерии, были как бы его братьями. Он их перестрелял. Но когда он говорил о них и об им подобных, он и сегодня еще говорил об этом словно о «работе» (так, уже будучи ранчеро, он говорил о лошадях), — ведь он из года в год делил с ними пищу, одежду, кров; повинуясь этим людям, действовал. Так Квини открылся с этой стороны смысл понятия «профессиональный преступник».

Стоунхорн ехал по пустынной дороге, выдерживая благоразумную скорость шестьдесят пять миль в час. Он не направился сразу к центру города, а поехал окружной дорогой к трущобам, к дому Элка. Дети опять, как и тогда, играли перед домом. Они узнали Квини и Джо Кинга и обрадовались. Элк и его жена были дома. Оказалось, что они уже знали о предстоящем приезде Кингов. Джо отдал Квини ключ зажигания и попрощался, чтобы сейчас же зайти к менеджеру родео. Площадка родео была расположена за городом, неподалеку от предместья.

Квини поиграла с детьми, а когда мать уложила их рано спать и сама, усталая, улеглась тоже, Квини посидела еще с Элком на втором топчане. Керосиновая лампа была потушена. Стало темно. Луна стояла в небе со своим приветливо-глупым лицом и куда-то манила людей неверным светом своих пустынь. Но для Квини луна была больше чем небесное светило. Это была магия.

И к одиннадцати вечера Джо еще не было, и Квини прилегла с краешку около жены Элка, сам он устроился спать на другом топчане.

В час пополуночи пришел Джо. Он завалился рядом с Элком и сразу заснул. А Квини еще долго не могла оторвать глаз от его освещенного луной лица. Она хотела навсегда запечатлеть его образ. Она одна бодрствовала, и глаза ее наполнились слезами. Она заметила еще, что от Джо пахнет алкоголем — хорошим виски.

В субботнее утро все поднялись рано, хотя этот день при пятидневной неделе был выходной и никто на работу не шел. Но Элк любил спокойно побыть с семьей перед богослужением, которое совершал в маленькой деревянной церкви для бедных. Джо принес с собой завтрак, и у жены Элка эта забота отпала. Все уселись на топчанах у стола и поели. Здесь никого не смущало, если на столе не было ничего, кроме черного хлеба. Свое жалованье Элк делил с безработными, которые не получали никакого пособия.

Джо, конечно, знал, что от него хотят услышать, и начал рассказывать:

— Кое-что идет не так, как я предполагал. Я хотел участвовать в борьбе с быком, за это я сделал взнос, а также и за ловлю телят в команде. Но у них не приехал бронк-рейтар20. И у них есть хорошие лошади, сильные, гибкие, обученные многим штукам. Одна — настоящий дьявол. Жаль упускать такую возможность… очень жаль. Но бронк и борьба с быком в один день — это и более крепкому мужчине слишком много, а я уже год как не тренировался. И от ловли бычков я не могу отказаться, — это огорчит Рассела. Правда, какая это работа — накинуть лассо на заднюю ногу беспомощного животного…

— Так за чем же тогда дело? — поинтересовался Элк.

— За деньгами. Они не возвращают мне взнос за борьбу с быком, и как будет обстоять со взносом за бронка, они тоже не знают. Взнос сделан, но наездник, который собирался приехать, свалился на родео в Кардстоне и серьезно повредил позвоночник… Он останется калекой. Его взнос пропал. Они могли бы дать мне заезд вместо него, но не хотят. Делаши!

— Тогда ты оставь только это.

— Если бы не так чертовски заманчиво все же совершить заезд… Моя лошадь еще не готова, поэтому я не сделал заявки… но Пегий — черт… и за бронк назначены самые высокие призы.

— Ты еще молод, Джо, и сколько у тебя впереди родео. Брось это.

— Ты прав, Элк, но я бы с удовольствием проскакал на пегом черте.

Снаружи у автомобиля поднялся шум.

Пришла старшая сестра Джо со своими пятью детьми в возрасте от одного до восьми лет. У нее не было своего автомобиля, и поэтому она должна была ехать вместе с Кингом. Так как Тачина и Джо были очень худые, они, хотя и с трудом, втиснулись втроем на сиденье, годовалого мальчика положили на узкую полочку позади сиденья. Два мальчика — четырех и пяти лет — устроились в открытом багажнике. Старшая, восьмилетняя девочка, проявила благоразумие и осталась с двухлетней сестренкой, чтобы отправиться вслед с семейством Элка. Элк питался кое-как, но старый автомобиль у него был, ведь без него он не смог бы добираться до работы. Полная детьми машина Кинга не вызывала удивления. Индейские авто бывали большею частью наполнены под самую крышу, а без крыши получалось еще лучше. Стоунхорн вел машину осторожно. В этой поездке Квини впервые встретилась со своей невесткой, которую она сначала посчитала за вдову. Но тут же из разговора она узнала, что ее безработный муж оставил город, чтобы жена хотя бы получала пособие от отдела социального обеспечения. Одета сестра Джо была ярко, но, несмотря на это, выглядела вполне добропорядочной женщиной. На своего брата с его длинным черепом, она, круглолицая, была мало похожа, а все превратности жизни, кажется, переносила легче, чем он. У детей с Джо, по-видимому, было полное взаимопонимание. Квини невольно представила себе, как в будущем году Стоунхорн будет играть со своим собственным ребенком.

Стоунхорн первым прибыл к месту родео. Он поставил машину недалеко от въезда на стоянку так, чтобы ему не могли помешать выехать. С возвышенного места родео хорошо обозревалось. На ровном лугу было устроено то, что можно было назвать ареной. Полукружие белого ограждения, не дающее вырваться лошадям, было не везде одинаково высоким. Лошади на родео были не скаковые, а не отличающиеся особыми уловками дикие лошади. По правую руку, с восточной, узкой стороны вытянутой площадки состязания, находился загон для скота и телят; по левую — выход для участников, отсюда должен был появиться и бронк с его хитростями в борьбе-состязании с наездником. Автомобильные гонки в программу не входили: этот номер был принадлежностью больших родео. А тут не позаботились даже о конюшнях, и участники должны были сами устраивать своих лошадей или находить кого-нибудь, кто бы им помог это сделать.

Джо отдал ключ от машины своей сестре и распорядился, чтобы Маргарет никого постороннего к ней не допускала. Он надеялся, что потом сменит ее.

Джо и Квини пошли затем пологим луговым склоном вниз к ограде. По другую сторону арены находились трибуны, и Джо дал своей жене входной билет, по которому она, если бы захотела, могла занять место на трибуне. У подножия трибуны находился помост для оркестра.

Появились уже и другие автомобили. Многие семьи собирались провести здесь весь день и захватили с собой еду. Были на месте среди своих ларьков и торгаши, они уже готовили товары и кассы. Здесь были холодные жареные куры, чипсы, гамбургеры, горячие сосиски, кофе, кока-кола, фруктовые соки и минеральная вода, ну и, конечно, жевательная резинка, шоколад и сигареты. Зато спиртного было незаметно. Первые дети с центами в руках толпились у ларьков и покупали мороженое на палочках.

Три девочки радостно сбежали по склону вниз и набросились на Квини. Это были ее маленькие сестры. Они повисли на ней, и их было не так-то легко стряхнуть. С удивлением и с большим уважением они смотрели на Джо, который собирался принять участие в состязаниях. Сам еще задорный, как ребенок, он подбросил младшую в воздух и снова поймал, а потом — трехлетнюю, которая первая преодолела смущение.

— Разок, еще разок! — прикрикивал он при этом.

Потом они повстречали семейство Бут. Айзек Бут приветствовал Стоунхорна, как ранчеро своего удачливого ковбоя или как зажиточный крестьянин своего усердного меньшого соседа. Римский император не мог бы быть благосклоннее к гладиатору с шансом на победу. Мамаша Бут смущенно улыбнулась и поинтересовалась маленькими сестрами Халкетт.

Джо решил, что пора идти, к менеджеру, чтобы выяснить, как же теперь строится программа. Мэри, дочь ранчеро с мускулистыми руками и трезвым разумом, с детской непосредственностью пустилась в откровения.

— Представь себе, — обратилась она к Квини, — Гарольд-то объявился. Он думает, конечно, нас всех тут удивить. Люди говорят, подцепил заплывшую жиром белобрысую фурию лет за сорок, прошедшую и огонь, и воду. Только мне этого и недоставало. Но зато автомобиль у нее, говорят, роскошнейший.

— Мэри, и тебе не стыдно повторять всякую чепуху про бездельника и лентяя! — сердито сдвинув брови, пробурчал Айзек Бут.

— Как это так? Да это я о Миллер. (Миллер заправляла самой большой бензоколонкой в Нью-Сити. ) У нее, наверное, не только автомобиль, но еще и деньги, что не всегда бывает вместе. Может быть, она белая, а может быть, метиска. Может быть, она собирается выйти за него замуж, а может быть, и нет.

— Не приучайся к болтовне, мать твоя избавилась от этого порока.

Айзек Бут повернулся, чтобы уйти и пресечь в корне то, что в его глазах могло только компрометировать в высшей степени почтенное семейство.

Квини усмехнулась вслед троим. Она почувствовала облегчение и принялась возиться со своими маленькими сестрами. Наверху, на склоне, она заметила также отца и мать, и у нее появилась уверенность, что она может поприветствовать родителей.

— Так, так, молодая дама в одиночестве? — услышала Квини позади себя низкий ворчливый голос.

Она опустила глаза и продолжала играть с детьми, как будто бы не поняла, что обращаются к ней. Но рослый, крепкий мужчина на этом не успокоился.

Он подошел к детям, которые посмотрели на него с удивлением и легким испугом, потому что лицо его было обезображено сломанным носом и зарубцевавшимся рваным веком. Но когда он достал из кармана пакетик земляных орехов и дети, не остановленные Квини, приняли их, робость у них пропала.

Квини мобилизовала все свое внимание, как бы между прочим, незаметно рассматривая этого мужчину. На нем была соломенная ковбойская шляпа и розовый галстук в синюю полоску. У него совершенно отсутствовал вкус, и самоуверенность его была наивна. Квини почувствовала еще, что этот человек не только боится удара по больным почкам, но еще и как-то душевно ущербен. Она, правда, не могла пока сказать как. Он выделялся ростом, этот неудавшийся мастер мирового класса. Он не с младых ногтей стал гангстером, озлобление направило его на этот путь. Наверняка он мог быть хорошим организатором, как говорил Стоунхорн, и наверняка ему больше подходит боксерский удар и автоматический пистолет, чем стилет или кольт. Он был человеком силы, и Квини могла бы поверить, что он способен на любую грубость, но не на садизм.

Прошел полицейский, не удостоив Майка вниманием: полиция сегодня должна была следить за порядком в районе родео, но, кажется, тут был только небольшой местный наряд.

— Да, за такой прелестной молодой дамой мужу следовало бы присматривать получше, — изрек он тем же ворчливым тоном, содержащим в себе невероятное сочетание благосклонности и сарказма.

Квини улыбнулась, но все еще ничего не отвечала. Она и сама знала, что очень хорошо выглядит в бирюзовом платье без рукавов, с серебряным кулоном на груди и серебряным браслетом на смуглой руке. Эти серебряные вещи были еще из художественной школы.

Вдруг она выпалила:

— Мой муж на родео.

— Участвует? Очень хорошо. Вам к лицу.

— Стоунхорн!

Майк только свистнул. Он был озадачен.

— Ну и ну! И тут успел найти красотку!

— Мы с ним уже давно женаты.

Квини сама не знала, почему так сказала. Давно — это было понятие относительное. Быть женой Стоунхорна было для нее само собой разумеющимся, все остальное казалось, в сущности, неважным, по времени совершенно незначительным. Или, может быть, она решила, что лучше всего назло Майку представить дело так, будто она давным-давно ходила в невестах гангстера.

Майк пожевал что-то и вывалил широкую губу:

— Ну и ну… — Он пошел прочь, посвистывая и приговаривая: — Ребенок… ребенок…

Квини пошла с девочками к своим родителям и села на скамью рядом с ними; рядом, словно бы и не было никаких размолвок. За эти несколько недель отец, казалось, сильно постарел.

— Кто этот такой длинный? — спросил он дочь.

— Один из тех, кто ищет знакомств.

Родео должно было начаться в два часа пополудни. До этого времени было еще много, но лучшие стоячие места у ограждения стали понемногу заполняться. Квини поднялась, чтобы встать там вместе с мальчишками и парнями. Она хотела быть как можно ближе к арене, это было всякому понятно. Она обнаружила своего мужа, который стоял вместе с несколькими служащими и другими участниками родео у выхода для наездников и бросателей лассо. Его высокая фигура в черной ковбойской шляпе была очень заметна. Джо проявил еще большую наблюдательность, он со своего места заметил жену даже раньше, чем она его. Встреча с Майком от него не ускользнула. Он с удовольствием бы узнал, что было при этом сказано. Но сейчас его внимание привлекло другое событие. По лужайке, отведенной зрителям, шел Гарольд Бут, сопровождаемый той особой, которую Мэри, не без удовольствия с некоторой злобой утрируя, определила как заплывшую жиром белобрысую фурию. Они встретились с Айзеком Бутом, его женой и Мэри, и соколиные глаза Джо легко могли определить характер встречи. У всех нашлись улыбки, а «белобрысая фурия» тотчас замолотила языком. И речь ее длилась так долго, что даже матушка Бут отважилась перебить ее. Наконец Джо заметил, что пытаются рассмотреть его. Он решил не подавать виду.

Гарольд и его подруга отошли от родителей и направились к выходу для участников. Джо остался на месте. Ему и в голову не пришло от них скрываться.

Наконец они остановились позади него. Но он не склонен был облегчить им дело и повернуться.

— Хэлло! Джо! — окликнул его Гарольд хорошо знакомым протяжным низким голосом.

Джо Кинг слегка повернул голову.

— Хэ, — произнес он, и это в лучшем случае могло обозначать какое-то усеченное подобие «хэлло», а поворот головы он сохранял ровно столько, сколько было надо, чтобы освидетельствовать блондинку с близкого расстояния. Это с головы до ног была сама невинность.

Неизвестно, какой бы оборот приняла эта встреча, если бы не изменилась ситуация. Один из менеджеров подошел к Джо.

— Ну что же, Джо? Готов ты для бронка без седла? Было бы действительно жаль… Мне ведь надо непременно заполнить программу…

— Может быть, проскачете для нас? — спросила блондинка.

— Для кого? — Джо повернулся на четверть всей фигурой.

— По Буту, так вы звезда-ковбой, не так ли?

— Знаете ли вы, что такое ранчо? — спросил в ответ Джо не без кое-какой задней мысли.

— Еще нет. Но завтра мы едем туда… только с визитом. Не можем же мы там поселиться.

— Что значит «поселиться»? Об этом и речи нет, мэм.

— Я только что слышала, что взнос за бронка внесен не вами? Но, Гарольд, я отказываюсь это понимать! Он же создан для бронка!

Джо был довольно зол, в ответ на замечание блондинки глаза его блеснули.

— Насколько я знаю, мистер Бут-младший сам не прочь «прокатиться» на Пегом.

— О! Гарольд, в самом деле? Это чудесно. Да, это превосходно!

Гарольд готов был лопнуть от злости. Если бы не было недопустимым нападать на участника перед состязанием, он бы вмазал Джо Кингу, чего бы это ему ни стоило. Но такой путь был ему в данный момент закрыт, и он удовольствовался угрожающим взглядом и деловой репликой:

— Я вообще ничего не смыслю в делах.

— Ничегошеньки? — Блондинка была разочарована, она решительно повернулась к менеджеру, которому дискуссия показалась слишком долгой, и он уже собрался нырнуть назад в барак. — Я иду с вами. Может быть, я это смогу уладить.

Менеджер — он неплохо разбирался в людях — был уверен, что деньги за Джо Кинга немедленно поступят в кассу21.

В это время Джо и Гарольд, освободившись от присутствия женщины, стали друг против друга, Гарольд тихо сказал:

— Ну, собака! Мы еще с тобой сегодня поговорим!

— Пожалуйста. Чего же ты от меня хочешь?

— Не подбивай клин к этой женщине!

— Поздравляю! Да я ведь женат!

— Зато я — нет.

— Ну и что ж?

— А вот и то ж, именно из-за этого.

— Мы еще встретимся с тобой, Гарольд Бут, на узкой дорожке. Это уже давно должно было произойти, если бы ты не был в бегах.

— Да, мы встретимся, и я превращу тебя в томатную пасту!

— Ну да, чтобы отбивная, которую я приготовлю, не повредила желудку.

Тут оба кое-что поняли и рассмеялись. Ведь они всерьез разыграли сцену ревности.

Блондинка возвратилась, закрывая сумочку и сияя.

— Взнос сделан, мистер… мистер…

— Джо Кинг.

Она побледнела.

— Идем, Гарольд.

И они вместе удалились.

— Гарольд, разве я могла предположить, что этот человек… этот человек… поэтому я должна была увести тебя сейчас же. Это ужасно, опять этот гангстер… и я прошу тебя, я очень прошу, ни в коем случае с ним не связывайся.

У Джо Кинга было не только хорошее зрение, но и тонкий слух.

Как только эта пара исчезла, он еще раз, пока не качалось родео, пошел в барак. Когда он снова вышел, он увидел среди окружающей толпы Майка. Изуродованное веко Майка дрогнуло, он покосился на Джо, и Джо тотчас поймал его взгляд. Несколькими неприметными движениями он позвал Майка отойти в сторону.

Майк решился последовать приглашению. В этот момент ни для одного, ни для другого не было непосредственной опасности.

— Майк… — Стоунхорн заговорил, не глядя на собеседника, — что делает босс, если ганг ему не повинуется?

Майк что-то буркнул.

— Ты знаешь это. Словом, я сделал что полагалось. Джеймс, правда, убежал от меня. Это моя ошибка, что дал ему бежать. Я признаю это. Но ты тоже однажды получил удар в почку. Джеймс принадлежит мне, и Дженни, который сделал из моего ганга кучку воров и свиней, тоже. Я требую обоих, и им надо остерегаться, пусть они мне не попадаются. Понятно? Дело касается моей жены.

— Дженни?.. Хм-м… Дженни неплох.

— Ненадежный он и связан с другой бандой — с этой подлой собакой Лео Ли.

— Ли сидит.

— Через несколько лет он выйдет. Тогда у тебя будут неприятности.

Майк еще что-то бормотал себе под нос. Он еще долго что-то бормотал, когда уже зазвучала музыка. Сначала играла группа «Патфайндерс»22, а позже должен был появиться популярный ансамбль.

Парад-алле родео начался.

Бронк-рейтары, вообще все, кто принимал участие в конной призовой борьбе, длинной вереницей выехали на арену. С напускной небрежностью отличных наездников они совершили круг и выстроились в линию против трибун. Все — в обычном ковбойском платье: широкополых шляпах, пестрых рубашках с шейными платками или без них, в брюках, не препятствующих никаким движениям, и в легких сапогах с отворотами. Различия были только в цветах. Джо выбрал черную шляпу, черные же брюки и темную рубашку, выделялся на нем желтый шейный платок. От широких кожаных краг, защищающих ноги, надетых на большинстве всадников, он отказался: при езде без седла так он свободнее ощущал лошадь. В ряду находились и женщины, одетые как ковгелс. Они тоже должны были участвовать в своего рода конном слаломе, а на последнем этапе — в скачке по ровной местности.

Джо видел Квини, стоящую у ограды, но он даже не улыбнулся ей. Теперь он не был больше частным лицом, он был участником родео, в котором мужчины состязаются в мастерстве и силе, демонстрируют искусство ковбоя. Эту национальную призовую игру любили как индейцы, так и белые жители прерий. Однако в длинном ряду парадного строя всадников было только три индейца. Когда всадники снова оставили арену, зрители углубились в программки. По радио было объявлено о замене: «Бронк номер семь без седла — наездник не Дик Макналли, а Джо Кинг». Диктор повторил еще раз: «Джо Кинг!»

Многие захлопали, Кэт Карсон и суперинтендент Холи тоже были среди тех, кто разразился аплодисментами. Дети забирались на ограду, а кто оказался сзади — на деревья. В стойлах бронков уже возникло беспокойство. Каждое животное находилось в отдельной, открытой сверху загородке. Всадник прыгал со стенки вниз на спину лошади, загородка раскрывалась на арену, и животное тотчас выскакивало, взбрыкивая и взвиваясь на дыбы.

Первым условием для победы было время: наездник должен был удержаться на спине бронка определенное время в секундах. Другие условия, которые вели к выигрышу по очкам, были связаны с посадкой наездника.

Брыкающиеся кони были особенно гибкими и сильными животными, по большей части отловленные из пасущегося на воле табуна, специально объезженные для этих состязаний с помощью особого рода ременного повода вокруг туловища, которым приводились в безудержную ярость. Они поднимались на дыбы, брыкались, выгибая спину, так что всадник беспрестанно подлетал, как мячик, они делали невероятнейшие прыжки; если отличались еще особой хитростью и ловкостью, то взвивались на всех четырех в воздух и затем валились на землю. После истечения времени, необходимого для победы, животное продолжало подобное «представление», что не давало возможности наезднику самому спрыгнуть с коня. Должен был подъехать помощник и взять наездника к себе, на свою лошадь, и этот маневр также таил в себе большую опасность. Некоторые лошади продолжали брыкаться и без наездника, и два помощника с большим риском удаляли их с арены.

И в седле и без седла — это был спорт отважных. Внимание зрителей было к нему крайне обостренное. Сперва ездили с седлами и шпорами, затем пришел черед претендентов на скачку без седла, которую предпочел Джо.

Участниками были любители — люди, которые по своей профессии сроднились с лошадью и лассо и на этом выросли. Провинциальные родео не могли предложить своим участникам призов, которые бы привлекли профессионалов, ковбоев, тренирующихся в специальных школах для родео и потом от состязания к состязанию собирающихся в крупных центрах. Большинство зрителей здесь, в Нью-Сити, по крайней мере, знали дело, так как почти все они умели ездить верхом, хотя и предпочитали больше пользоваться автомобилем. Зрители не скупились поэтому на критику, если ездили плохо, и — на аплодисменты, если выступали особенно хорошо, — словом, люди за оградой чувствовали, что переживает наездник, если он после хорошей борьбы на секунду раньше сброшен и потерял свой взнос. Лошади были различны по силе и темпераменту, соответственно и исходные условия для наездников никогда не были равными, и иные только благодаря большему спокойствию своего животного преодолевали это испытание. Изящные, гибкие, молниеносно реагирующие лошади большею частью были для наездников опаснее, чем крупные, кажущиеся сильными, но вместе с тем и тяжелые, и медлительные.

Во все время этой призовой борьбы между человеком и животным Квини лишь мельком бросала взгляд на арену. Незаметно — она быстро усвоила, как это делать, — она наблюдала за публикой. После заключительного выезда на оседланной лошади, который закончился сбрасыванием всадника на восьмой секунде, она вдруг обнаружила человека, который не мог быть никем иным, как Дженни. Он сидел напротив на трибуне. Сидел обособленно: справа и слева от него места были свободны Если бы не мужская одежда, всякий бы принял его за женщину. Было в нем что-то неестественное.

После небольшого перерыва начались состязания на неоседланных бронках. Квини знала, что ее муж в последнем заезде, поэтому первых пятерых наездников она едва удостоила вниманием. Но зато ей было известно, что Гарольд и его блондинка сидят на трибуне с семейством Бут, что Майк все еще стоял у входа для участников со служащими родео и теми наездниками, которые закончили свои заезды, и что Дженни в одиночестве равнодушно торчит на трибуне. Она побывала даже у Маргарет. Никто до сих пор не подходил к автомобилю. Никто не проявлял к нему какого-либо интереса.

Человека, похожего на Джеймса, в поле ее зрения еще не появлялось.

Майк, случалось, хлопал в ладоши. Дженни засвистел, когда лошадь не захотела брыкаться. Она просто спокойно стояла, и никакими силами ее было не расшевелить. Когда наездник сам повел животное с арены, оно вдруг начало бить копытами. Но было поздно. Судья не позволил повторной попытки. Взнос был потерян.

Квини не заметила, чтобы кто-нибудь аплодировал вместе с Майком или свистел вместе с Дженни. Что касается полиции, то она была наготове с выделенным «джипом». Наготове стояла и санитарная машина, которая прежде всего предназначалась для оказания помощи неудачно упавшим наездникам.

Люди безмятежно предавались воскресному развлечению. Дети разных семей уже перезнакомились друг с другом и беззаботно и беспрепятственно носились по предоставленной зрителям лужайке и среди многочисленных припаркованных автомобилей. Стало очень жарко, и торговцы в ларьках с мороженым и прохладительными напитками делали хороший бизнес.

Наездник номер шесть, предшественник Джо Кинга, вышел из ряда. Все мысли Квини теперь были на арене. У шестого номера была упитанная, но лишенная фантазии лошадь. Одним махом выскочив из загородки, она занялась исключительно тем, что быстро поднимала и опускала свою спину, и притом так резко, что наездник каждый раз подлетал кверху и снова опускался на спину лошади. Ей, по-видимому, также пришло в голову притиснуть наездника к стенке, но это не получилось. Вскидывать наездника ей удавалось лучше. Конечно, позвоночник наездника с каждым броском страдал все больше и больше, и сохранять равновесие от секунды к секунде удавалось труднее. После восьми с половиной секунд наездник с перекошенным лицом свалился, да так и остался лежать. Но лошади этого было мало. Она еще более ускорила свой невероятно быстрый темп, и сброшенный оказался в опасности еще быть растоптанным копытами. Тут обоим помощникам пришлось заняться возбужденным животным, отвести его в сторону, а Джо Кинг с санитарами выбежал на арену, чтобы помочь упавшему, удалить его с поля. Когда пострадавший увидел санитаров и машину скорой помощи, которая теперь осторожно въехала на арену, он вдруг замахал рукой и с большим трудом поднялся сам, ловко подхваченный врачом и Джо Кингом. Квини заметила, что они обменялись несколькими словами. Затем неудачник отвернулся от врача и санитаров и позволил только Джо Кингу медленно отвести его к дощатому ограждению. Прислонившись к нему, он остался там стоять. Джо, по-видимому, пытался уговорить его, ведь беспомощному человеку находиться внутри арены было небезопасно, а кроме того, он мешал продолжающимся состязаниям, ведь хотели или не хотели участники, а они должны были принимать раненого во внимание. Однако он остался непреклонен, и «скорая помощь» уехала.

— Почему он не хочет дать себя увезти? — спросила Квини человека, который стоял рядом с ней у ограждения и выглядел как старый многоопытный ковбой.

Старик посмотрел на молодую женщину: удостоить ли ее ответом? — потом сказал:

— Беден он, бедолага. Чем он заплатит за медицинскую помощь и больницу и кто ему еще раз даст заезд, если он тут разыгрывает инвалида? У него у самого нет ни лошади, ни денег. Отчего вас-то это заботит?

— Наверное, оттого, что следующим будет мой муж.

— Джо? Ну, тогда ни пуха ему, ни пера. Пегий — вероломнейшее творение и в прошлом году двух парней опозорил. Он принадлежит теперь Крадеру, торговцу Это его жеребец.

— Вы были сами когда-нибудь наездником на родео?

— Вы спрашиваете старшину тюремных надзирателей, милая юная дама. Но с шестнадцати я был ковбоем; заметно это по мне еще и сегодня, а?

— Вот дурачье! — произнес позади Квини и старика неприятный голос. — Я бы, во всяком случае, не оставил эту обезьяну у ограды.

Квини не обернулась, потому что не хотела видеть говорящего, потому что она и без того знала, кто он. Этот голос тогда, когда она ехала с пьяным братом, осведомлялся, не надо ли девушке помочь… Это наверняка был Джеймс. Если бы она захотела кого-нибудь не видеть больше на свете, так это его. Он был из тех, кто просочился в прерию в более поздние времена.

Наступила очередь бронка номер семь с наездником Джо Кингом.

Джо Кинг, который сам себя в этот момент чувствовал Стоунхорном, уже сидел на стенке загородки, а Пегий уже готов был из нее вырваться. Джо обрушился вниз на коня. Тот, еще в тесном боксе, взвился на дыбы, ударил передними копытами, а когда загородка была быстро открыта, он хотел было так же быстро броситься на землю.

Но нет, не должно было быть, чтобы тут же наступил всему конец. Стоунхорн был не только без седла, у него не было в руках даже обычного повода, а только, как того требовали правила, одна-единственная сбоку укрепленная толстая веревка в руках. Ему удалось предотвратить падение животного. Первый натиск миновал. И тут у жеребца новая затея. Он принялся бросать своего наездника вверх и вниз так, что тот, вытягивая вперед ноги и легко вскидывая назад руку, едва удерживался на его спине. Затем Пегий совершил великолепный прыжок всеми четырьмя в воздух и выгнул спину. Наездник потерял шляпу, но сохранил равновесие. Животное было упрямо. Пегий был худ, не слишком велик и упруг, как резина. Он сознавал свою силу и способности и поэтому носился во всю полноту чувств, так что копыта едва касались земли. Вскинулся жеребец вверх задом, и наезднику пришлось откинуться назад, чтобы не перелететь через шею. Джо был на волосок от поражения. Раздались возгласы восхищения и одобрительный свист, но Квини этого теперь не замечала. Она была с мужем на лошади.

Пегий попытался применить свои последний трюк. Он еще раз всеми четырьмя взвился в воздух, дал козла и… но нет, не удалось ему под высоко взлетевшим всадником броситься на землю. Долей секунды раньше Джо был снова на спине Пегого и стиснул его бока.

Время истекло.

Даже диктор пришел в восторг от такого успеха на родео в Нью-Сити.

— Тайм Джо Кинга! Тайм Джо Кинга!

Да, время Джо выиграл и получил очки за достойное восхищения умение держаться на коне. Но помощники не могли приблизиться к животному. И хотя Джо уже ослабил раздражающий ремень, жеребец продолжал брыкаться. Он намеревался теперь, так же как и предыдущее животное, продолжая брыкаться, притиснуть наездника к стенке. Помощники так и не могли подъехать, и Стоунхорн, улучив момент, сам спрыгнул с коня и большими прыжками понесся через арену, подбежав сперва к человеку, продолжавшему беспомощно стоять у ограждения. Тем временем конным помощникам удалось оттеснить животное к выходу, где оно понемногу успокоилось.

Аплодисменты не смолкали. Бронк без седла с Джо Кингом, без всяких сомнений, был лучшим достижением дня, и это достижение было из тех, что обычно демонстрировали на больших известных родео за высокие призы профессионалы. Бронк в седле, по традиции главный номер родео, отступил в этот день, по мнению зрителей, на второй план.

Щеки у Квини пылали. Она была переполнена счастливейшим чувством любящего — гордости за любимого. Сам Стоунхорн лежал в бараке на матрасе. Он чувствовал каждую косточку, каждую жилку, каждый нерв. С трудом поворачивал голову.

Между тем было объявлено о продолжении программы, о ловле телят с помощью лассо. Сначала предстоял простой номер — лассо накидывалось теленку на голову, его валили и как можно быстрее связывали. Стоунхорн был рад, что он в одной из команд принимает участие в этом состязании. Он уже поднялся, но чувствовал себя еще разбитым. Резкие толчки вверх и вниз действовали на кого угодно. И мысль о том, что ему сегодня еще предстоит борьба с быком, не слишком-то его радовала. Элк, конечно, был прав. Но Пегий был бесподобен, и Стоунхорн мог рассчитывать на первый приз и по времени, и по очкам. Если он на стир-рестлинге23 одолеет черного быка, этого, наверное, будет достаточно, чтобы, по меньшей мере, получить обратно свой взнос. Только бы бык не проволок его по арене и не ткнул рогами. Он бы мог кое-что рассказать об этом, но препятствовало честолюбие, а также естественное возрождение чувства собственного достоинства, которое долгое время страдало. Он вышел наружу, чтобы не подумали, что за какие-нибудь десять секунд лошадь его вконец замучила. Во всяком случае, Стоунхорн, индеец, добился приза. Он не только для себя чего-то достиг.

Раненый у барьера был между тем осторожно выведен. Тут появился Эйви, но он подошел не поздравить Стоунхорна, а чтобы взять пострадавшего к себе в автомобиль, на что врач родео возражать не стал.

Представление ловли телят, в котором с достойным уважения успехом участвовали оба других индейца, было отдыхом. Тут уж не могло ничего случиться. Дело было лишь в мастерстве. В еще более высокой степени ценилось оно при ловле телят. Здесь участвовали два человека. Задача одного — накинуть лассо на голову теленка, второго — на задние ноги. Вторая была значительно труднее, чем первая. Она требовала намного более быстрой реакции и более высокого мастерства. Для этого состязания также отводилось определенное время. Шесть пар сменили друг друга. Цели достигли только две, остальные четыре потерпели неудачу именно на задних ногах. В числе двух победивших «команд» были Стоунхорн с Расселом. Аплодисменты им были особенно горячие, ведь тут чествовали двойного победителя.

Квини снова занялась наблюдением, но пока не обнаружила ничего, что бы казалось ей имеющим значение. Майк, Джеймс и Дженни держались далеко друг от друга, и она не могла установить, связаны ли они еще с какими-нибудь другими людьми.

Перед последней частью программы, борьбой с быком, были призовые скачки ковгелс на их изящных, грациозных лошадях, затем последовал долгий антракт. Публику развлекала музыкальная группа. Стоунхорн не позволил себе появиться перед зрителями. Он снова удалился в барак. Из загородки для скота слышалось мычание. Арена была уже сильно истоптана копытами. Напитки в ларьках были почти распроданы, и владельцы на автомобилях доставляли пополнение, чтобы не упустить хорошего барыша. Квини навестила Маргарет, которая с удивительной терпеливостью сидела около автомобиля, и еще раз сходила к своим родителям.

Подошла последняя часть программы. Состязание состояло в следующем: на арену выгонялся черный худой, специально выращенный длиннорогий бык. Его преследовали два галопирующих всадника и удерживали в середине, чтобы он не мог прорваться в сторону. Затем один из всадников, участвующий в состязании, ловким прыжком переносился с лошади на быка, хватал его сзади за рога и, скользя ногами по земле, останавливал скачущее животное. И тут начиналась следующая фаза. Вступивший в борьбу, держа еще быка за рог, хватал его за морду и старался только силой своих мускулов повернуть его голову так, чтобы уложить животное, не сломав ему шеи. Молодой черный бык был изворотлив, быстр и силен. Исход борьбы между человеком и животным был всегда неизвестен, а сам номер требовал неимоверных усилий. И был, конечно, опасен. Родео-клоун стоял наготове, чтобы в критической ситуации вмешаться. Во многих других местах для этих состязаний стали вместо быков выпускать волов — отсюда и название стир-рестлинг, но в Нью-Сити твердо придерживались опаснейшей традиции.

Стоунхорн был четвертым по порядку. Он снова был встречен аплодисментами, но в этот раз ажиотаж был меньше. Некоторым стало казаться, что он слишком старается показать себя. Уж не хочет ли индеец стать чемпионом многоборья?

Лошадь у Стоунхорна была взята напрокат, в своей собственной лошади он был не уверен и не захотел доставлять ее в Нью-Сити. Это было бы связано еще и с увеличением расходов. Что касается лошади, то главное было в том, чтобы она как можно скорее набирала хороший темп и чтобы ее галоп был быстрым, короче говоря, чтобы она обладала такими же качествами, что и хороший автомобиль. Дистанция, на которой все разыгрывалось, была относительно небольшой, отведенное время невелико, и поворотным пунктом борьбы считался момент, когда всадник и бык приходили в соприкосновение, вступали в схватку. Но еще важнее было, что за животное оказывалось на арене. Некоторые быки отличались находчивостью и ловкостью. Стоунхорн чувствовал, что последняя задача будет для него не из легких. И наверняка было немало людей, которые хотели бы видеть его брошенным на траву.

Бык, который ему достался, был выведен из загона и отведен к противоположной стороне арены. И конечно же, как только его освободили, он устремился назад к своему стаду, да его еще подогнали на старте.

Он понесся, и оба всадника ринулись за ним широким галопом справа и слева.

Глаза Квини расширились от возбуждения и тревоги, когда она увидела, как ее муж, изогнувшись, перемахнул со спины лошади на длиннорогого быка, как его лошадь завалилась назад, как он, держа быка обеими руками за рога, поволочил ноги по земле, пытаясь замедлить галоп животного. Это был сильный бык, а Стоунхорн хоть и был увертлив и скор, однако не мог похвастаться мускулами. Не мог он и долго бегать с животным: расстояние и норма времени были определены. Он должен его остановить… Это был сильный и решительный молодой бык — Джо надо было его остановить, иначе деньги пропали. На лицах многих зрителей уже отразилось опасение за исход борьбы, ведь Стоунхорн спотыкался, и, допусти он только малейшую ошибку, торжествующее животное потащит его по пыли, сбросит и поднимет на рога. И бык чувствовал, конечно, что у него есть шанс. В страхе и ярости он напрягал все свои силы. Вот уж… нет, все же он встал. Остановился…

И Стоунхорн тотчас переменил захват, одной рукой он ухватил быка за морду, чтобы повернуть голову. Тут важен был лишь первый рывок. У Стоунхорна потемнело в глазах от напряжения. Только в очень молодые годы мужчины способны побеждать в этой борьбе. С возрастом приходилось отказываться от такого состязания. У них уже не было ни той силы, ни быстроты, без которых тут никак было не обойтись.

Стоунхорн боролся. Бык стоял словно вытесанный из камня и железно держал свою сильную шею. Он сопротивлялся руке, которая могла победить только благодаря тому, что длинный рог действовал как рычаг. Самое большее, оставалось еще секунд пять. Плохо его дело! Он не сознавал ничего этого, но чувствовал напряжение… чувствовал силу, которая ему противодействовала. И вот последний яростнейший рывок — и бык уступил, позволил себя повалить. Стоунхорн стоял согнувшись, дрожащий, весь взмокший от пота. Сердце его бешено колотилось. Он с трудом держался на ногах и слышал будто издалека голос диктора:

— Тайм Джо Кинга.

Он провел рукой по волосам: шляпу он уже давно опять потерял — и пошел назад к выходу. Он снова видел свет и различал цвета, но все еще вертелось у него перед глазами. Но он не сбился с пути. Он видел улыбки других участников, помощника, служащего, который попался ему у ворот. Они знали, как чувствуют себя люди после стир-рестлинга. Кто-то из них поднял и подал ему его шляпу.

Аплодисменты не были сильными, они, пожалуй, выражали лишь облегчение от того, что в этот день не произошло второго несчастья. Однако шум рукоплесканий сбоку не утихал, его прорезывали и громкие крики одобрения Джо Кингу, победившему в трех состязаниях и заслужившему высший приз дня. Такое сочетание успехов было чрезвычайно редким.

Квини не раз уже обращала внимание на группу индейцев, разместившуюся у ограждения, это были индейцы из резервации и индейцы из трущоб пригорода. Там и возникали первые взрывы демонстративных аплодисментов. Другая группа наверху, на трибуне, кажется, сплотилась вокруг Дженни. Оттуда раздавался пронзительный свист.

Стоунхорн получил свой взнос за выступление с быком и еще несколько долларов. Очки он в этот раз набрал трижды: за то, что быстро настиг быка, за ловкую пересадку, а также за первый натиск, с которым он начал поворачивать его голову.

Музыка заиграла последний шлягер, родео закончилось, и масса зрителей пришла в движение. Стоунхорн подошел к своему автомобилю. Квини осмотрела мужа, увидела, что голова его не разбита, но что утомлен он гораздо сильнее, чем в этом признается. Она хотела было сесть за руль, но он опередил ее, сел на место водителя и повез Квини, сестру и на этот раз еще и обеих девочек к дому Элка. У Элка они распрощались с Маргарет. Дети только и говорили о родео и о Джо, на которого они хотели бы быть похожи.

Стоунхорн бросился на топчан, на котором провел ночь, и передал Квини деньги, которые были ему выплачены.

— У меня должна быть лошадь. Пегий, — были его первые слова.

— Он принадлежит Крадеру, — сообщила Квини.

— Этому жирному ростовщику! Он не достоин распоряжаться такой лошадью. А кого ты еще видела, кроме Майка, Дженни и Джеймса? — вдруг переключился Джо. — Что ты за ними заметила?

— В конце они на трибуне подняли свист. В остальном они были очень осторожны. Или, может быть, я не слишком внимательно смотрела за ними, когда видела тебя на арене.

Стоунхорн поел, помассировал свои плечи, помахал немного руками.

— Проклятый бык, — сказал он. — Они тут подобрали мне такого, что был в полной силе, а я уже так вымотался. Но именно в то время, когда я находился на арене, тебе и надо бы быть внимательнее.

Квини опустила голову, как провинившийся ребенок.

— Не огорчайся, моя дорогая. Под конец они сами себя выдали. Я знаю, кто за этим стоит.

Стоунхорн принялся тщательно проверять свое оружие. Когда он был удовлетворен результатом, он спросил Квини:

— О чем же ты сказала Майку?

— Что я твоя жена, и уже давно стала твоей женой.

Стоунхорн быстро поднял голову.

— Ты, наверное, обладаешь шестым чувством. Это-то мне как раз и надо… то, что ты сказала. Я не обвиняемый, я обвинитель… Впрочем, ты заметила, куда делось семейство Бут? Они сразу исчезли.

— Они уехали на своем автомобиле еще до окончания родео. И кого только Гарольд себе притащил!

— Ты считаешь, что она ему не подходит? А мне кажется — подходит. Глупа, но хорошо причесана. Приятно и легко иметь такую рядом. Обольстительная и доступная…

— Ну, если только так.

Стоунхорн снова улегся.

— Я сосну, Квини, часика три. Потом мы пойдем танцевать. Мисс Родео еще не выбрана. Они не совсем серьезно отнеслись к своему собственному родео, но теперь они уразумели, что еще нужно было сделать. Решили задним числом выбирать мисс Родео. Майк в комитете. Представление состоится под бит-ансамбль. Это двойной аттракцион.

— Для чего нам еще эта мисс Родео! Это уже вне спорта и потому лишено смысла. Королева Родео — Джоан Хауэлл, которая лучше всех ездит верхом. В следующем году я тоже хочу принять участие со своей кобылой.

— Пока не надо, Квини. У тебя занятия в школе, и ты носишь нашего ребенка. Тебе нельзя тренироваться.

Квини слегка вздохнула.

Стоунхорн выкурил еще одну сигарету, потом провалился в глубокий сон.

«НЬЮТ БИТСЫ»

Длинный летний день наконец сменил вечер. Свет месяца и звезд на главной улице местами затмили электрические огни, сверкающие рекламы, яркие витрины. В ее вновь застроенной части она превращалась в красную, зеленую, желтую, белую улицу, в сверкающую улицу, дома которой расплывались тенями позади кричащего бессодержательного неона. Проезжая часть была запружена автомобилями, действовали еще запреты на стоянку24. Мигали светофоры. Дисциплина останавливала водителей перед белыми полосами, если находились пешеходы, переходящие улицу. Пешеход, переходящий в необозначенном месте, платил десять долларов штрафа, поэтому водители были от такой неожиданности в общем ограждены. Полиция несла службу незаметно.

Стоунхорн и Тачина пробирались в своем автомобиле по главной улице. Дома, выстроившиеся вдоль нее, в основном были не более двух этажей, а большей частью одноэтажные, деревянные. Было только несколько каменных зданий: отели, гостиницы, учреждения, почтамт, музей и школа. Город занимал большую площадь.

За автомобилем Кинга неотступно следовал другой. В нем сидел Рассел, который вместе с Джо составлял команду по ловле телят.

На тротуарах фланировали гости, которые хотели насладиться вечерним Нью-Сити. Многие приехали на родео издалека: фермеры, ранчеро, ковбои, горожане более мелких городов. Кто имел возможность, был одет как ковбой или обладал хотя бы какой-нибудь частью ковбойского наряда, большей частью широкополой ковбойской шляпой, которая для здешнего климата вообще очень практична.

Концерт бит-ансамбля и танцы были объявлены в новом центре развлечений, который хотели открыть этим мероприятием. Он находился на главной, переходящей в загородное шоссе улице. Это был огромный прямоугольный барак с расположенной рядом вместительной стоянкой для автомобилей. Главный вход был с улицы. У длинной, противолежащей стоянке автомобилей стороны, а также у задней узкой стороны были открытые места с громкоговорящими установками и двумя дополнительными танцплощадками. Сюда тоже можно было попасть с улицы, с которой был вход и в большой барак. Въезды на стоянку автомобилей были и спереди и сзади, то есть с главной улицы и с параллельной ей улицы, лежащей позади всего расположения. Перед увеселительным центром на главной улице, по обеим ее сторонам, были установлены знаки «Стоянка запрещена». Напротив главного входа была боковая улица с мастерскими, которые теперь лежали в темноте. Этой боковой улицей заканчивался ряд новых, тянущихся сплошной линией по главной улице домов, и начинался старый поселок из одноэтажных деревянных домов на одну семью, частью обветшалых и, вследствие их аварийного состояния, трудно сдающихся внаем, а частью возрожденных новым подъемом Нью-Сити и в свете фонарей демонстрирующих свою веселую окраску. Новые коттеджи все были освещены, среди старых лишь кое-где горел свет, остальные лежали в темноте. Все эти дома от проезжей части были отделены палисадниками. Панели здесь перед вылетом дороги из города были лишь намечены.

Перед центром развлечений уже образовалось большое скопление машин и людей, хотя, принимая во внимание родео, начало мероприятия было назначено на десять вечера. Стоунхорн въехал на стоянку, внес плату и одновременно предъявил входные билеты на себя и на Квини, которые он, как участник и победитель родео, заранее достал через менеджера. Было припарковано уже немало автомобилей, и смотритель наблюдал, целесообразно ли Стоунхорн выбрал место. Он встал правильно. Они вышли из машины, и Стоунхорн повел Квини мимо автомобилей. Все, что он видел здесь, кажется, было ему известно. Но вот одному «Понтиаку»25 он уделил внимания чуть больше, чем остальным автомобилям. Этот «Понтиак» стоял первым у заднего выезда, рядом с ним находился «Бьюик».

Когда Джо и его молодая жена оставили стоянку и пошли к главному входу, через который впускали, Стоунхорн дал Квини ключ зажигания автомобиля и сказал:

— Я подожду тебя здесь. Выгони, пожалуйста, отсюда автомобиль и поставь его напротив, в эту маленькую темную улицу, где ждет со своей машиной Рассел. Он будет охранять обе наши машины. На стоянке мне как-то неуютно, тут слишком много препятствий, если потребуется быстро выбраться.

Едва Квини отошла от Стоунхорна, как его тут же окликнули с другой стороны:

— Позвольте поздравить вас, мистер Кинг, от души поздравляем вас! Это было действительно великолепно. На Холи это тоже произвело большое впечатление.

Джо увидел перед собой Кэт Карсон и Хавермана. Он ответил благодарящим поклоном.

— И теперь вы, конечно, на танцы с вашей молодой женой? А… она же только что была здесь?

— Она вернулась к автомобилю.

— Мы с Хаверманом хотим немного посмотреть на это веселье, по крайней мере на его начало. Потом это может превратиться в свалку. Как вы думаете? Вы ведь знаете…

Кэт Карсон проглотила конец фразы, и правильно сделала. Джо оценил ее стремление не портить отношения с окружающими.

— Вы ведь тоже считаете, что вначале все будет в своих границах? — безобидно сформулировала она.

— Понятия не имею, миссис Карсон. Лучше спросите потихоньку у полицейского, не ждут ли они эксцессов.

— Кто много спрашивает, получает много ответов. Идемте, Хаверман, перестаньте же вы наконец опасаться. Вам надо больше бывать среди людей, а то ведь вы станете бюрократом, а? — Кэт Карсон, по-видимому, поставила себе задачу развлекать коллегу, пока жена его была в санатории по поводу своего ревматизма, и он вынужден был, как соломенный вдовец, в одиночку влачить свое чиновничье существование.

С последним полувопрошающим восклицанием Кэт Карсон снова повернулась к Кингу. Она как бы спрашивала, не скажет ли он еще что-нибудь. И Джо воспользовался этим:

— Простите… но, наверное, мистер Хаверман прав в своих опасениях. Со мной молодая жена. Я буду вам очень благодарен, если вы незаметно спросите у полицейского, сможем ли мы наш сегодняшний день, несмотря на «Ньют Битсов», завершить в спокойствии и с удовольствием или же они чего-то ожидают. Полиция шныряет повсюду, да и чутье у них на эти дела особенное. Вы ведь можете отрекомендоваться представительницей федеральной службы.

Кэт Карсон непринужденно улыбнулась.

— Джо, Джо, вы по-прежнему бесцеремонны. Как это вы позволяете себе так со мной говорить, ведь я вам чуть ли не в матери гожусь.

Джо Кинг ничуть не обиделся. Он неопределенно улыбнулся.

А Кэт Карсон и в самом деле отправилась, чтобы навести справку у полицейского. Вернувшись, она сообщила:

— Да, они и сами не уверены. Значит, Хаверман, будем держаться поближе к главному входу, тогда мы быстро выберемся наружу, если восторги молодежи примут новейшую форму или если возобладают винные пары. — И она потащила его за собой.

Между тем Квини, к удивлению смотрителя стоянки, вывела Свой автомобиль. На лице его отразилось сочувствие, когда он увидел выезжающую молодую женщину и, конечно, подумал, что она вместе с супругом и они отказались от праздника.

Квини пересекла главную улицу, въехала в темную боковую напротив и нашла там автомобиль Рассела, который стоял в направлении движения. Она поставила свой перед ним. Подошел Рассел, галантно открыл и захлопнул дверцу ее автомобиля, и Квини, приняв такую подчеркнутую вежливость лишь как предлог, сразу же спросила:

— Что-нибудь случилось?

— Ничего, ничего, Квини. Но только я хочу вам сказать, чтобы вы знали: я буду лежать под вашей машиной — всегда же что-нибудь может потребовать ремонта. Но если она вдруг быстро тронется, подумайте во всяком случае об этом.

— Наверное, мы не повредим вас.

— Может быть. Знаете, раньше настоящий человек Запада висел под лошадью, если не хотел быть пораженным. Ну, это и пришло мне в голову. Лошадь и автомобиль вообще-то не так уж и различны, как думают некоторые, только что лошадь сама настороже и предупреждает, а автомобиль не может. И автомобиль не позволяет себя дрессировать, не становится на дыбы — хотя хорошо ухоженный автомобиль в чужих руках тоже никогда не побежит так, как у своего собственного хозяина. Как же разбегается у вас эта милая крошка?

— За восемь секунд набирает шестьдесят две мили.

— Ну, это кое для чего все-таки неплохо. Быстрее никого не будет. Джо опять здорово повезло с этой аварийной тачкой. Молодец! Она стоит в пять раз дороже, чем он за нее отдал.

Рассел дружески кивнул Квини на прощание. Ключ зажигания она оставила у себя.

Стоунхорна, как договорились, она нашла у главного входа, и они вместе пошли в большой зал барака, помещение, в котором были сотни людей. Справа и слева от входа были стойки самообслуживания со спиртными напитками и с закусками. Их уже обступили со всех сторон. По правую руку стоял примыкающий к буфетной стойке длинный стол с посадочными местами. Там Квини сразу увидела Кэт Карсон и Хавермана, которые взяли себе по булочке и бутылку минеральной воды. Рядом свободных мест не было, и можно было не опасаться, что они пригласят их сесть с ними. Джо сам подошел к ним, и Квини посчитала, что у него на это есть свои соображения. Но Кэт Карсон и Хаверман, при всей их доброжелательности к воспитанникам своей резервации, только пожалели, что нет свободных мест, и бросили испытующие и несколько озабоченные взгляды на соседей по столу. А это были одни мужчины, и все с бычьими шеями, с огромными лапищами, тяжеловесы, производящие впечатление и своим обличьем.

— Разве нет мест получше? — спросила Кэт Карсон у Джо.

— Для вас лучше нет, миссис Карсон. Вы здесь под надежной защитой.

Кэт Карсон не поняла, что значили эти слова. Могучие мужчины с подозрением покосились на Джо Кинга.

— Ах вот что, охрана зала, — спокойно и вместе с тем неспокойно объяснил Хаверман. — Хорошая охрана. Надеюсь, ее окажется достаточно.

Кинги попрощались «на всякий случай», как сказал Джо, и пошли дальше.

— Типичные, — сказал Стоунхорн Тачине. — Тут все они в одной куче, все, как один, вышибалы. Но, если заварится в другом углу, они опоздают. Впрочем, это для них безразлично, ведь они охраняют только битсов. До других им дела нет.

Подиум для оркестра был сооружен у середины стены зала, тоже по правую руку.

— Да-а, — продолжал Стоунхорн, — Майк снова распоряжается в старой манере. Всегда количеством, всегда тяжелым весом, и я могу поклясться, что в углу он держит в резерве автоматические пистолеты. Это стол позади слева, но ты туда сейчас не смотри, — Майк там, Дженни там, Джеймс там и вообще выдающиеся деятели из обоих гангов проводят тут время вместе со своими женщинами. Но вот как за этот стол попал Гарольд?.. Он тут как бизоненок среди волков… Да, скажу я тебе, идиоты всегда меня поражают, потому что я их не понимаю.

О своей собственной подготовке Стоунхорн не говорил, хотя на языке своего племени мог это сделать совершенно безопасно. Но Квини достаточно хорошо понимала, что своих немногих друзей он, несомненно, распределил по важным пунктам зала.

Теперь он повел Квини налево, к другому столу вблизи главного входа и буфета. Здесь двое юношей ковбойского вида придвинулись плотнее друг к другу, чтобы дать место хорошенькой молодой женщине. Стоунхорн предложил Квини выпить кофе и немножко перекусить. Взял чашку и он. Спиртное жителям резервации употреблять не полагалось, и он должен был считаться с этим. К тому же Кэт Карсон и Хаверман хотя и сидели порядочно далеко, но все же в пределах видимости.

Стоунхорн закурил, и четверть часа, которые еще оставались до появления музыкантов, употребил на то, чтобы получше осмотреться в зале. Весь стол Майка следил за ним, и Стоунхорн принял небрежно-вызывающий вид. Он предназначался, конечно, не для его друзей. Он прогулялся еще раз назад к главному входу и выглянул на улицу. Тут, где стоянка была запрещена, появились машина скорой помощи, «джип»и полицейский автобус да еще легковой автомобиль с двумя полицейскими офицерами. Намного интереснее было для Джо, что два человека прошли на стоянку автомашин, быстро показав вахтеру удостоверения. Они точно так же, как до того Джо, стали любоваться «Бьюиком» Майка и «Понтиаком» Дженни, вместе с тем с уважением отмечая относительную скромность автомобилей администрации округа прерий.

По главной улице от центра города медленно подъехала колонна автомобилей. За ней следовал «хвост кометы» из молодежи, которая пронзительными криками наполняла улицу.

Музыканты приехали в «Крейслере империале», следовавшем за двумя комби с музыкальными инструментами и громкоговорителями; замыкал колонну «Мерседес», в котором, по всей вероятности, готовился к предстоящей суматохе менеджер.

Стоунхорн возвратился в зал. Он подумал, что Квини ему теперь, пожалуй, будет нужна.

Пронзительные вопли раздавались вокруг барака центра развлечений. Восторженная молодежь без всяких билетов, не таясь, перемахивала через забор, отделяющий территорию центра от незастроенной местности, вторгалась на стоянку. Это пробилась первая волна страстно жаждущих зрелища. Кассы были закрыты, а кассиры и контролеры обороняли двери зала. За столом Кэт Карсон и Хавермана освободилось много мест. «Гвардия» предприятия принялась за работу. Люди оказались исключительно подходящими для этого дела, и не было необходимости при первом же приступе обращаться к помощи полиции. Мальчишеские голоса с улицы и прилегающей местности свидетельствовали о том, что искусные приемы и организованные действия помогли временно преодолеть усилия фанатов.

Судя по шуму, колонна автомобилей оркестрантов вкатилась на стоянку. Стоунхорн следил за маленькой, ведущей на стоянку дверью позади подиума. Там должны были войти битсы. Оставшиеся в зале «ударники-гвардейцы» заняли позиции у двери. Наверняка также и стоянка была под особой защитой. Действия были хорошо обдуманы. Если охранники не слишком разбирались в людях и событиях, то уж в своем-то деле кое-что понимали. И вот битсы-саламандры в целости и сохранности достигли подиума. Но снаружи бушевали вопли мщения недопущенных фанатов, они грозили, что дело этим еще не кончится.

Инструменты были быстро выставлены и подключены. Динамики действовали, в том числе и вынесенные наружу, где были танцплощадки.

Не произошло никакой потери темпа, который бы мог вызвать повторный штурм. Молодой человек с лохматой шевелюрой, похожий на обвешанное водорослями морское чудище, был у микрофона, и тут оказалось, что он уже овладел не только теми, кто видел его, но и теми, кто не мог его видеть.

Всего лишь одно слово произнес он нарочито гнусавым голосом:

— Начинаем!.. — И тут же ударили по ушам резкие звуки инструментов, возникла несложная музыкальная фраза.

Снаружи опять заорали фанаты, сопровождавшие оркестр на улице и вместе с ним проникшие на стоянку, и всякий знал, что и «гвардейцам» скоро не хватит сил защитить от штурма двери.

Морское чудище снова вышел к микрофону:

— Мелодия для короля… Для короля родео… Для Джо Кинга!!!

Зал задрожал от крика. Никто не знал, кто давал деньги лидеру поп-группы «Ньют Битсы» для зачина такой овации. Снова вступили инструменты. Джо Кингу не оставалось ничего другого, как выпустить руку Квини и направиться к подиуму. Его подняли на руки и вынесли на середину зала. Фанаты между тем, совершив бросок налево в сад, вторглись оттуда в зал.

— «Ньют Битсы»!.. «Ньют Битсы»!.. Джо Кинг!.. Джо Кинг!..

Ковбойские шляпы и куртки полетели кверху. Короля родео стали подбрасывать в воздух. Смешались свист и пронзительные вопли. Девушки визжали тонкими голосами. Ансамбль снова принялся играть. В зале заколыхалось теперь сплошное месиво топающих и трясущихся в танце людей. Когда танец подошел к концу, когда смолкли ударник, три гитары и электроорган, морское чудище еще раз призвало зал к тишине:

— Мисс родео Нью-Сити… Квини Кинг… Квини Кинг…

Стоунхорн за несколько секунд чуть ли не по головам пробился сквозь толпу к столу своей молодой жены.

— Будь же все проклято! Это мог организовать только Майк со своей компанией! Это ему чего-то стоило… Но тебе нельзя сейчас отказываться, это невозможно… вперед! Идем!

Он взял Квини под руку, образовался проход, и он повел ее к подиуму. Квини Кинг — это имя было очень удобным для визгливых воплей, и фанаты, преимущественно мужского рода, изливали в них свою необузданную радость. Никто не обратил внимания в этот момент, что оба чествуемых — индейцы. Это наверняка было случайно. К тому же только Джо определенно был похож на индейца. Квини же с первого взгляда могла сойти за испанку или итальянку.

— Король родео! Мисс родео! Джо Кинг! Квини Кинг!

Давка вокруг подиума усилилась. Собравшаяся здесь лейб-гвардия выстроилась в цепь и прикрывала его со всех сторон. Они играючи работали ногами и руками, отбивая натиск толпы. Только Джо и Квини было позволено миновать их заслон.

Джо не воспользовался ступенями подиума, он легко вспрыгнул прямо к морскому чудищу и поднял к себе Квини.

Оба смотрели сверху на эту бурлящую вокруг подиума бушующую толпу. Кэт Карсон аплодировала в искреннем восторге. Хаверман, следуя ее призывающему взгляду, действовал по ее примеру. Это были и все немногие индейцы, находящиеся в зале, ведь входная плата была высока; отнюдь не богатые, они уже отдали свои деньги за родео.

Руки тянулись кверху, снова взлетали в воздух шляпы, крики и разноголосый свист не прекращались, но еще в границах здоровых ковбойских обычаев. Зал был точно разбушевавшийся зверинец Дикого Запада.

Через толпу протискался широкоплечий великан. В своих лапищах он нес огромный букет чайных роз, трепыхались желтые, окаймленные красным лепестки. Бросался в глаза его розовый галстук в голубую полоску. Его сопровождал одобрительный свист гангстерской шайки.

Он тоже вспрыгнул на подиум, только приземлился рядом с лидером группы, пожалуй, тяжелее, чем Джо.

— Праздничный комитет поздравляет! — произнес он, вручая Квини букет.

Снова разразился гром аплодисментов. Особенное усердие проявляли сидящие за гангстерским столом, в том числе и находящиеся там женщины.

Морское чудище слегка кивнул, и Джо понял. По его знаку Квини передала букет музыкантам, что одобрительным воем было отмечено фанатами.

— Танцуем шейк… — раздалось из динамиков.

Группа заиграла. Отбивали по нервам ритм ударные инструменты, бренчали электрогитары; люди танцевали… они гопали, тряслись, извивались всем телом, руки и ноги у них дергались. Чудище с электрогитарой, видимо, и сам впадал в неистовство. Фанаты в зале кувыркались, дико подпрыгивали, всячески изворачивались.

Квини в первый раз видела своего мужа танцующим. Он был такой гибкий. Он был дик. Его удивительные глаза сверкали. Он танцевал свою жизнь, с которой боялся расстаться уже в этот вечер. От подъема родео, казалось, уже ничего не осталось. Квини в художественной школе на праздниках танцевала только твист. Но то, что в шейке было связано с ее натурой, она подхватила с ходу, и ее податливое тело нашло в этом танце себя, заиграло для Джо Кинга. Для Джо Кинга, которого она знала, как Стоунхорна, как Инеа-хе-юкана, как сына прерий, чьи предки уже давно, а братья еще и сегодня дни и ночи колотят в барабаны при танцах.

Джо и Квини танцевали на подиуме вдвоем.

Майк в одиночестве стоял с букетом и растерянно озирался.

— Молодая женщина превосходно танцует, — пробормотал себе под нос Хаверман.

— Простите, что?

— Чудесно, миссис Карсон. Танцует как индейская богиня, которая выставлена на обозрение и все же не лишилась своей тайны.

— Хаверман!

— Простите, что?

— Век живи — век учись. Где это вы видали танцующую богиню?

— У миссис Холи есть бронзовая статуэтка.

— Ах, вот что. У нее есть еще и ацтекский божок. Что вы думаете о Джо?

— По-моему, не подходит. Ацтеки были кровожадным народом.

— Испанцы — не менее. Ой, их уже нет!

С последним звуком ударных инструментов Джо и Квини исчезли с подиума, и их было трудно снова найти в переполненном зале.

Они встали позади буфетной стойки, неподалеку от двух боковых дверей наружу, и они говорили друг с другом на родном языке, которого никто из белых не понимал.

— Майк этой его выходкой оставил мне, по его мнению, один единственный выход, — сказал Стоунхорн. — Он предоставил мне свободу остаться одним из них… или снова стать… К тебе он, очевидно, относится хорошо, ты нравишься ему. Ты привлекательна; наверное, он считает тебя интеллигентной и нас вместе переносит не так-то легко. И он, собака, демонстрирует все это на глазах полиции в штатском, которая за ним наблюдает и за мной, несомненно, — тоже. Проба сил — это по нему. Они будут еще раз совещаться и спорить, эти тайные судьи, и наверняка должны будут признать, что я никогда не плясал под их дудку, также и теперь не буду. Следовательно, они дают мне шанс и, вероятно, принесут меня в жертву Джеймсу… или даже Дженни, в чем я сомневаюсь… но если я хоть малейший знак подам, что я не хочу к ним обратно, тогда начнется другой танец и тогда заиграют другие инструменты, не гитары. Майк уже проявляет беспокойство у желтых роз.

— Не уйти ли нам, Инеа-хе-юкан?

— Потом я бы уже не хотел к этому возвращаться. А тебя Рассел может доставить к Элку, это было бы самое благоразумное.

— Уже сразу наружу, на свежий воздух? — вмешался посторонний голос.

Квини обернулась: перед ней стоял Джеймс. Кровь бросилась у нее к щекам: она ненавидела его. Джеймс был индеец. Поэтому она ненавидела его вдвойне: он был позором своего народа.

— По бренди, а? — Он велел налить три двойных, а здание, казалось, медленно раскачивалось вместе с танцующими.

— Надеюсь, три для тебя не слишком много, — ответил Джо. — Мы не пьем. Мы индейцы резервации, нам запрещено пить бренди, и мы благовоспитанные.

— Ты производишь на меня впечатление.

Джеймс не обратил внимания на предостережение Джо и опрокинул три стакана один за другим.

— За здоровье Кинга и Квини! Идемте же со мной за наш стол. Там много старых знакомых.

— Хорошо. Квини, я хочу еще раз поблагодарить Майка.

Все трое проворно пробрались сквозь толпу. Квини не одобряла решения мужа, но она подчинилась и в этот раз.

За бандитским столом с начала танцев освободилось много мест. Квини села рядом с Майком, который в сравнении с Джеймсом и Дженни казался ей ангелом-хранителем, хотя Стоунхорн говорил, что именно Майк его и преследует. Мир, в который она тут попала, был для нее чужд. Верх и низ менялись местами, черное превращалось в белое.

Джо пренебрег скамьей и табуретом и опустился на ящик в углу, подвинув его сначала сантиметра на два. Это был ящик, в котором, видимо, находились автоматические пистолеты. Теперь он установил точно, что сразу же за ящиком, недалеко от угла, находится один из запасных выходов, обозначение его было, однако, закрыто.

Майк взглянул на Джо, высоко подняв брови.

— Почему ты уселся в углу?

— Потому, что тут мое место.

Майк был недоволен. Он чувствовал, что его уловка разгадана.

— Слишком умные дети рано умирают. Это старая истина.

— Это уж как мне повезет, Майк! Что касается меня… глупым родился и немногому научился.

— Можно и со стороны нахвататься.

— «Канзас-Сити!»26 — взывали между тем танцоры.

Морское чудище подошел к микрофону:

— Халли-галли! Выбирают дамы!

Дженни пригласил Джо на танец и потряс при этом своими пышными локонами.

Джо понял намерение: Дженни хочет его убрать с ящика. С саркастической усмешкой Джо принял приглашение. Он подал знак Квини, и та уселась на ящик.

Джеймс и Майк приглашали танцевать и ее. Но она отказалась:

— Дамский танец, вы, люди!

Она сказала это совершенно спокойно, хотя у нее от страха сжималось сердце.

Никто не мог точно сказать, откуда появился молодой человек, который вдруг сел рядом с Квини: с приветливой улыбкой и с недвусмысленным жестом — рука на рукоятке револьвера.

Благодушное настроение Майка сменилось приступом ярости.

— Решено, — сказал он.

Дженни и Стоунхорн продолжали танцевать.

Квини могла их обоих видеть, ведь все расступились вокруг этой пары. Майк и его друзья за бандитским столом подмигивали друг другу, отпуская грязные замечания, и наблюдали. На Джо не было ни куртки, ни шляпы, ни шейного платка, и его темная ковбойская рубашка была расстегнута. Это был знак того, что он ожидает схватки; все, кто его знал, понимали это.

Главное в танце — быстрые ритмичные движения ног, в этом Джо был мастер. Глаза он держал опущенными. Время от времени он делал легкое движение рукой, и Дженни каждый раз вздрагивал: опасался оружия и хватался за свое. Но дальше этого не шло. Дженни ускорял движения, сбивался с такта. Он нервничал. Джо улыбался, хотя тоже был неспокоен. Когда музыка смолкла, все продолжали хлопать в ладоши и свистеть, и Джо откликнулся резким свистом. Дженни пришлось продолжать танец. Джо не спускал с Дженни глаз, потому что он никогда не был уверен, что может прийти в голову его врага.

Локоны Дженни лоснились от пота.

— Проклятый краснокожий!..

Дженни привел Джо назад к столу.

Стоунхорн бросил взгляд на Тачину. В нем было прощание, но не сожаление.

Между тем ситуация в зале обострялась.

Нескончаемое громыхание ударных инструментов, будоражащие звуки гитар, вид чудища и его длинноволосых сподвижников — все это щекотало нервы, возбуждало страсти молодых людей, и уже не сдержать им было рвущихся на простор чувств, да они и не хотели их сдерживать. Фанаты кричали и свистели как сумасшедшие, в конце концов их дружный рев и свист возобладали над общим шумом зала. Гвардия знала, что ей скоро предстоит нелегкая схватка. Если фанаты примутся штурмовать подиум, станут срывать одежду со своих любимцев, чтобы завладеть сувенирами, то тут уж они ни с чем не будут считаться. Фирма не хотела жертвовать прибылью этого вечера, чтобы восстанавливать потом разрушенное безумцами. Снаружи в зал снова стало проникать все больше и больше танцоров. Полиция с трудом закрыла двери и взяла их под охрану. И в то время как зал снова убаюкивали перед бурей волшебные звуки «Зеленого, зеленого Теннесси», все более угрожающе раздавался вокруг дощатых стен яростный вопль не допущенных в зал изгоев. На главной улице с оглушительной силой взвыли сирены пожарной команды и следующего за ней полицейского наряда. Наверху жужжал вертолет. Не расслышать было своих собственных слов.

Хаверман с опаской озирался, особенно его тревожила дощатая стена позади, которая теперь казалась рубежом обороны зала. Стена эта с трудом выдерживала напор сил, бушевавших с ее внешней стороны, и появившиеся тут люди в ковбойской одежде присматривались к столу и скамьям, конечно, скорее как к материалу, из которого чрезвычайно быстро можно изготовить оружие первобытного человека — дубину.

— Нам бы давно следовало удалиться, — сказал Хаверман Кэт Карсон. — Теперь, видимо, поздно.

Она не расслышала его слов, но догадалась по движению губ об их смысле и почувствовала себя обязанной казаться спокойнее, чем была.

Дверь задней узкой стороны огромного барака была с треском проломлена, и штурмовой клин «изгоев»с громким победным кличем ворвался в зал.

Теперь никакой исполин не мог никого удержать. Смятение чувств угрожало тем, кто его вызвал. Ударник еще барабанил, электрогитары бренчали с новой силой, зал бушевал, снаружи выли сирены.

Квини сидела позади молодого незнакомца на том же загадочном ящике. Стоунхорн не сел снова на свое место.

Вокруг подиума возникла страшная свалка, фанаты рвались вперед, кого-то колотили, мелькали кулаки и лица. Но гвардия еще имела перевес.

Около бандитского стола угол был в меньшей опасности, к тому же рядом был пока никем не обнаруженный запасный выход.

Майк обменялся взглядом с Дженни.

Большинство гангстеров и их развязные женщины снова сошлись у стола. Мужчины были вооружены.

У Джо не было видно никакого оружия. Что могло скрываться в его сапогах с отворотами, в его широких ковбойских брюках или под темной рубашкой — никто не знал. Но что он не отдастся в руки тайного судилища как готовая на заклание овечка — это знала вся компания.

Первый натиск на подиум был отбит. Нескольким полицейским удалось без огнестрельного оружия, только с дубинками, пробиться и усилить охрану музыкантов. Из насмешливых криков снаружи можно было понять, что были приведены в готовность водометы. Когда они начали действовать, снаружи ворвалась новая волна людей, спасающихся бегством, и усилила давление в направлении подиума.

У «Ньют Битсов» были крепкие нервы. Они и не подумали укладывать инструменты, ведь такими действиями они бы обратили ярость зала против себя. Они теперь и сами-то играли как сумасшедшие, а морское чудище извивался, как человек-змея. Аплодисменты, которыми это было встречено, на какой-то момент отвлекли внимание фанатов.

С последними звуками ударных инструментов «Ньют Битсы» сразу исчезли.

Наступила секунда полнейшей тишины, ведь вид вдруг ставшего пустым подиума был слишком ошеломляющим.

Инструменты еще оставались на месте. Они были своего рода добычей, подобно мясу, которое в прежние времена преследуемые волками бросали хищникам на растерзание, чтобы выиграть время.

И тишина разразилась бурей, наступил хаос полнейшего извращения человеческих эмоций. Охрана зала и ее полицейское подкрепление были опрокинуты, штурмующие фанаты со свистом и воем устремились к инструментам и растащили их в качестве сувениров. Подиум проломился, и клубок борющихся тел завертелся среди разломанных досок. Снаружи все еще работали водометы, в зале распространился слезоточивый газ. Люди с искаженными лицами с воем метались среди замерших остатков танцоров и усиливали суматоху.

Наступил момент, когда гангстеры могли осуществить свою смертельную акцию против Джо Кинга.

Джеймс встал слева от Стоунхорна, справа стоял Майк. Веки у Стоунхорна были полуприкрыты. За кем он внимательнее, чем за всеми, наблюдал — это за Дженни. Дженни еще держался на расстоянии. Его намерения оставались неясными — вытащит ли он револьвер или будет действовать иным образом?

Сильно пьяный Джеймс выхватил нож, чтобы ткнуть им в бок Джо, но Джо успел перехватить его руку. Он бросил нападавшего назад. Это была как бы первая защита оленя от собачьей стаи. Джеймс ударился затылком о край стола и упал на пол.

Джо повернулся к Майку. Дженни держался правее.

Джо стоял перед Майком, слева около него вдруг появился другой гангстер, который был ему неизвестен, а справа — Дженни. Только со спины еще никого: здесь была дощатая стена. В зале неистовствовали фанаты и их подпевалы. Никто из полицейских не имел ни возможности, ни даже стремления заглянуть в угол, в котором, казалось, было относительно спокойно.

По тому, что произошло, Стоунхорн понял, что Майк принес Джеймса ему в жертву. Джеймс был из тех, кто не повиновался своему боссу. Он также должен был, по мнению Майка, исчезнуть. Оставался Джо — отщепенец.

Наступил момент, когда гончие псы только ждали свистка Майка. Никто в эту секунду не дал бы и цента за жизнь Джо, даже он сам, хотя, как уже было сказано, он готов был за себя постоять. Квини стояла с расширившимися от страха глазами. Она понимала, что не в силах повлиять на события, что-нибудь изменить. Стоило ей слегка пошевелиться, проронить хоть слово — это могло только ускорить нападение на Джо, его гибель. Если только он сам не сможет себе помочь, он пропал.

Майк бросил быстрый взгляд на Дженни.

Дженни тоже не нравился Майку, и Майк не мог забыть, что Джо намекал о связях Дженни с враждебной Майку бандой Леонарда Ли. Однако Майк не мог устранить Дженни, поскольку Джо и Дженни, по общему мнению, смертельно ненавидели друг друга. Ведь никто из гангстеров не одобрил бы, если бы Дженни не воспользовался моментом, чтобы расправиться с Джо. Положение Джо становилось явно безнадежным. Он отважился усесться на ящик рядом с незнакомцем.

Частичным удовлетворением ему стала расплата с Джеймсом, но теперь с тем покончено. Все это промелькнуло у Майка в голове, когда он уже готов был свистнуть и действовать. Но это обернулось для него теперь так же, как когда-то, когда он дал возможность наглому противнику нанести ему удар ниже пояса.

Вдруг Дженни овладело сомнение: что же сейчас предпримет Майк, станет ли он действовать заодно с ним, Дженни, или примет сторону Джо? Дженни никогда не мог понять такого человека, как Майк, и даже давно ненавидел его.

Одним из основных правил Дженни было сперва приканчивать более слабого противника и уже потом справляться с более сильным. Он счел Майка, несмотря на его девяносто с лишним кило и боксерские кулаки, менее опасным, чем Джо, который наверняка держит при себе свой, даже в среде гангстеров, опасный молниеносный стилет, а старику, чтобы справиться с автоматическим пистолетом, нужно было время.

И Дженни нанес Майку удар с той стороны, откуда тот не ожидал. Страшный удар по почкам. Великан рухнул.

Стоунхорн тотчас использовал момент. Когда массивное тело бывшего боксера, опрокидывая скамью, грохнулось на пол и губы победителя — Дженни, который от силы своего удара сам был брошен головой вперед, уже вытянулись свистнуть, Джо прыгнул через стол прямо между двумя бандитами, которые еще не смогли сообразить, кто же теперь, собственно, против кого выступает. Он схватил бутылку и швырнул ее Дженни в голову, и тот, облитый бренди и наполовину оглушенный, покачнулся.

Так как члены бандитской шайки привыкли считать Майка своим боссом, а Джо теперь напал на его убийцу — Дженни, они хотя и помедлили немного, но приняли сторону Джо.

Однако Дженни быстро взял себя в руки, свернул незнакомого молодого человека с ящика. Квини успела своевременно спрыгнуть и выбежала через запасной выход. Белокурый подскочил сзади к ящику, отбросил его в сторону и вместе с подвернувшимся бандитом снял крышку. Оба открыли стрельбу сначала только из своих револьверов. Джо за столом нагнулся, и пули просвистели мимо. Дженни был бы давно убит, если бы Джо захотел пустить в ход огнестрельное оружие. Но он пытался, пока еще оставалась возможность, не делать ничего такого, что могло бы привести на электрический стул или опять было бы расценено как тяжелое преступление гангстера.

В зале слезоточивый газ действовал уже в полную силу, стоял страшный шум, в дверях была давка. Полиция и активно действующая охрана зала начали освобождать помещение. Если бы они с этим успешно справились, гангстерам тоже пришлось бы закончить свои счеты, только тогда они могли уйти и остаться безнаказанными. И у них уже потекли слезы. Газ действовал повсюду. Дженни позади своего ящика свистнул в свисток босса и продолжал стрелять. Гангстеры признали теперь в белокуром своего настоящего шефа и обрушились на Джо. Они хотели живым захватить изменника, которому уже был предопределен соответствующий приговор. Джо оборонялся в одиночку. Он сильным пинком швырнул одного на пол, второго ударил кулаком под челюсть и тут заметил, что натиск ослабел.

Подоспели его друзья, приведенные тем молодым человеком, который покинул ящик.

Джо не мог выбраться из разгоревшейся потасовки. Да он и не хотел выбираться, ведь он не мог оставить на произвол судьбы друзей, которые пришли ему на помощь и сами подвергались величайшему риску. На помощь Джо пришли не бандиты. Это были люди которые держались друг за друга, потому что иначе они бы погибли. Притом совсем молодые люди, они случайно увидели, что нападают на короля родео, и с юношеской яростью и отвагой стали на его сторону.

Дженни увидел, что Джо и его крепкие друзья могут одолеть гангстеров. Но Джо должен умереть, чего бы это ни стоило. С тех пор как Джо потребовал от Майка суда над Дженни, Джо и Дженни не могли больше вместе существовать на свете.

Инстинкт убийства Дженни и его чудовищный садизм вырвались на свободу. Он начал действовать безудержно, безрассудно. Схватив со своими сотоварищами по автоматическому пистолету, они взяли их на изготовку.

Загремели выстрелы. Люди, которые оказались на линии огня, — свои ли, чужие — попадали, как подрубленные деревья. Джо своевременно заметил опасность и рванул одного из молодых парней вниз. Дженни и второй гангстер все еще строчили. Джо не мог подняться с пола, не подставив себя под пули. Он пополз по дощатому полу под защитой убитых и раненых и надеялся выбраться наружу, а затем поспешить к запасному выходу — проникнуть снова внутрь и обезвредить Дженни.

Автоматические пистолеты применили, однако, также и полицейские, и тайные агенты. Из надежного укрытия трижды сверкнули струи ответного огня, и Джо оказался теперь между пятью стрелками. Он продолжал, распластавшись, молча лежать и мог надеяться только на свое счастье. Эта ситуация скоро изменилась. Автомат Дженни смолк, в то время как второй еще продолжал действовать. Под защитой огня своего сотоварища Дженни удалось выйти через притворенную дверь запасного выхода.

Полиция в зале не подумала своевременно о том, чтобы блокировать дверь, а полиция снаружи не имела достаточного представления о происходящих в зале событиях. Полицейские в зале теперь сосредоточили огонь на одном-единственном еще сопротивляющемся гангстере в углу. Часть их поспешила наружу, на стоянку автомобилей и на танцплощадки, чтобы тут или там схватить убийцу Дженни.

Джо услышал, что Дженни снаружи снова пустил в ход автомат, затрещали там и автоматы полицейских. Дженни как будто угнездился в туалетном павильоне.

Все, что еще оставалось в зале или вокруг него, визжало и завывало, но уже не под электрогитары, да и сам этот рев был совсем иной, в нем теперь слышалось выражение смертельного страха и безумной ярости.

Джо вскочил. Он получил несколько огнестрельных ран, но ни одной, которая бы казалась ему опасной для жизни. Не было даже времени о них думать. Сердце у него еще билось, и он мог бежать. Пробравшись сквозь толпу бледных, перепуганных людей, он поспешил к главному входу. Там он наткнулся на цепь полицейских. Они узнали в нем короля родео и пропустили, однако ощупав на предмет огнестрельного оружия. Стилет никто не нашел предосудительным.

Он помчался по полосам «зебры»в маленькую темную боковую улочку, где находился его автомобиль. Да, машина была на месте, это он уже видел.

Он издал прерывистый свист, которого ждал Рассел, и нашел его уже за рулем в собственной машине. В открытом кабриолете сидела Квини.

Из темного окна мастерской раздался выстрел, зазвенело стекло. Квини исчезла.

Джо моментально вскочил в поврежденное окно и еще успел заметить стрелка, который улизнул через притворенную дверь в соседнее помещение. Метнулись белокурые локоны. Стоунхорн встал у откоса каменной стены, у двери, и прислушался. Очевидно, полиция потеряла след преступника.

Снаружи завелись двигатели двух автомобилей. Значит, Квини жива. Стрелок открыл огонь из окна соседнего помещения по шинам. Одна лопнула. Неповрежденный автомобиль между тем уже развил скорость, по меньшей мере, тридцать миль. Снаружи в ответ раздался револьверный выстрел. Это, должно быть, Рассел. Снова зазвенело стекло. Дженни из дома и Рассел из своей теперь парализованной машины стреляли друг по другу.

Джо отважился проникнуть через прикрытую дверь в соседнее помещение. Дженни, который только что осторожно отошел от разбитого окна, взглянул на дверь, через которую вошел Джо. Дженни начал стрелять, но в тот же момент Джо набросился на него. Оба были специалисты, оба знали все приемы и уловки. Они ненавидели друг друга, но сейчас играли роль не чувства, а только быстрейший расчет, быстрота принятия решения.

Дженни обнаружил, что у Джо еще нет в руке стилета, и хотел всеми средствами воспрепятствовать, чтобы тот его вытащил. Джо обычно носил его за голенищем сапога. Джо прежде всего был озабочен тем, чтобы вырвать у Дженни револьвер. Дженни увертывался, но целиться не мог, и выстрелы грохотали в стену. Пули отскакивали и были опасны обоим. Магазин опустел. Дженни выронил ставшее бесполезным оружие. Джо схватил его, намереваясь ударить Дженни в висок, чтобы лишить сознания.

Тут возник новый шум. Двое бродяг, занимавших бесплатную квартиру, ударились в бегство. С другой стороны вошли двое сторожей.

— Хэлло!

Ярко вспыхнул карманный фонарь, ослепил.

Сторожа направили пистолеты:

— Встать! Руки вверх!

Джо удалось, чуть повернувшись, оттолкнуть Дженни в сторону. Он вскочил и поднял вверх руки. Дженни, казалось, тоже подчинился, но в тот миг, когда один из сторожей стал проверять, нет ли у Джо оружия, Дженни бросился на второго, вырвал оружие и тут же застрелил. Джо оказался теперь с поднятыми руками между сторожем, снова демонстративно направившим на него пистолет, и Дженни, который готов был пустить пулю и в Джо.

Джо высоко подпрыгнул и ухватился за большое бычье ярмо, которое, как напоминание о прошедших временах, было подвешено к потолку, и подтянул ноги: под ним один за другим прогремело пять выстрелов. Джо извернулся и спрыгнул сверху на Дженни. Сев своему врагу на шею, он схватил его белокурую шевелюру и заломил ему голову назад.

Сторож направил свой пистолет теперь на Дженни и сунул в рот свисток, чтобы вызвать подмогу. На какую-то долю секунды он потерял цель. Дженни использовал момент. Не успел сторож опомниться, как Дженни опрокинулся назад. Вместе с ним повалился и Джо. Сторож выстрелил, так что и Джо оказался под угрозой: смертельные враги снова были рядом.

Но Дженни выскочил во вторую дверь помещения, через которую исчезли бродяги.

Через разбитое окно влез Рассел. Опасаясь за Джо, он крикнул сторожу:

— Не стреляй!

Джо бросился к Расселу.

Дженни во второй раз удалось бежать.

Через сломанную дверь и через полностью выбитые окна проникли полицейские, привлеченные стрельбой.

Они обнаружили убитого сторожа, о гибели его второй быстро им рассказал. Рассел был известен им как постоянный житель Нью-Сити. Джо хотя и был в глазах полиции понесшим наказание преступником, но в настоящий момент — король родео и, как прежде, без огнестрельного оружия. Рубашка Джо была в крови. Раз он сам все же не просил о помощи, никто в этот момент не стал проявлять о нем заботу.

Полиция получила приказ оцепить весь квартал, и в особенности уделить внимание необитаемым разваливающимся строениям.

Толпы завзятых танцоров и фанатов рассеялись. Только некоторые не могли уняться. Большой барак остался цел. Подиум и грубые столы, которые разнесли в щепки, не были серьезным ущербом для предпринимателя, как и разбитые бутылки и пролитое бренди. Инструменты «Ньют Битсов» были дорого застрахованы. Что было потеряно, так это человеческие жизни.

В то время как одни полицейские оцепили старый район и этим напугали обитателей новых домов, находившихся в старых кварталах, другие были заняты тем, что отвозили убитых и проводили идентификацию.

Стоунхорн и Рассел подошли к машине Рассела, вдвоем быстро смонтировали запасную шину и поехали к Элку. Рассел просил и Квини поехать туда, и он надеялся, что она это сделала.

Короткая летняя ночь уже переходила в утро. Когда автомобиль с его почти бесшумным мотором остановился у деревянной лачуги Элка на окраине города, он вряд ли разбудил кого-нибудь из окружающих жителей, но Квини сидела перед лачугой и ждала Стоунхорна. Она видела приближающийся автомобиль. Смуглое лицо молодой женщины было бледно.

Стоунхорн положил ей на плечо руку.

— Сегодня воскресенье, — сказал он. — Будем отдыхать.

Огнестрельные раны, полученные Стоунхорном, не слишком беспокоили его, он примирился с временной повязкой и слышать ничего не хотел о враче, но пообещал, что в понедельник, когда они снова будут в резервации, он пойдет к доку Эйви в больницу.

— Самыми тяжелыми были последние часы, когда я сидела здесь и не знала, что с тобой, — сказала Квини.

Стоунхорн мог бы сказать в ответ, что это еще не всё, что еще жив Дженни, но оставил это при себе, решив не волновать Квини.

Мимолетно вспомнил он и о Гарольде. Наверное, это и лучше, что парень исчез с горизонта, ушел от него.

Квини пошла к воскресному богослужению, которое Элк отправлял для бедных в маленькой деревянной церкви предместья. Это были прежде всего индейцы, они пришли со своими семьями. У Квини была книга церковных песнопений на языке ее племени, восхваляющая Вакантанку, которого белые люди называли богом и просили его о помощи. Скромная деревянная церковь, старые мелодии, убеждающая сила церемонии, притихшие прихожане — все это создало у нее благостное настроение, и она с вниманием слушала проповедь Элка. Он рассказывал о детях Израиля, каким тяжелым преследованиям они подвергались, какие опасности пережили.

Джо был в церкви вместе с Квини, потому что она его об этом просила. Для него имело большое значение быть каждый час с ней вместе. Когда служка обходил с блюдом, Квини положила ему целый доллар.

В середине дня у Элка появился до сих пор незнакомый ему Рассел. Будучи человеком практичным, он представлял себе здешние условия жизни и принес с собой на ленч китайскую закуску, надо было только подогреть ее, и у хозяйки готова великолепная пикантная еда. Кинги тоже с удовольствием подкрепились.

Квини все еще была словно в оцепенении. Ей было трудно понять, как это в такую ночь вдруг является призрак смерти и потом вдруг снова исчезает.

— И белые думают, — сказала она, — что они гораздо культурнее, чем мы, индейцы. Что, собственно, такое культура? Разве это не образ мышления и общения с другими людьми… а не только улицы и холодильники, электрогитары… и автоматические пистолеты?

— Это вопросы, которые индейцы постоянно нам задают, — произнес Рассел. — Они не так уж и не правы в этом.

Когда Квини и дети прилегли на часок поспать, а Стоунхорн с Элком и Расселом сидели перед домом, Расселл сообщил то, о чем не хотел говорить в присутствии молодой женщины:

— Дженни от них ушел. Они всё тут прочесали, но его не обнаружили. «Понтиак» конфискован, но «Бьюик» исчез… «Бьюик» Майка. Они повсюду сообщили, на все заправочные станции, всем полицейским патрулям. Боюсь, они этим ничего не добьются. Кто-нибудь его куда-нибудь так запрячет, что им и не догадаться. Впрочем, Майк мертв. Он так и не пришел в сознание и через несколько часов после этого так называемого праздника умер. Заметных людей его банды Дженни перестрелял. Этот молодчик не раз и своих собственных людей отправлял на тот свет.

Стоунхорн долго ничего не говорил, потом сказал:

— Сегодня после обеда я поеду с Квини назад в резервацию. Я хочу ехать днем.

— Не поехать ли мне с тобой? — сказал Рассел.

— Тебе? Твоя машина слишком тихоходна, а в нашей только два места.

— К тому же ты просто бережешь меня?!

— Вот еще!

— Будь осторожен, Джо.

— Кому ты говоришь это?

— Нет ли еще в Нью-Сити кого-нибудь, с кем бы ты мог возвращаться? Да, ты ведь что-то говорил об администрации резервации!

— Рассел, я хочу тебе сказать, что с меня хватит. Уже застрелены из-за меня полицейские, потом сторож… Так что ничего хорошего из этого не получается. Я должен ехать один.

— Но с Квини?!

— Она до сих пор не допустила ни малейшей оплошности. Она заметила в темном окне револьвер Дженни и достаточно быстро сумела упасть, — это уже, пожалуй, больше чем ученик.

— Ну ладно, Джо.

В два часа пополудни, в то самое время, в которое днем раньше начиналось родео, машина Кинга, провожаемая Элком и его семьей, Расселом и Маргарет с ее пятью детьми, медленно выехала из поселка и быстро исчезла на улице. За рулем сидела Квини. Кингов раз в городе, а раз по выезде из города проверяли. Контрольные посты повсюду были усилены, на краю города — даже небольшой командой с автоматами. Наготове стоял «джип», чтобы в случае необходимости можно было предпринять преследование преступника. Дженни в глазах всех стал в эту ночь массовым убийцей, за поимку которого полицейское подразделение ждала награда.

Документы у Кингов были в порядке. Квини ехала с совершенно безопасной для светлого времени дня скоростью шестьдесят пять миль в час и училась справляться со спортивным кабриолетом. Стоунхорн был осторожнейшим критиком и не омрачал радости учения.

Погода снова грозила испортиться. Было не просто ветрено — шквалисто. Облака неслись сперва словно рассерженные, потом их подхватила буря и, разрывая и ворочая, быстро потащила по небу. Ехали по бетонке, но ветер поднимал пыль и гнал ее через проезжую часть.

Машина миновала выставочную территорию с домиком сторожа. Дальше местность была совершенно безлюдна.

После того как они проехали какое-то время, Стоунхорн спросил:

— Ты ничего не заметила?

— Заметила! Кто-то преследует нас. Он едет как сумасшедший.

— Если это «Бьюик», я по крайней мере добуду белокурый локон.

Стоунхорн взял лежащие рядом с ним пистолеты и надел их на плечевой ремень. Он пересел к рулю, дал газ и поехал с совершенно недопустимой скоростью. Он начал гонку в опасном для жизни темпе.

Стоунхорн тотчас разработал план действий — ведь он был убежден, что позади него Дженни, и он знал, что, как только его «Бьюик» настигнет спорткабриолет, Дженни нападет на них. Без сомнения, Дженни при бегстве захватил с собой и огнестрельное оружие. Как он преодолел полицейский кордон, об этом думать теперь было не время. Джо шел на своей наивысшей скорости — сто двадцать миль в час; справа и слева от машины чем-то серо-желто-зеленым стлалась прерия.

Перед ним бежала белая полоса дорожной разметки. Обе его руки были на руле в твердой и вместе с тем гибкой хватке. Дорога была новая, хорошая, хотя и не широкая. Повороты были сделаны отлично. Практически отсутствовало встречное движение, и вообще не было больше ни одного автомобиля на дорожном полотне. Однако видимость из-за холмистого рельефа временами терялась. И Джо рисковал столкнуться с неожиданно появившимся встречным транспортом. Чтобы осуществить свой замысел, Джо надо было не только сохранять разрыв, но и увеличить его. А другой автомобиль, если это был «Бьюик» Майка, мог давать и больше, чем сто двадцать миль. Решающими стали искусство и отвага водителей. Джо выдохся из-за перенапряжения на родео, из-за ночных переживаний и вследствие ранения. Но в этот момент, когда он еще раз мерился силами с убийцей Дженни, его нервы и мускулы были готовы к наивысшим усилиям. Преследователь чуть замедлил ход перед одним из поворотов. Он вряд ли знал дорогу в резервацию так же хорошо, как Джо. Джо отважился на все и вошел в очередной поворот, почти не снижая скорости. Это уда лось ему как раз в тот момент, когда он исчез из глаз преследователя.

— Можешь ты одна ехать дальше? — спросил он Квини.

— Если это нужно. — Квини на большой скорости становилось плохо.

— Высади меня здесь и поезжай так, чтобы он мог тебя видеть, когда он здесь поедет. За следующим холмом ты остановишься по возможности в стороне, но не на траве.

Он плавно, но сильно затормозил, выпрыгнул из замедляющей ход машины, а Квини за несколько секунд снова набрала большую скорость, но, хотя и следовала указанию, ехала не так быстро, как прежде — Джо. Она забыла, что ей может быть плохо.

Стоунхорн залег в мелком кустарнике на лугу. Преследующий автомобиль быстро пожирал расстояние. Когда его скорость на повороте немного упала, Стоунхорн понял, с кем он имеет дело. Это был «Бьюик», за рулем сидел вооруженный водитель, рядом с ним — Дженни с автоматом и револьвером. Оба, конечно, думали о спортивном кабриолете, который хотели настигнуть и расстрелять.

Стоунхорн выстрелил в переднюю правую шину «Бьюика»и словил пустую стреляную гильзу. Звук выстрела и треск лопнувшей шины были едва различимы. Машина гангстеров, которые и на повороте давали более чем сто двадцать пять миль, трижды перевернулась, как мячик. Наконец она ткнулась в покрытый скудной растительностью скалистый холм. Взметнулись языки пламени. Взорвался бак, и пламя в момент охватило всю машину. Сдетонировала бензиновая канистра, затрещали, взрываясь, взятые с собой боеприпасы. Один-единственный крик донесся изнутри — это был неестественно высокий крик Дженни. Водитель, по всей видимости, погиб уже при ударе.

Стоунхорн тщательно прочистил ствол пистолета и дополнил обойму патроном вместо использованного. Остальные свои патроны он бросил в горящий автомобиль. Какой-то момент он еще смотрел на то, как совершается суд. Даже если бы и захотел, помочь он тут ничем не мог.

Он быстро понесся затем к своему автомобилю. При этом он поглядывал на небо. Собирались темные дождевые тучи.

Когда Квини увидела приближающегося мужа, она открыла дверцу. Стоунхорн прыгнул на соседнее сиденье и велел ей и дальше вести машину.

— У нас позади был «Бьюик»? Я слышала взрыв и видела огонь. Да?

— Да.

Квини попросила Стоунхорна снова сесть за руль. Она устала. Он снизил скорость.

— Послушай, опять кто-то позади нас, — сказал он немного погодя. — Оглянись. Я не вижу их в зеркало заднего вида.

— «Джип».

— Полиции?

— Я думаю, да.

Стоунхорн продолжал ехать, пока свисток не заставил его остановиться. «Джип» встал рядом с ними.

— Это не «Бьюик», что лежит там позади в траве и горит? — крикнул ему водитель «джипа».

— Позади нас был «Бьюик», — ответила ему Квини.

— Вы что-нибудь слышали?

— Да, звук, как будто лопнула шина.

Стоунхорн узнал полицейских, которые вели проверку на выезде из города.

— Поедемте же с нами назад, Джо Кинг. Может быть, вы нам в чем-то поможете.

Джо развернул машину. «Я уже достаточно помог, — подумал он при этом. — Без меня Дженни спасся бы бегством и в третий раз!»

Когда подъехали к месту «несчастного случая», Квини передернуло. Один из полицейских заметил это.

— Ничего себе зрелище, а? И запашок!

Она устало кивнула.

Старший пятерки полицейских стал задавать вопросы:

— Значит, это точно был «Бьюик»?

— Если я еще верю своим глазам! — ответил Джо. — Это же, впрочем, ясно и сейчас, хотя он и в таком виде. Разве вы пропускали его?

— А почему мы должны были не пропускать?

— Тот, что был Майка, разыскивали. Это знал весь город. На каждой заправке призывали водителей быть внимательными.

— Верно. Но «Бьюик», который мы пропустили, по всем данным принадлежал мистеру Шелли. И водитель нам был хорошо знаком, документы — в порядке. Что тут что-то не так, мы узнали, когда пришла патрульная служба и для перестраховки позвонили Шелли. Оказалось, мистер Шелли на своем автомобиле уехал в Денвер. В его гараже лежал чужой номерной знак он был конечно, оставлен в спешке. Майка номер!

— И как вы это объясняете?

— Шофер Шелли в свободное время работал на гангстеров. Другого объяснения нет. Это просто невероятно, что бандиты повсюду имеют связи. Позвольте осмотреть ваш пистолет?

— Пожалуйста.

Магазин был полон. Все патроны на месте.

— Есть у вас еще боеприпасы?

— Нет.

— А если мы поищем? Сразу признаться всегда лучше, чем быть изобличенным. Так есть у вас еще боеприпасы?

— Нет. — Стоунхорн не улыбнулся, потому что он знал, что полиция этого не любит.

— Вы не настолько глупы, чтобы в таких обстоятельствах лгать нам. Вы же «специалист».

Стоунхорн во время этого разговора, или, может быть даже, скажем, допроса, смотрел прямо перед собой. Теперь он испытующе искоса взглянул на спрашивающего.

— В полиции я еще не служил.

Полицейский ухмыльнулся полушутливо.

— В рейнджеры, например, еще требуются толковые люди. Не слюнтяи какие-нибудь.

— И даже судимые?

Полицейский только махнул рукой.

— Нет, серьезно… А как насчет «дубленых загривков»?27

— Я только что женился.

— Ах вот что. Ну это нечто другое. Поздравляю. — Полицейский доброжелательно посмотрел на Квини.

Полицейские произвели фотографирование.

— Хоть автомат, по крайней мере, уцелел, — заметил старший.

Он приказал посмотреть номер мотора.

— Майка номер, — сказал человек, который его записывал.

— И почему же шины теперь лопнули? Как вы думаете, Кинг?

Стоунхорн пожал плечами.

— Видите ли, — объяснил его собеседник, — если бы мы на нашем «джипе» настигли этот «Бьюик»— во что я не верю, — но если бы настигли, мы бы стреляли ему по шинам. Это единственная возможность в таком случае.

— Результат был бы такой же.

— Точь-в-точь. Впрочем, мы не станем вас больше задерживать. — Говорящий поднял голову, чтобы проверить, такой ли уж сильный пошел дождь или и для других это тот же пустяковый дождичек, как он воспринимает его в своей униформе. — Но нас прежде всего интересует, был ли это Дженни, тот, что сгорел тут, в машине.

— Вы его при проверке не видели? — В этом допросе, ведущемся в форме беседы, Стоунхорн использовал любую возможность для встречного вопроса.

— То-то и оно, что нет. — Полицейский не хотел нарушать внешне непринужденную атмосферу. — Не было пассажира в машине, только водитель. Второй, должно быть, спрятался или, как мы уже думаем, сел в машину позднее.

— Не можете ли вы идентифицировать автомат?

— Может быть — да, а может быть — нет. Бывает контрабандный товар. Но у Дженни была цепочка-амулет, как у многих ему подобных. Она могла выстоять в бензиновом пламени.

Один из полицейских обнаружил женское украшение на поджаренном трупе.

Выражение лица полицейского стало явно приветливее. Если Дженни в его руках, ошибка, которую они допустили, не будет для них иметь таких уж плохих последствий, как можно было опасаться. Они были также свободны от необходимости продолжать преследование. Это было и не их дело, а специалистов по борьбе с гангстерами, они же отправились на своем «джипе» для того, чтобы хоть что-нибудь предпринять, когда обнаружилась их ошибка.

— Значит, в самом деле Дженни. Все равно этот массовый убийца угодил бы на электрический стул. Он ночью застрелил не только бандитов и ковбоев, но еще и сторожа, и двух полицейских. Чем раньше ему воспрепятствовали продолжать убивать людей, тем лучше. И произошло это достаточно быстро, кудрявый господин Требуется ваш адрес, мистер Кинг. Вы ведь теперь снова живете в резервации?

— Да.

— Вы ранены?

— Последствия битвы в зале.

— Спасибо. Можете ехать домой. Если возникнут еще вопросы, мы можем на вас рассчитывать?

— Да.

Они попрощались.

Стоунхорн с помощью Квини натянул брезентовый тент автомобиля, снова сел за руль и завел мотор.

Через несколько минут езды Квини спросила:

— Что же еще они могут от тебя узнать?

— Я почти единственный оставшийся в живых из окружения Майка и Дженни, единственный, кто может что-то знать. В ночь выступления битсов меня достаточно долго видели вместе с обоими. Теперь, когда обе банды обезглавлены, как чертополох, им надо постараться вырвать и корни. Для меня это означает хорошие сигареты, приветливые слова, забытая судимость и сомнительные предложения или даже от первой до третьей степени…

— Ты будешь молчать?

— Я ничего не знаю. Я борюсь, но я не болтаю. Я — индеец.

Он свистнул, потом взял в зубы сигарету. Квини поднесла ему зажигалку, и распространился пряный аромат.

Квини — Тачина прижала руки к телу, в котором росла новая жизнь. Ее глаза были влажны. Она представляла себе, какие могут возникнуть вопросы к ее мужу, но она знала, что от слов «третья степень»у многих дрожь пробегает по телу. Все же одно было теперь, по меньшей мере, ясно: из тех, кто снова толкал ее мужа на преступления или преследовал и хотел убить, никого в живых не осталось. А ее муж остался жив. Ей не надо искать его на кладбище…

В ВОСКРЕСЕНЬЕ ПОСЛЕ ОБЕДА

Когда достигли поселка агентуры, Стоунхорн медленно ехал мимо домов управления и частных домов, мимо припаркованных автомобилей. Был воскресный день, послеобеденное время. Ни одного человека на улицах. Даже маленькое кафе было закрыто. На перекрестке неподалеку от здания суда племени, с которого открывался вид на больницу и больничный поселок, Джо замедлил ход.

— Я бы заехал сейчас к доку Эйви и привел бы себя в порядок. Он дома, его машина стоит у дверей. Кто знает, что будет завтра, и я сэкономлю бензин. У тебя еще хватит сил?

— Я буду только рада, если мы сейчас же отправимся к доку.

Эйви, хотя он и не имел докторской степени, пациенты и друзья неизменно величали «доком», как бы он ни отвергал это обращение. Его одноэтажный типовой домик стоял на пологом склоне недалеко от больницы. В широком раздвижном окне общей комнаты уже был виден свет, но задернутые занавески не позволяли заглянуть внутрь. Кинги поставили свой автомобиль рядом с машиной хозяина дома и позвонили. Прошло несколько секунд, и Эйви отворил дверь. Он был холостяк, а экономка у него была приходящей. В конце недели он обслуживал себя сам.

Стоунхорн в нескольких словах изложил свою просьбу.

Эйви посмотрел на осунувшееся лицо Джо, понюхал кровь на уже негодных временных повязках, укоризненно взглянул на Квини и заключил:

— Мы сейчас отправимся с вами, Джо, в пункт первой помощи. А ваша жена может пока тут у меня отдохнуть и выпить чаю. Минуточку!

Стоунхорн направился к машине врача, а Эйви тем временем провел Тачину в комнату и, стоя в дверях, крикнул:

— Марго, позаботьтесь тут, пожалуйста, о молодой лебедушке с подбитым крылом! Я еду в больницу и скоро вернусь!

Марго Крези Игл подошла и провела Квини сперва в ванную комнату, где холодной и горячей воды было столь же много, как и в жилом доме учеников художественной школы, а потом ввела ее в круг воскресных гостей, которые находились у Эйви.

Раздались приветствия «Хэлло!»и «Как поживаете?» без рукопожатий. Марго, жена слепого судьи, попросила Квини — которая сперва было воспротивилась, но потом подчинилась — устроиться на кушетке, подложила ей под голову подушку, укрыла одеялом ноги и достала чистую чашку. Она прибавила побольше газ, приготовила еще раз чай и подала его Квини на маленьком подносе. Все ее движения были спокойны и уверенны. У нее было овальное, замкнутое лицо, большие карие глаза без слов свидетельствовали о любви к людям. Марго подсела к Квини на краешек кушетки, рядом на ковре ее малыш играл разноцветными кубиками. Квини, которая вообще стеснялась в обществе, успокоилась. Вокруг стола сидели Кэт Карсон и Хаверман, Гарольд Бут и его белокурая подруга и слепой судья Эд Крези Игл. Квини наблюдала за всеми этими гостями из-под полуприкрытых век, из-под маски вызванного усталостью отсутствия интереса. Одутловатое лицо Хавермана было бледно, Гарольд Бут закусил нижнюю губу. Его подруга с судорожным состраданием смотрела на молодую женщину, которая прихлебывала маленькими глотками чай.

— Вас, Квини, конечно, удивляет, что мы тут собрались, — обратилась Карсон к новой гостье. — Мы все сегодня ехали вместе в одной колонне, чтобы по возможности обезопасить себя от всяких случайностей. Полиция еще ищет главаря преступников — Дженни — и рекомендовала нам быть как можно осторожнее. К тому же была ночь, которая вполне подошла бы для телевидения! Полная ужасов! С обеда приходим в себя, истребляем запасы Эйви и понемногу стали снова чувствовать себя нормальными людьми.

У Квини в этот момент все плыло перед глазами. Она представила себе колонну и за ней их машину на скорости сто двадцать миль в час.

Кэт Карсон тоже налила себе еще чашку.

— А теперь расскажите-ка вы, Бут! Вы ведь только что собирались. — В ее радостном тоне было что-то неестественное, но всеобщее внимание услужливо обратилось на возвратившегося в родной дом сына ранчеро.

Гарольд не выглядел так, как будто бы только что у него были совсем иные мысли, когда он при сравнении Квини Кинг с Бесси Фокс был в той далекой части своего сознания, в которой мог молча поносить самого себя. Он видел на кушетке свою прежнюю возлюбленную — юную и привлекательную. Восемнадцатилетняя индеанка в этот момент вполне отдавала себе во всем отчет. Ее смуглые, словно аккуратно выточенные, как и все ее тело, руки спокойно лежали на одеяле, как будто бы должны были служить моделью для скульптора. Не более чем в двух метрах от нее погрузилась в свое кресло Бесси Фокс. Женщина, которую Мэри Бут не хотела бы получить в золовки и которая представлялась теперь Гарольду в свете насмешливой характеристики Мэри: «заплывшая жиром белобрысая фурия». Он уже не мог себя заставить бороться с этой едкой формулировкой: он видел, что Бесси толста, воплощение распущенности в питании, и что кожа у нее дряблая. Похожие на маленькие колбаски пальцы, которые могли быть жаркими и нежными, казались ему теперь бесформенными. Он попытался направить свое внимание на отливающие серебром белокурые волосы, которые были ухожены и хорошо уложены — ничего удивительного при уважении, которое оказывали в парикмахерском салоне отца его единственной дочери. Но прелесть черных гладких волос Квини снова побеждала, и Гарольд, насильно вызванный на словесное ристалище, невольно заговорил на эту тему:

— Для телевидения… да. Но на экране ни буйствующих фанатов, ни гангстеров с их грязными женщинами, с их смертоносными автоматами, ни крови, ни смертей, но вы — Квини. Как вы на подиуме танцевали свой шейк. Это было великолепно!

«Белокурую бестию» это задело, она слегка приподнялась в своем кресле и заметила:

— В этом шейке миссис Кинг была в полной гармонии со своим мужем. — На последние слова она сделала особое ударение, как на окончании фразы в диктанте.

Но теперь Гарольд почувствовал себя обиженным тривиальной коррекцией своего эмоционального описания.

— Возможно, и Джо танцевал не хуже, но я его не видел.

Квини фиксировала каждую зацепку в этом разговоре. Она медленно, глоток за глотком, пила золотисто-коричневый чай: Эйви предпочитал держать в доме лучшие сорта. Подкрепляясь чаем, Квини задумалась: «Где же припарковали эти люди свои автомобили? Перед домом их не было видно. Иначе я бы сюда не пошла. Но теперь мне надо держаться как можно лучше».

— Ах, — произнесла Бесси Фокс с определенным удовольствием в голосе, потому что ей пришла в голову новая идея. — Миссис Кинг, вам, вероятно, уже известно, что экс-боксер Майк разоблачен как босс гангстеров и, кроме того, он погиб? Что за авторитетную фигуру он представлял собой, когда подносил вам цветы!

Гарольд Бут слегка пошевелил плечами, как будто бы удостоверяясь в том, что они не узки. Он поднялся и вытянулся во весь свой рост — метр восемьдесят пять.

— Этакая здоровенная туша, по меньшей мере фунтов на двести. В карманах у этого Майка, наверное, и исчезли мои двести долларов.

Всеобщие «охи»и «ахи» сопровождали новый поворот разговора.

— Они были украдены! — подчеркнул Хаверман своим слабым голоском, недостаток силы которого компенсировался ударением.

— Скажите же! — воскликнула Кэт Карсон. — Вы ведь были в укромном углу… за интереснейшим столом вечера, Бут. Как вы, собственно, туда попали?

Закурили еще по сигарете: это помогало заглушить пережитый на бойне страх, позволяло ему отзываться в безопасности гостеприимного дома Эйви лишь легкой дрожью.

Бесси Фокс вынула изо рта сигарету.

— Как мы туда попали? — снова переключила она на себя разговор, так как Гарольд слишком долго медлил. — Как мы туда попали… Все благодаря удивительной доверчивости Гарольда! Да, Гарольд, я должна тебе сказать, что ты не должен быть таким легковерным. Ты индеец, и ты еще веришь людям. Это ты должен в себе изжить.

— Я что-то не могу припомнить, Бесси, чтобы ты больше, чем я, проявила недоверия к «всемогущему» Майку, когда мы с ним повстречались и он пригласил нас к своему столу, потому что мы уже не могли найти другого места.

— Майк — это же совсем другое дело. Но когда мы потом пришли к большому столу в углу — эти личности… типы… громилы… женщины… да, женщины! Я хотела как можно скорее уйти оттуда, но ты, Гарольд… да, я в самом деле испугалась… или тебе приглянулась черномазая красотка? Тело как у змеи!

— Небольшое заблуждение я с удовольствием принимаю на себя, Бесси. Ты же сидела в хорошем настроении рядом с Майком.

— Да, так было. А потом это и произошло. — Слушатели проявляли особое внимание, подзадоривали. — Они определенно приняли тебя за хорошо зарабатывающего заготовителя скота какого-нибудь концерна и надеялись, что в твоих карманах намного больше, чем двести долларов… или если и не в твоих карманах, тогда, значит, в отеле или в сейфе. Так неожиданно ты стал привлекательным для этого сброда. Хотя, как доказывает этот пример, инстинкт может обманывать и таких людей.

Гарольда не слишком порадовало представление его в качестве «заготовителя скота». Если бы Бесси назвала его хотя бы ковбоем. Но молодая художница на кушетке и торговля скотом — это непереносимо. Ко всему, что было связано с деньгами, индейцы все еще относились с недоверием.

— Во всяком случае, я решила убраться из-за этого стола, — заключила Бесси, — но ты не захотел, и так я нашла поддержку у мистера вермана и миссис Карсон, а ты, ты остался один в этом греховном Вавилоне сумасшествия и опасности.

— Разве так было не лучше, Бесси?

— Без сомнения, лучше, Гарольд. Я думаю, что таким образом ты добьешься высокого, сказочного мастерства.

— Во всяком случае, после этого я предоставил распоряжаться всем тебе.

Слушатели улыбались. Незначительная ссора доставила большее удовольствие, теперь они жаждали продолжения.

— Во всяком случае, потом нашлась причина вытащить из кармана двести долларов. Ты же знаешь, как это произошло.

— Я не уверен, Майк ли это стянул у меня две сотни. Он выглядел на большую сумму. Наверное, это, скорее, белокурый. Вот это был тип — как он, например, с вашим мужем, Квини, танцевал… это же… это же…

— …Это кэрри28, Гарольд, — пояснила Кэт Карсон. — Это жгло! И что у вас еще на языке и сердце гореть будет, это даже интересно.

— Не так зло, миссис Карсон. — Слепой судья призвал к благоразумию. — И получили вы обратно свои двести долларов, Бут?

— Ничего подобного. Говорят, полицию вообще не интересуют такие пустяки. Но, может быть, Джо Кинг поможет мне продвинуться в этом деле. Он же за гангстерским столом сидел дольше и значительно лучше известен там, чем я.

Марго Крези Игл резко поежилась, словно бы на нее прыснул скунс29.

Квини подняла веки и мимолетно взглянула на Бута. Когда он встретился с ней взглядом и почувствовал себя счастливым оттого, что Квини удостоила его особым вниманием, она медленно и отчетливо произнесла:

— Бут, вы, собственно, представляете себе, во что вы превратились?

Глубокое потрясение заставило Бута покраснеть до корней волос.

— Квини, вам, наверное, наговорили обо мне слишком много плохого. Наверное. Жаль. Очень жаль.

— Жалеть надо двести долларов. — Это вмешалась Бесси. — Ты, конечно, не стал по этому поводу беспокоить полицию. Ты просто отдал, и всё — сознайся же! Отдал даже неизвестно кому. Ты слишком доверчив, Гарольд. Я твержу тебе это каждый день!

Марго налила Квини еще чашку, и та жадно пила. Она чувствовала себя так, будто ее высушило. Подушка и одеяло стали мешать ей. Она боялась от усталости заснуть на мягком ложе. А ей хотелось бодрствовать.

— Хэлло, Квини, — как раз в этот момент обратилась к ней Кэт Карсон. — Не набросаете ли вы нам несколько акварелей о родео? Вы же художница! Это было бы кое-что для моего отдела, да и Холли тоже интересуется современным индейским искусством. Не сделали ли вы каких-нибудь эскизов?

— Да… кое-что… немного. Только в голове.

— И когда это появится на бумаге?

— Я не знаю. Я как-нибудь попытаюсь, может быть…

— Сколько же вы получаете за одну картину? — поинтересовалась подруга Гарольда.

— Я редко продаю. Я еще учусь.

Квини взяла сухарик, и ей захотелось поскорее расстаться с этой компанией.

Как только Стоунхорн вернется — она спасена.

Кэт Карсон угнездилась в кресле по соседству с Бесси и нацелилась на нее. Она пришла в хорошее настроение и подыскивала калибр, которым бы пробить ее солидную жировую прокладку.

— Миссис Фокс, вы уже обосновались здесь, на ранчо? В нашей резервации живется совсем не так плохо. Не правда ли?

— Для меня совершенно ясно, а после этой ужасной ночи — тем более, что дикая атмосфера Дальнего Запада делает меня совершенно больной.

Квини наблюдала за Бутом.

Гарольд чувствовал себя обиженным.

— Ты просто устала, — накинулся он на свою возлюбленную. — На самом деле ты говоришь совсем не то, что думаешь, а наше ранчо ты даже еще не видела.

— Но тут же прерии! Ни отеля, ни ресторана, ни кино, ни театра, ни приличного магазина, ни клуба и вообще ничего, ничего, что необходимо цивилизованному человеку, и, кроме того, рядом ничтожный Нью-Сити, который становится Содомом и Гоморрой, как только туда приглашают какую-нибудь бит-группу да забредает несколько гангстеров, — и вообще… а потом еще… Это верно, миссис Кинг, что мы с вами должны быть соседями?

— Да.

— Гарольд, я думаю, этот богом забытый угол для такой женщины, как я, не подходит.

Гарольд Бут помассировал палец. Он не хотел развивать эту дискуссию в обществе. Кэт Карсон подала Бесси Фокс еще кусок пирога, и та, конечно, съела его. Гарольд нервничал, когда видел Бесси за едой. Его воображение рисовало ему семейные сцены, которые ему пришлось бы переживать, если бы Бесси пробыла более суток на ранчо.

— Если хочешь, — умиротворенно сказал он ей, — я тебя прямо сегодня отвезу обратно в Нью-Сити.

Бесси проглотила пирог и попросила Хавермана подержать зажигалку для очередной сигареты. Хорошо рассчитанным движением она скользнула назад в свое кресло.

— Когда док Эйви вернется, мы еще пообедаем, не правда ли, миссис Карсон?

У Гарольда Бута не было собственного автомобиля, и он подчинился. Но он не сел, а стоял у окна, раздвинул немного занавески и смотрел. Дождь уже прекратился, но каждый фермер, каждый ранчеро радовался влаге, которой, хоть и не обильно, была одарена засушливая земля. Гарольд Бут отошел от окна. Он узнал врача и Стоунхорна, которые вместе приехали в машине.

Хлопнула дверца автомобиля, стукнула дверь позади зашедших в дом. Через некоторое время, потребовавшееся на то, чтобы снять в гардеробе шляпы, Эйви и Стоунхорн вошли в комнату.

— Наши дамы достойны похвалы! — возгласил Эйви, с удовлетворением окидывая взглядом результаты приготовлений к фундаментальной трапезе.

На боковом столике Бесси и Кэт выставили блюда и закуски. У Марго уже была наготове стопа тарелок, столовые приборы лежали на подносе, расставлены стаканы и бутылки, и каждый мог из имеющегося в наличии ассортимента, который свидетельствовал о неплохом вкусе Эйви, скомбинировать себе еду. Из напитков имелись сухое мартини, отборный коньяк, шотландское виски, минеральная вода и апельсиновый сок.

Квини сдвинула на угол кушетки сложенные одеяло и подушку. Она села.

— Аппетит? — спросил у нее Эйви.

— Да.

Марго для начала положила Квини в тарелку ассорти из различных неострых салатов и подала ей сама.

— Джо, — объявил Эйви, — вы тут на самообслуживании! Ешьте как следует. У вас должен быть волчий аппетит, вы просто отощали от недоедания.

Стоунхорн, осмотрев все приготовленное, остановил свой выбор на холодном тушеном бизоньем мясе.

— Заповедник заготавливает, — пояснил Эйви, взглянув на это вернувшееся изысканное кушанье прерий.

— Разведение бизонов могло бы и для нас тут быть кое-чем.

Хаверман включил телевизор. В комнате было светло, изображение на экране было бледное и неспокойное, но Хаверман жаждал информации.

Остальные не обращали на это особенного внимания, они готовились выпивать. Бесси раскладывала по стаканам кусочки льда.

— Мистер Кинг, что вам налить?

— Пожалуйста, воды со льдом.

— Так скромно?

— Да. — Он выпил и позволил Бесси охладить ему также и второй стакан. — Мне еще надо ехать.

— Эту заботу могла бы взять на себя ваша жена.

Гарольд Бут знал, что сейчас он совершит какую-то глупость, но черт все-таки дернул его. Он подошел к Бесси и Джо Кингу.

— Ну и как же теперь будет со взносом… со взносом за бронка?

Бесси Фокс одним-единственным взглядом, как на скоростном лифте, погрузила Гарольда в глубочайший подвал такого презрения, какого и заслуживало совершенно нетерпимое поведение в обществе.

— Этот взнос за бронка, — сказала она, — вдвойне и даже втройне возмещен великолепным зрелищем, прямо-таки непревзойденным успехом.

А Гарольд для Стоунхорна был все равно что воздух. Он был даже менее, чем воздух: ведь воздух, хотя и невидим, все же необходим для дыхания.

— Хэлло! — крикнул Хаверман. — Ну-ка, ну… взгляните!

Взоры всех обратились к экрану.

— …Массовый убийца Дженни найден обуглившимся. При бегстве на «Бьюике» босса гангстеров Майка его автомобиль слетел с дороги и сгорел.

— Кара небесная! — просветлел Хаверман.

— Джо, — сказала Кэт Карсон. — Вы знаете, что вы становитесь знаменитым человеком? Репортеры были после родео у Холи, так как вас самого нигде не могли найти. Он сообщил им, что вы из нашей резервации и что вы являетесь примером того, как восстанавливается жизнь индейцев при нашем новом курсе. Они сделали прекрасные фотографии вашего выступления на бронке. Это впечатляет. Вы становитесь знаменитостью, вы получите приглашение на большое родео!

Явное удовлетворение, помимо воли Джо, появилось на его лице. Он поднял свой стакан с водой в сторону Квини и таким образом поблагодарил ее.

— Значит, это нам надо спрыснуть, — заключила Кэт.

И все по новому поводу и с новыми силами приступили к виски, мартини и коньяку.

— Хэлло, люди, — предупредил Эйви, — надо исключить водителей, иначе многие из вас попадут сегодня ночью ко мне на станцию скорой помощи.

— Хаверман больше не пьет, — сказал тот, покоряясь. — Хаверман за рулем… — Он бросил взгляд на Кэт Карсон, которая, кажется, выражала ему сочувствие.

Стало темно. Джо и Квини попрощались первыми. Когда они остановились у своей машины, Квини посмотрела на отдаленную стоянку у больницы. Она поняла теперь, что остальные гости припарковались там: здесь, перед домом Эйви, места было мало.

— Это нам надо было заметить сразу, — сказала она мужу, садясь за руль.

— Я видел. Но я хотел побольше узнать, что теперь говорят эти люди. Они живут на поверхности и отрицают внутренние болезни своей страны. Но, наверное, что-то важное для нас обоих можно было услышать, пока я отсутствовал?

Квини съехала с холма и пустила машину катиться по дороге, которая оказалась не так хороша, как та. что вела к поселку агентуры и больнице, но все же была более гладкая и неопасная и не в таком состоянии, что служила… единственным путем к ранчо родителей Квини.

Квини сообщила все, что слышала, слово в слово. О наглых подозрениях, высказанных Гарольдом, она бы с удовольствием умолчала, но она поборола себя и информировала мужа обо всем полностью.

Некоторое время он молчал, осмысливая услышанное, потом сказал:

— На ранчо Бутов я, во всяком случае, больше не работаю. Я считаю, что Гарольд вернулся.

Под снова прояснившимся звездным небом достигли Джо и Квини своего маленького дома на холме, с которого далеко за полями, за шоссе можно было различить белые скалы. Лошади приветствовали своих хозяев. Около дома стояли наполненные водой баки.

Они вошли в дом. Бабушка еще не спала и встретила молодую пару. В комнате было чисто. Бабушка не терпела ни пыли, ни единой мусоринки, хотя у нее и не было вдоволь воды для мытья. Квини вручила ей небольшой пакет от Эйви, в нем было бизонье мясо.

— Это мы поедим вместе, — сказала старая женщина.

Когда стали раздеваться, бабушка увидела перевязанные раны Джо. Но она ни о чем не спросила.

Квини рассказала ей о родео.

— Потом была заваруха с битсами и гангстерами, — заключила она. — Но все это кончилось благополучно.

Легли спать.

Тачина, как она теперь уже привыкла, положила голову на плечо Стоунхорна. Но она любила своего мужа по-новому, и. виной тому было совместно пережитое.

НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Всякий испытывал предчувствие каких-то событий, не зная, отчего появляется тревога и к чему она приведет.

Суперинтендент получил новую секретаршу вместо Лауры. Хаверман взял отпуск и уехал к своей жене; вероятно, он получил еще и отпуск по болезни, так как после той страшной ночи снова страдал своими сердечными приступами. Гарольд Бут как батрак работал на отцовском ранчо. У дома Кингов пасся Пегий, который был куплен в рассрочку. Бабушка собиралась в скором времени отправиться домой: Квини во время школьных каникул могла сама справиться с хозяйством.

Так повсюду было что-то новое или в перспективе назревали изменения, и если надежды или неприятные чувства, которые с этим связывались, могли казаться по сравнению с поводом для них преувеличенными, то это могло зависеть от того, что секретарша была слишком порядочная, Пегий — слишком дик, у Гарольда Бута было слишком плохое настроение, а заместитель Хавермана был слишком усерден. После короткого ненастья и дождя температура снова поднялась слишком высоко, до 80 — 90 градусов по Фаренгейту. Воды опять стало слишком мало, и по вкусу она стала еще хуже, чем обычно. Отхожие места у домишек индейцев распространяли зловоние. Втайне все опасались пожара прерий. На некультивированной земле его могла вызвать малейшая неосторожность.

На исходе ночи Квини уже оседлала свою кобылу и приторочила обвисшие мешки для воды. Она собралась к далекому источнику, так как она не могла больше ходить к колодцу Бутов. Быстрый автомобиль стоял без пользы. Приходилось экономить каждый пенни, ведь пегий жеребец стоил дорого и только приз за большое родео мог гарантировать уплату дальнейших платежей за него. Но во время своей поездки Квини забыла и о надвигающемся сроке платежа, и о жаре предстоящего дня. Пролетая на своей молодой лошади желто-серые луга, она предалась чувству благополучия. Позади нее поднималась пыль. Из-за гор брезжил первый свет. Квини выросла на этой земле. Когда она жила далеко от родины, среди испанских домов и влажных садов, спала на мягкой подушке, могла мыться с ног до головы, не жалея воды, ела вкусную пищу и каждый год девять раз видела месяц растущим и умирающим, то на десятый месяц она все же страшно тосковала по пустыне, простору, по жаре и бурям и по людям, которые среди всего этого жили. Но в это утро она была беззаботна и шаловлива, как ребенок. Она заставляла свою лошадь все снова и снова поворачивать и кружить вокруг маленьких препятствий. Она хотела еще до окончания каникул и начала занятий в школе удивить своего мужа несколькими трюками в хорошем темпе.

Квини, еще до рассвета выступив в путь и после ее игривой скачки, оказалась одной из первых у источника и быстро наполнила свои мешки.

Теперь, когда она вернется, она, несомненно, найдет своего мужа уже у пегого жеребца, к которому не так-то просто подступиться чужому человеку и который также пугал карего. Она рада будет посмеяться над этим со своим мужем, прежде чем полуденный зной снова не сморит людей и животных.

Маленький домик выплыл перед ее глазами; бабушка сидела снаружи и чистила дикую репу, собаки лениво разлеглись на солнце, лошади искали под старой сосной окропленную росой траву. Но Стоунхорна нигде не было видно и автомобиля — тоже. След вел вниз, под гору.

Квини спрыгнула, разгрузила и отпустила лошадь. Она не могла от самой себя утаить, что была разочарована. Бабушка помогла ей стащить мешки к дому, в прохладное место. Подвала не было.

Квини подумала, что утренние часы скоро сменит жаркий день. На что еще с толком употребить время? Она достала принадлежности для акварели. Решила последовать совету Кэт Карсон и набросать эскиз родео. Штаб агентуры, суперинтендент, заведующие отделами, даже Эйви могли заплатить. Но Квини была внутренне смущена, потому что она еще никогда не принималась за работу ради денег. Одно впечатление у нее сменяло другое. А когда она обстоятельно подготовилась и решилась наконец попытаться сделать эскиз бронк-рейтара, бабушка, не поднимая головы от репы, сказала:

— Инеа-хе-юкан уехал с суперинтендентом.

Сообщение ожгло Квини, как слепень лошадь. Ее настроение тотчас переменилось.

— Что задумал Холи, Унчида?

— Я не знаю, Тачина. Я не поняла слов, которые они говорили, ведь они говорили по-английски, а потом, пока я возила удобрения, они уехали.

— Они?

— С суперинтендентом приезжал еще один человек.

Бабушка произносила слово «суперинтендент»с каким-то полным ненависти и страха оттенком. Она принадлежала еще к тому поколению, для которого в юности суперинтендент было торжествующим злом, высшим духом и одновременно всемогущим отцом. Для Квини, которая ходила в школу и которая училась у знаменитых профессоров, человек был человеком, а суперинтендент — человеком с приемной и креслом, которые давали ему право управлять индейцами.

— Значит, ты, бабушка, не знаешь, когда Стоунхорн вернется?

— Нет.

Репа была очищена; Квини развела огонь и поставила еду вариться на маленькую железную печку. Затем она снова вернулась к своему эскизу. Она долго думала о бронке и его рейтаре, но вот ее рука быстро и уверенно, направляемая неожиданным вдохновением, набросала черного длиннорогого быка, который поднял на рога своего противника. И тут появились ветер, пыль, мужество и измождение, одолевающая и ослабевающая силы; все было в движении: опасность и пот, полная неразбериха и — ничего от правил искусства. Казалось, все каноны нарушены.

Создавая эту картину, Квини уже ненавидела ее, ведь она была напитана духом вражды.

Репа была готова, и Квини поела вместе с бабушкой. Ее мысли были в смятении. В первый раз после смерти старого Кинга она подумала о том, что в этом доме мать Джо убила пьяного старика, и страшный образ старого Кинга в ночи снова возник перед ней. Стоял день. Дверь к освещенному сверкающим солнцем лугу была открыта. Но Квини казалось, что она в темноте, словно под черным зверем. Бабушка положила ей на плечо руку.

— Такое бывает иногда, — сказала она. — Когда просыпаются злые духи.

Квини удивилась, но ей стало спокойнее.

И к вечеру Стоунхорн не возвратился.

Квини улеглась одна и сдвинула одеяла, нагревшиеся от жары, в сторону. В противоположном углу улеглась бабушка, и обе могли видеть друг друга.

Квини долго лежала с открытыми глазами, опасаясь видений предстоящей ночи.

В маленьком деревянном доме, хотя дверь и была оставлена открытой, и ночью сохранялось угнетающее тепло. Мимо шныряли худые собаки. Они были голодные. Даже за полночь вокруг в лугах стрекотали кузнечики. Когда бабушка увидела, что Квини тоже лежит с открытыми глазами и не может заснуть, она подошла и села рядом с молодой женщиной. Ее рука была холодной и жесткой.

— У тебя нет типи? — спросила она.

Квини вскочила, ей надо было сначала отвлечься от своих мыслей.

Дома у бабушки еще сохранялась старая палатка — типи, в которой она выросла, типи охотников на бизонов. Летом, когда в деревянном доме становилось почти невыносимо, она, как и другие старые индейцы, спала в типи, и часто Тачина, приходя к ней туда, слушала истории, которые старая женщина рассказывала тихо, как тайну.

— Это верно, — сказала Тачина, — нам надо иметь и типи на лето. Стоунхорн уже как-то говорил об этом.

К утру они наконец задремали.

Проснувшись, она пошла к лошадям, распутала их и поехала вместе с бабушкой напоить животных. На порядочном расстоянии от них был ручей, в котором и в засушливое время обыкновенно местами сохранялась вода. Для людей она, правда, не годилась.

Квини ехала на своей кобыле и вела пегого жеребца, который без конца пританцовывал, но покорно следовал за нею. Бабушка ехала на карем Стоунхорна, вторую кобылу вела в поводу. Старая женщина неплохо держалась на лошади. Карий Стоунхорна знал дорогу к водопою и, как только он понял, что они направляются туда, пустился резким галопом. Теперь и Пегого стало трудно держать в узде, потому что он не хотел дать другому вырваться вперед. Какие уж тут Тачине мечты.

Вскоре после полудня женщины с лошадьми вернулись обратно. Из своего высоко расположенного дома они увидели автомобиль, который двигался от агентуры по шоссе в долине. Это не был автомобиль Стоунхорна, это не был и автомобиль семьи Бут. Это было новое приобретение Гарольда — «Фольксваген». Он свернул с шоссе на боковую дорогу, которая вела наверх, к дому Кингов. Квини спряталась в дом и закрыла дверь. Бабушка ничего против этого не возразила.

Спокойно, не проявляя ни любопытства, ни пренебрежения ожидала Унчида незваного гостя.

Гарольд остановился, выбрался из машины, захлопнул дверцу и подошел к старой женщине.

— Твоих детей нет? — спросил он, видимо подразумевая Джо и Квини.

Бабушка не ответила, но посмотрела на молодого человека так, будто ждала объяснения такому любопытству.

— Вам, конечно, не надо так далеко ездить за водой. Вы можете ее брать у нас. В колодце воды хватает. Вы можете и лошадей на водопой приводить к нам. Это велел передать отец. — Гарольд бросил взгляд на Пегого. — Было бы жаль дорогое животное.

Бабушка спокойно кивнула.

Гарольд снова залез в свой «Фольксваген», развернулся и, виляя по высохшей с колеями дороге, медленно поехал вниз.

Бабушка через несколько минут вошла в дом и сообщила Квини, что сказал Гарольд Бут.

Квини села на кровати, сложив руки.

— Ему что-то должно быть известно, иначе бы он не приехал, — сказала она. — Если Стоунхорн сегодня к вечеру не вернется, я поеду завтра в агентуру.

— Они могут спрятать человека, но не машину, — ответила бабушка. — Ты это увидишь, моя дочь, таковы они!

Через час после того, как появился и исчез Гарольд, на дороге внизу показались два автомобиля: служебная машина и кабриолет Стоунхорна.

Оба свернули на боковую дорогу и друг за другом поднялись наверх, к хибаре Кингов. Из автомобилей вышли мужчина средних лет, одетый добротно, но демократично-небрежно, и юная, даже очень юная, девушка. Мужчина вышел из автомобиля Стоунхорна, девушка вела служебную машину.

Квини стояла на пороге дома, бабушка была в помещении. Приезжие поздоровались:

— Добрый день!

Квини, как обычно, ответила теми же словами.

— Браун, — представился мужчина, и Квини поняла, что это тот, кто замещает Хавермана. — Мы возвращаем автомобиль. Привет вам от мужа, он на несколько дней поехал в Нью-Сити и Карнивилл, суперинтендент повез его на своем автомобиле.

Браун держал руки в карманах и озирался по сторонам. Медленно подошел он к огороженному выгону, где находились пегий жеребец и кобыла. Два других животных паслись на воле.

— Хорошее начало, хорошее начало! Цена на таких животных поднимается. Действительно, хороший новый почин! — Он широко улыбнулся Квини, как учитель, который счастлив, что может похвалить своего выросшего ученика. — А вот это — мисс Томсон — секретарша шефа, — представил он худенькую, темноволосую, лет двадцати, хорошенькую и на вид интеллигентную девушку, но на Квини это не произвело впечатления.

— Сколько же у вас теперь земли? — Браун стал по-деловому немногословен, ни дать ни взять — заботливый попечитель.

— Сто шестьдесят акров в свободном пользовании и триста сорок пахотной. После родео.

Браун вытянул губы в благосклонно-доброжелательном выражении.

— Появитесь все-таки как-нибудь у нас! Налажено ли у вас взаимодействие с ранчо Бутов на той стороне? При скудости воды они ведь могут помочь вам!

— Гарольд Бут уже был здесь и предложил это.

— Но это же прекрасно! Значит, вы к нам как-нибудь заглянете мимоходом?

— Да.

Браун взял мисс Томсон к себе в служебную машину и отправился назад в агентуру. Он поехал так быстро, что скоро исчез из виду.

Квини крепко спала в эту ночь, и ее не тревожили сны и видения. Она снова поднялась еще до восхода солнца, натянула брюки и блузу, ковбойскую шляпу, не забыла взять с собой свой нож и акварель, которая неожиданно быстро была завершена. Несколько долларов было у нее в кармане. Она обняла на прощание бабушку, и старая женщина сказала:

— Перед охотой и перед битвой индеец мечтает. Когда начинается битва — он бодр. Я знаю тебя, моя дочь.

— И води лошадей на водопой только вниз, а воду носи из колодца Бутов. Тебе можно делать то, чего не могу делать я. Я не знаю, как долго буду отсутствовать. Я боюсь, что они держат Стоунхорна у столба пыток, который они называют третьей степенью. Мне надо его искать.

— Да, надо.

Покрытая высохшей травой прерия раскинулась под солнцем и ветром. Тут и там паслись коровы, бежали и сочились ручейки в песчаных руслах. Так было сотни и тысячи лет назад, но даже и после двух мировых войн сама земля здесь не слишком сильно изменилась. Поселок администрации, которая управляла осевшими здесь индейцами, все еще лежал чужеродным пятном в глуши бескрайнего скотоводческого края. В резервации было два шоссе с твердым покрытием и несколько подъездных дорог.

Покрытый пылью «Шевроле», собственная машина суперинтендента, рано утром с необычной скоростью въехала на Агентур-стрит и, резко затормозив, остановилась перед домом этого высшего белого служащего резервации. Суперинтендент вышел из машины, утомленный долгой ночной поездкой. Через хорошо ухоженный палисадник он прошел в свою служебную квартиру. Жена уже встала и с некоторым беспокойством дожидалась его.

Холи намеревался принять ванну, проглотить завтрак из чая и яичницы с ветчиной и сразу же отправиться на службу. Он не был расположен к разговорам, но все же, размягченный атмосферой своего дома, сказал:

— Я надеялся, что этот Кинг после бракосочетания с красивой молодой женщиной и после своего успеха на родео снова включится в нормальную жизнь. Но кто может понять воспитанного в национальных традициях индейца?

— Что же он в конце концов сообщил?

— Ровным счетом ничего. Он совершенно неисправим. Теперь с ним будут разбираться высшие инстанции. Все в связи с нашей резервацией. Это неприятно.

Миссис Холи налила своему супругу вторую чашку чая.

Между тем в своей значительно более скромной квартире завтракал и шофер суперинтендента. Ему жена тоже поставила на стоял яичницу с ветчиной, но подала к ней не чай, а большую чашку кофе.

— В чем же они его теперь обвиняют? — спросила она при этом.

— Он был и остался гангстером, и где он ни появится — льется кровь. Должно быть, что-то страшное происходило в Нью-Сити после родео.

— Да, да, малыш, но ведь все только из-за того, что Кинг развязался с бандитами. Они хотели его убить, и он защищался.

— Рассказывай об этом кому-нибудь другому! Отчего это явились гангстеры в Нью-Сити? Только из-за него. Надеюсь, мы теперь раз и навсегда избавлены от этого индсмена. Я не могу спокойно спать с тех пор, как я увидел его в автомобиле.

— Значит, нет его, и все спокойно. Но ведь он только свидетель. Он вернется, имей в виду! Он очень молод и очень популярен. Они употребят все усилия, но не так-то легко его осилить.

— Ты говоришь что-то странное.

Миссис Брус посмотрела сбоку на своего мужа.

— Мне он, во всяком случае, неприятен. Такой худой, движется как ягуар, и эти глаза…

Брус допил четвертую чашку кофе, вытер бумажной салфеткой губы и поднялся.

— Я отвезу суперинтендента на службу и пойду мыть машину.

— Такими грязными вы еще никогда не возвращались.

— Песчаная буря была вчера, а с тех пор мне не было времени этим заняться.

Жена покачала головой.

Брус отвез суперинтендента на служебной машине к находящемуся в ста пятидесяти метрах зданию агентуры и доставил — в виде исключения — также на служебном автомобиле миссис Холи в больницу, расположенную неподалеку на холме. Она хотела проверить зрение.

Брус отогнал служебную машину обратно на стоянку перед агентурой и пошел затем по боковой улице позади дома суперинтендента, где находились большой сад и гараж. Перед гаражом стояла запыленная собственная машина суперинтендента. Брус принялся поливать ее.

При этом на него снова смотрели два темных глаза тем самым последним взглядом, которым молодой индеец Джо Кинг скользнул по шоферу, прежде чем в Карнивилле он был другими людьми пересажен в другую машину, а Брус уже ночью повез суперинтендента через Нью-Сити назад в резервацию.

«Что-то ему от меня надо было… — думал Брус и не мог избавиться от этого взгляда. — Наверное, хотел, чтобы я известил его жену. Но как же мне это сделать? Я ведь на службе. Об этом может побеспокоиться Холи».

Черные глаза исчезли из воображения Бруса, потому что он решил, что его совесть может быть спокойна. Однако они снова возникли на улице, позади сада, когда тут остановилась индеанка, приближения которой шофер, занятый своей работой и своими мыслями, не заметил. Это была Квини, в девичестве Халкетт, едва достигшая восемнадцати лет, ученица художественной школы на далеком юге, находящаяся на каникулах дома и по обстоятельствам, о которых циркулировало много слухов, недавно вышедшая замуж за Джо Кинга. Оба жили на маленьком ранчо, расположенном далеко от агентуры. По всей вероятности, Квини приехала в агентуру верхом. Одетая как ковгел, в гармонично сочетающиеся по цвету брюки и блузу, с миловидными чертами лица, она выглядела привлекательно и должна была вызывать невольную симпатию.

Брус взглянул на нее, не прекращая работы.

— Да, пыльная была дорога, — сказала она, глядя на еще не отмытые части автомобиля.

Брус с готовностью поддержал начатый разговор:

— Дорога-то хорошая, да между Нью-Сити и Карнивиллом мы угодили в пыльную бурю — я уже думал, у меня руль из рук вырвет, и совсем ничего не видно было. Если бы ваш муж меня не заменил, это бы плохо кончилось. Ваш муж — хороший водитель, и у него, надо сказать, есть шестое чувство — направления. Он с машиной справляется так же хорошо, как и с лошадью.

Квини улыбнулась, ее улыбка сверкнула узенькой серебряной полоской.

— Счастье еще, что мы поехали на личной машине, — продолжал шофер. — Она все-таки значительно мощнее, и есть кондиционер.

Тут шофер так неудержимо разболтался, что Квини подумала, что не успеет вовремя ни к суперинтенденту, ни к его супруге домой.

— Надеюсь, мой муж тоже скоро вернется, — сказала она.

— Вам придется малость запастись терпением, миссис Кинг, ведь он из Карнивилла еще куда-то поедет. Ну у них там и автомобиль, даже суперинтендент не может о таком мечтать. — Шофер отложил шланг и прищурил один глаз. — Автомобиль, какие держат для забавы миллиардеры, которые на самом деле крупные гангстеры и нуждаются в них для своих дел; и еще специальные полицейские подразделения, которые иначе не смогут ни за кем гоняться. Вот это была вещь!

Квини на несколько секунд задумалась.

— Сэр Холи, наверное, уже на службе?

Молодая индеанка сказала «сэр Холи». Суперинтендент был недавно на службе в этой резервации, а по происхождению он был с юга, где и начинал свою служебную карьеру. Его семья, которая когда-то владела крупной земельной собственностью и до сих пор обладала значительным земельным участком, была верна традициям старой Англии и проявляла заботу об аристократической атрибутике. Прабабушка Питера Холи была индеанкой из рода вождей. Ее не стыдились, но упоминали о ней все же нечасто. Манера Питера Холи держаться несколько барственно приучила его окружение за глаза величать его сэром Холи. Он знал об этом и принимал как должное.

Квини услышала ответ шофера:

— Только принял дома ванну, позавтракал и сразу же отправился на службу. Он также ревностен, как и я. Со вчерашнего дня глаз не сомкнул. Поверьте мне, это для шофера гораздо опаснее, чем для суперинтендента.

Квини на прощание с благодарностью слегка кивнула и пошла между садами проездом, который выводил на главную улицу агентуры. Лошадь обрадовалась, когда она пришла. Она похлопала ее по шее и пошла дальше, к канцелярии суперинтендента.

Новая секретарша мисс Томсон подняла взгляд от машинки, когда перед ней возникла Квини.

— Как хорошо, что вы здесь, миссис Кинг. Суперинтендент хотел с вами поговорить. Сейчас еще идет совещание, если бы вы зашли через час? Не возражаете?

— Нет.

У Квини не было поблизости знакомых, которые в это рабочее время могли находиться дома: ни в поселке агентуры, ни в больничном городке, ни в прилегающем новом поселке для индейских семей, которые здесь работали, а на службе она не хотела мешать никому, даже заведующей отделом социального обеспечения Кэт Карсон, которая была всегда такой приветливой. Ей не оставалось ничего другого, как только дождаться конца совещания и возможности использовать обеденный перерыв. Вот она и села на стул без спинки, напротив секретарши, которая печатала на бесшумной машинке.

Прошло около часа, мисс Томсон вызвал суперинтендент. Она скоро вышла обратно, держа в руках небольшую стенограмму, и обратилась к Квини:

— Как и следовало ожидать, заседание продлится еще долго. Это расширенное совещание заведующих, которое проводится теперь каждую неделю. Сэр Холи позвонил миссис Холи; вы можете подождать в доме суперинтендента и там позавтракать.

Квини согласилась. Она даже не взглянула при этом на мисс Томсон. Суперинтендент был ночью в пути, он принял ванну и позавтракал, а потом не только поспешил на службу, но и созвал сразу своих сотрудников. Это, должно быть, что-то очень важное, раз они так долго заседают.

Секретарша снова взглянула на нее:

— Пожалуйста, идите туда, миссис Кинг, — миссис Холи ждет вас.

Квини размеренным шагом пошла к дому суперинтендента. До сих пор она здесь никогда не бывала. Она вошла в соприкосновение с миром, который она с детских лет чувствовала около себя и вокруг себя, но с которым она никогда изнутри не знакомилась. Никогда ее не приглашали в такой красивый дом и никогда еще ни учительница, ни представитель агентуры не бывали в доме Халкеттов. Кого знали в этих отдаленных индейских домах, это, наверное, медсестер, полицейских, возможно, музейных работников, собирающих изделия художественных промыслов. Но теперь Квини приглашена в дом суперинтендента на ленч. Это было как-то необычно. Эйви считался чудаком, и если Кинги могли быть приняты в его доме, то это было совсем иное дело. Суперинтендент был высшим должностным лицом округи. Небо и земля словно менялись местами.

Квини сидела в гостиной, дышала приятным теплым воздухом и наслаждалась тенью, которую давали деревья сада. Пол был устлан настоящим ковром, мягкое кресло гармонировало ему по цвету. На стенах висели умело размещенные гравюры и акварели. Хозяйка дома, хрупкая женщина с пепельными волосами, была в однотонном скромном платье. У нее был негромкий мягкий голос. Однако это не мешало Квини без труда понимать ее.

Хозяйка дома сама сервировала ленч на небольшом столе с заранее подготовленными приборами. Квини с удовольствием съела ветчины, но взяла небольшой кусочек: никто не должен потом говорить, что индейцы едят или жрут, как голодные звери.

— Спасибо, миссис Холи.

— Вам тут неудобно? Пойдемте усядемся поуютнее. У меня есть несколько книг, которые вам, наверное, будут интересны!

На маленьком переносном столике лежали роскошные издания с репродукциями старинных литографий, картин, гравюр, эстампов из истории индейцев. Квини углубилась в иллюстрации. Она видела индейских женщин в ярко расшитых одеждах, несущих на спине детей, возделывание маиса, танцы в масках, охоту на бизонов, вождей в украшениях из орлиных перьев. Она видела испанских монахов, плененных индейцев, которые не хотели покориться, и им за это отрубали руки; видела Монтесуму, ноги которого горели в огне, а он спрашивал у своих мучителей, зачем они ищут золото, когда в его стране цветет так много прекрасных цветов.

Мечты было завладели Квини, и в ее глазах появилось что-то похожее на тот удивительный блеск, который одновременно пугал и притягивал людей, встречающихся взглядом с ее мужем Джоном Кингом, именуемым Стоунхорном.

Миссис Холи забеспокоилась и снова заговорила:

— Я слышала, миссис Кинг, что вы надежда нового индейского искусства. Работаете вы сейчас или целиком отдаетесь семье?

Квини подняла голову, как будто ее разбудили. Она нерешительно взглянула на свою папку. Может быть, эта женщина купит изображение черного быка? Оно подсказано впечатлением от момента борьбы ее мужа с быком, когда муж был в опасности: длиннорогий черный бык тащил его, измученного, по арене.

— У меня есть акварель… так, попытка… это для меня так непривычно. Я до сих пор работала в масле, и темы были совсем другие.

— О! У вас с собой? Позвольте взглянуть!

Квини открыла папку, достала лист, невольно вздрогнула и протянула затем хозяйке.

— Но это… — Миссис Холи поставила акварель стоймя и отошла на приличное расстояние. — Это… колоссально! Какое мужество! Это же могло… это жутко!.. Я бы смотрела на них каждый день, если бы… если бы вы смогли в пандан30 к ней… какое-то подобие этому быку, побеждаемому человеком! Если бы… две картинки вместе… я, конечно, должна поговорить с мужем, но эту акварель мы, без сомнения, хотели бы приобрести.

Квини незаметно глубоко вздохнула.

— Эту вторую, которую вы хотите, я не могу сейчас же нарисовать. Я так не могу. Может быть, и вообще никогда не смогу. Здесь черный бык побеждает человека.

— Никто не принуждает вас, милое дитя. Заставьте вашу фантазию разыграться, и когда-нибудь у вас получится.

Квини ничего больше не сказала, она сунула обратно в папку страшную картинку.

Время шло. Зазвонил телефон. Заседание кончилось. Квини попрощалась и поблагодарила совершенно так же, как это делают белые, — этому она научилась в интернате. Миссис Холи улыбнулась, проявляя симпатию к скромной молодой художнице, которой ее прежний образ жизни представлялся каким-то видением. Необычный блеск черных глаз пропал, и ничто внешне о нем не напоминало.

Квини прошла назад в канцелярию. Когда обитая мягким дверь отворилась и снова закрылась за ней и Квини предстала перед суперинтендентом, она показалась ему не более чем одаренной и образованной, еще очень молодой женщиной, спокойствие и рассудительность в разговоре с которой всегда окупаются.

Она села, как предложил Холи.

— Я должен сказать, миссис Кинг, что вам не следует беспокоиться о своем муже…

Это было дипломатичное вступление: Питер Холи сделал нарочитую паузу, чтобы придать вес своему начальственному красноречию, но Квини использовала ее для неожиданного наскока:

— Не следует беспокоиться? Это почему же?

Холи почувствовал, что ему помешали, но продолжал начатую фразу, как будто бы и не слышал Квини:

— …не следует беспокоиться, хотя вы и ничего не услышите о нем несколько недель.

Тут сэр Холи намеренно предоставил удобный случай для продолжения диалога, но Квини теперь молчала.

— Дело это секретное. Вам я доверяю, — продолжал свою речь суперинтендент, он не привык, чтобы его перебивали. — Вы сами с ним вместе пережили ночь, миссис Кинг, о которой мне известно только понаслышке. Неожиданную вспышку маниакальных массовых убийств, связанных с этим Дженни, просто невозможно себе представить. Это — четырнадцать трупов. Полиция прилагает все усилия, чтобы ликвидировать гангстеризм, это зло, которое непонятнейшим образом разъедает многие учреждения во многих городах нашей страны, чтоб не дать ему появиться здесь, у нас.

Суперинтендент снова прервался и снова ждал. Квини молчала.

— Ваш муж, — сэр Холи продолжал и слегка возвысил голос, — ваш муж, миссис Кинг, как мы надеемся, поможет полиции. Он принадлежал к одной из банд, и ему кое-что известно, что поможет компетентно судить, и полиция благодаря его сведениям может выйти из тяжелого положения. Он, таким образом, будет способствовать наведению порядка в нашей стране.

Квини молчала.

Суперинтендент потерял кое-что из своей уверенности, не желая сознаваться в этом.

— К сожалению, мы еще не совсем вышли из той неопределенной атмосферы, когда гангстерам удается устранять неугодных свидетелей. Поэтому здесь нужна величайшая осторожность, и вы можете быть уверены, что полиция сделает все, чтобы защитить вашего мужа. На него не падает ни тени подозрения. Ведь известно, что Дженни хотел даже застрелить его да и вас тоже. Но с другой стороны, чтобы гангстеры ни в коем случае не подозревали бы его в даче свидетельских показаний, для проформы издан приказ об его аресте. Приказ об аресте для устранения опасности. Гангстеры теперь будут вашего мужа, который является только свидетелем, считать обвиняемым. Цель мероприятия вам понятна?

Квини молчала.

Между тем суперинтендент привел в порядок папки на столе и принялся затем обдумывать дальнейшие аспекты своей речи, обратив по своему обыкновению взгляд на висящую против его письменного стола картину. Она принадлежала кисти известного индейского художника, который оставил резервацию десять лет назад и жил на Востоке. Скупыми средствами были изображены дикие лошади в прерии, их сила и движение были переданы штрихами, которые позволяли глазу в смятении находить покой.

— Ваш муж, миссис Кинг, — снова начал мистер Холи, — из опасения мести бандитов — и это понятно — не захотел дать никаких показаний. Теперь, когда он в безопасности, ему совершенно нечего бояться. Наберитесь на несколько недель терпения, и вы получите вашего супруга в свое распоряжение. Кроме того, я рад вам сообщить, что Браун доложил мне о новом почине на вашем ранчо. Дом, пользовавшийся раньше лишь дурной репутацией, начинает превращаться в образцовый. Мы понимаем, что вам мы обязаны этим, и мы благодарим вас, миссис Кинг. Если за время вашего недолгого пребывания в одиночестве вам потребуется какая-нибудь помощь, вы можете в любое время прийти и изложить вашу просьбу, и мы сделаем все, что в наших силах.

— Где мой муж? — спросила Квини.

— Этого я вам, в интересах его собственной безопасности, в настоящий момент сообщить не могу. Не хотите ли вы написать ему?

— Да. А я получу ответ?

— Само собой разумеется.

— Можно написать прямо сейчас? — Когда Квини увидела, что сэр Холи высоко поднял брови, она добавила: — Только одну фразу!

— Если вам это кажется достаточным…

Суперинтендент отыскал лист бумаги без печатного текста и протянул его Квини.

— Наверное, вы правы. Таким образом можно вообще избежать всякой шумихи.

Квини написала на языке своего племени: «Инеа-хе-юкан. Я мечтаю. Тачина».

Суперинтендент дал вместе с листком конверт, но Квини отдала обратно исписанный листок открытым, несложенным.

— О, вы пользуетесь кодом?

— Нет, своим родным языком.

— Да, пожалуй, лучше передать это письмо так, как оно есть. Уголовная полиция сделает, если найдет нужным, запрос. — Суперинтендент, казалось, был огорчен. — Есть у вас еще какие-нибудь вопросы, миссис Кинг?

— Нет… нет…

— Может быть, все же есть?

— Да, наверное, есть. Где был отдан приказ об аресте?

— В Карнивилле.

— Могу я пригласить адвоката?

— Конечно, можете, но это, по существу, бессмысленно, потому что он содержится под арестом не из-за каких-нибудь подозрений, а исключительно в качестве меры безопасности. Через две недели я еду в Вашингтон на конференцию при нашем Центральном бюро. Я обещаю вам, что доложу там об этом деле и будет проявлена забота о том, чтобы ни ваш муж, ни вы напрасно не страдали от мероприятий, которые в нашей молодой стране в некоторой степени восполняют недостаточную безопасность. Как говорится, я сделаю для вас все что могу.

«Он столько наговорил», — подумала Квини. Она взяла себя в руки, подняла голову и посмотрела в глаза человеку за письменным столом.

— Сэр Холи, я еще не так много видела на свете. Резервация, интернат и Нью-Сити. Не можете ли вы мне сказать, что значит… допрос третьей степени?

Суперинтендент, казалось, не понял. Он уставился на Квини, пошевелил немного губами, как будто бы он хотел свою растерянность выразить словами «Я не понимаю» или «Что вы хотите этим сказать?», однако ничего подобного он не произнес.

Он взял сигарету, предложил Квини, получил отклоняющее «Спасибо»и наконец снова овладел собой.

— Миссис Кинг, если уж вы настолько глубоко разобрались в ситуации, — ваш муж, к сожалению, занял неправильную, слишком жесткую позицию. Я надеюсь, что он скоро найдет правильный тон. Джентльмен возьмет верх над гангстером.

Квини снова погрузилась в молчание.

Сэр Холи самокритично, как несколько недель назад его заместитель Ник Шоу, потушил сигарету.

— Вообще-то, — как бы между прочим заметил он, — все в рамках закона и ничего без врачебного контроля.

Сердце Квини судорожно колотилось, хотя она и хотела бы приказать ему биться спокойнее.

— Вы на машине, миссис Кинг?

— Я верхом,

Квини покинула бюро.

Подойдя к своей лошади, она на миг прислонилась к дереву, чтобы успокоить дыхание. Потом поехала вверх, к индейской больнице.

В большом холле терпеливо дожидались многочисленные пациенты, Квини нашла дорогу в комнату сестер и спросила Марго Крези Игл. Прошло с полчаса, прежде чем Марго смогла оторваться от работы на отделении для грудных младенцев и выйти к ней.

— Ну что?

— Можно мне вечером прийти к вам?

— Конечно.

— Мне надо еще поговорить с доком Эйви!

Марго ничего не спросила.

— Я попытаюсь его найти, — сказала она и побежала наверх.

Квини села на выкрашенный белой краской стул. Чуть пахло дезинфекцией. Окна сияли чистотой. Температура регулировалась.

Появился Эйви, затворил за собой дверь, подошел и обнял Квини за плечи. Она даже не успела подняться.

— Выше голову, не поддавайтесь! Вам нельзя теперь раскисать! Ваш муж чертов упрямец! За это вы его и любите. Мне он тоже небезразличен.

— Что вам известно, док?

— Чуточку больше, чем думает Холи. Я тотчас же направил по следу своего друга; он звонил в Вашингтон. Самое позднее, к концу каникул ваш муж возвратится. Он индеец резервации, каждое учреждение, которое имеет с ним дело, несет перед нами ответственность. Чем могу я вам быть еще полезным?

— Я бы хотела продать картину.

— Покажите ее.

Квини достала из папки акварель.

Эйви посмотрел.

— В рассрочку?

— Да. Мне надо внести очередной взнос за Пегого. Со следующим большим родео…

— …теперь уже все. В будущем году! Значит, так, я беру черного быка, и, если моего кошелька не хватит, я позабочусь о компаньонах… Для начала сто долларов?

Квини кивнула, щеки у нее покраснели.

— Вы хотите сегодня вечером зайти к Крези Иглу?

— Да.

— Тогда имейте в виду вот что: он сейчас не готов говорить о вашем муже.

Квини испугалась:

— Почему не готов?

— Мм-да, как бы мне это вам объяснить?..

— Прошу вас, объясните!

Эйви, казалось, испытывал сильные колебания, но, посмотрев на растерянное лицо Квини, собрал все свое гражданское мужество.

— Я попытаюсь. Это будет для меня очень трудно… а вы должны молчать об этом.

— Да.

— Видите ли, Крези Игл — судья племени и у него с государством белых людей и нашей полицией свои отношения. Вам надо знать всю историю жизни Эда для того, чтобы все это понять. Но Джо Кинг после воспитания и горького опыта полиции белых людей, своего рода мафии, и после того, как он отрекся от мира гангстеров, не хочет вступать в соглашение с нашим милым миром. В этом, мне кажется, выражается сущность его положения, и — между нами говоря — лучше, если он в таком положении и останется. Дело в том, что человека с его происхождением и его прошлым на основании каких-нибудь покаянных признаний и раскаивающихся откровений о гангстерском мире наша полиция принудила бы к роли провокатора. При этом и морально и физически он бы тем более погиб и был бы для вас навсегда потерян. Я уверен, что он сам себе на этот счет никаких иллюзий не строит. А вот Эд строит себе иллюзии, потому что он этих обстоятельств не знает и, при всей своей осведомленности о человеческих бедствиях, все же сохраняет свою наивность.

— Что же мне еще делать, док?

— Вы обращались в совет племени и к шефу?

— Нет.

— Почему?

— Чем они мне могут помочь?

— Это, конечно, вопрос. Но если вы, индеанка, в них не верите, то кто же должен в них верить!

Врача позвали к пациентам.

Квини хотела оставить больницу, в дверях ее поймала Марго:

— Иди же к нам! Мой отец дома и делает с мальчиком уроки по чтению.

Квини получила у заведующего хозяйством разрешение попастись при больничном поселке ее лошади. Животное обрадовалось зеленой траве, более вкусной, чем высохшая трава в прерии и кактусы. Медленно пошла Квини пологим склоном вниз, к недавно построенным красивым деревянным домикам, в которых проживали избранные индейские семьи. Здесь поселилась и Марго со своим слепым мужем.

Квини поиграла с их сыном Давидом. Ей было легче, когда она была чем-то занята. В больнице все прошло так быстро, суматошно… Тут можно было каждое слово еще раз обдумать.

В пять часов вечера пришли домой Эд и Марго.

— Ты останешься ночевать у нас, — тотчас заявил Эд, услышав голос Квини. — А сейчас сперва поешь с нами.

Поужинали запросто на кухне. Мебель была тут белая, блестящая. Если Марго была нужна вода, то ей достаточно было лишь повернуть кран, в то время как семьи, живущие в прерии, все еще должны были тащиться за мили к ближайшим источникам. После ужина Квини помогла Марго умыть малыша и уложить его в выкрашенную в белый цвет кроватку. Потом она осталась в кухне вдвоем с Эдом.

Слепой всегда говорил раздумчиво, так, чтобы каждому слову было свое строго определенное место.

— Квини, ты пришла ко мне из-за своего мужа?

— Да.

— Твой муж не прав. Почему он не хочет, чтобы на нашей земле была вытравлена чума?

Квини смотрела мимо слепого в окно, на солнце, которое в этот длинный летний вечер все еще оставалось ярким. Она подумала, что Эд больше никогда не сможет увидеть этого солнца. А он продолжал:

— Речь ни о чем другом, как о честных свидетельских показаниях полиции для следствия против неизвестного. Если у твоего мужа чистая совесть, он может говорить. Если совесть нечиста, он должен признаться, отбыть остаток и как порядочный человек начать все снова — сначала. Он виноват перед тобой и перед всеми нами. И тем более перед ребенком, которого вы ждете. Возможно, он боится, но страх ему нужно оставить. Такой страх недостоин человека.

Квини задумалась. Эд ждал. Он хотел услышать ее ответ.

Наконец Квини нашлась, что сказать:

— Твои слова очень далеки, Эд. Ты кричишь, но я далеко-далеко, на другом берегу. Конечно, я слышу тебя, но понять ничего не могу. У меня есть много вопросов, но кому я могу их задать? Твои уши закрыты, и ты говоришь, как белый. Ты живешь, где они тебе дают воду; тут действуют другие законы.

— Квини, я тебя не обманываю. Я говорю тебе, что есть. Мы не будем помогать твоему мужу, до тех пор не будем, пока он не поймет, что своим отказом дать показания помогает гангстерам. Мы не хотим пачкать имени нашего племени, мы хотим свои руки держать чистыми.

— Да, у вас чистые руки! Ну и что из того, что у вас чистые руки! Вот так вы изгнали мать Стоунхорна, когда она топором защитила своего ребенка от пьяного деда. Ты знаешь, Эд, что такое пьяный мужчина на уединенном ранчо? С вашим добрым именем и с вашими чистыми руками вы тоже причастны ко лжи, распространенной о Джо, когда ему было шестнадцать лет. И вы таким образом избавились от него. Кто из вас встретил его у ворот тюрьмы, когда в свои восемнадцать он был выпущен на свободу? Никто. Он остался один. И кто из вас с вашими чистыми руками помог Стоунхорну, когда он теперь порвал с гангстерами и при этом рисковал жизнью? Это для меня очень далеко, что ты говоришь, Эд, как чужой воздух, и прости меня, но я тоже не хочу тебе лгать, я думаю о фарисеях, о книжниках… Ты говоришь, Джо должен поплатиться. За что? За то, что он оклеветан белым учителем, назван вором и, отторгнутый вами, вступил с белыми людьми на преступный путь? Должен ли он был исправиться у белых людей в их тюрьмах? Могли ли они его в своих тюрьмах исправить? Я верю, Эд Крези Игл, что все будет исправлено, только если Джо будет здесь, у нас, и сможет честно работать. И если вы с ним будете работать тоже честно.

Слепой прислушивался к Квини и обдумывал ее соображения. С какой детской уверенностью говорила Квини о том, что ее муж стал жертвой судебной ошибки! Нет, Эд не верил, что прежний судья племени, занимавший свой пост целых восемь лет, мог ошибиться. Он сидел молча и прислушивался к самому себе. Разорвано и расколото все, и индеец стоял против индейца. Как же снова подойти друг к другу?

Солнце медленно заходило. Оба оставались в кухне, пока сумерки не превратились в темноту. Слепой поднялся, чтобы перейти к своему ложу. Марго позвала Квини, обе женщины улеглись спать вместе. Квини сразу будто провалилась в темноту.

Утром она проснулась вместе со всеми и выглядела бодрой. Ее поведение не давало поводов ни для сочувствия, ни для упреков, ни даже для вопросов. Так как она опасалась, что Эд при прощании все же еще может сделать попытку ее убеждать, она опередила его, сама подошла и сказала:

— Индеец борется. Он не болтает.

Она пошла к своей лошади и начала многочасовой путь домой. Никто не знал, о чем она размышляла.

Когда она достигла долины прерии, где на склоне стояла бревенчатая хибара Кингов, она поехала дорогой с твердыми засохшими колеями наверх, к дому, позаботилась о лошади и прошла к маленькому, продуваемому ветрами кладбищу. Она почтила память старого Кинга, отца Джо, которого погубило бренди белых людей, почтила память матери великого вождя, прах которого покоился по другую сторону долины, где-то в Белых горах.

Дни потекли в работе. Ночи были тяжелые. Однообразие жизни нарушила доставка служебной депеши на соседнее ранчо, по другую сторону долины — событие совершенно необычное, и это не осталось незамеченным Квини. На следующий день сын соседнего ранчеро Гарольд Бут уехал на своем «Фольксвагене». Он взял с собой чемоданчик и отсутствовал шесть дней. На седьмой возвратился. Квини, беспокоясь о Джо, чувствительная, как обожженная кожа, была взбудоражена этими событиями. Гарольд Бут был для нее теперь совершенно незначимой и не вызывающей никаких эмоций личностью. Ему было двадцать пять лет, крупный, широкоплечий. Младший, избалованный матерью сын, он в детстве был одним из лучших учеников в школе резервации, в которую ходила и Квини. Он по-своему полюбил девушку, которая рано стала нравиться всем парням, и был соперником Джо, потом стал его врагом. Квини должна была себе признаться, что испытывала тогда детскую и уже не детскую радость от того, что будила чувства как Джо, так и Гарольда, пока ее решение в пользу Джо, который втайне уже давно нравился ей, не стало для всех очевидным. Знала она и то, что Гарольд со своим поражением все еще не примирился. Его попытка утешиться знакомством с состоятельной белой, дочерью владельца большого парикмахерского салона, закончилась плачевно. Он стал для нее лишь приключением, а суровая прерия была ей не по нутру. Промах усилил, ожесточил его досаду на то, что он упустил Квини, привлекательную девушку, талантливую художницу, дочь крепкого ранчеро. Квини хорошо ощутила это в воскресной компании после ставшего уже легендарным дня родео, когда еще вздумала выставить передним свои нежные руки. Она раскаялась в этом слишком поздно. Недремлющим инстинктом устанавливала она теперь связь между поездкой Гарольда и осложнением положения Джо.

Чтобы хоть что-нибудь самой предпринять для Джо, пусть даже что-то неопределенное, что-то кажущееся совсем безнадежным, она уселась за стол в своей бревенчатой хибаре и принялась писать письмо. Она не знала человека, к которому обращалась, она не знала, жив ли он еще. Несколько раз она начинала письмо, переписывала и только с четвертого захода написала. Оно показалось ей хорошим и правильным. Тогда она надписала адрес: Инеа-хе-юкану, Вуд-Хилл, Канада.

Как отправитель, она написала на конверте свое имя и свой адрес. Бабушка должна была на следующий день ехать на почту и сдать это письмо. После того как Квини, называемая ее индейским именем Тачина, спустя многие годы молчания между родственниками по эту и по ту сторону границы решилась написать письмо, оно показалось ей самым срочным в мире. Она еще долго думала о Стоунхорне и его индейском имени — Инеа-хе-юкан. Бабушка внимательно посмотрела на Тачину, когда узнала о ее намерении, и на следующее утро сразу же оседлала лошадь и отправилась в путь, хотя в жизни своей еще ни разу не бывала на почте.

Так как старая женщина весь день была в дороге, случилось так, что Квини не могла спрятаться, когда автомобиль соседней семьи Бут изрезанной колеями дорогой проскользнул наверх. Она решила, как будет себя вести с ними, и ждала у дверей. Автомобиль остановился в конце дороги, у дома, и вышли все, кто в нем был: Айзек Бут, его жена — полуиндеанка по рождению, дочь Мэри и, наконец, сын Гарольд, который сидел за рулем. Он вытащил ключ зажигания и закрыл машину.

Или, может быть, Гарольд боится, что она воспользуется машиной, чтобы бежать от нежелательного общества? Но для этой цели больше подошел бы спорт-кабриолет Стоунхорна.

Семья пошагала в традиционном боевом порядке: Айзек Бут — впереди, и Квини открыла ему дверь. Когда все вошли в хибару, не осталось ничего другого, как сесть на топчаны. Матушка Бут нашла, по-видимому, сиденье слишком жестким и готова была спросить, почему бы в этот дом не дать, как обычно в большинство бедных индейских домов, хотя бы старую кушетку. Но первое слово произнес глава семьи Айзек.

— Мы видим, Квини, — сказал он, — что у тебя есть и силы, и желание содержать ваше маленькое ранчо в порядке. Бабушка — трудолюбивая и чистоплотная, достойная уважения женщина, как и вся семья твоих родителей. Ваш дом здесь надо как следует переделать. Через год, когда ты станешь бакалавром и окончательно вернешься из школы домой, можно эту хибару перестроить.

Гарольд подтверждающе кивнул.

— Мы уже хорошо вместе поработали, твоя бабушка и я, — продолжал Айзек. — Она могла у нас поить ваших лошадей и брать воду, пока еще хватало воды для двух семей. Она вылечила мне лошадь, на которую я уже потерял надежду. Она кое в чем разбирается. Да, я бы посоветовал тебе не отпускать ее от себя.

«Куда это он клонит? — спрашивала себя Квини. — Он говорит так, будто бы ему принадлежит это ранчо, а я его дочь».

— Мы вот к тебе пришли, Квини. Я мог бы поговорить с твоим отцом. Но я решил лучше прийти сперва к своим соседям.

— На это и бензина нужно меньше, — заметила Квини.

Айзек не придал значения этому замечанию.

Тут говорящий умолк, и все семейство некоторое время пребывало в молчании. Потом матушка Бут увидела, что наступил момент, когда и ей можно вмешаться.

— Квини, через год этот дом будет прекрасен.

— Вы все тут говорите, словно Стоунхорна нет в живых, — сухо сказала Мэри Бут. — Но подумайте, какой он молодой и упорный парень.

Уши у Гарольда задергались: это у него была такая удивительная мышечная реакция, когда он сильно волновался. Матушка Бут посмотрела на Айзека, и ей стало стыдно.

— Я же ничего такого не сказал… у меня и в мыслях не было говорить что-либо подобное… Джо Кинг вроде был для нас добрым соседом, — упрекнул Айзек Мэри. — Действительно, лошади, которых он купил, без изъянов и. лучшей породы, и он отличный ковбой. — Айзек выпалил похвалу скороговоркой, и это прозвучало как надгробная речь, но в то же время и как наставление своему собственному сыну. — Во всяком случае, мы через Гарольда узнали, что Джо еще долго не появится, и мы пришли, Квини, сказать тебе, что ты никогда не останешься одна.

— Да, — добавил Гарольд, и его блуждающие вокруг фигуры Квини взгляды выдавали то усиливающееся, то угасающее вожделение, пробужденное новой надеждой. — Мы вместе ходили в школу, Квини! Ты была самой красивой девочкой, а я был рослым парнем и всегда защищал тебя и старался тебе помочь. Так должно быть и в будущем. Ты можешь на меня рассчитывать.

Так как молодая женщина все еще ничего не говорила и Айзек Бут истолковал это как согласие со всем сказанным, он поднялся, после чего поднялась, как один человек, и вся его семья. Четверо повернулись и направились к машине в традиционном порядке: Айзек, Гарольд, матушка Бут… нет, Мэри еще нет. Она чуточку задержалась в доме и шепнула Квини:

— Гарольд — койот. У Джо плохи дела.

Затем она поспешила, чтобы не показаться отцу своевольной, и своевременно заняла место рядом с матерью.

Гарольд развернулся и медленно поехал вниз. В общем, он был доволен. Через год… если он перестроит дом… отеческие заботы простираются далеко… он заслуженно завладеет красивой молодой женщиной, которую Джо заполучил в ту полную загадок ночь, — если это поражение скинуть со счетов, мир снова выглядит по-иному. Не возвращался бы Джо… К этому и Гарольд приложил свою руку.

НОВАЯ ГЛАВА

Для Квини теперь время шло как длинная цепь, двигающаяся в чужих руках, но все звенья которой она могла сосчитать. Жара усиливалась, небо оставалось безоблачным. Животные испытывали жажду, а трава больше не имела сил. Раньше в такое время стада бизонов уходили на север и запад, к зеленым лугам и лесам. Но теперь животные и люди были крепко привязаны, а драгоценные неисчерпаемые грунтовые воды резвились в трехстах футах под землей: колодцы были дороги, слишком дороги для индейцев.

За водой Квини проделывала теперь уже далекий путь на автомобиле, ведь колодца Бутов, лучше которого ни у кого не было, уже не хватало. Каждый четверг, когда она ездила верхом к горшечнице в поселок агентуры и помогала в работе, она привозила с собой домой наполненный мешок с водой. Каждый четверг она также заходила на почту и к секретарше суперинтендента и спрашивала, не было ли для нее письма.

Наконец однажды утром ревностная мисс Томсон раскрыла папку входящих и подала Квини письмо. На конверте не было ничего, кроме как «Квини Кинг», значит, письмо было запаковано вместе с другой почтой. Почерк Квини был незнаком, но может быть, Стоунхорн написал его левой рукой?

Она поблагодарила и взяла письмо с собой, не открывая. Она хотела быть при этом одна. Когда она выехала из поселка и оказалась в ничейной прерии, она без дороги поскакала к искалеченной сосне и уселась в ее тени. Там вскрыла она своим ножом конверт, вытащила из него белый листок и прочла: «28 августа. Агентура. Джо».

Оставалось еще восемь дней.

Квини убрала письмо в нагрудный карман, застегнула его, села на лошадь и, звонко вскрикнув, снова погнала ее.

Дома она перечла бабушке четыре слова, медленно, как пастор в кирхе читает священное писание. Бабушка долго сидела не шевелясь.

Потом они приступили к работе.

Вечером 27 августа Квини обтерла как следует автомобиль и пожалела, что не может полить его из шланга. Но все же, хотя и с большим трудом, она добилась, что машина стала такой же чистой и блестящей, как и у суперинтендента. Она вытрясла еще раз все одеяла, привела в порядок свежевыстиранную рабочую одежду Джо, проверила запас воды, которую они с бабушкой натаскали из разных источников. Она вычистила охотничьи ружья, и стволы их тускло замерцали. Она пошла к лошадям и негромким голосом, который любили животные, сказала им, что завтра возвратится их господин. Собак не было поблизости. Ведь они должны были сами искать себе воду и в эту неделю редко появлялись у дома.

Когда солнце стало красным, как цветок кактуса, и скалы напротив засветились отраженным белым светом, Квини и бабушка переделали все работы, которые наметили сделать в доме и около него. Квини пошла тропинкой на другую сторону, на кладбище, и сказала старому Кингу, над могилой которого ветер покачивал желтые стебельки, что сын его завтра возвратится в родные места.

Ночью Квини улеглась напротив бабушки и вспоминала, как часто она в детстве забиралась к бабушке под одеяло. Сегодня ей тоже хотелось чувствовать участие человека, который вместе с ней надеялся и опасался. Нервы Квини стали точно струны, которые осторожно настраиваются рукой на нужный тон, и временами эти струны уже как будто и сами хотели запеть.

Утром Квини встала до солнца и наслаждалась последним ночным дыханием лугов, тихо веющим над землей; еще немного, и она, беззащитная, снова будет лежать под палящим зноем. На Квини было бирюзовое платье, в котором она была на родео, но безо всяких украшений. Лицо ее осунулось, глаза казались большими, потому что под ними залегли тени.

Бабушка сидела на лугу и, казалось, ни на что не обращала внимания, кроме как на красивые белые, желтые и голубые нити-щетинки дикобраза, которыми она осторожно обшивала кожаную полоску налобной повязки.

На другой стороне, на ранчо Бутов, уже тоже началось движение. Мальчик, племянник Мэри, гнал лошадей на пастбище. Мэри чистила свинарник. Когда в дверях показался Гарольд, Квини ушла за свой маленький дом и пыталась там, в тени, укрывшись ото всех, помечтать о новой картине. Должно же ей прийти в голову что-нибудь такое, что понравится супруге суперинтендента. Это было нелегко. Женщина с пепельными волосами была «эйр-кондишен», как бы сказал Стоунхорн.

Тихие часы прошли, наступило время собираться в дорогу, если Квини хотела в семь часов уже быть в агентуре. Она подошла к автомобилю, закрыла его верх, села за руль, осторожно, без громкого стука захлопнула дверцу. Завела мотор. Прислушалась. Он работал нормально. Она направилась по изрезанной колеями дороге вниз, а там по совершенно свободному шоссе поехала с хорошей скоростью.

Когда в семь часов в поселке агентуры открылись двери супермаркета, спорткабриолет стоял перед ним. Квини вошла, взяла тележку для покупок и поехала вдоль стенда. Сегодня она не собиралась экономить, она экономила для этого дня. Она купила большой кусок говядины, — бизоньего мяса из заповедника сегодня в продажу не поступало, его доставили только в школу и другие учреждения. Очень большой кусок говядины купила она. Она взяла также черного хлеба, чаю и несколько бутылок минеральной воды. Все связанное с жирами, молоком, сахаром не любили ни Стоунхорн, ни бабушка. Квини поэтому прошла мимо этой витрины, а вот некоторые фрукты она прихватила: яблоки, бананы, апельсины. Кассиршу порадовала относительно приличная сумма.

Она пристально посмотрела на Квини, но та опустила веки, потому что не хотела расспросов. Квини припомнился тот вечер, когда перед супермаркетом стоял Стоунхорн, и его «Хэлло!». И мгновенно пронеслось перед ее глазами все, что последовало за этой неожиданной встречей, вплоть до того момента, когда она стала женой Стоунхорна.

Квини положила покупки в кабриолет и поехала на стоянку перед канцелярией суперинтендента, стоянку, на которой обычно хватало места и для приезжих, и служащие претензий не предъявляли. Она осталась сидеть в машине. В восемь часов начинался рабочий день, и после восьми Квини рассчитывала увидеть появление другой машины, машины, которая доставит Стоунхорна. Сейчас ее ждать было еще рано.

В семь тридцать на улице показался автомобиль со стороны госпиталя. За рулем сидел Эйви, рядом с ним не было никого. Он подъехал вплотную к спорткабриолету и высунул голову в открытое окно. Квини открыла дверцу, потому что Эйви кивнул, приветствуя ее, и, видимо, хотел что-то сказать. Квини с нетерпением смотрела ему в лицо. Отечные щеки свидетельствовали о нездоровом сердце этого человеколюбца.

— Итак, сегодня! — сказал Эйви. — Ему пришлось нелегко, и состояние его неважное. Наберитесь терпения и не возлагайте сразу слишком больших надежд. Я к вам загляну… бай!31

Он развернул автомобиль, поехал обратно и свернул, как заметила Квини, на дорогу, ведущую к больнице. Значит, он приезжал только ради нее.

Молодая женщина откинулась на спинку сиденья. У нее найдется целое море терпения, лишь бы возвратился ее муж.

Семь часов сорок пять минут. Подъехали на автомобилях заведующие отделами. Они издалека приветствовали Квини, и она приветливо отвечала.

Семь часов пятьдесят пять минут. Прибыли на службу суперинтендент и его заместитель. К ограде садика перед домом заведующих отделами уже прислонились два старых индейца, которые, конечно, стремились к Кэт Карсон, ведающей благотворительными средствами. Они казались сработанными из кожи. Не было жизни в их лицах.

Восемь часов. Нервы Квини напряглись, заныли, это бесполезное «нечто», назвал их однажды старый председатель индейского суда. Горло ей словно сдавило шнуром. Она неотрывно смотрела в ту сторону, откуда должен был приехать автомобиль из Нью-Сити.

Восемь сорок. Подъехал «Олдсмобил» — купе32, подъехал в размеренном самонадеянном темпе известного спортсмена, который знает, что, если захочет, может всех обогнать. «Олдсмобил» остановился в том же самом ряду, что и Квини, через два стояночных места. За рулем сидел водитель лет двадцати — двадцати пяти с совершенно безразличным выражением лица. На заднем сиденье Квини увидела человека в сером костюме и рядом с ним своего мужа — Стоунхорна. Он был в белой рубашке — безукоризненно чистой, — черных джинсах и черной ковбойской шляпе — в одежде, в которой он уехал с суперинтендентом из своего дома. Одетый в серое вышел, за ним — Стоунхорн, и Квини по его взгляду поняла, что он заметил ее в закрытом кабриолете. Заметил — не поприветствовал. Квини смотрела обоим вслед: они вместе вошли в канцелярию суперинтендента.

Обычно жены индейцев тихо и недвижимо ждали в автомобилях, пока их мужья справляются с делами в учреждениях. Но Квини только в одном была индейской женой старого стиля, и больше ни в чем. Она была дочерью своего отца только в том, что ей самой ценным казалось, но больше ни в чем, с чем она, вроде бы должна была чувствовать себя связанной.

«Кто может мне помешать тоже войти в этот дом, в который вошел мой муж? Даже если складки упрека появятся в уголках рта Стоунхорна, я сделаю это».

Она вышла, взяла с собой ключ зажигания и пошла в приемную суперинтендента, в это просторное помещение, правая половина которого была отведена для работы секретариата. Она пробежала по красной дорожке, не спуская глаз с одетого в серое и своего мужа, которые уже входили через обитую мягким дверь к суперинтенденту. Стоунхорн не обернулся, но второй, который шел позади, закрывая дверь, еще глянул назад, — возможно, он услышал ее шаги.

У мужчины в сером костюме, примерно сорока — сорока пяти лет, лицо было невыразительное, непримечательное, но Квини почувствовала в его выражении своего рода профессиональную выучку. Она посмотрела на этого человека таким взглядом, что ему должно было это прийти в голову, должно было прийти еще и потому, что он имел соответствующие способности да и поднаучился еще быстро соображать, и он, продолжая еще держать дверь открытой, с полуусмешкой сказал:

— Миссис Кинг?

Квини своим обликом, манерой держаться, не делая ни единого движения, подтвердила его догадку.

Одетый в серое помедлил какую-то долю секунды.

За этот миг Квини разглядела через полуотворенную дверь суперинтендента за письменным столом, она смогла даже уловить важность, официальность его взгляда. Слева от него стоял Стоунхорн, большой, узкобедрый, в выжидательной, внешне равнодушной позе.

Мужчина в сером костюме решился:

— Миссис Кинг, прошу! Заходите вместе с нами.

Квини последовала приглашению и встала с правой стороны, позади незнакомца, который приветствовал суперинтендента с какой-то смесью бесцеремонности и служебного этикета.

— Вы располагаете временем? Можем мы вас отвлечь на минутку? — Эти слова сопровождались взглядом на кресла против письменного стола.

Суперинтендент, не вставая с места, широким жестом пригласил троих своих посетителей занять кресла, которые были не столь удобны, чтобы захотелось в них долго сидеть, но и не столь неудобны, чтобы в них не хотелось садиться.

Стоунхорн сел последним. Он сделал это так, как будто не придавал этому никакого значения.

— Так вот, Холи, — без приглашения начал одетый в серое, — мы доставили вам назад в резервацию свидетеля Джо Кинга. Он на вашем попечении. Вы несете за него ответственность, как за индейца резервации. Я уведомляю вас об этом.

— Извольте, — официальность формулировок, видимо, несколько разочаровала суперинтендента, но он сохранял спокойствие.

А тот продолжал:

— Да, было бы трудно утверждать, что он оказался нам чем-нибудь полезен, напротив, легко продемонстрировать, как время, усилия, проницательность могут быть употреблены совершенно без пользы.

Служебная мина суперинтендента омрачилась, он уставился на крышку письменного стола.

— Кинг — без совести и без нервов, вот что нам лучше всего удалось установить. Но его специфическую разновидность индейского цинизма и упрямства мы, без сомнения, недооценили. Возможно также, мы просто переоценили применяемую степень — вполне возможно. Но нападение банды и гангстеров, во всяком случае, исключено, совершенно исключено. Так ведь и по вашему мнению, Кинг?

— Да.

Это было первое слово, которое Квини услышала из уст своего мужа. В его голосе что-то изменилось.

— Остается обсудить несколько моментов в отношении вашей дальнейшей жизни в резервации, Кинг. У вас имеется ранчо, у вас — молодая жена. Вы, в сущности, счастливейший на свете человек. И заметьте, всем этим вы можете наслаждаться до глубокой старости. Вы трижды болели. Вы пользовались лучшим медицинским обслуживанием. Следите все время за собой. Холи, вам я рекомендую проверять службу здравоохранения резервации.

Суперинтендент взял это себе на заметку. При этом он взглянул на Джо Кинга, и в него закрался необъяснимый страх: глаза индейца как бы заволокло туманом и из этого тумана могло вдруг появиться что-нибудь опасное.

Квини посмотрела на сапоги Стоунхорна с отворотами. Стилет заткнут на своем обычном месте. Это не могло быть неизвестно «серому».

Незнакомый служащий, должности и имени которого Квини еще не знала, продолжал:

— И никаких больше глупостей, Кинг! Подумайте о своей семье.

Незнакомец резко повернулся к Квини. Он словно перешел от школьного наставления к непринужденной беседе:

— О чем же мечтают молодые жены индейцев, миссис Кинг?

— Так вы, оказывается, изучаете мечты? — ответила встречным вопросом Квини, ответила решительно, как и действовала в жизни; злоба бушевала в ней. — Мечтаю о таких вещах, как религия, наука, искусство.

— Ах да. Вы ведь учитесь в художественной школе, миссис Кинг. Там, я знаю, происходит много дискуссий. Нет, я имел в виду только вас, ваше короткое письмо. Нам пришлось воспользоваться услугами института языка, чтобы выяснить значение слов.

— Хорошо еще, что оно было недлинным. А то бы институт языка еще не справился бы с переводом. Но мой муж наверняка бы помог вам…

Незнакомец с легкой иронией представился:

— Джонсон, Лесли.

— Позвольте, — Квини перешла на этакий скромно-любезный тон, — раз уж вы интересуетесь мечтами жены Джо Кинга… позвольте узнать, о чем же мечтает ваша собственная жена, мистер Джонсон?

Сэр Холи наморщил лоб. Оборот, который принял разговор, очень ему не нравился.

Но Джонсон, широко растянув рот, рассмеялся, не разжимая зубов.

— Да, у меня есть супруга. Вы не считаете меня предметом, достойным мечтаний?

— Не столько вас, сколько ваш автомобиль.

— И это говорит индеанка! Ну, Квини Кинг, вы тут переиграли Сару Джонсон. Но вернемся к вашему первому вопросу. Да, мы исследуем явления сновидений, галлюцинаций. Строго научно. Не хотите ли произвести опыт, как человек и во сне может себя держать в рамках?

— Для чего?

— Ваш муж определенно может. У диких иногда еще наблюдается контакт между сознанием и вегетативной нервной системой. Интересный феномен.

Лесли Джонсон снова повернулся к Стоунхорну:

— Жаль, Кинг, что образование ваше школьное так недостаточно. Но зато ваша сообразительность, ассоциативность, а также быстрота реакции и память — намного выше средних. Не изображайте больше изгоя, работайте с нами! Мы вам об этом уже говорили. Если надумаете, можете к нам обратиться, это никогда не поздно.

Стоунхорн не подал и виду, что слышал это предложение. Джонсон поднялся, причем складки вокруг его рта создали такое выражение, что Квини испугалась его, как неожиданно выскакивающего хищника. Поднялись и Кинги.

— Кинг, вас ждет мистер Шоу. Идемте. — Это прозвучало как приказ.

Стоунхорн, ни с кем не попрощавшись, как марионетка пошел к двери. Квини хотела пойти за ним, но Джонсон кивнул ей: «Останьтесь». Когда обитая дверь закрылась за Джо Кингом, Джонсон сказал:

— Несколько слов, миссис Кинг, между нами. Вашему мужу, как я уже сказал, недостает школы. Он, в противоположность вам, при всех его гангстерских перипетиях, примитивный индеец. Своего рода военный вождь. Это его достоинство и его недостаток. У людей такого сорта после знакомства с новейшими методами следствия часто возникает психический переходный криз. У него нет наших цивилизованных защитных механизмов, он реагирует как ребенок или животное, скорее как дикарь: физически — на медикаменты, психически — на все, что кажется ему оскорблением. Сделайте все что можете, чтобы он из-за своих кризов не стал пьяницей или наркоманом… что касается последнего, то кое-что было замечено…

— …даже при вашем ответственном надзоре? — спросила Квини как бы с наивной непосредственностью.

— Миссис Кинг, вы играете дерзкую тинейджер даже лучше, чем я мог бы предположить. Вы, очевидно, не только талантливая, но и усердная ученица Джо! Тем не менее я дам вам еще один совет для вашей же пользы: позаботьтесь о том, чтобы он не укокошил Гарольда Бута. Мы сопоставляли показания обоих, и Бут все же остался при некоторых своих существенных утверждениях, которые, как нам теперь известно, были, мягко говоря, не совсем точными. И некоторые допросы дорого обошлись вашему мужу, и в положении, в котором находился ваш муж, люди становятся очень щепетильны. Позаботьтесь вы также и о том, чтобы ваш муж из чувства мести, по существу ни на чем не основанного, а потому и не поддающегося контролю, не заколол вдруг неожиданно лучшего врача больницы или служащего, чтобы покарать в его лице медицинский клан, так как того, конкретного, который ему был ненавистен, он настичь не в состоянии. В этом отношении комплекс у него очень силен. После всех его глупостей это стало бы главным идиотизмом его жизни!

Холи побледнел.

— Глаза у него всегда были странные, — сказал он, — один мой сотрудник уже предложил произвести проверку его психического состояния. Вам ведь известно, Джонсон, что мать Кинга уже совершила убийство, а сам Джо Кинг дважды подозревался в убийствах. Лишь из-за недостатка доказательств дела были прекращены. Не выяснилось и теперь что-нибудь?

Уголки рта Лесли Джонсона опустились.

— Это не разбиралось. Джо Кинг был лишь свидетелем, хотя бы даже и подозреваемым, но свидетелем, а мы вообще никакой не отдел по убийствам. Для нас имеют значение только развитые организованные формы гангстеризма, которые так невыносимо усложняют нашу работу.

— У Кинга, наверное, еще и дома есть оружие. И скажу вам откровенно, Джонсон, впервые в жизни индеец производит на меня жуткое впечатление.

— Возьмите себя в руки, Холи, это дело привычки. Я оставил Кингу даже его знаменитый стилет. — Джонсон беззвучно улыбнулся, и Квини поняла, что служащий его опасной профессии должен начисто подавлять собственное чувство страха; сэр Холи с явным удовольствием пришел в ужас. — Во всяком случае, — заключил Джонсон, — мы доставили вам ваш крепкий орешек. В полное распоряжение вашего управления. Разгрызайте его дальше. У вас есть время. Желаю успеха!

Он дал Квини понять, что она может идти.

Когда она уже взялась за ручку двери, он вдогонку еще спросил:

— И у вас через две недели начинается новый учебный год в художественной школе?

— И это тоже в вашем ведении, мистер Джонсон? Тогда я отвечу.

— Отнюдь нет, миссис Кинг! — И он поклонился.

Квини покинула помещение и пошла к двери кабинета Ника Шоу. Секретарша ее не останавливала. Квини постучала и одновременно вошла.

Мистер Шоу, заместитель суперинтендента, сидел за письменным столом и вел деловые записи. На стуле для посетителей у стены сидел деревянным изваянием Джо Кинг.

— Нам можно идти, — сказала Квини.

Джо поднялся и, забыв попрощаться с мистером Шоу, вышел с Квини из дома, пошел к автомобилю. Он остановился на момент рядом, как бы в нерешительности, и подождал, не последует ли от водителя служебной машины, с которым он сюда приехал, какой-нибудь реплики или вопроса. Но шофер, как, естественно, и ожидала Квини, остался совершенно равнодушным. Единственное, что ей бросилось в глаза, это особенно мягкие, облегающие, похожие на кожу перчатки.

Она молча села на правое сиденье и дала Стоунхорну ключ зажигания.

Он скользнул на место водителя, включил двигатель, прислушался к нему с обычным вниманием хорошего шофера, выехал на проезжую часть и развернулся. С умеренной скоростью он поехал по дороге, ведущей в долину, на склоне которой стоял их дом. Он не смотрел на Квини во время езды и ничего не спрашивал.

Когда к полудню они достигли ответвления изрезанной колеями дороги, он еще снизил скорость и, направляя колеса так, чтобы они не попали в затвердевшую колею, задал первый вопрос:

— Какие ты дала полиции показания?

— Только что, когда меня задержал Джонсон?

— Нет, раньше… я не знаю, когда точно. Может быть, три или четыре недели назад. Когда я отсутствовал.

— Полиция и не шевелилась. Никто меня ни о чем не спрашивал. Мне не надо было думать, говорить ли мне и что говорить.

Машина достигла лужка перед домом. Стоунхорн затормозил. Автомобиль остановился. Прежде чем выйти из-за руля, Стоунхорн долго смотрел на свою жену.

— Та-ак, я тебе верю. Значит, они лгут… эти… господа. Представляю себе. Такая подлость! — Его голос, как и прежде, звучал чуждо. — А что было, пока я сидел у Шоу?

— Они утверждали, что у тебя склонность к наркотикам. Им теперь известно, что Бут говорил неправду. Они боятся, как бы ты не стал по индейским обычаям мстить ему, больничным врачам и персоналу.

— Пусть боятся. — В этих его словах послышалась не ирония, что все за ним знали. То, что проскользнуло в них, это была ненависть. — Ты расскажешь мне слово в слово, что они говорили?

— Да.

Они покинули машину и пошли в дом. Наверное, Стоунхорн хотел услышать ответы Квини на оба своих вопроса, прежде чем сесть с ней за один стол и лечь в одну постель. В комнате Стоунхорн поздоровался с бабушкой, с уважением, как того и заслуживала старая женщина, и схватился затем за охотничье ружье в углу.

— Кто это его вычистил?

— Я, — сказала Квини.

— Ты! — улыбнулся Стоунхорн.

Он нашел боеприпасы на их обычном месте, достал их, зарядил оба ствола, взвел предохранитель и поставил обратно в угол ружье покойного отца. Подержал в руках свое. Пока он с этим возился, Квини не мешала, но вот он подал ей знак, и они вместе пошли посмотреть лошадей.

— Он еще тут! — Стоунхорн имел в виду пегого жеребца, который пробился к своему наезднику, прогнав других лошадей.

— Два взноса я еще могу заплатить, — сказала Квини. — Деньги на это есть. А дальше видно будет.

— Для чего он тебе нужен?

— Для тебя он мне нужен.

Квини смотрела мужу в лицо. Не только глаза его были в тумане; щеки, ранее такие худые, словно бы пополнели. Весь он как-то неестественно изменился.

Подошла бабушка с большим куском мяса. Когда Квини вопрошающе на нее взглянула, старая женщина сказала:

— Если вы не возражаете, мы пойдем наверх, к нашей площадке. Я разожгу небольшой костер, и мы испечем его в золе.

Стоунхорн согласился, и они отправились на площадку, на которой Стоунхорн говорил Квини накануне родео о возможном нападении на него — отщепенца гангстеров, о том, что не исключена его гибель. Недели, прошедшие с того времени, представлялись пропастью, разделившей на части жизнь.

Женщины набрали сухих дров: их теперь найти было нетрудно. Бабушка разрезала кусок мяса, затем дрова охватило пламя, и наконец мясо в золе вкусно запахло. Они принялись за жареные ломти. И тут Квини заметила, что у ее мужа, зубы которого были как жемчужины, появилось много пломб. Он перехватил ее взгляд, который она хотела утаить, и сказал:

— В зубах есть нервы. Врачебное искусство вообще сильно ушло вперед.

На обратном пути им открылся вид на желтую, высохшую прерию и сверкающие горы по другую сторону долины. Воздух от жары словно вибрировал. В вышине парил ястреб.

Квини вбирала в себя волны красок и дыхание ландшафта, но мысли ее были совсем о другом. Стоунхорн зарядил ружье. На склоне долины по другую сторону дороги стояли у своего свинарника Айзек и Гарольд Буты. Стоунхорн быстрым движением направил кверху ружье, нажал спуск. Раздался выстрел, эхо прокатилось по полуденной тишине прерии. Оба Бута взглянули на них. Квини представила себе их испуг. Ястреб камнем упал с высоты.

Стоунхорн подбежал и взял свою добычу.

Когда он вернулся с ним, на лице старой женщины отразилось удивление, которое, кажется, не ускользнуло от охотника. А ведь бабушка в юности видела столько мастерских выстрелов, что Квини и представить себе этого не могла.

Женщины занялись птицей. Бабушка хотела кожу с перьями по возможности сохранить целой и сделать из нее чучело, чтобы Квини упражнялась в своем искусстве, имея натуру. Стоунхорн пошел в дом, снял белую рубашку и надел темную. Затем он снова зарядил ружье и положил около себя на склоне в траву.

Отец и сын Буты исчезли.

День миновал. Небо так и осталось чистым. Не появилось ни облачка — ни малейшей надежды на дождь. Наступил вечер, засверкали звезды.

Квини молча стояла у постели. Бабушка уже улеглась. Стоунхорн оставался снаружи на лугу. Он не входил, и Квини почувствовала, что он всю ночь хочет пробыть один на воле. Она легла к бабушке. Дверь осталась открытой. Вокруг стрекотали кузнечики. Время от времени топали лошади.

Обе женщины не спали.

После полуночи, когда внутрь повеяло холодным воздухом, Квини подняла голову:

— Бабуля!

— Ну что, Тачина?

— Когда я была маленькой, ты рассказывала мне по ночам о Святой Тайне, и ты мне как-то сказала…

— Ты еще кое-что помнишь?

— Я не забыла. Ты сказала мне, что ложь — наибольшее зло… и кто в лжи упорствовал, того убил Великий и Таинственный после молитвы людей о снопе правды.

— Это я тебе говорила.

— Но теперь нет больше сил.

— Это зависит от нас, Тачина. Кого бы ты хотела убить за ложь?

— Гарольда.

Перед восходом солнца обе женщины наконец забылись на час.

Утром Стоунхорн и Квини поехали с лошадьми к отдаленному источнику, чтобы напоить там животных и не расходовать домашний запас воды. Лужи в русле ручья стали еще меньше и готовы были совсем исчезнуть.

По дороге домой Кинги пересекли сосновую рощицу. Здесь Квини остановилась, повернул назад своего Пегого и Стоунхорн.

— Что станет с лошадьми зимой? — спросила молодая женщина. — Не могли бы мы здесь построить навес?

Стоунхорн осмотрелся.

— Да, это я еще мог бы сделать. Это верно.

— Я написала письмо, Стоунхорн.

Он ждал, что она скажет дальше.

— Не тебе. Другому Инеа-хе-юкану. Старому вождю, имя которого тебе дала твоя мать.

— Что у тебя за мечты? Он, должно быть, уже… ему должно быть теперь больше ста лет.

— Возможно, так и есть.

Стоунхорн посмотрел на нее:

— Итак, у меня жена, которая пишет письма!

Пегий кусал трензеля. Они продолжили путь.

По возвращении Квини села на корточки на лугу за домом. Она сдвинула колени, оперлась в них локтями и положила голову в ладони. Так она просидела много часов, и никто не мешал ей. Бабушка и Стоунхорн понимали, что ей надо подумать.

На следующее утро Кинги увидели автомобиль, который уже чуть свет ехал внизу со стороны агентуры. Стоунхорн, который с Квини стоял у загона для лошадей и уже зануздал себе для поездки Пегого, пошел в дом, Квини — за ним. Он достал оба своих пистолета, которые были еще полностью заряжены, и надел один на себя.

— Живым меня больше не возьмут.

Квини смотрела в землю. Она не хотела показать своего страха.

Стоунхорн вышел с женой на лужок перед домом. Автомобиль свернул с пустого шоссе на дорогу, ведущую вверх. Теперь было видно, что только один человек был внутри.

«Форд» остановился, и наружу вышел Эйви.

— Хэлло!

— Хэлло, — ответила Квини.

— Надо кое о чем поговорить. — Врач подошел ближе. — Есть у Кингов несколько минут для меня?

Стоунхорн показал рукой, что Эйви может зайти в дом. Врач последовал знаку, вошел в помещение и сел на краешек кровати. За ним вошла Квини. Стоунхорн остался стоять на пороге.

— Квини, — начал врач, — ну, как тут у вас дела? Через несколько дней начинается ваш последний школьный год. Вы уже подготовились к отъезду в художественную школу?

— Я остаюсь здесь.

— Именно на этот ответ я и рассчитывал. Когда вы ждете ребенка?

— В начале апреля.

— До этого еще далеко. Наверное, вы можете сдать экзамен на бакалавра на три месяца раньше, чем остальные. Вы же лучшая ученица.

— Я могу сдать его и годом позже, как делают многие. На эту зиму я останусь здесь.

— Вы это обдумали?

— Я сказала.

— О'кей. Вы знаете, что ваше решение вызовет много неприятностей?

— Не для меня.

— Вы должны, по меньшей мере, подать заявление!

— Для этого у меня есть время, бумага и шариковая ручка.

— Вам известно постановление об обязательном образовании?

— Я думаю, вы напишете мне справку, док. Так я предполагала.

— Дитя мое, Эйви не всемогущ. Это же уже много раз доказано. Джо, что вы на это скажете?

— Ничего.

— Это немного. Загляните как-нибудь ко мне мимоходом, а?

— Нет.

— Будьте благоразумны, Джо. — Эйви претендовал на доверие. — Вам известно так же хорошо, как и мне, что вы в нездоровом состоянии. Стимуляторы, которые вам так любезно вводили, скоро перестанут действовать. Мы должны о вас позаботиться.

На лице индейца отразилась такая ненависть, что врач испугался.

— Замолчите вы, Эйви. Эти слова, что вы говорите, я уже в третий раз слышу. Прежде чем я их услышу еще раз, я буду стрелять. Мне не надо больше никаких врачей.

Эйви сидел на краю кровати и сжимал и разжимал кулаки, словно душил кого-то.

Наконец он поднялся.

— У вас будет справка, Квини. Я дам ее сейчас же нашему шефу по школам, Эве Билкинс, а вам — копию. С мисс Билкинс я надеюсь договориться. Она учительница и ей наплевать на обязательность и план, а тут мне поможет Кэт Карсон: у нее язык неплохо подвешен. Значит, решено… бай!

Он посмотрел на часы и заторопился. Квини проводила его до автомобиля.

Когда Эйви достиг внизу шоссе и его автомобиль на глазах стал уменьшаться и наконец совсем исчез, Стоунхорн повернулся к жене:

— Ты из-за меня собираешься здесь остаться? Ты мне совершенно не нужна.

— Ты меня гонишь прочь?

— Тебя нужно гнать в школу! И тебе не стыдно теперь отказываться?

— Мне не стыдно.

— Все это болтовня.

— Это не болтовня, и я хочу от тебя слышать другие слова, Стоунхорн. Я знаю, что делаю.

— Ты знаешь, что делает любящая жена, но я об этом не хочу ничего слышать. Получай своего бакалавра, я требую этого от тебя.

— Ты это действительно о том, чтобы я стала бакалавром, или речь о том, что ты не хочешь видеть меня? Тогда так и говори.

— Мне не нравится твой тон. Это не ты. — Стоунхорн пошел к лошадям.

Квини побежала вверх по склону, чтобы набрать дров. Когда она уже занялась этим, подошла бабушка и помогла ей. Квини работала с опущенной головой, скрывая стоящие в глазах слезы.

Когда в маленькой печке затрещал огонь и блюдо из поджаренной на жиру муки — довольно безвкусная еда — было готово, все трое поели, не говоря друг другу ни слова. После еды Стоунхорн закурил сигарету, которая пахла иначе, чем другие его крепкие сигареты, и на исходе дня Квини заметила, что пачка, которую он, должно быть, носил с собой, уже наполовину пуста.

Он лег в эту ночь вместе с Квини. Усталые, с издерганными нервами, лежали они рядом друг с другом.

Каждый старался показать, что он спит, и каждый делал вид, будто бы верит, что другой спит. Стоунхорн, казалось, долго прислушивался к чему-то, чего не было слышно.

В последующие дни Стоунхорн по мере надобности ездил с лошадьми на далекий водопой. Он связывал всех четырех вместе и ехал один, Квини оставалась. Она пыталась использовать время и рисовать, но образы и мысли у нее мешались. А пальцы с кисточкой, казалось, деревенели. Бабушка не ходила больше за водой на другую сторону к Бутам. Стоунхорн ничего не сказал, но она сама решила, что не стоит. Другие колодцы уже иссякли. Экономили. Воды только-только хватало для питья. Стоунхорн докуривал остаток своих странных сигарет. Второй пачки у него, кажется, не было. Он явно слабел. Щеки провалились, глаза глубоко запали, блуждающий взгляд стал горящим. Однажды, снова съездив с лошадьми на водопой, он сказал во время скудного обеда:

— Вода там кончилась. Надо срочно продавать или забивать…

Квини снова поехала на автомобиле в агентуру, чтобы достать там воды. Это была крайняя мера и на короткое время. Возможно, все же пройдет дождь и можно будет спасти лошадей. Квини приехала очень рано, задолго до открытия учреждений управления, чтобы никого не встретить. Но Эйви она обнаружила недалеко от его дома и поскорее подъехала к нему.

— Как дела? — спросил он опять из машины в машину.

Квини описала изменения в своем муже.

— По моему мнению, пройдет месяца три, пока он справится с этой проблемой — если только у него хватит сил на это. Не оставляйте его!

— Док Эйви, что же это такое?

— Вы можете себе это представить. Но держите язык за зубами. Новейшее, научное, бескровное. Во сне не приснится, очень болезненные стоматологические и другие медицинские процедуры без анестезии, шоки, инъекции и моральное истязание. — Он втянул голову обратно и поехал к своему дому.

В церкви шли молебствия о дожде, а дома бабушка молилась по-своему. Цены на мясо упали, потому что повсюду приходилось забивать скот. Если поднимался ветер, он поднимал пыль, которая набивалась в трещины на коже и поры, смешивалась с потом. У Стоунхорна были синие губы, а когда он что-нибудь делал, он тяжело дышал. Но он все-таки сделал навес в сосновой роще.

— Или ты отправишься в свою школу, или я уйду отсюда сам, — сказал он однажды ночью в хижине своей жене. — Два дня тебе на размышление.

ОГОНЬ

На следующее утро в агентуре было неспокойно. Многие индейцы-ранчеро, в том числе и отец Квини, приехали к мистеру Брауну, замещавшему шефа по экономике Хавермана, который все еще лечил свое больное сердце.

Животные гибли от жажды; на рынке индейцы-ранчеро получали далеко не закупочные цены. Ни колодцев, ни оросительных систем, ни пастбищ на хороших землях, как у соседей — белых ранчеро, у них не было. От мистера Брауна было ничего не добиться, кроме слов, которые не помогали. Службой здравоохранения были запланированы в резервации колодцы, но это для людей, не для скотоводческих хозяйств. Считалось, что оросительные системы не окупят себя в холмистой прерии. «Стоимость их превысит пользу», — уверял мистер Браун.

Но от отчаявшихся ранчеро было трудно отделаться.

В кабинете Евы Билкинс тоже доводы и контрдоводы — словно вороний грай.

— Остается лишь одно: я прикажу доставить ее с полицией.

— Не забывайте, Ева, что испытала молодая женщина.

— С таким мужем — да! Исключительно из-за него. Ей надо уйти от него. Он гибельно влияет на нее. Когда это у нас были затруднения с самой Квини? Никогда. Воспитанная в порядочной семье, пусть даже и в старомодных устоях, отличная ученица, единственная из нашей резервации принятая в художественную школу — это благодаря моим настойчивым хлопотам, — в восемнадцать лет уже заявившая о себе как о художнице, без пяти минут бакалавр — и вот вдруг катастрофа! За гангстера выйти замуж, да еще ребенка ждать от него, и теперь уходить из школы! Не может быть и речи об этом! Ни в коем случае! — Ева Билкинс помахала в воздухе письмом. — Пустая бумажка — эта справка! За этим Эйви нужен глаз да глаз. Его панибратство с индейцами противоречит служебным документам. Нужно его просто убрать отсюда. Ну и устроил он нам, возвратил этого бандита так скоро назад. Мистер Шоу с трудом выяснил это. И через год было бы ему рано, тогда и нашей Квини ребенок не помешал бы стать бакалавром. Но я буду действовать решительно, я прикажу доставить ее с полицией. Она в течение двенадцати лет подлежит обязательному школьному обучению. Я добьюсь подписи Холи!

— Что за муха вас укусила, Ева? Наверное же, есть и другие пути. Я совершенно не верю в то, что муж Квини хотел бы воспрепятствовать…

— Вы слишком хорошего мнения о преступнике! Это ясно! И нет никаких различных путей, но есть одно-единственное объяснение! Он тиранит нашу Квини, она боится его. Она ведь знает об ужасных событиях на этом отдаленном ранчо. Молодая женщина просто оказалась во власти этого человека. Мы должны защитить ее! Это еще видно будет, кто тут распоряжается.

— Но пойми же, Ева, в условиях демократии распоряжается здравый смысл. Разве не так? Я думаю, если Квини экзамен на бакалавра…

— Больше ни слова, Кэт Карсон! Так или иначе… она поедет в художественную школу. И притом немедленно. Ни дня я больше не дам ей прохлаждаться в доме Джо Кинга. Она уже опускается! Миссис Холи целую неделю ждет парную картинку к «Черному быку»— она предложила большую сумму. И что делает Квини? Ничего. Просто ничего. Сэр Холи обратил мое внимание на то, что Квини становится на путь «способной и талантливой ученицы Джо Кинга». Джо Кинга! — Ева Билкинс выговорила это имя с настоящим отвращением. — Этот станет препятствовать! Да мы сами ему еще раз покажем. Он должен быть под врачебным контролем, а он и не собирается.

— Ну, в этом отношении вы уж ничего не сделаете. Это компетенция Эйви.

— Но то, что происходит с Квини, — это мое дело, и я его доведу до конца. В художественной школе она не только получит своего бакалавра. Она там еще год пробудет в гигиенически и морально безупречном окружении и, как женщина, вдалеке от грубияна своего мужа. Этот наркоманящий парень вообще годится только для того, чтобы… ну да ладно.

Ева Билкинс взялась за телефон и попросилась у мисс Томсон на прием к суперинтенденту. Секретарша попросила повременить. Сэр Холи из-за принесенной циклоном жары на и без того засушливую землю был очень занят. Не хватало не только воды для животных, не хватало и питьевой воды. Распространились желудочно-кишечные заболевания — это всегдашнее бедствие при недостатке воды. Госпиталь был переполнен. Появились смертельные случаи у детей. Шефу по школам можно было при этом и немного подождать!

Так и случилось, что Еве Билкинс пришлось свою просьбу отложить на день. Но этот день имел большое значение.

Это был день, когда Квини должна была по настоянию Стоунхорна принять решение.

Она уже рано утром заметила что муж чем-то обеспокоен, но не говорит чем. И она боялась, что он сдержит свое слово и уйдет.

Он лишь немного времени уделил лошадям — томившиеся от жажды, они понуро стояли неподалеку, — потом пошел своими обычными широкими шагами, но только медленно, вверх по склону и остановился наверху, как будто бы что-то видел или чуял вдали.

Когда он возвратился, бабушка, которая обычно от этого воздерживалась, взглянула на него прямо и требовательно.

— Где-то, должно быть, горит, — сказал он. — Запах доносит ветром. Но еще не видно где. — Он повернулся к Квини, которая едва дождалась, чтобы муж с ней заговорил. — Тебе дается день отсрочки. Укладывай все, что войдет в машину, и седлай лошадей. Видно, нам придется отсюда убираться.

Когда она несколько раз на него вопрошающе взглянула, он выдавил еще из себя:

— Огонь.

Имущества у Кингов было немного. Одежда, одеяла и охотничьи ружья поместились в багажник. Пистолеты Стоунхорн надел на себя. Скромную мебель и печку можно было оставить. Большую заботу вызывали лошади. Стоунхорн не переставал вести наблюдение. Бабушка взяла мотыгу и принялась широкой полосой сбивать и выпалывать вокруг дома и загона траву. Квини стала лопатой очищать полосу от всего горючего. Так создают защиту, чтобы можно было зажигать встречный огонь. Когда работа была сделана, Квини глянула на другую сторону, на ранчо Бутов. Там, кажется, все еще были беззаботны.

Наконец к, вечеру Стоунхорну все стало ясно, и он принял решение. Он вышел на склон перед домом так, чтобы с другой стороны долины его можно было хорошо видеть, вынул пистолет и дал три предупредительных выстрела в воздух. У Бутов снаружи был только мальчик. Он поднял голову, и Стоунхорн помахал ему руками. Мальчик исчез. Через некоторое время наружу вышла Мэри. Стоунхорн просигнализировал: горит прерия.

Ранчо Бутов было ближе к опасности. Там принялись за дело. Айзек и Мэри оседлали коней и помчались к скоту и пасущимся лошадям. Свиньи были выпущены. Наверное, они могли спастись сами. Матушка Бут набила в оба автомобиля все, что было можно. Гарольд сел за руль семейного автомобиля, матушка Бут втиснулась в «Фольксваген»к взяла к себе мальчика. Оба автомобиля поехали в направлении агентуры. Гарольд — впереди.

Далеко у горизонта, за Белыми скалами, Квини заметила первый черный дымок. Дул только легкий ветерок, это еще было благо. Если огонь усилится, станет приближаться, можно пустить навстречу ему другой — встречный пал.

Уже летели стаи птиц, и воздух наполнился шумом крыльев.

— Если огонь придет на Белые скалы, ты, Тачина, уезжай с Унчидой. Можешь давать до ста миль. Ты поедешь до агентуры. В агентуре есть противопожарные средства. Если все же тебе там покажется ненадежно, поезжай на Нью-Сити. Не забудь сначала заправиться в поселке. Я останусь с лошадьми.

Море огня с его дымовой кроной текло быстрее и быстрее. По ту сторону гор горизонт светился багровым. Квини остановилась на шаг позади мужа: она хотела еще раз посмотреть на него так, чтобы его не беспокоить.

Ветер с приближением огня усиливался, становился штормовым. Он свистел наверху в соснах, ломал сучья.

— Уезжай, Тачина.

Она села за руль внешне спокойно, как будто это была ее обычная поездка. Бабушка села рядом. Квини завела двигатель и осторожно поехала изрезанной колеями дорогой вниз. Как только она достигла шоссе, она дала газ и пошла на высокой скорости. Разок она еще оглянулась назад, но Стоунхорна больше уже не увидела. Он, должно быть, ушел к лошадям, которые чуяли огонь. С возбужденными животными оставалось искусство ковбоя и наездника.

Квини ехала спокойно и равномерно. Дорога была совершенно пуста, и автомобиль, несомненно, был быстрее, чем огонь, который еще не преодолел гребня гор. Наступили сумерки, и Квини включила фары.

Когда она решила, что отъехала достаточно далеко, она убавила скорость. Дорога теперь стала оживленнее. Ей встретилась колонна пожарных машин, за ней два служебных автомобиля: вероятно, семейство Бут сообщило и поторопило.

Было уже темно, когда Квини повернула на Агентур-стрит. Все окна здесь были ярко освещены, так же и в госпитале и в канцеляриях управления. Моторы большей части еще припаркованных автомобилей были уже заведены. Две пожарные машины стояли наготове. Квини заправилась и проехала через поселок на дорогу, ведущую в Нью-Сити. Многие автомобили обгоняли ее. Когда она проехала почти тридцать миль, она съехала на обочину, выключила двигатель и еще раз убедилась, что задние фары горят. Бабушка не говорила ни слова и, наверное, задремала. Квини откинулась назад, чтобы немного успокоиться. Они снова встрепенулись, когда дикий рев сирен наполнил ночную прерию и пожарные машины со стороны Нью-Сити пронеслись мимо спорткабриолета к поселку агентуры. Проследовали грузовики, наполненные людьми, мотыгами, лопатами, противодымными масками; это были отряды по борьбе с лесными пожарами, теперь их пришлось послать в прерию. Сирены, понемногу замиравшие вдали, были надеждой для Квини. Наверное, огонь можно остановить прежде, чем Стоунхорн погибнет в нем вместе с лошадьми.

Шло время.

Квини прислонилась к плечу бабушки; они впали в полудремоту и снова пришли в себя, когда уже заалел горизонт и высветились на краю неба тучки. Пожарная машина взвыла позади кабриолета и просвистела мимо, обратно на Нью-Сити. Значит, главная опасность позади. Квини вскочила.

— Будем возвращаться?

— Да.

Со скоростью не более чем сорок миль ехала Квини снова в поселок агентуры. Огней в окнах уже не было. Все небо затянуло серым, упали первые капли дождя. Квини не остановилась в агентуре, не повернула на дорогу, которая вела к дому, а поехала к одному из выкрашенных светло-желтой краской домов среди новых построек для индейских семей. Заглянув в окно, она поняла, что семья, которая в нем жила, уже поднялась или, может быть, даже они совсем не ложились. Бабушка осталась сидеть в автомобиле, а Квини постучала в дверь дома и вошла.

Маленькая квартирка содержалась очень чисто. Седая индеанка, наверное лет пятидесяти, высокого роста, с гордой осанкой, вышла навстречу молодой женщине.

— Тачина!

Молодая женщина села на кушетку, на которой ночью, конечно, спали.

— Простите, что я пришла без предупреждения, — сказала она, и горло у нее сжалось так, что она стала запинаться. — Я не знаю, что мне делать.

— Вы погорели?

— Я не знаю.

— А ваши лошади?

— Я не знаю.

— Где твой муж?

— Я не знаю. Он остался там… а я… в это время мы… я, моя бабушка и я… мы на автомобиле… мы уехали… — Губы у Квини задрожали, она закрыла лицо руками и зарыдала.

Женщина ждала. Она не утешала. Не проявляла она и нетерпения. Она совершенно спокойно сидела, пока Квини не отняла руки и не глянула на нее большими заплаканными глазами.

— Что с тобой? — спросила большая седая женщина, теперь на языке их племени. — Почему же ты не едешь домой? В вашей долине огонь, должно быть, остановлен.

Квини не то икнула, не то всхлипнула. Она вытерла мокрое лицо, и было видно, что она и стыдилась, и в то же время была в полном отчаянии.

— Итак, что же, Тачина? Скажи мне, что? Я ведь твоя старая учительница.

Молодая женщина кивнула:

— Миссис Холленд, я… Как же мне сдать на бакалавра? Я должна это сделать. Но я не могу в художественную школу… это слишком далеко. Это невозможно.

Пальцы Квини нервно подрагивали.

Женщина покачала головой.

— И это нужно решить сейчас, после ночного пожара, когда ты еще не знаешь, жив ли твой муж? Что же произошло, Тачина?

—  — Миссис Холленд, муж у меня — строгий человек, и я не могу сегодня явиться домой, если я не скажу, где и когда я сдам на бакалавра…

Женщина улыбалась, в то же время качая головой.

— Тачина, твой Кинг — такой взбалмошный мальчишка! Теперь и ты стала настоящим Кингом, такой же взбалмошной, и хочешь, чтобы твоя старая учительница после ночного пожара и не позавтракав сказала, где можно сдать на бакалавра.

Квини снова кивнула, даже не улыбнувшись женщине за ее участие:

— Я должна это знать, иначе я не могу вернуться домой.

— Джо не убьет же тебя на пороге…

Уголки рта Квини сжались.

Женщина перестала улыбаться.

— Тачина. я уже слышала, что ты отказываешься посещать двенадцатый класс художественной школы, и это вызвало большое волнение и сильную досаду. Ребенок не должен помешать. Ты замужем. Школа бы учла твое состояние…

— Но я не могу сейчас уехать.

— От этого тебя не избавит никто. Эйви даже сам пожалел, что дал тебе эту справку, — может быть его из-за этого переведут. Школа — это обязанность. Ты из-за мужа хочешь остаться дома?

— Он меня гонит в школу!

— Ну? Тогда все в порядке.

— Нет. Я не поеду.

— Тачина! Что за фантазии! Отправляйся! Иначе миссис Билкинс отправит тебя с полицией.

— Черт возьми! Она, наверное, думает, что я стану там рисовать? Я не сделаю ни одного штриха… или буду просто разводить пачкотню…

— Тачина!

Молодая женщина развела руками.

— Как бы мне это объяснить?

— Попытайся.

— Я должна остаться со своим мужем Он болен. Если он останется один, он уже никогда не поправится…

— Ему надо идти в госпиталь. Там они могут сделать для него больше, чем ты.

Квини вскочила с кушетки и закричала, но совсем тихо, хриплым шепотом:

— Миссис Холленд! Вы же ничего не знаете, ничего! А я знаю, хотя мне этого никто толком не объяснил. Раньше мы говорили «пытка»и «яд», теперь они говорят «новейшие методы»и «врачебное искусство», и они вводили ему свой яд. И сейчас он у меня… да, сейчас он у меня такой, каким они его выпустили. Он погибает, и он сделает что-нибудь ужасное, как только я уеду. Если еще не сделал, если не сделал… он не хочет больше жить, а индеец, который не хочет жить, умирает. Но я не хочу оставить его умирать, а он требует от меня сдавать на бакалавра, и я должна это сделать, но я не могу от него уйти. И если я сейчас вернусь домой, я должна знать… И меня не надо призывать к благоразумию, говорить мне о госпитале, о школе, потому что это бессмысленно и потому что я ничего этого и слышать не хочу. Я вот пришла к вам… и если вы мне не поможете…

Женщина побледнела.

— Тачина, прошу тебя, успокойся; это же так просто. Только я еще все точно не знаю. Это очень просто. Ты пойдешь в другую школу, ты сдашь на бакалавра у нас, здесь. В обычной школе. По всем теоретическим предметам. Экзамены по изобразительному искусству ты сдашь потом, позднее; это все как-нибудь образуется. Вся школа обрадуется, что ты снова у нас.

Квини потребовалось некоторое время, чтобы уяснить себе все это.

— Миссис Холленд! А если она пришлет полицию?

— Она ничего не сделает. Ты знаешь, я уже два года директор. Отправляйся к себе, Тачина, тебе нельзя вредить своему ребенку!

По лицу молодой женщины медленно потекли слезы.

— Я дам тебе чаю, Тачина. Я позову твою бабушку сюда, и вы вместе попьете здесь чаю. Тем временем я сбегаю и соберу подписи.

У Квини по щекам пошли темные пятна.

— Но они скажут, сегодня у них нет времени; был пожар и…

— …и ни слова больше, Тачина, ведь ты уже достаточно наговорила, и теперь я приступаю к действию.

Большая седовласая женщина, которая была индейской учительницей и директором школы, покинула дом. Квини слышала, как снаружи заработал мотор.

Квини оставалось теперь ждать. Они ждали вместе с Унчидой. Первый час прошел быстро, и чай подогнал сердце, так что Квини почувствовала себя бодрее. Второй час был еще спокойным часом; Квини прилегла. Третий и четвертый часы снова пробудили в ней беспокойство, и сердце, казалось ей, стучит на всю комнату.

Наконец в полдень директриса возвратилась.

— Вот, — сказала она и положила перед Квини ходатайство, утвержденное многими подписями и печатью. — Но это оказалось труднее, чем я думала. Холи мне помог, хотя я и не ожидала этого. Может быть, он один знает твоего мужа, как ты. Значит, ты идешь теперь в наш двенадцатый класс. Через три дня начинаются занятия. В художественную школу суперинтендент позвонил по телефону. Директор согласился, хотя и с сожалением, и он это согласует с министерством, ведь художественная школа центральная и ты представлена на художественной выставке.

— Так много защитников, — все еще сдержанно прошептала Квини. — Я их прямо чувствую затылком.

Затем она поблагодарила и пошла вместе с Унчидой.

Она заправилась и кое-что купила в супермаркете. И при этом ловко ускользнула из поля зрения матушки Бут, которая тоже с тележкой-корзиной обходила стенд. Квини подогнала еще кабриолет к почте с тайным предчувствием, что в «general deliver!»— почте до востребования — есть что-нибудь и для нее, и ей действительно было выдано письмо. Но оно было адресовано не ей, а ее мужу, на нем были канадская марка и почтовый штемпель «Вуд-Хилл». Она сунула его в большой нагрудный карман своей блузы и поехала со скоростью сто миль, разрешенной ей Стоунхорном и которую полиция в создавшейся ситуации, конечно же, могла допустить. Ей не терпелось скорее добраться домой.

На стороне Белых скал огонь еще нанес кое-какой урон, в том числе и на участке ранчо Бутов, но через шоссейную дорогу, благодаря пушенному встречному палу и действию отрядов пожаротушения, не перешел.

Некоторые отряды по борьбе с огнем расположились биваками в долине, очевидно, в ожидании, пока окончательно не миновала опасность. Также оставались еще и пожарные машины. Квини сбавила скорость, чтобы ни на кого не налететь.

Дом Кингов целехонький стоял на склоне под моросящим вечерним дождем.

Квини поехала по боковой дороге, все ухабы и ямы которой она могла перечислить и во сне. Она остановилась у дома, велела бабушке выйти, закрыла машину и пошла к той стороне дома, откуда был виден выгон для лошадей. Все они были тут: Пегий, карий и две кобылы.

У нее комок подступил к горлу, она вошла в дом.

На деревянном ложе без одеяла лежал Стоунхорн.

Женщины все распаковали и снова определили на свои места одежду и одеяла. Стоунхорн поднялся. Он не мог скрыть, что из-за удара копытом хромал.

— Пегий черт устроил мне танцы, — сказал он извиняющимся тоном. — Свиньи у Мэри убежали в огонь, жаль хорошего жаркого. Но во всем остальном — о'кей. — Джо так много лет объяснялся только на английском, что и в речь на родном языке своего племени вплетал английские выражения.

Бабушка зажгла керосиновую лампу, и они поужинали тем, что привезла с собой Квини. Потом Квини показала мужу свой документ — разрешение посещать двенадцатый класс школы в резервации. Она сделала это с явным страхом. Он изучал ходатайство и подписи на нем довольно долго, потом бросил ей этот листок обратно.

— Я ждал от тебя чего-то другого, Квини, но если ты теперь прячешься за агентуру — прекрасно. Эти господа, конечно, больше разбираются в моей жене, чем я. Что ж, оставайся тут в качестве моей сиделки и моего надзирателя. Пока я это смогу переносить и пока это сможешь вынести ты. У тебя есть с собой сигареты?

Она положила перед ним две пачки. Он пренебрежительно осмотрел их и сунул одну в рот, явно не находя в том особого удовольствия.

— Я хотела тебе достать таких же, которые ты в последний раз здесь курил, — робко пояснила Квини, — но их не завозят в поселок.

Стоунхорн выдохнул короткий смешок.

— Ты в самом деле спрашивала такие сигареты? У тебя была пустая пачка, которую я больше так и не нашел?

— Да. Они такие дорогие, ты поэтому смеешься?

Стоунхорн усмехнулся еще раз.

— Бесценны. Дорогая моя, они бывают только у тайных торговцев наркотиками и в некоторых особых службах для специальных целей. Что же у них в поселке были за лица?

— Им было стыдно, что они не могут выполнить желание покупателя.

— Живут как собачки прерий в зоологическом саду. Твое счастье, Квини, иначе бы они нас еще арестовали по подозрению в торговле наркотиками, а люди, которые мне эти последние пачки дали с собой, — табу, неприкосновенны. Не вмешивайся больше никогда в дела, которых ты не понимаешь. — Вдруг выражение лица Стоунхорна изменилось. — Если ты опять поедешь туда, вниз, можешь сказать Эйви, что я приеду к нему за уколом морфия. У меня довольно сильная боль от удара копытом в поясницу. От брыкающегося коня всегда жди неожиданностей.

— Джо, я боюсь…

Стоунхорн встал. Его лицо стало жутким. Он крикнул:

— Чего ты боишься? Ну, отвечай! Чего ты боишься?

Квини страшно испугалась.

— Это дело Эйви. Ты, конечно, можешь… можешь… пойти к нему…

Стоунхорн опрокинул ногой стол. Квини вскочила с криком:

— Стоун…

— Заткни глотку! Принесешь мне завтра шприц? — Он встал перед ней со стилетом в руке.

— Джо… — Тут страх овладел ею, и она бросилась вон из дома.

Она понеслась вверх по склону и притаилась среди сосен. Свет в доме потух, она услышала крики и грохот.

Понемногу все затихло.

Квини дрожала всем телом.

На протяжении часа царили тишина и неизвестность. Что там, Квини и подумать боялась. Потом наконец она увидела появившиеся очертания тени бабушки. Старая женщина поманила, и Квини медленными шагами направилась назад. Все еще дрожа, она встала у порога. В груди кололо: это было сердце.

Квини вошла.

Стоунхорн лежал на кровати, он устремил взгляд на молодую жену. Глаза его блестели в свете свечи, которую зажгла бабушка. Квини медленно села на другую кровать. Стол был разломан, лампа разбита вдребезги, труба печурки разорвана на части.

Бабушка стояла в углу рядом с охотничьим ружьем.

— Хэлло, ты боишься? — Это был другой голос.

— Это было глупо с моей стороны, Джо.

— Да, это верно. Тебе придется еще не раз пережить такое, если ты во что бы то ни стало решилась здесь остаться. Иди лучше в свою художественную школу. Я уже тебе раньше это советовал. Или позаботься о том, чтобы Эйви давал мне морфий.

— Он этого не сделает. Ты так сойдешь на нет, Джо. За каких-нибудь три месяца.

Стоунхорн вяло натянул на себя одеяло; огоньки в его глазах потухли, но он еще продолжал смотреть на жену.

Квини церемонно достала из кармана блузы письмо из Канады. Стоунхорн с интересом наблюдал.

— Ага, наконец-то. Я все время ждал, что ты еще что-нибудь извлечешь из своего заколдованного мешка.

Она дала ему письмо. Он вскрыл стилетом конверт и при свете керосиновой лампы прочитал вслух:

— «Инеа-хе-юкан, вы будете для меня желанными гостями, в любое время приезжайте и можете оставаться в моей типи столько, сколько захотите. Инеа-хе-юкан».

Казалось, Стоунхорн вылезает из своей собственной кожи. Он с некоторым усилием поднялся и положил письмо в маленький прочный ящик, лучший ящик в доме, в котором сохранялись патроны.

Квини тоже поднялась и убрала свое тяжело завоеванное ходатайство, которое, запачканное, валялось на полу. Остаток ночи она лежала рядом со своим мужем и чувствовала, насколько исхудало его тело. Он не касался ее, но их руки нашли друг друга.

На следующий день все встали немного позже. Разгромленная комната еще не была приведена в порядок, когда автомобиль под моросящим дождем свернул на боковую дорогу. Приехал Халкетт, отец Квини. Он приехал на автомобиле, с которым у Квини были связаны воспоминания. Чтобы приехать в такую раннюю пору, надо было выехать еще ночью. Дочь поздоровалась с ним и увидела при этом, что на заднем сиденье лежит большой, закрытый наброшенным покрывалом ящик. Отец осмотрел сначала не дом, в котором исчезла бабушка, закрыв за собой дверь, а заглянул в загон для лошадей, где у животных находился Джо.

Туда направил он свои шаги, и Квини пошла с ним.

— У вас же все есть! — воскликнул Халкетт, когда остановился у загона.

Джо перелез через ограду. Ему не хотелось показывать, что трудно согнуться в пояснице.

— С такими лошадьми ты можешь делать деньги, — заметил отец. — Если вы займетесь их разведением.

— Кобыла Квини жеребая.

Отец захотел уже идти назад к автомобилю и кивнул обоим молодым людям, чтобы они подошли вместе с ним.

— Что будет теперь с твоей школой, Квини? — спросил он. — Они со мной говорили об этом.

— Я иду в двенадцатый класс здесь, у миссис Холленд.

— Наконец-то ты стала разумной! Художественная школа ни к чему для наших детей. И жена принадлежит своему мужу. — Он повернулся к Стоунхорну: — Джо, как же быть? Нужна вам еще наша бабушка? У меня жена тяжело заболела от жары и плохой воды. Мне надо ее отвезти в больницу. Тиф, говорят они..

— Возьми бабушку. Мы теперь здесь вдвоем.

— Хорошо. Я тут захватил вам с собой кроликов. Белые, длинношерстные. Они должны набрать вес до восьми фунтов. И я нашел тут одного в Нью-Сити, который хорошо платит за шкурки.

— Наш шеф по экономике Хаверман, ну и обрадуется же он, когда вернется, — сказал Стоунхорн. — Он все хотел, чтобы я разводил кроликов.

Халкетт не понял иронии.

— Для тебя это не занятие, Джо. Ты настоящий лошадиный человек, это я вижу. Но для Квини подойдут белые кролики. А ты, собственно, их потом забьешь, и поедите жаркое.

— С удовольствием. Они дорого стоят?

— Я ничего за них не платил. Я же вам, вашему дому еще ничего не давал.

Халкетт с помощью Джо вынул деревянную решетчатую клетку с четырьмя кроликами из автомашины. Их ангорский мех был действительно великолепен.

— Джо, — сказала Квини, мысли ее смешались, — может быть, мне для миссис Холи нарисовать собачку прерий? Она ждет картинку.

— Слушай, наконец, с твоими художествами! — Отец стал сердиться. — Я должен тебе как следует объяснить, как содержать этих кроликов, чтобы они хорошо росли. Джо должен тебе построить для них хлевушку с проволочным полом, это для чистоты… Пятьдесят — шестьдесят кроликов сможешь ты держать.

Квини с удовольствием заткнула бы себе уши, ведь мысли о кроликах ей и в голову не приходили, но из уважения к отцу она ничего не сказала.

Отец открыл багажник и достал еще что-то внушительных размеров.

— Нам пришлось забить, была сильная засуха. Я прихватил вам с собой два телячьих костреца.

Джо и Квини приняли нелишний запас мяса. Они отнесли его бабушке в дом, которая только теперь узнала, что ей предстоит возвращение домой. Ее пребывание у Кингов, рассчитанное всего на несколько дней, продлилось довольно долго. Она быстро собрала свой небольшой узелок, слегка похлопала Квини по плечу:

— Я молюсь за тебя и за ребенка.

Квини было очень тяжело расставаться.

Бабушка сидела в машине, у отца был уже в руках ключ зажигания, когда он еще раз высунул голову в окно:

— Джо!

Стоунхорн подошел.

— Не давай себя дурачить, Джо, вот что я тебе скажу, если один… один из тех придет. Гарольд сообщил, что ты не раз угрожал семейству Бут оружием, и он предложил обыскать твой дом и запретить тебе держать оружие. У него безотчетный страх с тех пор, как ты возвратился живым. Был он таким койотом и как свидетель?

Стоунхорн слегка закусил нижнюю губу; глаза его стали узкими, словно он во что-то целился.

— Послушай же, Джо, — продолжал Халкетт, — Эд Крези Игл спрашивал Мэри, и Мэри сказала, что это все ложь. Ты стрелял по ястребу и дал три выстрела из-за огня. Предложение Бута отклонили. Значит, никто не имеет права хозяйничать в твоем доме. Но Гарольд напился как свинья и избил Мэри, правда, и она не осталась в долгу, по крайней мере Гарольд заработал хорошую круглую синюю шишку и один глаз у него закрылся. Но Мэри лежит в больнице.

— Жаль, что меня при этом не было. Тогда лежал бы и он, но где-нибудь в другом месте. Я займусь этим парнем, хотя еще и не могу согнуться.

— Что с тобой такое?

— Пегий ночью во время пожара сказал мне своим копытом, что хочет прочь. Так, пустяк, просто я стал плохим ковбоем.

Халкетт слегка усмехнулся и махнул рукой, как бы подтверждая, что это, и верно, пустяк.

— Удивительно, что вы всех лошадей сохранили в засуху. Молодцы. Мне пришлось забить.

Очевидно, отцу было тяжело от них уезжать.

Но вот двигатель завелся. Бабушка еще раз простилась с Квини и Джо взглядом.

Когда автомобиль исчез, оба пошли к дому. Счастье, подумала Квини, что отец не нашел времени зайти внутрь. Хотя бабушка и сложила, конечно, в сторону осколки, щепки и печные трубы, однако порядочным помещение все-таки не выглядело.

— Да, значит, надо мне теперь делать новый стол. Лампа нам летом не нужна, — заключил Джо; печные рукава он тут же снова соединил.

— Я здесь кое о чем подумала, Джо, и хотела бы с тобой посоветоваться.

— Опять какие-то новости? Что ж, давай.

Она вышла из дома, вышел и он с ней. Моросил мелкий дождик, но они не обращали на это внимания.

— Я должна тебе кое-что объяснить, Стоунхорн, тогда мне это и самой станет ясно.

Оба стояли позади дома, где их не могли видеть с ранчо Бутов.

— Ты слышал, что мой отец против рисования картин. Ему, конечно, нравится, как бабушка вышивает по старым образцам, но больше этого он не хочет ничего видеть. Администрации пришлось много лет упорно бороться, пока ему, хочешь не хочешь, пришлось дать согласие, чтобы я училась в художественной школе. Он бы с удовольствием меня спрятал, но это теперь совсем не так просто, как когда-то. И вот я научилась рисовать, это моя страсть, но это не такая работа, как другие. Я не могу целые дни рисовать, так как мне надо теперь каждый день кормить этих белых кроликов. Я не могу просто целыми днями мечтать. Я уже нарисовала три хорошие картины, которые продала: «Щит», «Руки»и «Черный бык». Теперь миссис Холи хочет иметь картину об укрощенном Браме33, но черный бык опускает рога против нее, ты понимаешь? Я же не могу это нарисовать. Я не продаю самое себя. Этого я не делаю.

Квини смотрела прямо перед собой, однако она чувствовала, как ее муж сбоку на нее смотрит.

— Ну, продолжай, продолжай.

— Тогда я, значит, не смогу мечтать и уж совсем не смогу по заказу. Я должна раскрыться сама собой, и в меня должно войти что-то, на что я смогу опереться… что-то закономерное, со своим внутренним законом, не с таким, что создают люди, и им можно вертеть как хочешь — с законом прерии. Я не могу его найти нигде, кроме как у наших отцов. Мне надо еще раз начать с начала. С самого начала. Я буду изучать наши старые типи и наши звезды, которые с четырьмя, с пятью и с восемью концами. Я знаю их старые тайны, четыре ветра, с четырех сторон света, утро и свет и восемь ветров. Я должна также постичь новые тайны наших звезд, их форму и место; белые люди говорят о геометрии, но это, как я понимаю, только внешнее. Я хочу свести это вместе. В этом я раскроюсь, ведь в этом есть тайна независимо от меня и также закон. Я попытаюсь это сделать. Горшечная работа тоже поможет мне в этом продвинуться. Одну из своих попыток я дам потом миссис Холи для ее стены или для гардины. Я нарисую, конечно, не кроликов и не собачек прерий. Это была просто шутка. Что ты скажешь об этом?

— Ты, видно, думаешь, что я при моем «совершенно неудовлетворительном школьном образовании» что-нибудь понимаю в искусстве?

— Ты должен ответить мне не как ученик средней школы, Инеа-хе-юкан, ведь все, что ты можешь сказать мне в этом случае, я знаю сама. Отвечай мне как индеец.

— Ты хорошо сказала, Тачина.

— Ну давай же, тогда я сегодня же примусь за рисунок, а завтра нам надо в поселок, в драгстори34 и купить краски и бумагу. У меня уже мало. Я думаю, если миссис Холи образец захочет перенести на материю, она ее мне сама даст. Технику я изучила.

— Что это ты заговорила о миссис Холи?

— Я была у нее на ленче, когда ждала суперинтендента, чтобы справиться о тебе.

Стоунхорн, казалось, что-то стряхнул с себя.

— Может быть, я даже через миссис Холленд смогу получить заказ для школьной столовой, для спортивного или для актового зала. Я как-нибудь спрошу. Я хочу не только учиться в школе, я хочу еще и работать, и нам нужны деньги на Пегого.

— И для собственного колодца.

— Стоунхорн, вот еще что выдумал! Мы и свой собственный колодец! — Квини улыбнулась, слезы выступили у нее на глазах, она готова была расплакаться от радости за вновь пробудившуюся в муже волю к жизни.

Оба пошли обратно в дом, и, так как Квини без стола не могла работать, Стоунхорн начал с того, что прежде всего снова изготовил его. Закончив эту работу, он совершенно выдохся и бросился на кровать. Он моментально заснул.

Через несколько часов он проснулся. С печки распространяла аппетитный запах телячья нога. Джо и Квини с удовольствием поели. Пока Квини убирала со стола, Джо подошел к двери и прислушался. Квини тоже услышала в тишине ночной прерии гудение хорошего мотора на шоссе со стороны агентуры. Стоунхорн надел на себя поверх куртки пистолет. Квини не отважилась ничего сказать, она не отважилась даже вздохнуть. Она только думала: Вакантанка или бог, или как там еще тебя назвать… вели им там, внизу, проехать мимо… я отблагодарю тебя, как ты того потребуешь.

Однако автомобиль свернул на боковую дорогу и, закачавшись на ставших скользкими колеях, полез наверх. Тучи закрывали звезды, и беспрестанно моросило. Фары доставали сквозь пелену дождя, через луг до дома.

Стоунхорн приотворил дверь и остался стоять за ней.

Автомобиль неподалеку остановился, кто-то повозился около него, раздался голос:

— Хэлло!

— Это же опять Эйви, — сказал Стоунхорн жене, — но на другом автомобиле.

Квини дернулась, словно бы порываясь выбежать наружу, Джо призвал ее взглядом остановиться и вышел сам.

Он встретил врача, который стоял в дождевике у машины. Мотор не был выключен. В загоне топтались лошади.

— Один из вас должен мне помочь, Гарольд или вы. Мы не знаем, что произошло во время пожара с Элизой Бигхорн и ее тремя детьми. Вертолет пытался безрезультатно…

— Вы можете заставить полицию заняться этим. Тогда они хоть раз сделают что-то полезное.

— Джо! Я сегодня утром просил патронажную сестру об этом позаботиться. Но она ездит на автомобиле, а куда автомобиль проехать не может, там нет и медицинской службы. Даже если это Марго. Завтра до обеда у меня три операции. А я еще, черт побери, ночью тут путаюсь; это не дает мне покоя. Старший мальчик — эпилептик, вы знаете об этом.

— Вам нужна лошадь? Кобылу я могу дать.

— Вдвоем было бы лучше. Я сомневаюсь, что ночью найду этот дом.

— Я поеду с вами. Надо ведь аптеку и тому подобное в сумы взять?

Эйви достал сумку и ящик из автомобиля и дал их Стоунхорну, который собирался седлать лошадей. Эйви выключил двигатель.

Он, конечно, заметил, что в доме теперь загорелась свеча, но, так как Джо его не приглашал, он не пошел внутрь.

Кинг быстро взвалил на лошадей седла и вывел из загона Пегого и кобылу. Мокрые шкуры их пахли. Он со своей негнущейся поясницей взлетел в седло не так легко, как раньше, но все же легче, чем Эйви. Он крикнул Квини, что возвратится не ранее утра, и понукнул Пегого. Кобыла побежала за ним. Путь шел вниз, кусок по шоссе в долине, а потом по правую руку без дороги через поле. Эйви вспотел, и дождевая сырость проникала сквозь его одежду. Стоунхорн как ведущий задал убийственный темп. Где позволяла местность, он шел в ночной темноте галопом. Он заставил карабкаться вверх по крутому склону: при переходе через горную седловину, когда двигались то вверх, то вниз и лошади перепрыгивали поваленные деревья, Эйви вывалился из седла. Стоунхорн ждал на своем Пегом, пока врач снова не вскарабкается на кобылу. Путь вниз проходил мимо сосен, среди их ветвей, по корням. Эйви крепко держался за луку седла. Поводом он почти не пользовался: кобыла сама выбирала дорогу, следуя за жеребцом. Мокрые ветки сосен хлестали всадников, кололи лицо.

По другую сторону высоты местность пострадала от огня. Покрытая пеплом земля была мокрая и не пылила. Но ландшафт почти не изменился, потому что ночь и тучи все равно стерли все краски, и только немногие группы деревьев давали понять, как бушевал огонь. Стоунхорн, кажется, ни на миг не сомневался в направлении.

После трехчасовой скачки Эйви слабым голосом крикнул:

— Хэлло!

— Что такое?

— Еще далеко?

— Совсем рядом.

Стоунхорн предоставил Пегому свободу, так что он мог бежать как хотел, и это было быстро. Жеребец фыркал.

Но Джо не обманул Эйви. Через десять минут он остановился.

— Здесь… было…

Не слишком много смог увидеть тут Эйви. Он достал сильный карманный фонарь и посветил. На земле лежали обугленные остатки хижины и два обугленных ствола дерева, один из которых, несмотря на сырость, еще дымился.

Эйви спешился. Стоунхорн оставался верхом и держал кобылу за повод. Он наблюдал за поисками Эйви.

Врач вернулся.

— Ничего. И никаких обугленных тел. Возможно, они своевременно убрались в надежное место.

Он обтер лоб. Почти телесно чувствовал он иронию своего спутника, который молча сидел на Пегом.

— Что теперь делать, Джо?

— Это определяет медицинская служба. Я только скаут. Всего один доллар двадцать пять центов в час.

— Минимальная ставка для неквалифицированного персонала. Это в данном случае не слишком мало? — Эйви был обескуражен: что за тон у этого парня, которому он всегда помогал!

— Для человека с совершенно неудовлетворительным школьным образованием достаточно, док. Но к этому еще следует добавить по пятьдесят пять центов в час за лошадь.

— Можем мы еще что-то предпринять, кроме возвращения назад? — Эйви был очень раздражен.

Джо спешился, привязал своего Пегого к обгорелому колышку, оставив кобылу на свободе, и исчез в темноте.

Эйви остался у лошадей, почесал лысину и принялся расхаживать взад-вперед. Он устал, как собака. Позади был рабочий день, к тому же еще полночи с непривычной нагрузкой. А завтра предстояли тяжелые операции. Надо надеяться, неподдающийся учету непредсказуемый Джо все-таки вернется назад. Лошади были, во всяком случае, залогом этого.

Эйви не пришлось ждать так долго, как он боялся. Показался Стоунхорн. Женщина с двумя детьми следовала за ним той слишком торопливой, спотыкающейся походкой, которой коротконогие люди стараются не отставать от длинноногих. Джо нес на руках мальчика осторожно, как врач или отец. Эйви мог отчетливо видеть эту группу в свете своего фонаря.

Он почувствовал некоторое облегчение.

Группа достигла врача и лошадей. Женщина потеряла силы, как только увидела, что она у цели. Мальчик был не в себе. Стоунхорн осторожно положил его на землю, снял с себя куртку и сунул ему под голову и плечи. Два других ребенка присели на корточки. Эйви занялся женщиной.

— Истощение, — сказал он наконец. — Где же она находилась?

— У Желтой земли, в песчаной норе. Там они спасались от огня; это можно было предположить. Они не ушли потом оттуда, потому что у маленького мальчика были сильные припадки, и в конце концов они ослабли от голода.

— Надо воды.

— Да они наполовину промокли. — Джо достал из седельной сумки фляжку и, как только Эйви удалось привести женщину в сознание, дал ей и обоим детям попить.

Эйви беспокоился за младшего.

— Плохо дело. Надо взять его с собой в больницу. А как мы поступим с женщиной и обоими мальчуганами?

— Оплатит медицинская служба телячью ногу?

— Даже ногу, если она у вас с собой.

Джо развернул пакет.

— Вы обо всем подумали.

— Все по-простому, док.

— Кого или что вы, Джо, собственно, высмеиваете? Меня?

— Клан, мистер Эйви.

Элиза Бигхорн взяла телячью ногу под мышку и сказала Стоунхорну на языке их племени, что она с детьми останется здесь и будет ждать нового дома и общественной помощи, на которую она, как индеанка резервации, имеет право.

— Тебе лучше надо найти какую-нибудь работу, — ответил Джо. — Что толку тут сидеть с детьми! Младшего мы возьмем с собой.

Женщина зло посмотрела на Стоунхорна, но ничего не сказала.

Стоунхорн завернул мальчика в куртку, взял его к себе на Пегого, подождал, пока Эйви устроится на кобыле, и пустился галопом, который вытрясал из Эйви все нутро. С тревогой смотрел врач на приближающуюся цепь гор, которую надо было преодолеть и на обратном пути. Как только лошади снова стали карабкаться по бездорожному склону, он вцепился, как и по дороге сюда, в луку седла. Но перевал он преодолел и на этот раз уже без падения.

Наконец они достигли шоссе в долине.

— Сойдите с лошади и подождите, — распорядился Стоунхорн. — Я пригоню вам автомобиль.

Эйви с радостью слез на землю и, совершенно разбитый, уселся на камень. Он взял к себе ребенка. Насквозь мокрому Джо он хотел отдать куртку, но тот отказался и оставил ее все еще не приходящему в сознание мальчику.

— Ключ зажигания, док!

— Ах да.

Джо взял кобылу за повод, понукнул Пегого и в безоглядной скачке достиг своего маленького дома на склоне, у которого стоял автомобиль Эйви. Немного спустя этот автомобиль, тихо урча, подъехал по шоссе к врачу. Джо развернулся и поставил автомобиль Эйви в нужном направлении.

Врач поднес мальчика и уложил его на заднее сиденье: в автомобиле было достаточно одеял.

— Садитесь, Джо, я отвезу вас обратно до развилки.

Врач сел за руль, взял в зубы сигарету.

Стоунхорн вытянул немного вперед нижнюю губу и сел рядом с ним.

Когда Эйви предложил ему закурить, он поблагодарил.

— Я бы тоже хотел иметь вашу медвежью натуру, — сказал врач. — Вам в самом деле не нужно никакой больницы.

— Все еще слишком мало защитных веществ, док. Но я их теперь вырабатываю.

— О чем это вы, собственно?

— Метод был новый, но неудачный. Видите ли, с помощью прожектора. Недостаток сна, немного невралгии и подлости — в конце-концов такой человек, как я, сходит на нет. Это не вышло. Но своей отравой они меня чуть-чуть не загнали…

— Какой отравой?

— Только ради здоровья пациента. Я трижды переболел, так ведь? Вы должны были знать об этом. Я уже готов был сдаться, но решил иначе. Так лисица отгрызает себе ногу, если хочет быть на свободе. Я отказался ото всех их шприцев и переходных состояний. Я теперь испытал, как это происходит, и это Квини чуть не стоило жизни, но теперь я знаю течение. Я обладаю способностью сознательно управлять своей нервной системой. Потому что я дикарь. Гангстерское тайное судилище сделало бы из меня просто котлету, если бы только они меня могли схватить. Полиция и кто там у них на подхвате — эти работали цивилизованнее. Мне надо научиться бороться в этой среде еще лучше.

— Кого же вы, например, относите к этой среде?

— Ну вот Холи меня перехитрил, когда отвез в Карнивилл… я еще молодцом ехал сквозь песчаную бурю. Возможно, его самого перехитрили, даже очень возможно. Потом Лесли Джонсон, его обязанность выводить на чистую воду гангстерские дела, выслушать перебежчика и сделать из него шпиона; в довершение всего он еще попал впросак с Гарольдом Бутом. Я на Лесли не в обиде; Гарольд тоже меня иногда поражал.

— Что же Бут, собственно, мог показать?

— Он случайно услышал что-то за гангстерским столом на концерте битсов после родео, несколько блатных словечек, несколько замечаний, которые на самом деле не меня касались, а одного гораздо более закоренелого; потом он нахально компилировал и лгал. Ошибусь немного, если скажу, что он хотел меня вывести из себя и устроить новый процесс. И Джонсон не может в этом отношении обижаться. Джонсон сделал для своей цели все что мог, грубый, как босс, таков уж он есть, и совсем не дурак. Две операции против гангстеров в последнее время ему удались, но он уже слишком стар, да и нервы.

— Значит, вы стали ученым, Джо, и пользуетесь этим, чтобы анализировать других?

— Это единственное хобби, которое остается мне в моем положении, и лучшее, что я могу делать для того, чтобы не сойти с ума. Еще расчетливее, чем Лесли Джонсон, работает малый, который был в роли водителя, когда они везли меня сюда назад, Джеффри Николсон его имя. Этот субъект куда черствее.

— Субъект! Нравится мне ваш реалистический юмор, Джо.

— Вы заблуждаетесь, док, это чисто внешне. Я дикарь. Я ненавижу лжецов. Я также не выношу, если кто-то, не спросясь, подбирается ко мне со своими новейшими методами. Я не переношу, когда индейца называют грязным. Живым они меня больше не получат — вот что говорим мы этим господам. И вы сами, Эйви, тоже будьте тверже. Не пишите больше таких легкомысленных справок, иначе вас переведут.

— Восемь часов, Кинг, лошади и телячья нога… Двадцать долларов? Я заплачу это пока…

— О'кей! В следующий раз вы поручите такое дело мне одному, тогда это обойдется дешевле. — Стоунхорн взял деньги. — Бай! Почему вы, собственно, приехали на другой машине?

— Потому, что моя должна стоять перед домом. — Эйви стартовал несколько резко. — И больше я не братаюсь. Во всяком случае, никто больше меня не заставит.

Врач еще довольно рано приехал в госпиталь, сделал сам себе инъекцию и вполне успешно провел три операции.

Стоунхорн положил деньги Квини на стол и завалился с пистолетом на топчан. Спина у него снова стала сгибаться: лошадиное лечение подействовало. В мокрой рубашке, насквозь пропотевшей, он проспал без перерыва двадцать четыре часа. Когда он проснулся следующей ночью, Квини уже съездила на автомобиле в поселок агентуры и сделала покупки. Она приобрела не только бумагу и краски, но также и ванну, чтобы собирать дождевую воду. Состоялась ночная трапеза — поели немного мяса.

— Новости? — спросил Стоунхорн.

— Да. — По выражению лица Квини и ее голосу можно было понять, что то, что она собиралась сообщить, ее очень волновало.

— Лесли Джонсон погиб на обратном пути. Судя по всему, произошла ожесточенная схватка между ним и его водителем. Наверное, Лесли был замаскировавшийся гангстер.

Джо усмехнулся:

— Я думаю, скорее водитель. Этот субъект постоянно чистил ботинки.

— Джо, как это понимать? Он боялся, что на ботинках кровь?

— Стал бы этот негодяй заботиться о чистоте. Он не хотел оставлять отпечатков пальцев. Поймали они его?

— Нет. Там был только автомобиль с убитым Джонсоном. Тела водителя не было.

— Что значит «тела»? Кто это выдумал? Он, конечно же, убрался целым и невредимым. У него заранее была договоренность.

— Почему ты наваливаешь на водителя столько плохого? Мне Джонсона не жаль.

— А мне Джеффри Николсона — еще меньше. Это одно из вымышленных имен этого «водителя», единственное, которое я знал. Он по поручению Лесли проводил иногда мои допросы. Судя по тому, что он у меня спрашивал, он был подозрительно информированным экспертом и придирался ко мне, наверняка, совсем не за тем, чтобы узнать то, что ему было лучше известно, чем мне. Он хотел сломать меня, чтобы сделать своей креатурой. Но покончить с Лесли, когда я был с ними в машине, он все-таки не осмелился.

У Квини кусок застрял в горле.

Стоунхорн ел с усиленным аппетитом.

ШКОЛА

В первый день занятий в школе Квини встала особенно рано. Школа была далеко от их дома, в противоположной от поселка агентуры стороне. Новый школьный автобус курсировал только далеко вверху долины. Так как бензин берегли, а лошади требовали выездки, Кинги решили ежедневно вместе подъезжать верхом к автобусному маршруту. Джо мог забирать обеих лошадей обратно, а после обеда снова приезжать с ними встретить Квини.

— Как ты раньше совершал этот путь? — спросила Квини мужа. — Когда мы еще вместе ходили в эту школу, я об этом никогда не думала. Ты был большой мальчик, а я была маленькой девочкой.

— Я проделывал весь путь пешком. Зимой пробиться часто бывало трудно, особенно когда я был еще маленький. Ни дедушка, ни отец не давали мне лошади для поездки в школу. Иные годы у нас просто не было лошади.

— Да, мне было легче. Я жила в интернате. Только в конце недели отец меня всегда брал домой. Уже тогда отвозил на автомобиле. Но теперь, когда ты ждешь меня с лошадьми, лучше.

Квини очень волновалась, они выехали с большим запасом, и им пришлось долго дожидаться автобуса.

— Наверное, существует еще мистер Тикок — Козий бок, — принялся Джо за школьные воспоминания. — Он преподавал тогда до двенадцатого класса. С седьмого до двенадцатого. В седьмом классе я с ним встретился, и он сразу же позаботился о том, чтобы я остался на второй год. Так я, шестнадцатилетний, оказался в седьмом классе. Отец только с восьми лет пустил меня в школу, он все уверял, что не знает моего дня рождения. Когда я еще раз прошел седьмой класс у мистера Тикока, тогда и произошла эта штука с мнимой кражей. Гарольду Буту было тогда восемнадцать, и он был в двенадцатом.

Подъехал и затормозил большой серо-зеленый школьный автобус. Квини села. Она смотрела назад до тех пор, пока поворот не скрыл от нее Джо и лошадей.

Школьники в автобусе вели себя спокойно. И мальчики, и девочки были опрятно, хотя некоторые и очень бедно, одеты. Никто навязчиво не рассматривал Квини, но на каждом лице был невысказанный вопрос.

Как только Квини увидела перед собой прекрасное светлое здание своей прежней школы, она почувствовала себя ребенком, который имеет обязанности перед взрослыми, должен уважать их. Она осмотрелась в своей классной комнате. Это было светлое помещение с отдельным столом и стулом для каждого ученика; на стене были развешены картины по уроку рисования. Квини тотчас оценила их: «Красочные, но не гениальные», — высокомерно подумала она.

Сначала все ученики класса поднялись со своих мест и, чинно стоя, положа руку на сердце, произнесли торжественное обещание звездному флагу. Так приучены они были с первого школьного года.

Квини эту присягу в верности флагу, которая многим индейским детям давалась трудно, раньше произносила без всякого внутреннего сопротивления или раздумий. Теперь же, когда она обладала некоторым опытом и научилась рассуждать, слова о свободе народов под звездно-полосатым флагом воспринимались ею не как действительность, а лишь как надежда.

На первом уроке была сама миссис Холленд. Хотя Квини и намерена была вести себя очень скромно, ей ничего не оставалось другого, как на первом же занятии блеснуть своими знаниями в английской литературе. Она должна была сделать миссис Холленд приятное и этим облегчить ведение урока. Остальные ученики еще с робостью смотрели на Квини, но не сочли ее противной выскочкой, ведь на следующем уроке Квини пришлось значительно хуже. В художественной школе она могла выбрать химию или биологию и выбрала химию. В биологии она поэтому сильно отстала, да и вообще относилась к этому предмету без должного уважения. Но она обещала догнать, и ее приветливое серьезное лицо вызывало доверие.

Потом пришел мистер Тикок — математик и по традиции, которая когда-то установилась из-за нехватки учителей, также взявший на себя и уроки истории. Квини покраснела при его появлении. У него было узкое лицо, сильно выступающий нос, седые волосы; голос у него был сухой, произношение отчетливое, а его глаза так и искали на столах и под столами каких-либо признаков соблюдения порядка или, наоборот, его нарушения. Новое лицо сразу же было им замечено, а в классном журнале он увидел:

— Квини Кинг?

Квини встала:

— Да.

Мистер Тикок порылся в своей памяти:

— Почему это Квини Кинг? Я же знаю вас как…

— Квини Кинг, урожденная Халкетт.

Класс обрадовался, что урок был прерван. Втихомолку веселились на своих местах юноши и девушки.

— Квини Халкетт? Квини Халкетт! Вы имели у меня в пятом классе очень хорошую отметку по математике. Мне пришлось тогда в виде исключения взять один пятый класс по математике. Разве вы не ушли в художественную школу?

— Ушла.

— И отчего же вы теперь снова здесь?

— Я кончаю двенадцатый класс в нашей школе.

— Так. Я этого еще не знал. Квини Халкетт, почему же Кинг?

— Я вышла замуж.

— Вы… — Теперь покраснел старый учитель. — Ах, вы вышли замуж. Значит, миссис Кинг… — Казалось, мистер Тикок только теперь споткнулся на этом имени, — Кинг?

— Да.

— Но неужели породнились с… Нет, нет. — Мистер Тикок оставил эту тему разговора, спасаясь от усиленного внимания класса; он вспомнил об этом упрямейшем ученике, об этом воре…

Урок математики прошел успешно. Математика была одним из любимых предметов Квини. Здесь она была впереди своих соучеников. А у мистера Тикока ничто не ценилось так, как знание и точность; Квини очень скоро в значительной степени вернула себе его благосклонность.

Двенадцать тридцать. Обед. Школьники пошли в большую столовую и получили подносы, тарелки, столовые приборы, чтобы взять себе на выдаче суп, мясо, овощи, картофель и сладкое блюдо да еще стакан молока. Все по классам расселись за длинные чистые столы.

Класс Квини занял немного мест. Он состоял из пятнадцати учеников: пяти юношей и десяти девушек, им было от восемнадцати до двадцати лет. Среди пяти второгодников, которые все же хотели закончить двенадцатый класс — преодолеть двенадцатую ступеньку, были три юноши и две девушки.

Одна девушка особенно понравилась Квини. Ее звали Ивонна. Мать у нее была француженка, отец — индеец, и ее бранил Тикок, потому что она не решала математических задач. Квини прочитала ей во время еды маленькую лекцию по математике, и девушка получила от нее больше, чем от скучных Тикоковых объяснений. Квини благодаря этому заслужила дружбу брата Ивонны, который был на год моложе своей нежно любимой сестры.

— Квини, — сказал он, — всегда помогай Ивонне. Жаль, что ты не тут, в интернате. Ты не можешь остаться?

— Нет.

— Жаль. Тикок — комар.

— Неужели вам его не жалко?

— Он фальшивый.

— Ну, я не думаю. Он только объясняет непонятно.

— Фальшивый он. Вот, например, он спрашивает: как надо сказать: 5 плюс 12 равно 18 или 5 плюс 12 будет 18? Что бы ты ответила, Квини?

— Ни то, ни другое, а 17.

Ивонна захохотала.

— Вот, — сказал Луи, — вот так он всегда и делает. Всегда, как змея, которая жалит в пятку.

— Но, Луи, — запротестовала Квини, — это же только задачки на сообразительность. Нужно быть внимательным.

— У него — разумеется! Он коварный. Такой вопрос — это подлость.

Квини покачала головой.

— Вот миссис Холленд, о, это чудесная учительница, хотя она и строгая, — сказала Ивонна.

И снова все отправились на занятия.

На следующий день произошел характерный случай. Учитель Тикок не скрывал своей ярой антипатии к слабым ученикам. Он обратился к Ивонне с простейшим вопросом по истории, спросил, головы каких четырех президентов взирают на страну с высоты скал, из которых они вырублены. Ивонна чувствовала намерение учителя выставить ее на посмешище. Она не стала отвечать. Слова из нее было не выжать. Квини, которая сидела позади нее, попыталась шепотом подсказать ей:

— Вашингтон, Джефферсон, Линкольн, Рузвельт…

Но прежде чем Ивонна решилась что-нибудь повторить, мистер Тикок заметил нарушение порядка со стороны Квини.

— Миссис Кинг, ваша готовность помочь здесь неуместна. Не мешайте Ивонне прилежно работать и честно отвечать. Ничто не может нас сильнее ввести в заблуждение, чем доброе сердце, которое нарушает всеобщий закон человеческого поведения и этим приносит вред. В самом деле!

За обедом Ивонна и Луи снова сели справа и слева от Квини.

— Вот он каков! — сказал Луи. — Он всегда прав, и, несмотря на это, то, что он говорит и делает, всегда недостойно. Это делает его невыносимым.

— Трех я сама знаю, только вот Джефферсона всегда забываю, — призналась Ивонна. — Но когда Тикок смотрит на меня, язык просто не поворачивается. Я бы ему и имен великих индейских вождей не назвала, хотя я их очень хорошо знаю: Понтиак, Текумзе, ТачункаВитко, Татанка-Йотанка, Макпиалюта и Джеронимо.

— Тачунке-Витко теперь будет такой же памятник из камня, как и президентам.

— Только неизвестно, когда он еще будет готов. Но вот Тикок бы ему памятник не поставил.

— Я думаю, Тикок хочет добра, — защищала его Квини. — Он хочет, чтобы мы хорошо учились, и в его математике существуют правила, но нет сердца. Наверное, он поэтому так раздражает вас и делает все неловко.

— Неловко, да, и коварно. Ты знаешь историю с деньгами?

— Нет.

— Это случилось несколько лет назад. Он не любит индейцев…

— Я думаю, — осторожно перебила Квини, — он не любит плохих учеников, не интересуясь, почему у них неважные успехи.

— Но ты все-таки послушай меня! — запротестовал Луи, сверкая глазами. — Он не любит нас, индейцев. Он утверждает, что мы воры и что учителя не должны носить с собой в школу денег, чтобы не вводить нас в искушение.

— Кому он это говорил?

— Он это говорил. Об этом все знают.

— Разговоры не доказательство, Луи.

— Я тебе сейчас же докажу, что говорю. Он решил попробовать и оставил в учительском столе пятьдесят долларов. Он хотел проверить, верно ли индейцы…

— Этому я не верю.

— Но это так.

— Нет, я в это в самом деле не верю. Он, конечно, просто забыл деньги.

— Он и забыл!!!

— Наверняка забыл. Он думает о своей математике, о своей истории и о порядке в классе.

— А о своих вещах — нет?!

— Луи, я не могу допустить, что человек только потому виноват, что его никто не любит. Антипатия все же не доказательство.

— И что тебе этот Тикок! Никто, кроме тебя, его не защищает. И деньги…

— …как мы предположили, он забыл.

— Да, забыл! И как же они оказались в седьмом классе?

— Как давно это произошло?

— Семь лет назад. Мы тогда были в шестом классе, а ты в пятом. Ты же знаешь всю эту историю!

Квини густо покраснела и не ответила.

— И как попали деньги из двенадцатого класса в седьмой? Ты можешь мне это объяснить, Квини?

— Он их оставил в двенадцатом?

— Да, это мы теперь с трудом выяснили.

Начались послеобеденные занятия. Квини была вначале немного рассеянна, хотя это был урок рисования, на котором она, бесспорно, была лучшей и который доставлял ей большую радость. Понемногу она все же пришла в себя.

На следующий день она с нетерпением ждала обеда.

— Ты мне еще не рассказал до конца свою историю, Луи.

— Ты ни о чем не догадалась.

— Я только пытаюсь.

— Ну если ты жалеешь этого Тикока?..

— Дело не в этом. Мы должны быть справедливы.

— Он-то справедлив?

— Ты хочешь с ним состязаться и стать Тикоком?

— Ничуть! Коварным человеком! Значит, слушай: он оставил деньги в двенадцатом классе. За два дня до того, как ты к нам пришла, все это и выяснилось. Тут он был что-то взбешен на весь наш класс, и в особенности на Ивонну, и сказал: если мы не будем как следует учиться, мы попадем когда-нибудь в тюрьму, потому что человек, ничего не умеющий делать, становится плохим человеком. «И вот! — крикнул он и положил руку как для клятвы на свой учительский стол. — Здесь я оставил деньги, которые, к стыду всей нашей школы, были украдены!»

— Оставил здесь? Как же тогда они оказались в седьмом классе? Что ты скажешь, Луи?

— Там у него был следующий урок. А как они туда попали — это духи знают, им известно, кто злой, а кто добрый. Их туда сунула подлость!

— Тикок? Каким же образом?

И тут они испуганно отпрянули друг от друга. В пылу спора они заговорили на языке своего племени. А это было в школе запрещено. Они должны были всегда говорить на английском, чтобы ему учиться. Ученица, которая дежурила по столовой и убирала тарелки, бросила на собеседников многозначительный предостерегающий взгляд.

Луи, Ивонна и Квини оказались снова вместе после окончания школьных занятий, перед отходом школьного автобуса.

— Дежурным в двенадцатом классе тогда был Гарольд Бут с ранчо, — тотчас снова начал Луи, — он и перенес деньги в седьмой класс. Ясно! А Тикок тогда Джо Кингу…

— Да, Джо Кингу, — спокойно сказала Квини. — Моему мужу…

— Это же правда! — воскликнул Луи. — Значит, тебе это должно быть интересно. Итак, Гарольд перенес деньги для Тикока в седьмой класс, а Тикок их в парту Джо…

— Этого не может быть. Тикок не сделает такого никогда.

— Что ты все с этим Тикоком! Гарольд Бут такого бы никогда не сделал, это хороший парень. Но кто-то из них должен был это сделать. Тикок или Гарольд. Если твой муж на самом деле не вор!

— Мой муж никогда не крал.

Школьный автобус подал сигнал. Квини пришлось расстаться с Луи и Ивонной. Когда автобус уже отъезжал, Луи помахал еще рукой, а Квини, которая смотрела в окно, кивнула ему головой.

Поскольку разговор получил такое развитие, Квини рассказала обо всем вечером своему мужу. Он внимательно выслушал ее, подумал, как это было обычно, когда он имел дело с чем-то, на его взгляд, значительным.

— Ты, Квини, прямо настоящий детектив, ведь ты установила новый факт. Тикок никогда раньше не говорил, что деньги были оставлены в учительском столе в двенадцатом классе. Возможно, он опасался этим как-то навести подозрение на своего Гарольда. Он говорил всегда только о седьмом классе, и всегда оставался открытым вопрос, был ли он уже к началу перемены в этом классе, в котором он потом, после перемены, вел урок. Ведь мне приписывалось, что именно в этот промежуток времени я взял деньги из стола учителя. О карманном воровстве вопроса не возникало: всякий мог подтвердить, что я за весь день ни разу не был рядом с Тикоком.

— Он тебя не пожалел.

— Он меня никогда не жалел, потому что я был плохим учеником, но он меня прямо-таки преследовал со всей своей яростью, особенно с тех пор, как он получил от школьного инспектора за меня строгий выговор, который был даже занесен в школьный учебник. Я неправильно прочитал присягу верности флагу и не захотел объяснить звезды и полосы. Я к тому же не стоял навытяжку, как это полагается, перед флагом и не положил руку на сердце. Тикок тогда меня на целый урок, как дурачка, поставил перед классом. Я пытался решать задачки. Его математика интересовала меня больше, чем его история, в которой я ему не верил. Для меня генерал Кастер35 был разбойник и убийца, а Тачунка-Витко36 — герой, а не наоборот. Но я хотел проникнуть в тайны чисел и треугольников. Только для этого у меня не было основы. Слишком часто я прогуливал занятия. Сперва из-за далекого пути и потому что меня дед избивал, если я уходил в школу, потом потому что я потерял желание. Тикок истязал меня до крови, если я не приготовил урок и недостаточно хорошо, для того чтобы меня понимали, излагал его по-английски. Чаще я совсем не отвечал. И за это он меня потом наказывал.

— Ты его тоже ненавидел.

— Я ему даже угрожал, за что был жестоко наказан. Я его однажды обозвал четырехглазым и спросил, не хочет ли он со мной помериться силами. Он, к сожалению, не захотел.

— Как тебя принимал класс?

— Несколько озорников — хорошо. Я был всегда лучшим в спорте, и Френк Морнинг-Стар хотел со мной даже организовать группу. В суде потом нашу сплоченность посчитали попыткой организовать банду. Мы не раз вместе не слишком деликатно одерживали верх в драке, и этим я себе добавил. Большинство учеников со мной вообще не разговаривали, потому что мать у меня — «убийца», а отец — пьяница. Ты знаешь, в нас, индейцах, все сидит глубже и жестче, чем у белых: дружба и вражда, убеждение, что такое справедливость и несправедливость. Гарольд, который уже готовился стать бакалавром и пользовался уважением, поносил меня на переменах. Мы не раз дрались с ним так, что от него клочья летели. Также и из-за тебя.

— Я попрошу, чтобы о деньгах в двенадцатом классе мне подтвердили письменно.

— Письменно тебе никто не подтвердит.

— Я все же надеюсь.

— Ты тоже была раньше в этой школе, Квини. Как ты думаешь, несколько лет назад кто-нибудь из учеников отважился бы высказаться против Теодора Тикока? Никогда! И родители бы тоже не решились. Мы, индейцы, ни в чем не перечим школе своих детей. Тикок был всемогущ.

— Был. Но многое изменилось, и его звезда закатилась. Миссис Холленд спросила меня, в чем же тут дело, что он ни с одним классом не может справиться.

— Тикок уже понял, что ты моя жена?

— Кажется, нет. Он зарылся в школьные учебники, как в высохшую траву.

Квини села за стол и принялась набрасывать свой рисунок.

— Не старайся добывать письменных свидетельств, Квини, не втягивай пока никого в это дело. Я попробую более простой путь.

— Как хочешь, Джо.

Несколько дней спустя однообразную жизнь школьников нарушило несколько необычное событие. Это произошло в среду, когда учебный план был построен так, чтобы все учителя присутствовали и могли собраться на совещание по текущим вопросам, которое обычно происходило в три часа дня. До этого и после родителям, если они хотели, можно было встретиться и поговорить с нужными учителями. Однако эта возможность стала последнее время крайне редко использоваться. Учителя тоже не посещали домов учеников: родители и учителя не знали друг друга.

В эту среду около трех часов вдруг подъехал спортивный кабриолет. Первыми, кто это заметил, были несколько юношей, бывшие ученики школы, теперь — безработные. Они стояли группой в ковбойских шляпах, руки в карманах, в вялых и одновременно вызывающих позах людей без занятий и без цели. У них тоже по средам, как и конференция у учителей, было здесь место встречи. Они с радостью демонстрировали учителям, для чего те их учили, а ученикам — для чего их учат: для ничего, для ничегонеделанья. Заведующий хозяйством школы остановился в дверях понаблюдать за юношами. Все они были в голубых джинсах с заклепками и ярких рубашках. Бедра у них были узкие, тела — гибкие. Неизвестно, что у них было на уме. Временами они затевали стычки.

В один миг все их внимание сосредоточилось на вышедшем из машины Джо Кинге. Из-под полуопущенных век они следили за каждым его движением. Он чувствовал это и пошел своей небрежной походкой. Как только он исчез в школьном здании, группа как бы случайно обступила автомобиль, о котором говорили, что он дает сто двадцать миль. Мало кто из индейцев резерваций имел хороший автомобиль.

Джо увидел, что школа как снаружи, так и внутри не изменилась, хотя обычно многое так быстро меняется. Он прошел светлым коридором вдоль классных комнат. Уроки как раз кончились, двери отворились. Тикок вышел из седьмого класса, самого младшего, в котором он давал уроки. Ученики вели себя там еще пока спокойно. Джо как бы не заметил Тикока, не говоря уже о том, чтобы узнать. Он небыстро шел дальше в направлении секретариата директора. Увидев Кинга, Тикок пришел в замешательство, он продолжал смотреть ему вслед, пытаясь понять, зачем тот явился. Тут всегда любезная молодая учительница-негритянка, которая только что вышла из первого класса, окликнула его своим нежным голосом:

— Мистер Тикок?

Ведь старый учитель стоял как столб, препятствуя движению в коридоре, а она хотела со своими маленькими учениками, которые выстроились в длинную колонну, пройти по коридору в гимнастический зал. Тикок вздрогнул, как от испуга, когда признал свое собственное поведение нарушающим порядок, и как-то слишком торопливо уступил дорогу. Учительница с приветливой улыбкой, слегка двинув рукой и пошевелив губами, поманила детей к себе, и шести-семилетние малыши в молчаливом строю проследовали мимо мистера Тикока.

Между тем Джо Кинг достиг дверей секретариата директора и остановился, чтобы постучать. Этим он снова привлек внимание Тикока, и в мозгу учителя заработали клеточки памяти, однако он никак не мог понять, какая тут связь. Впрочем, может быть, это общая манера поведения этих больше к школе не принадлежащих личностей, мелькнула у него надежда. Тикок на момент остановился, словно в оцепенении. Потом он направился в учительскую.

Там он обнаружил двух коллег, которые знали все истории прошедших лет, и, усевшись с облегчением на стул, он с видом полнейшего равнодушия сказал:

— Меня удивляет, почему это Джо Кинг имеет доступ в нашу школу,

— Что же, Тикок, он хочет сдавать на бакалавра?

— Оставьте ваши шутки, Бэлл. Снаружи стоят шалопаи, и мы не всегда этих праздношатающихся еще достаточно энергично отваживаем, а здесь снова расхаживает по коридору Джо Кинг.

— Ах, так это и не в первый раз?

— Возможно даже, в первый. Каждый плохой обычай имеет свое начало. Но именно в начале и нужно пресекать. Этот человек способен и служащего убить. Это не только мое мнение.

— Тогда его нельзя раздражать, Тикок!

— Бэлл, вы, я вижу, не можете оставить ваших шуточек.

— Я допускаю, Тикок, что в списке у Джо Кинга вы стоите под номером один. Ну а я его совсем не находил тогда таким уж плохим. В географии-то он разбирался.

— До этого дело еще не дошло, Бэлл. Речь идет о том…

В учительской зазвонил внутренний телефон. Бэлл подошел к аппарату, усмехнулся и сказал:

— Тикок, вас просит зайти миссис Холленд.

Тикок тотчас поднялся, ведь он всегда старался вести себя так, как он требовал от своих учеников, и пошел торопливыми шагами в кабинет директора. Секретарша в приемной не дала никаких объяснений, лишь сказала:

— Пожалуйста.

Тикок вошел в простое помещение, в котором директриса была занята работой за письменным столом среди книг и бумаг. На стене висело несколько рисунков школьников, на почетном месте эскиз Квини для фриза актового зала.

Директриса поднялась из-за письменного стола. Когда Тикок закрыл за собой дверь, она попросила обоих посетителей, Джо Кинга и Теодора Тикока, сесть. У Тикока было такое выражение, будто воротник рубашки стал ему чуть тесен, и он поэтому вытянул шею на полсантиметра. Он сел, села и директриса. Кинг остался стоять.

— У меня только два небольших вопроса, мистер Тикок, — сказал он, — ответами на которые я имею право интересоваться. Во-первых: кто перенес в общей сложности пятьдесят долларов в конверте, который вы оставили в ящике учительского стола двенадцатого класса, в помещение седьмого класса? Во-вторых: имели ли вы возможность видеть, что вышеупомянутый делал в помещении седьмого класса с конвертом и его содержимым?

Тикок облизал языком губы.

— Джо… Мистер Кинг! Ваши вопросы — своего рода нападение. И вы допускаете, что я соглашусь с такого рода неожиданным положением? — Он взглянул на миссис Холленд. — Если я правильно понимаю намеки, речь идет о краже семилетней давности. Что же теперь об этом спрашивать?

— Я вам только что сообщил, — сказал Джо Кинг, несмотря на то, что Тикок так и не отводил взгляда от директрисы, — что я имею право поставить эти вопросы, и если вы не хотите отвечать на них здесь, мистер Тикок, то я вынужден буду идти другим путем.

— Это что же, угроза?

— Я имею право так говорить…

— Ничего во всем этом не понимаю.

— Мистер Тикок, вы оставили в конверте в ящике учительского стола в двенадцатом классе сорок долларов в денежных знаках в купюрах и десять долларов в старых калифорнийских золотых долларовых монетах, и притом на четвертом уроке. Вы на моем процессе заявили, что конверт с этими деньгами на пятом уроке был положен на соответствующее место в седьмом классе. Значит, конверт с деньгами во время большой перемены был доставлен из двенадцатого в седьмой класс. Кто это сделал? Вы сами или кто-нибудь по вашему поручению? Я говорю вам заранее, что мне уже известно, кому вы это поручили.

— Дежурному двенадцатого класса Гарольду Буту, и именно потому, что я забыл взять с собой конверт, а сразу же в начале перемены я вспомнил об этом. Но на перемене я условился встретиться с Бэллом, и поэтому я не сам взял конверт, а поручил это Гарольду, который как раз попался мне по пути и, как дежурный, вполне подходил для такого поручения. Это вас устраивает, мистер Кинг?

— Да. И не будете ли вы любезны ответить мне и на второй вопрос? Могли ли вы проконтролировать, что сделал Гарольд с конвертом и его содержимым, в частности что он сделал с ним в помещении седьмого класса?

— Как же я мог! Это было совершенно невозможно. Я разговаривал в учительской с Бэллом и в седьмой класс вошел уже за какую-нибудь минуту до начала урока. Так как в классе, в котором вы тогда учились, я собирался по истории рассказать кое-что из истории наших денег и о деньгах, имеющих хождение сегодня, я хотел достать из ящика конверт, не нашел его там и тогда увидел его, к моему огромному удивлению, мистер Кинг, к моему действительно большому удивлению, в ваших руках! В конверте находились совершенно новые купюры и старые золотые долларовые монеты — словом, то, что было нужно для занятий.

— Совершенно верно. Я благодарю вас, мистер Тикок.

— Минуточку, Кинг! Теперь позвольте и мне один вопрос! Отчего это вы заинтересовались конвертом?

— Как я неоднократно утверждал на своем процессе, и это вам известно, мистер Тикок, я нашел его на своем месте среди своих тетрадей и только было удивился этой находке, как…

— Очень правдоподобно, Кинг, действительно очень правдоподобно!

— Если вы не возражаете, мистер Тикок, поговорим об этом деле еще немного. — Джо Кинг прищурил глаза. — Я ведь не хочу понапрасну отнимать у вас время, — так вот, мне хочется обратить ваше внимание на то, что ваши показания на моем процессе были… по меньшей мере, неполными, чтобы не сказать — ложными. Вы под клятвой показали, что деньги были оставлены в ящике учительского стола в седьмом классе. Как могли вы поклясться о том, что вам было неизвестно?

Тикок стал бледным, как побеленная стена.

— Гарольд Бут еще перед началом урока, когда я еще только шел из учительской в класс, сказал мне, что конверт, как я и просил, он положил на стол.

— Но вы же этого сразу не проверили?

— Зачем же? Бут был у нас самый смышленый и самый благонадежный ученик.

— Спасибо.

— Чего вы, собственно, добиваетесь, Кинг? Я думаю, что с этим покончено. Разве для вас самого не лучше как можно реже вспоминать об этом черном пятне на вашей жизни, об этой оскорбительной судимости?

— Мы, Тикок, имели с вами часто различные точки зрения, вот и сейчас, в этом деле, — тоже. Я хочу, чтобы об этом деле было сказано как можно больше и как можно громче. Я хочу его прояснить. Я не вор!

— Но не станете же вы… — У Тикока на лбу выступили капли пота.

— Я стану! Жалко, что уже прошло столько времени и уже нельзя снять отпечатков пальцев.

— Отпечатков пальцев! Из какой же среды вы явились! Мы ведь здесь, в нашей школе, не среди уголовников.

Уголки рта Джо Кинга слегка опустились, он коротко попрощался.

Как только он оставил комнату, Тикок растерянно уставился на директрису.

— Он хочет упрекнуть меня ложной присягой! Боже, преступник! Мне никогда и в голову не приходило втягивать Гарольда Бута в это дело, в котором он ничуть не повинен. Джо Кинг не мог украсть в двенадцатом классе, в который не имел никакого доступа, он мог украсть только в седьмом классе, и тут он украл; находились же деньги до этого там, куда их должен был положить Гарольд Бут, — в учительском столе в седьмом классе!

Миссис Холленд сидела за своим письменным столом совершенно прямо.

— Это скверное дело, мистер Тикок. Я благодарю вас, что вы явились по нашей просьбе.

Снаружи перед школой стоял у своего автомобиля Стоунхорн. Он разговаривал с собравшимися молодыми людьми о моторах, в которых, конечно, разбирался лучше, чем юноши, которые ничего лучшего, чем автомобили администрации и служащих, не видели и никогда не водили ничего, кроме какой-нибудь старомодной развалины. Его засыпали вопросами.

Тикок увидел их в окно.

— Миссис Холленд… Вы посмотрите только! Прирожденный главарь банды. Среди этих хулиганов он тотчас нашел единомышленников!

— Может быть, он помог бы нам привлечь юношей к чему-нибудь интересному. Алекс Гудман, например, светлая голова, ловкий и смелый. Ему нужны работа, спорт и награда! А так как ничего этого для него тут нет, он начал вместе с отцом выпивать. Жаль, жаль.

Тикок бросил на миссис Холленд взгляд, из которого следовало, что он не допускает возможности оздоровления их духовного состояния.

— Наверное, Джо Кинг, Алекс Гудман и их компания интересуются еще новейшими похождениями гангстеров и конструкциями пистолетов. Разве вы не знаете, где он находился? Меня поражает, что наши ответственные учреждения продолжают таких опасных молодчиков выпускать на свободу!

Пробормотав еще что-то себе под нос, Тикок попрощался. Покинув здание, он увидел своего коллегу Бэлла около этой группы.

Он «проверил» еще раз ширину своего воротничка, не дав Бэллу возможности его поприветствовать, отыскал машину своей коллеги, которая обычно брала его с собой при отъезде домой, если не ехал Бэлл.

Тикок провел вечер в дурном настроении. У него не было автомобиля, и жил он в небольшом домике вместе с Бэллом, который был вдовцом, сам Тикок влачил жалкое существование холостяка. Как только Бэлл явился домой, Тикок навалился на него:

— Теперь скажите вы мне, Бэлл… да, большое спасибо, большое спасибо, я пью только одну чашку и… нет, бутербродик с ветчиной, пожалуйста… да, теперь вы скажите, как это возможно! Этот молодчик из прерии, сын известного пьяницы, человек, который едва умеет читать и писать, говорит как адвокат! Что за выражения, что за обороты речи! В судах и тюрьмах он, очевидно, учился прилежнее, чем в нормальной школе.

— Школа жизни, Тикок. И вы можете гордиться, что попали к нему на прием.

— Ну, Бэлл, вы снова начинаете городить всякий вздор. Я думаю, ему все же не удастся вырыть мне яму из-за того, что я суду ничего не сказал о Буте и двенадцатом классе. Это же вообще не имело никакого отношения к краже.

— Как вообще Джо Кинг до этого докопался?

Тикок удивленно поднял свою склоненную над чашкой голову:

— Да, в этом вы правы. Как он вообще до этого докопался теперь, спустя семь лет!

В то время, когда в доме двух учителей происходил этот разговор, вечер в семействе Бут был отмечен неожиданным событием.

Мэри была выписана из госпиталя и делала свою работу, хотя спина у нее еще болела. Одно ребро было сломано, в другом была трещина. Гарольд тоже работал, не с великой радостью, но с той интенсивностью, какую предписывала ему отцовская строгость. Драка между детьми вызвала такой гнев старого Айзека, что в воздухе с тех пор так и висела опасность. Никто не был заинтересован в том, чтобы еще раз произошла семейная буря, и менее всего матушка Бут, которая была стиснута обстоятельствами со всех сторон, как человек между забором и лошадью. И вот что произошло в этот вечер.

Семья вся вместе сидела за обеденным столом. Здесь тоже не каждый день подавалось мясо или колбаса. Матушка Бут бросила тесто в кипящий жир и теперь раскладывала по тарелкам лапшу с жиром. Трапеза происходила в молчании. Отец семейства не любил разговоров за столом. Со времени крупной семейной ссоры и не чувствовалось потребности в разговорах. К тому же было ясно, что к зиме придется скот забивать, потому что огонь уничтожил слишком много лугов.

Когда поели и Гарольд уже был готов выйти из-за стола, отец сказал как бы между прочим:

— «Фольксваген» свой ты продай. Нам нужен на зиму корм. Имея деньги, мы прокормим на несколько голов больше.

Гарольд сделал робкую попытку спасти «Фольксваген».

— Лучше продать старый, «Студебеккер». Он все равно долго не протянет, и мы только позоримся перед людьми.

— Перед какими это людьми?! Автомобиль служит уже десять лет и прослужит еще десять. Всё, я сказал.

Гарольд замолк.

Тут послышался стук в дверь. Айзек Бут крикнул:

— Хэлло!

Вошел Джо Кинг.

Айзек сидел на своем стуле, как патриарх.

Гарольд поднялся. Он тотчас подумал о своих лживых показаниях, которыми чуть не довел Стоунхорна до гибели, и пытался установить, какое оружие было у его соседа и врага при себе на поясе, в сапоге или под курткой. Незваный гость, который, конечно, представлял себе, какое впечатление произвело его появление, оставался стоять между дверью и столом. Он сказал:

— Гарольд, ты койот и лжец! До пасхи ты признаешься и занесешь в протокол, что конверт с долларами, который ты по поручению мистера Тикока должен был взять из учительского стола двенадцатого класса и положить в ящик учительского стола седьмого класса, ты тайно подсунул на мое место. Мое место тебе было хорошо известно, ведь здесь лежала ручка с моими зарубками. Это знала вся школа, и ты знал тоже. Итак, я жду до пасхи, больше я не жду. я сказал, хау.

Джо Кинг повернулся, чтобы уйти. Он при этом оказался к Гарольду спиной. У Бута не было под рукой огнестрельного оружия. Но в ярости и в страхе, что он потеряет всякое уважение, что жизнь его превратится в сплошной кошмар, он бросил вслед Стоунхорну нож.

Стоунхорн рассчитывал на удар в спину и уже у двери так повернулся, что уклонился от удара. Он даже поймал нож, прежде чем тот воткнулся в дверь, и медленно пошел с ним назад к столу и к Гарольду.

— Не шевелись, — сказал он, — ведь я бросаю лучше, чем ты.

Пока Кинг подходил к столу, Айзек неподвижно сидел на своем стуле, не пошевелился и Гарольд. Кинг продолжал:

— Теперь ты получишь от меня четыре удара по роже, потому что ты лживый свидетель и подлец, ты позор для нашего племени. И сознавайся! Занеси свое подлое дело в протокол! Я даю тебе срок. Пасха — последний день.

Джо заткнул нож Гарольда себе за пояс, перемахнул через стол и со всего маха ударил Гарольда по скуле, по второй. Четыре удара покорно принял Гарольд, еле устояв на ногах. Лицо его сделалось багрово-красным.

Стоунхорн перескочил назад через стол и снова пошел, ни разу не оглянувшись, к двери. Он бросил на пол нож Гарольда и оставил дом.

Остаток вечера семья Бут провела в полнейшем молчании.

Когда женщины удалились в свою спальню, Айзек сказал своему сыну:

— Ты собака! И это все, что я могу тебе сказать.

Айзек остался сидеть за столом. Он потерял сына…

Гарольд с трудом держался на ногах, но, когда он пришел в себя, он пошел в пустой свинарник, где прятал бренди, напился для храбрости и взял свое охотничье ружье.

Он сбежал к шоссе, дошел до развилки, где начиналась дорога к дому Кингов. Наверху был свет. Он пробрался наверх и хотел выстрелить через окно. Когда он вскинул ружье, позади него кто-то встал, он почувствовал руку на горле, и ружье было выбито у него. Он получил пинок, несколько раз перевернулся, покатился по склону вниз и остался лежать без сознания.

Лишь наутро он пришел в себя, холодный дождь пробудил его. Ему трудно было вспомнить случившееся прошедшим вечером. Когда он стал немного соображать, он поискал свое оружие и не нашел. Он пробрался домой, в спальню женщин, где его встретила плачущая мать. Она дала ему немного поесть и попить, но он заметил, что и она не хочет с ним разговаривать. Он ушел в помещение, в котором он вместе с отцом проводил ночь, завернулся в свое одеяло и заснул. Когда он проснулся, ему показалось, что все это было дурным сном, однако молчание отца и его собственное распухшее лицо сказали ему нечто другое.

Он занялся обработкой картофельного поля, получил свои обед, потом ужин и улегся под одеяло. Но никто не сказал ему ни слова, ни отец, ни побледневшая старая мать, ни Мэри. Гарольд начинал понимать, что отныне его судьба зависит только от него, но он так и не мог понять, что ему надо сделать. Тупо замышлял он недоброе и наращивал безудержную ненависть.

КОЛОДЕЦ

Когда президент Джимми Уайт Хорс приблизился к кабинету суперинтендента, шея у него согнулась. Бессознательно согнулась: это было привычкой. Он мысленно упрекал себя, а тут ему предстояло опять постигать новые планы. Эта перспектива не обнадеживала его, ведь в течение десятилетия, когда он пять раз избирался президентом своего племени, все изменения происходили, по существу, без него. Он только принимал к сведению, сообщал, а еще пил, если не мог больше выдержать. Партии пьяниц и традиционалистов всегда протаскивали его каждый раз на выборах. Он получал на своем посту небольшое жалованье, которое гарантировало ему и его семье немного более обеспеченную жизнь, чем многим бедным его соплеменникам, и у него был дом с водопроводом в поселке агентуры.

Суперинтендент принимал его в общем и целом таким, каким он был, и это устраивало Джимми, ведь для него было бы трагедией, если бы ему потребовалось исполнять роль на таком уровне, до которого он не дорос.

Сегодня происходило большое совещание заведующих отделами, которые сэр Холи проводил по твердому графику, и на него, в порядке исключения, был приглашен Джимми Уайт Хорс. Секретарша сказала:

— Пожалуйста!

Джимми постучал в косяк обитой мягким двери, получил разрешение войти и скромно уселся на простой стул. Присутствовали Ник Шоу, Кэт Карсон, поправившийся Хаверман и Ева Билкинс. Питер Холи открыл совещание.

У Джимми была с собой маленькая записная книжка, и он старательно записывал все то из новых сообщений, указаний и обещаний, что надо бы потом передать членам совета племени. Приближалась последняя четверть года, период летнего строительства дорог был окончен. Было не слишком много такого, что казалось значительным.

Суперинтендент опасался, что большая безработица осенью и зимой еще увеличится. Выход? Предложения?

Хаверман вздохнул и сказал, что кустарные промыслы — это только работы на дому и в очень малых масштабах.

— Почему же! — хотел знать Холи.

— Люди очень равнодушные, не проявляют интереса.

— Имеются трудности со сбытом?

— Да, и это тоже.

Ева Билкинс высказалась за кружок для взрослых, для того, чтобы восполнить недостатки школьного образования, по крайней мере в английском — в чтении и в письме.

— Почему же его еще нет? — спросил Холи.

— Рассредоточенно живут люди, как же их собрать? Для такого кружка нет смысла использовать школьный автобус. И кто же будет вести кружок? Поскольку юноши и девушки у нас в резервации готовятся как учителя, окружная администрация направит их в другие резервации или еще в другие места. Миссис Холленд здесь у нас до сего дня — единственное исключение.

Дискуссия иссякла. Джимми все тщательно записал. Это ему было нетрудно. Он это делал довольно часто.

Прежде чем завершить церемонию, суперинтендент достал исписанный от руки листок.

— Личное заявление, — сказал он. — Джо Кинг хочет иметь собственный колодец.

— Отчего бы не фонтан! — заметил Хаверман.

— Нет, не фонтан, — возразил Холи с порицающей серьезностью. — Мистер Кинг здесь поясняет, что местность для артезианского колодца неподходящая.

Хаверман сделал круглые глаза.

Джимми записывал.

— Это не входит в нашу компетенцию, — сказал Холи, — ведь устройство колодцев поручено службе здравоохранения. Но мистер Кинг настаивает на заключении хозяйственного отдела. Он хочет, чтобы у него была не только питьевая вода, но и облагородить луга и поить скот. Он ссылается на новую хозяйственную программу.

— Мы не можем выбрасывать деньги, только взаймы. — заметил Хаверман.

— Мистер Кинг хочет получить долгосрочную ссуду и погасить ее в рассрочку.

— И без того уже обременен долгами, — сказал Хаверман. — Мы не можем ради него рисковать общественными деньгами, и речь идет не о деле, которое предоставит людям работу. Это снова личная претензия мистера Кинга.

— Личная инициатива, — поправила Кэт Карсон.

— Он может вырыть хоть десять колодцев, если сам будет за них платить. Но это совершенно излишне, потому что по соседству есть колодец на ранчо Бута. Мы спорим, можно ли сделать хотя бы один колодец на две деревни или мы не в состоянии; кто-то говорит, надо в каждой по колодцу. Но неужели нужны еще колодцы на каждом ранчо?

— Да, это было бы, конечно, чудо, — сказала Кэт Карсон, — но вне резервации такое положение уже существует. На каждом ранчо — колодец или несколько колодцев, в зависимости от величины.

— Будьте вы все же серьезны, миссис Карсон, пожалуйста. Мы не можем, Хаверман, заявление просто так подшить в дело. Предмет должен быть изучен. Состояние ранчо, перспективы, почвенные условия, предполагаемая стоимость буровой скважины и колодца с насосом, как предлагает Кинг. Я нахожу, что это не так безрассудно, Хаверман, и совершил бы грубую ошибку, ошарашив Кинга бюрократическими уловками. Его жена, как я слышал, лучшая ученица в школе у миссис Холленд. Она заключила договор на фриз для школьного зала. Она также старается выполнять другие договоры. Нельзя же людей обескураживать.

— Что же скажут в деревнях без колодцев, сэр, если мы одному-единственному ранчо, которое к тому же имеет по соседству колодец, предоставим то, что не получает деревня?

— Мы послушаем, что они скажут, Хаверман. Кинг, во всяком случае, уже что-то сказал, и пока, как мне кажется, вовсе не лишенное смысла. Словом, я прошу рассмотреть заявление на племенном совете и затем мне сообщить. Есть еще что-нибудь? Нет? Благодарю за внимание.

Джимми Уайт Хорс, покидая заседание, почувствовал себя на этот раз важнее и весомее, чем это бывало в других случаях. Член племени самостоятельно сделал заявление, которое суперинтендентом было отмечено как благоразумное!

Джимми пошел напротив, в маленький дом совета племени, и зашел к Дейву де Корби, который в исполнительном комитете совета племени был одним из пяти постоянно работающих членов, он занимался хозяйственными вопросами.

— Дейв!

— Да.

— У Бута же есть колодец?

— Да.

— У Кингов нет?

— Нет.

— И как же обстоит дело с колодцем у Бутов?

— Если вода есть — хватает даже на двоих.

— Для Бутов и для Кингов?

— Я сказал — для двоих. Я не сказал — для Бутов и для Кингов.

— Хм. — Джимми задумался. — Значит, не для Бутов и для Кингов?

— Нет.

— Но всегда же хватало.

— Да. Пока у Кингов не было брыкающихся коней, и Джо не был женат, и его не было дома.

— Не был дома и не имел брыкающихся коней. Но он же, говорят, выдержал с ними и жару, и огонь. И без собственного колодца.

— Выдержал.

— Хм. Он подал заявление. Прямо суперинтенденту.

— Он делает все, как будто нас тут нет.

— Да, он все делает с белыми. Он хочет иметь собственный колодец.

— Совет племени не роет колодца. Это делает служба здравоохранения. У нас нет денег.

— У нас нет денег. Но суперинтендент передает это дело нам.

— Тогда Кинг должен прийти к нам.

— Но у нас нет денег. Мы можем только ходатайствовать об этом.

— Одном собственном колодце для Кинга?

— Да. Раз имеется заявление.

— Он же будет сам что-то платить. — Дейв де Корби был образованным человеком.

— Да.

— Ты не знаешь, Джимми, что теперь происходит у Бутов?

— Нет, Дейв, не знаю.

— Тогда идем-ка на ту сторону, в кафе. Там ты, может быть, кое-что услышишь. Там сидит Гарольд.

— В кафе?»

— Он не пьянствует, нет, потому что в кафе нет бренди. Но, наверное, он напился прежде, чем туда прийти. Я только что был на той стороне. От него несло бренди. Он не должен таким публично показываться, да еще здесь, в агентуре. Мы ничего не получим, кроме неприятностей.

— С каких это пор Гарольд пьет? Он же был раньше порядочным человеком.

— Белокурая женщина его испортила. Это скитание ни для кого не проходит безнаказанно. Всегда потом от него что-нибудь остается.

— Как нарочно, Гарольд Бут. — Джимми погрустнел. — Не доставить ли нам его домой, пока не возникли неприятности?

— Кажется, там пока еще тихо. Оставь. Лучше нам не вмешиваться.

Рабочее помещение Дейва имело окно, выходившее на улицу. Можно было наблюдать за кафе напротив. Это был дощатый барак с большими заплатанными стеклами, оборудованный высокими стоячими столиками, несколькими обычными — со стульями и буфетной стойкой. Буфет обслуживала белая. У нее были обесцвеченные завитые волосы, одежду ее нельзя было назвать ни грязной, ни чистой. Посетители были исключительно мужчины, все индейцы. Служащие агентуры не ходили в это кафе. Перед Бутом на высоком столе у окна была бутылка кока-колы, он курил.

И тут перед домом совета племени показалась высокая фигура — никто не знал, откуда она появилась. Стоунхорн. Медленно он направился через проезжую часть на ту сторону, к кафе.

Джимми наблюдал за ним.

— Дева Мария, опять произойдет драка.

Дейв оставался за письменным столом и смотрел на противоположную сторону, место ожидаемых неприятных событий.

— Стоунхорну всегда надо вести себя вызывающе. Не может он иначе.

А тот уже вошел в кафе. Он взял в буфете чашку кофе. Остальные посетители проводили его взглядами. Разговоры смолкли, только еще попыхивали сигареты. Блондинка за буфетом продала блок жевательной резинки и незаметно наблюдала за Гарольдом Бутом.

Джо Кинг понес свою чашку к высокому столу у окна ч поставил ее против бутылки кока-колы Гарольда. Гарольд зло зыркнул на него. Посетители оставили свои места и полукругом выстроились вокруг. Среди них было несколько молодых людей, но большей частью это были люди от тридцати до сорока. Они жаждали развлечения и не боялись драки.

— Снова не обойдется без битья стекол, — сказал Дейв Джимми в доме совета. — Пойдем лучше туда, прежде чем разразится новая неприятность.

— Нет. Пусть об этом позаботится полиция, Дейв.

Дейв де Корби оставил Джимми в покое. Он постарался захватить с собой в кафе Фрэнка Морнинг Стара, замещающего вождя и члена совета по культуре, который в прошлом был солдатом. Посетители не обратили слишком большого внимания на двух вошедших членов совета, ведь ситуация была напряженная.

Стоунхорн достал из кармана монету, кинул ее блондинке и крикнул:

— За бутылку кока-колы! — С этими словами он неожиданным движением схватил бутылку Гарольда и переставил на свою сторону.

— Я за тебя заплатил, — сказал он при этом, — с тем чтобы ты тотчас же уходил. Нам двоим нет места под одной крышей, а я хочу попить здесь кофе. Иди пока на ту сторону, в суд, и запиши при Крези Игле в протокол, что ты семь лет назад сунул в мои тетради деньги Тикока для того, чтобы заклеймить меня вором. Там, в суде, лежит и твоя фузея, из которой ты хотел стрелять в меня через окно. Я ее туда сдал. Я сказал. Исчезни!

У мужчин, которые были свидетелями этой странной речи, она вызвала удивление и тревогу. Они нерешительно улыбались.

Гарольд был не способен ясно соображать. Все вокруг него качалось. Отчетливее всего он видел черные глаза, которые были устремлены на него, и он чувствовал, что никакой силе их не преодолеть. Он взревел, как загнанный в угол зверь, и хотел снова завладеть бутылкой, чтобы применить ее как оружие. Но Стоунхорн проскользнул под столом и схватил руку Гарольда сзади выворачивающей хваткой, принудил его подчиниться. Он вытолкнул Бута за дверь и отпустил.

Гарольд тотчас повернулся и хотел снова проникнуть внутрь.

Но там стоял Стоунхорн. Покачиваясь, Бут отказался от нападения и сделал движение рукой, как бы отмахиваясь от собственного намерения, и заковылял прочь. Стоунхорн вернулся к своему столу, разлил соседям кока-колу и выпил своей кофе.

Фрэнк и Дейв подошли к его столу.

— У тебя есть доказательства, Джо?

— Он должен наконец пойти в суд и пожаловаться на меня, тогда это и обнаружится.

Оба члена совета хлебнули тоже безвкусного коричневого жидкого кофе.

— Пойдем с нами, Джо.

— Зачем?

— По поводу колодца.

— Пошли…

Джо Кинг сидел перед советом племени. Он сидел перед президентом Джимми, шея которого даже и теперь оставалась еще немного согнутой, как будто от того, что он боялся полностью выпрямить свою широкую и высокую фигуру в тесном помещении; он сидел перед Дейвом де Корби и Фрэнком Морнинг Старом, который был солдатом, видел Европу, и перед старейшим — Биллом Темплом. Он сидел перед картинами, нарисованными маслом на коже, висящими на стене комнаты совещаний, перед ярко-зеленой прерией, белыми, как известь, стволиками берез и черными, словно вороново крыло, бизонами. Настороженность и недоверие — вот какие чувства испытывал он.

— Он непременно хочет иметь колодец, — объяснил Джимми присутствующим. — Суперинтендент спрашивает наше мнение.

— Это не по моей части, — сказал Билл Темпл. — У него ранчо, а не школа.

Темпл ведал в совете племени школьными делами. Ева Билкинс, которой в администрации агентуры была поручена эта область деятельности и которая была как бы его начальницей, призывала к строгому отграничению своего круга дел.

— Это, к сожалению, и не в моем ведении. По мнению белых людей, колодцы не относятся к культуре, хотя я не вижу, как мы без колодцев можем достичь культуры, — сказал Морнинг Стар. — Но есть некоторые другие вещи, Джо, о которых я с тобой с удовольствием бы поговорил.

— Колодцы — это служба здравоохранения, — пояснил Дейв де Корби. — Хозяйственники тут ничего не решают. Совет племени тоже никаких денег не предоставляет.

— Ты слышишь это? — сказал Джимми. — Какой мне написать ответ, что тебе одному надо дать колодец, хотя две деревни не имеют ни одного?

Джо Кинг молчал, уставившись перед собой, потом посмотрел на одного за другим на членов совета и наконец заговорил:

— Суперинтендент требует вашего мнения о колодце для моего ранчо. А вы должны требовать от суперинтендента. Здесь, на земле резервации, нет ни одного белого человека, который бы не имел колодца или водопровода в доме, в саду и на поле. Почему же существуют тысячи индейцев, у которых этого нет? Все оплачивается из одного кошелька, только одни получают что-то, другие — нет. Белые люди собираются лететь на Луну, а здесь не могут дать нам воды. Белые люди хотят повернуть реки Аляски, но не сюда, не к нам. Вокруг нас есть горы, леса, реки, озера, но никто не подумает о том, чтобы провести нам оттуда воду и сделать плодородными засушливые уголки нашей большой страны, которые у нас еще кое-где сохранились. Мы применяем больше электрических насосов. Грунтовые воды обильны и хороши, их можно подавать не только служащим, в больницу и в школу, но и на поля, на луга. Нужно воду поднять вверх, на холмы, и заставить течь вниз, тогда станут процветать наши ранчо и фермы. Так и происходит это в других штатах нашей федерации, где живут белые люди. Но вы, вы сидите здесь и вздыхаете: Джо Кинг захотел колодец. А вы должны кричать: воды, воды, воды! Кричать до тех пор, пока люди нас наконец не услышат. В Африке строят плотины, а у вас Джо Кинг захотел иметь свой собственный колодец. Индеец захотел свой собственный колодец! Когда у вас здесь такое слышали? В двух деревнях нет колодцев! Вы должны стыдиться говорить об этом, прежде чем не можете сказать, когда у них будет хотя бы один.

Члены совета выслушали его.

— Да, Джо, — начал затем Джимми, — это верно, и ты должен сказать об этом суперинтенденту. Ты много где побывал, и ты умеешь говорить.

— Но я не говорить хочу, я хочу иметь колодец, Джимми Уайт Хорс. Речи и письма — это ваше дело.

— Насос дорог, — сказал Дейв де Корби. — Электричество дорого.

— Да, — ответил ему Джо Кинг, — электричество дорого, но эффективно. Им можно приводить в действие насос. Оно совершает чудеса. Оно гонит воду днем и ночью. Его можно даже подключить к человеку. Оно и тут делает чудеса, и он скоро на все отвечает» да «. Если только его зовут не Джо Кингом. Я жду лишь три дня, и если вы за это время не представите отчета, как и где у нас лучше всего сделать колодец, то произойдет кое-что. По новейшему методу. Я сказал.

Он поднялся и пошел.

Члены совета не смотрели ему вслед, не смотрели они и друг на друга. Они смотрели перед собой, назад, во мглу жалкого минувшего десятилетия, в глубь колючих кустарников — разграничения компетентности, где слова и многие ростки новых начинаний, некоторые уже порванные, висели на их колючих ветвях.

Джимми захлопнул свою записную книжку.

— Ты, Дейв, свяжешься со службой здравоохранения, чтобы они обследовали местность на ранчо Джо Кинга. Выяснили все вообще, что касается водоснабжения. А лучше всего, иди сейчас же к суперинтенденту и сделай свою надпись на его заявлении для службы здравоохранения. У Эйви как раз сегодня люди из Нью-Сити. Джо собирается приплатить, и надо ему помочь. Даже если он и ведет иногда странные речи. Словно помешанный!

Дейв поднялся и вышел из помещения. Насколько легче было это все старому Айзеку Буту, подумал он. Айзек взял в аренду землю, от которой отказался белый арендатор, колодец там уже был устроен прежним хозяином. Это был плохой колодец, неглубокий, подчас его не хватало, и он часто загрязнялся. Однако он был, и его наличие успокаивало, никакого волнения тут не возникало. А вот Стоунхорну всегда надо создавать беспокойство.

СОСЕДИ

В тот день, когда Стоунхорн встретил в поселке агентуры Гарольда Бута и сражался за колодец, Квини пришлось одной отправиться в школу и возвращаться домой. Она пешком дошла до школьного автобуса, и утро радовало ее на этой длинной дороге мягкой осенней погодой. Ветер шевелил желтую траву, кротко сияло солнце. Прошмыгнул в кустах фазан. В вышине парил орел. Квини добралась до школьного автобуса, и день у нее прошел хорошо, ведь даже Тикок не доставил ей ни малейших неприятностей и, напротив, обращался к ней с такой любезностью, с которой привечают потенциального заступника. И она после полудня отправилась домой, предвкушая радость от того, Что Стоунхорн добьется своего и у суперинтендента, и в совете племени.

Пока она от остановки автобуса плелась через луга к дому — бежать домой по шоссе ей не доставляло никакой радости, — она, тихо напевая себе под нос, думала о муже. Она еще и потому прошлась тут с удовольствием пешком, что при этом вспоминала, что этот путь прежде должен был совершать ежедневно он. И не только этот, но еще и длинный автобусный путь вдобавок. Все же кое-что переменилось к лучшему для некоторых индейских детей. Правда, не для всех, но начало было положено.

Время у Квини было и сна пошла не напрямик к дому, а позволила себе еще небольшой крюк, чтобы подойти к сосновой рощице, где они сидели с бабушкой и Стоунхорном и ели печенное в золе мясо. Она посмотрела оттуда вокруг: на лошадей, на дом и… и на шоссе внизу, в долине. По шоссе приближался» Студебеккер «, который, между прочим, опять стал единственным автомобилем Бутов. За рулем сидел Гарольд. Больше никого в автомобиле не было. Гарольд, казалось, ехал не совсем уверенно: машина виляла по дороге из стороны в сторону. Настроение у Квини было испорчено. Она быстренько сбежала по склону и вошла в дом, чтобы приготовить ужин. Она принесла с собой свежую рыбу. Семья заведующего хозяйством школы получила рыбу, и Квини немного у них купила. И все время, пока Квини чистила у открытой двери рыбу и бросала отходы алчущим собакам, она была внутренне напряжена, ведь мысль о том, что Гарольд может совершить какую-нибудь гадость, когда она остается одна, преследовала ее уже несколько дней. Сейчас было еще светло. Семья Бут была внизу, у дома, и ей представлялось совершенно невероятным, чтобы Гарольд этот предвечерний час мог использовать против соседей, которых хотел погубить, предпринять что-то против них. Все же чувство страха у Квини было связано не только с разумом. Оно инстинктивно возникло из существующих противоречий и не было связано только с сиюминутными внешними обстоятельствами.

Солнце заходило и озаряло землю своими последними лучами. Квини высматривала Стоунхорна и наконец увидела его, возвращающегося верхом. Всадник был редким явлением на шоссе: старый автомобиль дешевле и быстрее, чем лошадь, и всадники — это были большей частью либо табунщики, пасущие лошадей, либо ранчеро, разводящие бекинг хорсов. Квини очень обрадовалась и поставила на печечку рыбу. Она услышала, как около дома появился муж, прислушалась, как он повел карего в загон. Пегий, фыркая и топая, проявил свою ревность. Видно, Стоунхорну пришлось карего привязать вне загона, чтобы предотвратить драку жеребцов. Когда он вошел в дом, Квини улыбнулась ему навстречу, и он привлек ее к себе. Но было что-то чуждое и угрожающее в его поведении, в его торопливых движениях, и она испугалась. Он взял рыбину, жадно проглотил ее, хотя она была еще не совсем прожарена, схватил затем остальную еду с печки, сунул ее Квини в руки и вытолкнул молодую женщину с ней из дома. Его глаза пылали.

— Оставайся там, — проговорил он срывающимся голосом. — Это снова находит на меня. Я должен попытаться уснуть… я должен заставить себя…

Так как она недостаточно быстро преодолевала порог, он толкнул ее вон, так что она споткнулась и чуть не упала. Он рванул за ней дверь, закрыл, а когда она, все еще с рыбой в руках, в отчаянии прислушивалась у двери, она услышала только, как он бросился на кровать и, кажется, остался лежать.

Дыхание у него было хриплое. Она прислонилась к стене дома и на миг закрыла глаза.

Она простояла, все прислушиваясь, пожалуй, час. Но в доме ничто не шевелилось. Стоунхорн, кажется, заснул. Его дыхание стало едва слышно. Только раз или два он громко застонал, словно видел нехороший сон.

Квини не могла войти в дом, потому что Стоунхорн закрылся изнутри. Не было соседей, у которых она могла бы укрыться, и у нее не было одеяла. А уже стояла осень, и ночь в прерии была холодна. Она положила рыбу, которую не могла есть, в закрывающееся крышкой ведро и повесила его на сосну. Ни птицы, ни собаки не могли там добраться до рыбы. Она пошла к лошадям, к карему, который спокойно пасся после того, как проделал немалый путь, к Пегому, у которого было злобное настроение, и он отбросил назад голову с прижатыми ушами, когда Квини захотела его погладить. Она посмотрела на месяц, который поднялся позади Белых скал, и она приветствовала знакомые созвездия, которые сияли сейчас также и над домом, в котором спала бабушка с младшими братьями и сестрами Квини и всегда строгий, всегда такой спокойный и уверенный отец. Она подумала о матери в больнице. Может быть, Стоунхорн навестил ее. Больница была недалеко от поселка агентуры. Но, возможно, он поостерегся появляться в расположении больницы, или, может быть, тифозных больных посещать не разрешается. Квини пошла назад к бревенчатой хибаре и прислушалась.

Стоунхорну, по-видимому, снова что-то снилось: он разговаривал и громко вскрикивал. Ей показалось даже, что она слышит, как он колотится головой о стену, и она сжала вместе крепко ладони и по-своему молилась.

Наступила полночь: она определила это по положению звезд. Она все еще оставалась вне своего дома. Но там, внутри, теперь снова стало тихо. Она укрылась на всякий случай за задней стороной дома, которая была обращена к вздымающемуся склону. Она прислонилась там к стене и успокоилась, потому что надеялась, что Стоунхорн крепко заснул. Если ему удалось этого добиться, все было хорошо.

Пегий поднял голову и навострил уши. Квини наблюдала за животным. Поведение жеребца заставило беспокоиться и других лошадей. Одна кобыла, которая еще паслась, подняла голову, карий встал на ноги. Квини подумала, что наверху, у сосен, что-то шевелится. Это мог быть лесной кот, который сам боялся крупных животных, возможно, также ласка или куница. Кролики дремали, плотно прижавшись друг к другу, одна белая ангорская масса, безобидная, ничего не ведающая.

Из дома снова донеслись стоны Джо. Наверху, у сосновой рощицы, стоял человек. Это был Гарольд Бут. У него в руках не видно было оружия. Он был без шляпы. Лошади при нем не было. Его могла привести сюда случайность, но Квини почувствовала намерения подкрадывающегося Гарольда, так что руки и ноги у нее моментально словно парализовало.

Собаки рычали. Бут подступал к ней. Она отступала назад. Он медленно спускался по склону вниз, ближе к дому.

Квини могла обежать вокруг дома, разбить окно и влезть в дом к Стоунхорну. Но, может быть, ей будет не пролезть через разбитое окно. Она могла кричать, но, наверное, Стоунхорн спит так крепко, что не услышит ее, или при пробуждении его свалит новый приступ. Она могла кричать через долину на другую сторону, возможно, ее бы и услышали Мэри и Айзек, но, скорее всего, во сне они ее с такого расстояния не услышат. Она осталась на месте, и единственное, о чем она подумала как о самом реальном, это был ее нож, который она судорожно сжимала в кармане передника. Он был раскрыт. Она чистила им рыбу и переворачивала ее на сковородке.

Гарольд Бут стоял перед ней. От него несло перегаром.

— Ах! — сказал он. — Маленькая женщина! Она, должно быть, ночью так одинока. Нет, ты не должна быть так одинока. Идем… — И он готов был на нее наброситься.

Так как за спиной у нее была стенка дома, казалось, что отступить от него некуда.

— Идем! Раз эта пьяная хрюкающая тут, внутри, свинья не желает больше тебя… Ты будешь теперь моей женой. — И он бросил вперед свое тяжелое потное тело.

Квини проскользнула под его плечом. Затем она повернулась вокруг и, пока он качался у дома, ткнула его сзади ножом в руку и пригвоздила его к бревенчатой стене.

Он вскрикнул и протяжно завыл.

Квини надеялась, что Стоунхорна это разбудит, но ее Стоунхорн продолжал безмолвствовать, и в доме не было слышно никакого движения.

Молодая женщина обежала хибару вокруг и пустилась бежать вниз, на шоссе. Достигнув обочины, она остановилась.

Дом Айзека Бута по ту сторону шоссе был темен и тих. Возможно, они и проснулись, но, конечно, подумали: ах, это там, наверху, на той стороне, снова пьяный… бедная женщина… И Квини постыдилась обратиться к этой семье за помощью.

Квини боялась. Если пьяный Гарольд сумеет вытащить из своей руки нож, он может кинуться за ней, нападет на нее. Надо спрятаться. Или искать помощи. И тут она вспомнила о пегом жеребце. Она снова ринулась наверх, не прямо к дому, а сторонкой, сделав крюк к загону с лошадьми. Она снова увидела Гарольда Бута. Он левой рукой вытащил нож из своей правой. Он все еще стонал, но больше уже себе под нос. Квини добралась до загона, и он не заметил ее. Она не стала терять времени, чтобы раздвигать жерди, а пролезла сквозь изгородь внутрь, к лошадям, и взлетела на незанузданного жеребца, который был очень неспокоен. Он присел на задние ноги, потом стал карабкаться с ней через изгородь, как неистовый дикий конь. Он чуть не сбросил ее, ведь его неудачные и наконец удавшиеся прыжки создавали неожиданное опасное для всадника положение, она даже и подумать не могла, что такое возможно: жеребец был приучен преодолевать опаснейшие пути, перепрыгивать невысокие препятствия, скакать галопом, увертываться от лассо, сопротивляться и брыкаться, однако он не был обучен перелезать через изгороди. Но то, что животное с такой решительностью, умом и ловкостью преодолело эту преграду, порадовало Квини. Пока она была на этой лошади, ей был не страшен никакой Гарольд. Она думала ускакать на жеребце прочь, но, ухватившись лишь за его гриву, не могла повелевать им, а жеребец вздумал прогнать чужого человека. И он погнал его прочь, как чужого жеребца, а Буту пришлось только радоваться, что его еще несли ноги. Нож у него выпал. Если бы Квини не удалось на полпути отвернуть Пегого, вряд ли Гарольду удалось бы сохранить жизнь. Бут понесся вниз, к шоссе, и убежал на свое ранчо, и Квини видела еще, что он заполз в пустой свинарник. А она все еще скакала вокруг на жеребце. Пегий был счастлив, что вырвался из загона, и носился со своей молодой наездницей туда и сюда. И каждый раз, когда она уже думала, что перехитрила его и наконец-то направит в загон, он в последний момент снова убегал. Загон был закрыт, а животное не взнуздано. Жеребец ржал, поднимая верхнюю губу, и Квини знала, что это он смеется над ней и радуется, как еще никогда в жизни. Квини после такого сильного нервного напряжения с удовольствием бы смеялась вместе с ним, однако уже светало, и она думала о том, что ей после этой сумасбродной ночи надо идти в школу.

В доме послышалось движение, и показался Стоунхорн.

С порога отворенной двери следил он — руки в карманах брюк — за своей молодой женой на незанузданном бронке без седла, и, лишь заметив, что она не может направить жеребца в загон, он сначала открыл его, затем прыгнул позади Квини на животное, заставил ее соскользнуть и въехал в загон. Он тщательно закрыл его, осмотрелся вокруг, заметил ведро на дереве, окровавленный нож, следы человеческих ног на траве и спросил:

— Что же тут произошло?

Квини задним числом стало дурно. Джо отнес жену на кровать и развел в печке огонь.

Прошло несколько минут, прежде чем Квини смогла говорить и все рассказала.

— Это моя вина, — сказал он, когда обо всем узнал, — но теперь это уже не так часто повторяется. Я был не в себе. Возможно, я бы совершил в доме что-нибудь такое, что подвергло бы тебя опасности. Поэтому я и закрылся. Но все прошло благополучно. Только шишки под волосами. Сегодня явится комиссия! По колодцам. Они хотят ознакомиться с местностью.

Джо и Квини поджарили рыбу и съели ее на завтрак. Квини поехала в школу на кабриолете, потому что Стоунхорну ни в коем случае нельзя было покинуть дом: могла прийти колодезная комиссия. По пути Квини обогнала школьный автобус. В школе она посреди урока литературы побледнела и осунулась. Ивонна свела ее в медпункт и осталась там с нею. Квини выпила несколько глотков холодной родниковой воды, больше она не хотела. Она легла на спину и положила руки на живот, в котором она уже ощущала движение новой жизни. Она улыбалась и казалась счастливой.

Так как в ее распоряжении был автомобиль, она возвратилась домой раньше обычного.

Уже с шоссе в долине она увидела много автомобилей, припаркованных перед домом Бутов, и некоторые из них узнала:» Форд» Эйви, «Студебеккер» Айзека, старый высокий кузов автомобиля, принадлежащего Джимми Уайт Хорсу, служебную машину суперинтендента и один ей неизвестный «Форд». Когда она поравнялась с домом Бутов, из него вышел Стоунхорн и подал ей знак подъехать. Стоунхорн несколькими движениями руки показал ей, как половчее пристроиться, чтобы не засесть в болото.

Он вышел навстречу, чтобы провести ее в дом, и при этом сказал:

— Колодезная комиссия. Ты можешь их вместе со мной послушать. Они говорят уже более двух часов, но теперь, кажется, собираются заканчивать.

— Почему же у Бутов? — спросила Квини еще в передней.

— У нас ты, Квини, не поместишь столько народу. И послушай же.

Квини вошла со Стоунхорном в помещение, которое служило Бутам столовой и общей комнатой, где разыгралась та сцена между Джо и Гарольдом, о которой Квини знала только в общих чертах. Она охватила быстрым взглядом всех, кто сидел за столом: Айзек, Мэри, Холи, Хаверман, Джимми Уайт Хорс, Дейв де Корби, Эйви и два незнакомых человека, может быть бизнесмены или инженеры. Мэри чуть подвинулась на кушетке, и Квини села рядом с ней. Стоунхорн снова занял свое место между Эйви и двумя незнакомыми людьми. Эйви представил Квини и этих незнакомых господ друг другу:

— Миссис Кинг — представители фирмы, которую служба здравоохранения привлекает к устройству колодцев в нашей резервации. Мистер Миллз, мистер Реджер — инженеры.

— Теперь слово за вами, Эйви, — сказал Холи. — Вы последняя инстанция в этом деле.

— Извольте, если уж вы решили, что администрация остается в стороне. Я обобщу результаты наших дипломатических переговоров и прошу меня поправить, если я в чем-нибудь ошибусь.

Мы сперва твердо установили: во-первых, что колодец Бута, краткости ради скажем, слишком малой глубины и от этого недостаточен, а также из-за все время поступающей грязи не безупречен и в санитарном отношении; во-вторых, что пробуренная скважина с электрическим насосом выше дома Кинга в идеальном случае для ранчо Кинга и, возможно, для соседнего ранчо на той же стороне долины, соединенная с водопроводом, могла бы стать и обводняющим устройством. Одно такое устройство со скважиной до зеркала грунтовых вод стало бы лучшим и неисчерпаемым источником питьевой воды, воды для лошадей и орошения, к тому же еще и дающим электричество. Оно может поднять продуктивность почвы лугов, а также увеличить урожайность зерновых и овощных культур в несколько раз. В-третьих, отдел экономики не хочет ни сам оплатить стоимость такой электрифицированной насосной установки, ни предоставить соответствующий кредит, потому что отделу представляется сомнительным, что разведение лошадей и крупного рогатого скота сможет стать столь интенсивным и рентабельным, что» позволит извлечь из хозяйственного обращения сумму, необходимую для погашения долга. Мистер Кинг вложил бы деньги, если бы они у него были, но в настоящее время у него их нет. Технически нет никаких сомнений; представители фирмы пришли к выводу, что целесообразно сделать хотя бы пробные скважины. Однако фирма не может заключить частный контракт с мистером Кингом на устройство колодца, так как мистер Кинг не обладает достаточным обеспечением кредита. Земля является собственностью племени и не может быть заложена. Лучшие лошади еще не перешли в полную собственность Кинга, потому что выплачены только первые три взноса продажной цены. Эта возможность, таким образом, тоже отпадает. По техническим возможностям, перспективности и сметной стоимости будет сделано письменное заключение, которое оплатит мистер Кинг. В-четвертых, служба здравоохранения не может, как уже было сказано, взять эту насосную станцию на свой бюджет, потому что для получения безупречной питьевой воды, а также и для водопоя лошадей существуют несравненно более простые и более дешевые средства. Колодец, расположенный на территории ранчо Бута, следует углубить и забетонировать. Обойдется это значительно дешевле. Представители совета племени в лице президента Джимми Уайт Хорса и члена совета Дейва де Корби, представители агентуры в лице сэра Холи и мистера Хавермана точно так же, как и служба здравоохранения, представляемая мною, мы единодушно высказываемся за то, чтобы усовершенствовать колодец на ранчо Бута, и до тех пор, пока не появятся другие возможности водоснабжения, предоставить его для пользования жителям округи. Совет племени, который сдает в аренду Буту участок, полагает, что улучшение колодца и все связанные с этим расходы возьмет на себя служба здравоохранения. Работы будут начаты немедленно, то есть начнутся послезавтра, после того как уполномоченные фирмы представят службе здравоохранения окончательную смету расходов. Протокол соглашения получат суперинтендент, президент, мистер Айзек Бут и мистер Джо Кинг, а также служба здравоохранения.

Все внимательно выслушали Эйви, который после своего обстоятельного доклада посмотрел в сторону Квини. Он увидел ее серьезное лицо; зубы у нее были стиснуты.

— Кто-нибудь еще хочет высказаться?

Никто не произнес ни слова.

Стоунхорн замкнулся в себе.

Эйви обдумывал, как лучше всего закончить это совещание, когда дверь в комнату распахнулась. Показался мальчик, племянник Мэри. Когда он увидел многочисленное собрание незнакомых людей, он испугался за свое поведение и хотел было снова удалиться. Но Мэри, которая не боялась ни бога, ни черта, ни отца, ни суперинтендента, крикнула:

— Хэлло, Джеки, что там такое?

— Лошади Кинга все разбежались…

— Проклятье… — Джо вскочил уже при втором слове мальчика и поспешил вон,

Сразу же за ним выбежала и Мэри.

— Возьми какую-нибудь из наших лошадей, Джо! Я возьму лассо и иду с тобой!

Вместе с Мэри выбежала и Квини. Стоунхорн крикнул Квини перед домом:

— Оставайся у машины!

Затем он понесся к лошадиному загону Бутов, куда мальчик уже пригнал лошадей, весь день пробывших на пастбище. Мэри и мальчик притащили уздечку и лассо; от седел, чтобы не терять времени, отказались все трое. Джо первым подготовил себе лошадь. Он взял лассо, которое ему подала Мэри, и перемахнул через нижнюю загораживающую жердь, которая еще не была отодвинута.

Он ударил коня пятками по бокам и погнал его через шоссе, потом галопом по шоссе и по боковой дороге наверх. Свою собственную лошадь он бы заставил забираться вверх по склону напрямик, но лошади Бута были более тяжелой породы и не такие ловкие. Пока он ехал, он смотрел по сторонам, но нигде не заметил животных, которые, как с ужасом сообщил мальчик, все разбежались. Мэри и ее племянник следовали за ним на расстоянии.

Когда Джо добрался до верха, он сразу же увидел, что пустой загон закрыт, но он видел также, что кто-то его сначала открывал, потому что обе верхние жерди были вставлены не так, как их вставлял сам Джо. И карего жеребца, который был привязан вне загона к колышку, тоже не было на месте. Осталась только дырка на том месте, где был вбит колышек. Джо пристально осмотрел все вокруг. Мэри и мальчик подъехали к нему. Так как никто не видел убежавших животных, рассматривали следы в траве.

— Кто-то тут поработал, — сказал Джо.

Мэри кивнула. По траве и по земле было видно, что лошади короткими легкими прыжками перескочили через одну или две нижние запирающие жерди. Они, казалось, затем разбежались в разные стороны. Много времени пришлось потратить, отыскивая их следы. Стоунхорн хотел сперва поэтому посмотреть вокруг с высокого места. Он погнал свое животное дальше наверх.

У сосновой рощицы, где он построил защитный навес от непогоды, он обнаружил карего. Карий тащил за собой веревку и колышек. Двигался он медленно. Казалось, бежать ему было больно. Когда Стоунхорн позвал животное, оно навострило уши и остановилось. Джо увидел, что оно ранено. У него была кровоточащая рана на шее, у основания гривы, и он хромал на левую заднюю ногу. Карего поймать оказалось нетрудно: он не хотел убегать дальше, и Джо надо было только схватить веревку. Он тут же понял, что рана была от укуса. Видно, жеребцы, встретившись вне загона, налетели друг на друга. Он осторожно отвел раненое животное назад и поместил в загон. Мэри была там. Мальчик поскакал по вершине склона вокруг. Джо и Мэри следили за ним и заметили, что он подает какие-то знаки. Они скоро поняли: на шоссе в долине в направлении агентуры он обнаружил кобылу.

Все пустились за ней. Мальчик спустился на шоссе напрямик и остался там ждать. Джо и Мэри поскакали вниз наискосок, наперерез ей. Джо впереди, Мэри немного сзади с таким расчетом, чтобы беглянка оказалась между ними. Бежать на противоположный склон на ранчо Бута она не могла: вся местность там была обнесена изгородью. Джо и Мэри держали наготове лассо. Но кобыла уже что-то почуяла. И как только Мэри достигла, может быть слишком шумно, шоссе, позади нее лошадь со всех ног рванулась вперед и с развевающимся хвостом прогалопировала мимо Джо, еще не успевшего спуститься со склона. А лассо у него еще на это расстояние не хватало. Джо пробормотал какие-то проклятия и тут вдруг услышал рокот мотора. Это и еще хуже: неосторожный водитель мог наскочить на возбужденную лошадь или до смерти загнать ее. Но тут Джо увидел, что это его собственный автомобиль, а за рулем — Квини. А ведь Квини была дочерью ранчеро.

Кобыла значительно уступала в скорости спорткабриолету и скоро почувствовала, что машина ее настигает. Она соскочила с дороги и устремилась вверх по склону. Лошадь Джо, и вообще-то нелегкая на ногу, да еще под тяжестью всадника, не успевала за ней. Джо придумал иной ход. Он соскочил с лошади и сам побежал по склону наверх. Кобыла не заметила его, она обращала внимание только на следующую за ней лошадь Джо. А он бежал изо всех сил и опередил беглянку.

Спрятавшись за кустом, он улучил момент и бросил лассо. Большое кольцо через голову опустилось на шею животного. Рывок не был силен, ведь лошадь не могла скакать во весь опор в гору. Джо вышел из-за куста и стал выбирать лассо.

Вот возвращена и вторая лошадь. Джо притянул ее к себе. Она почуяла хозяина и, как ни резва была, подчинилась. Джо уселся на нее верхом, и вместе с подоспевшей Мэри они принялись теперь за ловлю ее рыжей кобылы. Скоро они охватили ее с двух сторон, и Джо предоставил Мэри возможность ее заарканить. Он поблагодарил ее широким жестом руки и поскакал к своему дому, а Мэри и мальчик с тремя лошадьми Бута направились на свое ранчо. Джо пустил кобылу в загон к раненому карему и увидел подъехавший к дому кабриолет.

Квини заперла машину и подошла к мужу.

— Приготовь что-нибудь поесть, — сказал он. — Мне придется потом всю ночь провести в дороге.

Квини пошла в дом. Стоунхорн достал свой карманный фонарь и осмотрел следы в загоне и вокруг него. Это отняло больше времени, чем приготовления Квини. У нее были тут только ягоды, мука, шпик да несколько репок. Все как раз нелюбимые Стоунхорном продукты, но об этом теперь не было и речи. Она хорошенько раздула печь и быстро сварила еду.

Как только Стоунхорн определил по следам все, что можно было обнаружить в наступившей темноте и в спешке, они с Квини торопливо поели. Стоунхорн сунул затем один из двух своих пистолетов в кобуру на поясе; всякий мог теперь видеть, что он вооружен, раз преследует конокрада. Он взял также свое охотничье ружье с запасом патронов. Второй пистолет и второе ружье остались Квини.

— У тебя есть огнестрельное оружие, Тачина. Больше не считайся ни с чем. Это был он. Никто другой. Но он был не один. Очень может быть, я несколько дней или даже неделю буду отсутствовать. Я буду искать Пегого и вторую кобылу. Если тебе одной тут будет не справиться, отгони карего к своему отцу, и иди в школьный интернат. В любом случае сообщи завтра в полицию.

— О ком?

— О неизвестном.

Они обнялись. Он прижал ее к себе с такой силой, что она испугалась за себя и не только за себя.

Она проводила его до загона и дала немного денег, оставив себе ровно столько, без чего не могла обойтись.

Джо взлетел на кобылу и поехал прочь. Квини смотрела ему вслед, пока он не исчез в темноте между деревьями.

Она пошла в загон и приласкала карего, кусаная рана которого, конечно, еще долго не заживет. Она снова тщательно задвинула жердь, подозвала собак, дала им немного оставшейся еды, чтобы они оставались у дома, и закрылась в хижине. В печке еще был огонь, Квини приоткрыла печную дверцу и при свете огня проверила пистолет и охотничье ружье, поставила ящик с патронами к себе на топчан, положила рядом с собой огнестрельное оружие и нож. Она улеглась на одеяло, на котором они обыкновенно с Джо лежали, и тут навалилась на нее тоска. На стене висели белая рубашка и черные джинсы Джо, она поднялась, прижалась лицом к его одежде и заплакала.

Между тем Стоунхорн рассудил так: воров было много, однако не все у них удачно получилось. Пегий отсутствовал, вероятно он находился в их руках. Это не было результатом схватки жеребцов. Карий был ранен, и они его оставили. Кобылу, раз уж им это было нужно, они легко могли взять с собой.

Вторая, жеребая кобыла от них убежала, или они нарочно прогнали ее, чтобы отвлечь внимание Стоунхорна. Их преимущество, таким образом, возрастало. Судя по следам, животные были пойманы. Лошадей не просто разогнали, их украли и, видимо, собирались продать.

Где же прятались воры или куда они направились со своей добычей? Скорее всего, они двинулись в Нью-Сити, но, конечно, не прямым, всем известным путем. Следы свидетельствовали — а Стоунхорн довольно далеко шел по следу, — что Пегий не раз оказывал сопротивление и что воры направлялись к Бэд Ленду. Это была большая, совершенно безлюдная пустыня с разрушившимися горами и одной-единственной пригодной для движения дорогой. Это было шоссе для туристов, которое насквозь пересекало ее. Стоунхорн знал в этой местности опасные проходы в скалах, которые другим были неизвестны.

Стоунхорн двигался по следам до тех пор, пока они не привели на шоссе и на бетонном покрытии стали неразличимы. Он решил воспользоваться своим знанием местности и сократить путь. Автомобиля в распоряжении похитителей, скорее всего, не было, во всяком случае не было такого, на котором бы можно перевозить лошадей. А его кобыла не уступала в скорости Пегому.

Миновала ночь. Джо дал лошади отдохнуть и попастись и сам подкрепился горсточкой провианта. Затем он снова поднялся в путь. Ему понадобился целый день, чтобы достичь цели — начала осыпающейся тропы среди обрывистых скал. Эти места только время от времени посещались геологами и археологами. Здесь не росло ни кустика, ни дерева, ни травинки. Ни одно животное не задерживалось в этой бесплодной пустыне. Величие и таинственность этой местности состояли в том, что она не терпела у себя ничего живого. При закате солнца смешивались красные и серо-коричневые тона в бесподобную симфонию бесплодия и манящих красок. Но у Стоунхорна не было времени любоваться этой картиной. Он вышел на естественную осыпающуюся тропу, которая тянулась посредине между подножием и вершинами скал, и ему надо было обращать внимание на каждый шаг лошади, чтобы вместе с ней не свалиться. Было уже достаточно темно. Ему потребовалось еще полночи, чтобы достичь места, где тропа приближалась к шоссе. Дорога тут была рядом, ее даже было видно, но самого Стоунхорна вряд ли могли заметить люди, проходящие по шоссе. Он решил подождать здесь до рассвета. Но долго ждать не пришлось.

Вдали зацокали лошадиные копыта. У Джо не было никакого сомнения, что это они. Кто же еще будет скакать через Бэд Ленд? Стоунхорн решил оставаться на месте и постараться не шуметь, чтобы раньше времени не насторожить воров. Он зарядил свое ружье и вынул ноги из стремян, чтобы быть свободнее в движениях.

Шум приближался.

Небо на востоке начинало светлеть, тонкий серп месяца уже не казался таким ярким. Внизу, в глубокой долине, было еще темно, но все-таки можно было заметить движение. Скоро можно было различить трех всадников. Они вели с собой еще двух лошадей. Джо различил очертания Пегого. Джо прицелился:

— Хэлло! Руки вверх!

Никто из троих не подчинился. Услышав оклик, они моментально схватились за оружие. Джо выстрелил чуть раньше дважды. Выстрелы прозвучали один за другим. Он успел заметить, что двое упали с лошадей, но третий раз выстрелить не успел. Повалилась его собственная лошадь. Пуля попала ей в голову. Джо вместе с лошадью покатился вниз, в темную глубину. Он потерял сознание.

Когда Джо пришел в себя, был уже день. Он лежал в расселине, над которой вдоль крутого склона протянулась тропа. Он еще счастливо отделался: совершив такое падение, он оказался на теле убитой лошади. Попробовал пошевелить руками и ногами. Получилось. Тогда он потихоньку стал выбираться из-под засыпавшей его земли и обломков камней: один из них, видимо, ударил его по голове и стал причиной потери сознания. Джо огляделся в поисках выхода из расселины.

Он не знал, как долго пролежал без сознания, но, потому как день уже был в разгаре, враги, конечно, давно могли бы его убить, если бы отыскали. Вероятно, посчитали, что он мертв.

Было нелегко из глубокой расселины по сыпучему склону выбраться на дорогу. Когда ему это удалось, его ждала неожиданность: к его радости, там стояла лошадь, обыкновенная оседланная лошадь, и он тотчас же завладел ею. Но Пегого и гнедой кобылы не было. Стоунхорн поискал убитых или следов раненых: ведь он был убежден, что дважды попал. Но, наверное, третий забрал обоих своих товарищей с собой. На это он должен был затратить время.

Стоунхорн втянул в себя воздух. Пахло горелым мясом. Он пошел на запах и нашел между скал два тела с совершенно сгоревшей одеждой. Опознать трупы было невозможно. Это мог сделать только третий, чтобы не напали на его след.

Что произойдет, если Стоунхорн сообщит о происшествии полиции?

Станут производить расследование, почему Джо застрелил людей, как потом нашел обугленные тела. Он конокрадов окликнул, они тотчас схватились за оружие. Право самозащиты было, определенно, на его стороне. Но поверят ли ему или, возможно, клятва того, третьего, который ушел, перетянет?

Стоунхорн медленно пошел назад, к чужой лошади, которую он крепко привязал. Если он теперь поедет на ней, он тоже, собственно, будет конокрад? У него не было ни одного свидетеля.

Настроение у него испортилось: о чем бы он ни подумал, все было не в его пользу. И не на кого было опереться, ни близкого друга, ни отца. Жена могла многое, но она не мужчина.

Джо отпустил чужую лошадь и пустился в путь пешком. Он даже был в состоянии бежать, у него были деньги в кармане, и, возможно, ему удастся обнаружить, где третий с Пегим и гнедой кобылой. Пока была одна-единственная дорога, их разделяло только расстояние.

Через два часа Стоунхорн достиг развилки и повернул на Нью-Сити. Это был ближайший населенный пункт, где воры могли надеяться потихоньку сбыть дорогих коней. В середине дня Стоунхорна догнал попутный грузовик, и водитель посадил его, хотя он был индеец и имел при себе оружие. Вечером Джо оказался в Нью-Сити и был радушно принят Элком. Он рассказал молодому индейскому священнику о краже лошадей, но ни слова не проронил о том, что разыгралось в глуши Бэд Ленда. Так как было еще не слишком поздно, Джо мимоходом зашел к Расселу, своему коллеге по ловле телят, чтобы информировать его и приветствовать, в заключение посетил с той же целью свою сестру в кишащей детьми хижине. Девочки и мальчики сразу же повисли на молодом дядюшке — победителе родео, и Джо в мыслях обратился к тому дню своего триумфа, о котором под давлением последующих событий почти совсем забыл. Но и эти воспоминания тоже больно кольнули его, образ Пегого возник перед ним так отчетливо. Он отдал сестре на сохранение свое охотничье ружье; пистолет, однако, оставил при себе. Он не стал долго задерживаться у Маргарет, только попросил не запирать дверь, потому что хотел ночью вернуться, но это могло произойти и очень поздно. Он намеревался пойти в большой салун, где собирались рабочие, торговцы скотом и ковбои, заходили, случалось, и темные дельцы, появлялись и индейцы предместья. Он надеялся, что вдруг услышит там что-нибудь, нападет на след. А так как конокрад ехал верхом, он мог достичь Нью-Сити немного раньше, чем Стоунхорн, если этот город был его целью. Вор мог воспользоваться и другой дорогой, не обязательно же ему было ехать по шоссе.

Джо пришел в простое большое помещение, где уже начал собираться народ. Он подошел к стойке, взял себе минеральной воды и сигарет и уселся за маленький столик в углу. Помещение понемногу наполнялось, заволакивалось табачным дымом. Посетители — это были грубые, сильные люди, большей частью в ковбойских шляпах и цветных рубашках. К запаху табака примешивалось испарение тел, а скоро и запах алкоголя. Двое подсели к столу Джо и пили виски. В противоположном углу появилась небольшая группа индейцев из предместья. Джо знал их; тут был и безработный муж Маргарет. Двое из них имели работу, и они держались значительно свободнее остальных. С ними был и юноша лет семнадцати-восемнадцати. У него не было отца, а бабушка была когда-то уважаемым человеком, но, решившись без достаточного знания английского языка и без профессии уехать из резервации, совершенно обнищала и, задолжав за квартиру, оказалась привязанной к предместью Нью-Сити.

Индейцы, живущие вне резервации, могли, как и всякий белый, свободно заказывать пиво и бренди. Они свободны были от поддержки, защиты, опеки. Три индейца из резервации, которых Джо тоже знал в лицо, присоединились к ним. Один был прежним соучеником Джо Кинга. Под каким-то предлогом или каким-нибудь иным путем ему, должно быть, удалось ускользнуть из-под надзора отца, как двум другим из-под опеки суперинтендента, чтобы вечером напиться. Юноша страдал открытой формой туберкулеза.

Джо еще не хотел пока иметь дело с индейской группой, так как они могли ему только помешать в осуществлении его намерений. Он тихонько сидел в своем углу, нагнувшись вперед, чтобы не выделяться среди других, курил и наблюдал.

У него был хороший слух, и он мог слышать обрывки разговоров за соседними столами, хотя голоса людей, теперь набившихся в помещение, порождали довольно сильный гул. Часа через три, когда многие уже подвыпили, а трое были совершенно пьяны, Джо прислушался особенно внимательно, ведь за одним из столов недалеко от него шла речь о пегом жеребце. Двое мужчин, разговаривающих на эту тему, не производили плохого впечатления. Джо старался запомнить каждую деталь их одежды, каждую черту внешности.

— Я бы не стал этого делать, — сказал один, — кто знает, с чем это связано.

— Но жеребец хорош.

— Я бы не стал этого делать. Кто знает, с чем это связано.

— Но пегий жеребец — первоклассный.

— Судя по тому, что ты говоришь, он может быть на родео, на родео этим летом.

— Может быть, а может и не быть, но он бы подошел для Калгари в будущем году.

— Кто знает, с чем это связано. Я бы не стал этого делать.

— Можно же проверить документы.

— Ну, проверь документы. И без хороших документов не стал бы я это на твоем месте делать.

Кружки, которые стояли перед этими мужчинами, были пусты, но только что им налили еще. Так что у Джо еще было время. Он решил принести себе бутылку кока-колы и мог бы тогда незаметно подсесть к столу этих очень интересных для него собеседников.

Стоунхорн прислушался и поднял голову, чтобы лучше можно было понаблюдать за другими столами. Двое индейцев ссорились.

— Твоя собака ест лучше, чем я, — кричал один на языке своего племени, так что никто из белых его не понимал.

Это был муж Маргарет. Он уже давно был безработным и то тут, то там зарабатывал на случайных работах, которые оплачивались по низким расценкам, — это ежедневно сухой черный хлеб и отсутствие возможности жить с женой и детьми, нужно было, собственно, вообще не попадаться никому на глаза в Нью-Сити, потому что семье, проживающей вместе с трудоспособным отцом и супругом, никакого пособия не полагалось. Характер у него был не такой, как у жены. Жизнь ему не удалась, а он был уже сед. Наверняка он как раз посетил Маргарет и детей и теперь на пустой желудок напился.

— Моя «собака жрет, что я ей даю! — кричал обиженный, который имел работу и угощал другого. — Это моя собака!

— Ты даешь своей собаке, чего я никогда не ел. — И обезумевший от выпитого на голодный желудок пива и водки ударил» благодетеля» пустой бутылкой по голове.

Вокруг раздался издевательский смех, но скоро он превратился во всеобщий рев, потому что индейцы уже обрабатывали друг друга стульями, а когда разломали их, то ножками от стульев, и сидящие поблизости посетители пострадали от бессмысленной драки. Собака, тощая тварь неизвестной, крайне запутанной помеси, залаяла. Вскочили три других индейца и попытались развести драчунов, пока они не преступили закона белых людей. Без энергичного вмешательства это было невозможно, и драка при этом расширилась злополучным образом. Большая часть людей не думала больше о причинах ссоры, но каждый, кто посчитал, что его пиво или виски под угрозой, вступился за себя. При этом образовалось сразу два фронта, и индейцы более многочисленными белыми были загнаны в угол.

Раздавался пронзительный свист.

Джо не упускал из виду прежде всего своего зятя, своего школьного товарища и того больного юношу.

Юноша не был знаком с обычаями беспощадной драки, да она была и не по плечу больному. Лицо у него уже все было в крови, и он упал как подкошенный. Ковбойские сапоги тяжелых мужчин топали рядом с поверженным.

С ножками от стульев, с разбитыми бутылками, а теперь еще и с ножами надвигалась превосходящая масса на горстку в углу.

Хозяин и два его вышибалы слишком поздно попытались вмешаться и справиться с этой сутолокой. Они сами оказались в опасности и исчезли. Можно было догадаться, что они отправились вызвать полицию. Джо, который хорошо знал нравы полиции Нью-Сити, понимал, что действовать они будут в соответствии с инструкциями, но не станут особенно спешить, унимать драку в питейном заведении.

Поэтому он решил сам прийти на помощь зятю, обоим молодым людям и вообще своим зажатым в угол товарищам по племени. Ему надо было сначала по диагонали достичь противоположного угла. Прием дзюдо позволил ему ближайшего верзилу неожиданно перекинуть через свой затылок, и он с ходу вмешался в свалку. Он с грохотом швырнул второго драчуна на пол и оказался перед стеной. Дикая толпа ринулась на него.

— Индсмен, где же твое одеяло!

Это были и насмешка, и ругательство. По давнему обычаю индейцы укутывались в большие кожаные покрывала, позднее — в шерстяные или хлопчатобумажные одеяла — словно тогу накидывали их на плечи. Стоунхорн не обратил никакого внимания на оскорбление, даже не воспринял как относящееся к нему. Накопившаяся за многие годы ярость сотрясала его.

Он выхватил из-за голенища стилет, и первые двое, что над ним насмехались, кинулись на него. Не опасно раненные, но взвывшие от боли, они отпрянули назад. Джо вздохнул свободнее. Он перебросил стилет в левую руку, выхватил пистолет и выстрелил в электрическую проводку. Свет потух.

Грохот выстрела отрезвил некоторых, другие тоже схватились за огнестрельное оружие. Джо в темноте проскользнул сквозь сутолоку и присоединился к своим соплеменникам. Противники сильно недооценивали его решимость и опыт.

Полиции еще было не слышно и не видно. Джо встал спиной к стене и открыл огонь. Под защитой огня, заставившего нападавших отступить, юноша, оказавшийся под ногами дерущихся, получил возможность выбраться из свалки. Он подполз к Джо, в котором увидел своего защитника. Джо еще раз открыл огонь, и магазин его опустел. В создавшейся ситуации он не мог его перезарядить и, сунув пистолет в кобуру, положился на стилет и кулак. Зять появился рядом с ним и прикрыл его сбоку.

Снаружи завыла наконец полицейская сирена. Фары осветили помещение.

Вооруженные дубинками, пистолетами и автоматами полицейские вторглись вместе с вернувшимся хозяином и обоими вышибалами.

— Руки вверх! Все к стене!

Некоторые подчинились, но Джо воспользовался моментом, чтобы наиболее активных драчунов оттеснить в угол. Сутолока в окружении Джо снова усилилась. Но он все еще продолжал сопротивление, не бросая на произвол судьбы молодых людей и своего больного школьного товарища.

Полицейские накинулись с дубинками, дали предупредительные выстрелы. Возникла последняя свалка. Муж Маргарет упал.

Джо, который совершил почти невозможное, был весь в поту, в крови, с горящими глазами.

Трое полицейских тотчас поняли, что перед ними Джо Кинг — индеец, который был им известен как гангстер, и он все еще раздумывал! Он еще и не собирается поднять руки! Они решительно набросились на него. Джо ненавидел полицейские мундиры с тех пор, как он был несправедливо осужден; он ненавидел стальные наручники, поэтому он помогал своим товарищам и выручил двух молодых людей; он ненавидел закон, который всегда был против него. Когда полицейские хватали его, он сопротивлялся, больше повинуясь Своим чувствам и своим раздраженным нервам, чем здравому смыслу. Он сопротивлялся всем своим мускулистым телом, молниеносными его движениями, всеми средствами борцовской техники, полицейскими приемами против полицейских приемов.

Троим полицейским немало пришлось перенести, и они не смогли с ним справиться. Только когда четвертый «бык» набросился на Стоунхорна, они наконец овладели им. Руководимые больше яростью, чем разумом, они, пользуясь удобным случаем и в нарушение служебных инструкций, избили Стоунхорна так, как это ему уже давно не снилось.

Но он все еще был в сознании, когда на его запястьях защелкнулись наручники, когда его потащили и бросили в стоящую наготове полицейскую машину. Он демонстрировал еще последнее сопротивление как свидетельство не изменившегося, несмотря на побои, поведения.

Лаяла собака. Смотрели любопытные.

В машине в страшной давке оказалось более тридцати человек, среди них две женщины, которые теперь приводили в порядок прически. Всех везли сперва в полицейский участок. Муж Маргарет сразу же притиснулся к Джо, так что они могли перешептываться.

Больной сидел, хватая воздух, на скамейке у стенки автомобиля. Тяжелораненый семнадцатилетний был внесен полицейскими, демонстрирующими законность, и лежал отдельно.

По крайней мере, он спасен, подумал Стоунхорн.

Во всем остальном им овладело тупое равнодушие. Удары его стилета можно было распознать по виду ранений, можно было найти и его патроны. Он изо всех сил сопротивлялся аресту и доставил полицейским немало хлопот. Приговор от трех до пяти лет тюрьмы ему казался обеспеченным, более строгий, чем он заслуживал, — вероятно, примут во внимание, что он уже был под судом, хотя и был оправдан за недостатком доказательств. А конокрады получат свободу действий, и Квини останется одна по соседству с Гарольдом Бутом.

Приехали в участок. Арестованные были высажены. Сразу же начался строгий полицейский опрос.

Джо был самым первым, и это ему было даже приятно. Он сознался во всем, в чем его обвиняли, и, по договоренности со своим зятем, взял еще на себя многое, что было совершено другими. С тяжелораненого юноши и с больного он, можно сказать, полностью снял вину. За зятем осталось не более чем на пять-шесть дней ареста.

Стоунхорн с трудом держался на ногах, но он крепился из последних сил, потому что получил разрешение быть для своих товарищей переводчиком. Обвинение против него было наиболее тяжелое, но его «полное признание», которое полиция приписывала действию дубинки, и его точные юридические определения настолько облегчили допрос и протокол, что не возникло никаких затруднений. Джо как переводчик не стеснялся переделывать показания на свой лад и облегчать людям судьбу. А почти каждый индеец демонстрировал такой скверный английский, что приходилось пользоваться переводчиком.

По окончании допроса, ранним утром, арестованных стали отпускать для того, чтобы уже потом, в день суда, привлечь, в зависимости от обстоятельств, в качестве обвиняемых или свидетелей. Джо Кинг был направлен в камеру предварительного заключения. Он размышлял, надо ли ему просить уведомить Квини. Зять и все другие, с которыми он об этом говорил, не советовали, а теперь он и сам решил от этого отказаться. Как он слышал, против всех предполагалось ускоренное судопроизводство. Один судья, еще неизвестный Джо, должен был вести процесс в Нью-Сити. Как бывшему гангстеру, порвавшему с бандой, Джо надо было считаться и с тем, что в тюрьме его могут преследовать другие заключенные: на защиту тюремной администрации такой человек, как он, рассчитывать не может.

Квини эти дни была одна. Спала немного, но регулярно посещала школу.

Ее усталое лицо понемногу все более и более худело.

Миссис Холленд пригласила однажды Квини поесть в комнату дирекции.

— Квини, что с вами?

— Пегий пропал… и кобыла.

— Ваши лошади, да. Как это произошло?

— Выпустили… пропали… может быть, украдены…

— Боже! Кто мог…

— Гарольд Бут. Больше некому! Муж ищет…

— Ищет?..

— Ищет лошадей.

— А мы ищем Гарольда Бута. Мистер Тикок похудел, очень переживает заявление вашего мужа, что он, Теодор Тикок, под присягой дал ложные показания, возможно даже заведомо ложные! Должность Тикока как учителя, его пенсия, вообще его существование — все поставлено на карту. Он хочет прояснить дело показаниями Гарольда Бута, но Гарольд Бут не реагирует ни на одно письмо, ни на частное, ни на письмо школы.

— Я сообщила, что лошадей украл неизвестный, — сказала Квини.

— Я буду писать отцу, Айзеку. Возможно, он все же еще властен над сыном. Гарольд был такой хороший ученик, такой приличный человек. Это просто непостижимо, что он стал пьяницей. Вы хотите ехать домой, Квини, или вы полежите в медпункте? Марго Крези Игл придет сегодня из-за нескольких пустяков в интернат — один ученик вывихнул большой палец или сломал и тому подобное.

— Я лучше побуду на занятиях.

— Тогда побудьте пока тут со мной. Я возьму вас потом в ваш класс, у меня как раз там следующий урок.

Квини осталась сидеть на стуле с подлокотниками. Наступившее в комнате спокойствие продлилось, однако, всего несколько минут. Постучала секретарша и сообщила:

— Мистер Гарольд Бут, можно ему поговорить с вами?

Директриса вопрошающе взглянула на Квини.

— Да, — сказала та, — лучше, если я при этом буду, если вы позволите.

— Просите заходить. — Миссис Холленд без слова удовлетворила желание Квини.

Вошел Гарольд Бут.

Так как он был не пьян и держался прямо, он производил благоприятное впечатление. Его правая рука была по всем правилам забинтована и покоилась на перевязи. Выглядел он похудевшим, и лицо у него было серое. Но одет он был чисто, на голове ковбойская шляпа. Когда он увидел Квини, он не мог скрыть своего замешательства, однако никто бы не мог сказать, что неожиданность эта для него неприятна.

— Садитесь, мистер Бут. Благодарю вас, что вы все же пришли. Мистер Тикок настоятельно хочет побеседовать с вами.

— Я готов, миссис Холленд. Если чем-нибудь смогу быть полезен.

В этом голосе звучала уверенность.

Квини на момент закрыла глаза, чтобы справиться со своими чувствами.

Был вызван Теодор Тикок. Он тоже удивился присутствию Квини, но, казалось, тоже не возражает и даже обрадован, если мимика его соответствовала его чувст-вам, а это обычно так и бывало у Теодора Тикока.

— Бут! — воскликнул он. — Наконец-то! Ну, скажите же вы мне, о чем я вас просил, когда давал конверт, в котором лежали деньги?

— Вы просили снести конверт в седьмой класс…

— …и положить его там в выдвижной ящик учительского стола.

— Этого я уже не помню, мистер Тикок. Снести конверт в седьмой класс, так вы сказали.

— Может быть, может быть, Бут. Но поскольку речь идет о моем поручении, это же было, конечно, само собой разумеющимся.

— Это было само собой разумеющимся, мистер Тикок. И я положил конверт на учительский стол. Выдвижной ящик — это не было само собой разумеющимся.

— Я же спросил вас, выполнили ли вы мое поручение.

— Наичестнейшим образом. Я положил письмо на учительский стол в седьмом классе. Класс был еще совсем пуст. Кто письмо потом доставил на место Джо Кинга, он сам, как посчитал судья, несмотря на его отрицание, или таинственный незнакомец, этого я, конечно, тоже не могу знать.

— О боже! Этого вы тоже не можете знать! Письмо лежало на виду…

— …на вашем учительском столе, мистер Тикок.

— Это вы, значит, на процессе…

— …на процессе я так и сказал, мистер Тикок. Меня тогда не как свидетеля допрашивали. И это я указывал в протоколе у мистера Эда Крези Игла. Сегодня утром.

— Вы указали?

— Да, я это сделал. Я считаю это правильным. Ведь может случиться, что снова будет возбуждено дело.

Лицо Теодора Тикока помертвело. В нем и следа не осталось от того властного выражения, с которым он всего лишь несколько лет назад бесцеремонно правил своими учениками.

— Ну… мне, пожалуй, надо… надо идти… У меня урок в одиннадцатом классе.

Директриса не задерживала его. Тикок попрощался.

Гарольд Бут повернулся к Квини.

— Миссис Квини, не уделите ли вы мне минутку? Я хочу вам кое-что сказать, и здесь это сделать лучше, чем где-нибудь в другом месте.

Квини безучастно молчала.

— Говорите, Бут. — Директриса строго смотрела на Бута.

Он уставился в пол и облизывал губы, как будто бы они у него пересыхали.

— Сядьте, Бут.

— Спасибо. Лучше уж я постою. Миссис Кинг, когда я сегодня был в суде, чтобы сделать заявление о злополучном почтовом конверте с деньгами Тикока, я услышал, что вы сообщали о краже лошадей. И вы при этом высказали такие соображения, которые наводят подозрения на меня. Но я же не крал ваших лошадей. В конце концов, у нас есть свои лошади на ранчо. В предшествующую ночь у меня, наверное, неудобно с вами получилось, миссис Кинг, и я сожалею об этом. Я не знаю, можете ли вы простить меня. Я был немного пьян. Такого не должно быть. Но только немного. И это, конечно, привело к денежному штрафу. Это я тоже указал в протоколе. Ваш муж выгнал вас из дома и орал и шумел там, а вы стояли снаружи в холодной ночи. Я это видел и слышал, и я хотел вас пригласить к нам, чтобы у вас ночью была бы крыша над головой. Разве не так? У меня были лучшие намерения, но, наверное, ночью это оказалось не совсем ясно.

Гарольд Бут сделал паузу.

Квини молчала с безучастным выражением побежденной.

— Вы меня тогда неправильно поняли, миссис Кинг. Хотя я все же говорил, что вам нельзя оставаться всю ночь на улице, а что надо идти со мной. Но вы, вероятно, по запаху поняли, что я был пьян — этого не должно было быть, — и вы ужасно меня испугались. Когда я к вам подошел, вы меня, ни слова не говоря, пришили ножом к стене. Вы были совершенно сбиты с толку. После этого вы убежали в загон и совершили на жеребце прыжок через ограду.

Действительно, это был грандиозный прыжок. Ограда для такого жеребца недостаточно высока. Это объясняет все, не так ли? Вероятно, Пегий захотел налететь на карего, который стоял привязанный к колу снаружи. Оба жеребца ненавидели друг друга и даже боролись друг с другом. Этим объясняется побег карего. Кобылы, естественно, пошли с жеребцами. Я хотел вам это объяснить, даже только лично вам, миссис Кинг, потому что я сегодня очень далек от того, что вы обо мне думаете. Поэтому я так рад возможности с вами здесь спокойно поговорить. На нашем же ранчо меня просто травят. Поэтому я время от времени ухожу теперь прочь, к одному из моих зятьев. Я в суде показал и сообщил, чего я добивался.

В этом нет никакой скрытой опасности. Нет сомнений, что виновник не уйдет от возмездия.

— Где Пегий? Где вторая кобыла? — выдавила из себя Квини.

— Дорогая миссис Кинг, откуда же я могу знать! Но я желаю вам от всего сердца, чтобы Пегий скоро снова нашелся и был бы пойман; это великолепное и наверняка очень дорогое животное. И кобыла немногим ему уступает. Да, вот это я и хотел вам еще сказать. Билл Темпл ждет меня на своем служебном автомобиле. И передайте своему мужу, что он должен выкинуть из головы свои фантазии. Я не клал конверт на его место, как он публично утверждает, и я не угонял его лошадей. И он должен взять себя в руки и не выгонять снова свою молодую жену среди ночи из дома, а потом там орать и шуметь.

— В какого негодяя вы превратились, Гарольд, в какого лжеца…

Квини попросила миссис Холленд вывести ее, потому что ей стало плохо. Ее одолела тошнота.

Пришла Марго и уложила ее, дала ей слабое успокоительное и укрепляющее средство. Квини с часок поспала.

Во второй половине дня Марго отвезла ее на своем автомобиле домой. Квини написала дома еще одно письмо, всего несколько слов, и попросила Марго взять его с собой, отдать в поселке агентуры на почту.

— Эйви заедет посмотреть карего, — пообещала Марго. — Он такой же хороший врач для зверей, как и для людей. Кусаная рана выглядит плохо.

— Вообще все, Марго, выглядит плохо. Хотите вы или не хотите, Гарольд стал большим негодяем.

Когда Марго Крези Игл попрощалась и уехала, Квини шмыгнула в дом. Она уже собралась отдохнуть, но тут, как птица острым клювом, застучала в голову мысль. Тогда она подхватилась, накормила белоснежных, светлоглазых кроликов, вылила карему остаток воды и пошла с двумя ведрами к колодцу на ранчо Бута, чтобы принести воды. Не показалось никого из семьи.

Квини узнала на следующий день, что Гарольд исполнил свое намерение и оставил резервацию, и она надеялась, что он надолго останется вне ее, и это в той или иной степени скажется на его родственниках. Новых его налетов она на следующей неделе не ждала. И осталась поэтому на своем ранчо. У нее было чувство, что здесь она будет ближе к своему мужу, чем в школьном интернате, к тому же она опасалась простодушной болтовни соучеников, маленькие заботы которых были так далеки от нее. Она могла бы экономить бензин, если бы переехала в интернат. Но материальные заботы в настоящее время не страшили ее, потому что она получила значительный аванс за фриз в школьном зале. В остальном она спокойно существовала и каждый день ждала, что вот-вот вернется наконец ее муж. Квини послала в местную газету Нью-Сити объявление о Пегом и кобыле и в нем предостерегала от покупки этих лошадей. Но Квини сама не читала газету и о событиях в Нью-Сити, в которых был замешан ее муж, ничего не знала. Эйви, когда он приехал воскресным утром, чтобы осмотреть раны карего, доставил ей только вырезанное объявление.

Квини помогала ему и держала животное, пока Эйви смазывал и заклеивал рану.

Прежде чем распрощаться, он спросил:

— Слышали вы что-нибудь о вашем муже?

— Нет.

— Это удар, для вас обоих большой, и я сочувствую вам, очень сочувствую!

Квини ничего не ответила.

— Как живется вам тут одной, миссис Кинг?

Квини пожала плечами:

— Хорошо.

— Ваша мама снова дома, но она еще очень слаба. Это был действительно тиф, поэтому вам и вашему мужу не надо ее посещать. Еще счастье, что мы ее спасли.

— Да.

— Может быть, вам что-нибудь нужно, миссис Кинг?

— Ничего.

— Я вам привез остаток суммы за картину «Черный бык». — И он вручил Квини доллары. — Нарисуете скоро еще что-нибудь?

— Фриз. К Рождеству я еще перенесу для миссис Холи рисунок на материю. — Квини говорила все это как заведенная кукла.

— Квини, как вы говорите, что с вами?

— Доктор Эйви, я прошу вас, идите. Оставьте меня! Оставьте!

Эйви помедлил еще с минуту, потом вздохнул и подался к своему автомобилю.

— Жаль, что я не могу помочь в устройстве колодца, миссис Кинг!

Квини ушла в дом. Она спряталась. Спряталась от людей и животных, от солнца и от лугов, от кладбища и от Белых гор. Она скорчилась на своем ложе, ничего не готовила, едва ела. Предка Инеа-хе-юкана в своем коротком письме она поблагодарила и написала, что они с мужем не могут воспользоваться приглашением, потому что лучшие лошади убежали. Если старый Инеа-хе-юкан когда-то был индейцем и им остался, он должен понять, что это значит.

Вскоре после этого Квини навестили два молодых человека. Была суббота, осеннее солнце светило мягко и приятно. Оба гостя приехали верхом и застали Квини за заготовкой травы для кроликов. Молодые люди были в возрасте Стоунхорна; один, по имени Том, казался ужасно больным, второй выглядел сильным и уверенным. Из того, что они говорили, следовало, что они были друзьями детства Джо, но жили довольно далеко. Том рассказал Квини, что у него туберкулез — он у индейцев с давних пор, как и доныне распространенные дистрофия и глубокий пессимизм, — но что отец не захотел с ним расставаться и не отправил его в больницу уайтчичунов, где уже много месяцев с такой же болезнью лежит мать. Так он постепенно и угасал. Он был уже очень худ и изможден.

— Он поступил как вождь.

Квини взглянула удивленно и вопрошающе, но не получила никакого объяснения. Больного ей было жаль, другой парень тоже вызывал ее симпатию. И она пригласила наконец обоих слезть с лошадей, а когда они достали свои съестные припасы, согласилась с ними перекусить. Все трое уселись позади дома. Карий в загоне стал опять хорошо выглядеть. Его рана почти затянулась. Оба парня восхищались животным.

— Люди говорят, — сообщил больной, — что подлец, который угнал ваших лошадей, подвесил вашему Пегому под хвост огонь. Тут уж животное понеслось как сумасшедшее. Да, на Саттель-ранчо у Маклина видели, как мчался Пегий, будто за ним гнался сам черт. И видели, что с огнем. Прямо застрелить надо негодяя.

— Они уже увезли его на служебном автомобиле к своим родственникам в надежное место.

— Такие они есть и такими останутся. У старого же Бута есть деньги. Он наполовину белый. С его деньгами Айзек может и скот покупать, и ранчо арендовать. Но в церкви я слышал: кто что-то имеет, тому надо еще больше давать; а кто ничего не имеет, у того надо отбирать последнее. Такие они есть и такими останутся. Я только боюсь за Джо.

Квини могла бы ответить: я — тоже. Но она не хотела признаваться в своем горе.

Она не могла об этом говорить ни с одним человеком, и тех, кто приходил к ней, чтобы сообщить, что они знали, или думали, что знали, отпугивало ее отчуждение. Итак, она осталась одна и вернулась к тайнам своих картин. Фриз хорошо продвигался вперед. Два молодых индейских художника, пришедшие из провинции, приступили к исполнению в натуре, которое для Квини было бы слишком утомительным. Так возник на стене актового и одновременно спортивного зала школы полный выразительности фрагмент из истории индейцев прерий: свободная жизнь, договор, порабощение. Это была трагическая история, ничего радостного.

Да и с чего бы Квини рисовать радость? Она вообще почти утратила интерес к фризу и геометрическим орнаментам. В ней пробуждалось что-то иное. Она хотела преодолеть свою собственную тайну и боль и больше не покоряться и не приспосабливаться к законам вне самой себя. «Может быть, я была флюгаркой под ветром? — спрашивала она себя. — Но если налетит буря, можно и не выстоять!» Это она уже понимала.

Что-то пробуждалось и бродило в ней. Школьные уроки стали для нее тяжкой обязанностью, потому что они отвлекали ее от размышлений и от избранной работы. Ее успеваемость падала, хотя в любом случае оставалась не ниже средней. Но то, что было в ней самой — внутри ее, могло возобладать только в часы, когда она возвращалась из школы и после торопливого завершения дел на ранчо могла убежать наверх под навес между соснами, там она сидела, спрятавшись, и набрасывала свои первые эскизы. Это должна была быть темнота — картина, трудная для понимания белых людей. Это должна была быть ночь, коричнево-сине-черная ночь, земля и небо во мраке и желтое сверкание огня. И чтобы фигуры танцующих были не чем иным, как вариациями темноты. Такой должна она быть — большой, сильной, ожесточенной и внушающей надежду картиной.

Квини старалась. Один эскиз следовал за другим. Но все было не то: или слишком реалистично, или, наоборот, слишком затемнено. Ясность должна быть в этой темноте, ясность для тех, кто знает ночь и день. Это была нелегкая задача; она чувствовала ее как тяжесть на шее, но она не могла стряхнуть эту тяжесть, она даже не хотела ее стряхнуть. В том, что она хотела сделать, была заложена сила, и так ей легче было переносить одиночество и страх, и она никого не просила о помощи. Еще не просила.

Время от времени, когда она ночью лежала на одеяле и снаружи кричали сычи, она сжималась и вспоминала, как они с Джо Кингом, которому в тот день сняли наручники, шли по улице агентуры. Она слышала опять его голос и его слова: «Я им тоже даю время. Если оно пройдет для них бесполезно, у тебя не будет мужа, Тачина. Но тогда они узнают, что такое Джо Кинг».

В такие часы Квини громко стонала. И не было никого, кто бы ее слышал, никого, кого бы она стыдилась. И такие часы наступали все чаще и чаще с тех пор, как она повстречала у колодца на ранчо Бутов Мэри.

Колодец был быстро, как и обещали Эйви и фирма, углублен, оборудован, покрыт и снова огорожен забором, так что Квини могла брать воду, не проходя через пастбище ранчо Бутов. Она сделала отныне своим подтвержденным правом пользоваться колодцем регулярно. Семейство Бут старалось, когда приходила Квини, не показываться. Только однажды Мэри тоже демонстративно подошла за водой и сказала:

— Гарольд хорошо работает у зятя, становится опять порядочным человеком. Надеюсь, можно будет о твоем Джо скоро сказать то же самое. Это же просто ужасно.

Квини почувствовала, что Мэри знает что-то неизвестное ей, но спросить постеснялась. Однако беспокойство побудило ее другим способом выудить известие.

— В самом деле так ужасно?

— Ну, как ты это еще назовешь — ужасно или нет — не только драться, но ещее и стрелять, это было неумно даже если бы он один против многих. Тремя годами тут не отделаешься, это было бы даже еще милостиво.

— Ты думаешь…

Квини пошла.

В ней росла новая жизнь. Она не получила никакого вреда.

СТАРЫЙ ИНДЕЕЦ

Однажды Квини позвали к миссис Холленд без всякого для нее видимого повода. Директриса, как и обычно выпрямившись, сидела за своим письменным столом, и, видимо, ей было тяжело сказать то, что она хотела сказать.

— Квини, я должна вам, с сожалением, сообщить, что ваш муж замешан в большой драке в Нью-Сити. По делу проходит тридцать один обвиняемый, состоялось ускоренное судопроизводство, и ваш муж приговорен к трем месяцам заключения. Удивительно мягкое наказание. Необыкновенно мягкое, если еще принять во внимание, что он при задержании оказал полиции сопротивление. Четверо полицейских с трудом справились с ним и были вынуждены применить крайние средства. Они имели право застрелить его. Страшно неприятное дело. Ваш муж заявил, что по состоянию здоровья не может принять участия в процессе, а также не может находиться под арестом; он открыто во всем признался, и приговор сразу же вступил в силу. После трех недель заключения он условно освобожден. Это еще одно большое смягчение наказания. Арест оканчивается послезавтра. Наша полиция заедет за вашим мужем и сразу же доставит его в резервацию, с тем чтобы пресечь скитание, к которому он, конечно, снова привык. Действительно, пресечь. — Миссис Холленд остановилась.

— Почему я раньше об этом не знала? — спросила Квини. — Я могла бы навестить мужа.

— Конечно, моя милая, но он и сам не хотел с вами говорить. Также и полиция племени только теперь просила меня вас информировать, потому что так легче для вас. И еще вот что: вашему мужу запрещено во время испытательного срока в течение года иметь огнестрельное оружие. Его пистолет остается на это время под арестом. Есть у вас еще дома огнестрельное оружие?

— Мой пистолет и мое охотничье ружье. «

— Вы их должны сдать, Квини, ведь ваш муж может легко ими воспользоваться.

— Я ничего не отдам, кроме как в судебном порядке. Мы живем уединенно, я должна иметь возможность защитить себя.

Миссис Холленд взглянула удивленно:

— Что за тон, Квини? Впрочем, как хотите. Это не мое дело — с вами об этом спорить. Итак, послезавтра прибудет ваш муж, и, так как вы, кажется, задумались, вы хотите его, конечно, встретить у полицейского участка агентуры. Я освобождаю вас послезавтра от школьных занятий.

— Спасибо.

— Пегий и кобыла нашлись. Получено письмо. Животные будут доставлены. Нашедший, конечно, потребует возмещения его расходов, и еще полагается заплатить вознаграждение за находку.

— Мы посмотрим, миссис Холленд.

— Вы не рады, Квини?

Директриса посмотрела еще какое-то время на свою ученицу, которая так изменилась, и подумала:» Надо бы Квини остаться у нас в интернате или возвратиться в художественную школу. Этого слишком много для нее «.

Через день арестантский автомобиль полиции племени прибыл из Нью-Сити в поселок агентуры. Хаверман сидел с Кэт Карсон в комнате, предстоял обеденный перерыв, прием посетителей был окончен.

— Упрямого обуздать не так легко, — сказала миссис Карсон.

— Это же просто невозможно! Как волка ни корми, он все в лес смотрит. Он был и остается бандитом, и это для него плохо кончится. Спрашивается только, что он еще выкинет. — Хаверман вложил в последние слова серьезную озабоченность.

Сэр Холи тоже заметил машину и дал мисс Томсон, которая только что получила у него последнюю подпись, указание:

— В случае если явится Джо Кинг, я не желаю с ним разговаривать. Я достаточно вступался за него и за его дело. Теперь уж пусть он сам сперва себя как следует проявит после такого рода рецидива.

Секретарша кивнула головой в знак согласия.

Из совета племени Дейв де Корби, окна у которого выходили на улицу, увидел машину, замедлявшую ход, чтобы остановиться. Дейв поднялся и со степенным выражением обратился к Фрэнку Морнинг Стару:

— Ты видел? — сказал он. — Теперь опять пойдут неприятности. Его ничто не исправит.

— Ваше управление по экономике, конечно, нет, Дейв. Но придет время, я возьмусь за Джо. В случае, если вы его до того полностью не погубите.

— Фрэнк, что это значит?

— Ты можешь мне не рассказывать, Дейв, я в этом искушен, и я знаю ответ. Ваше управление — его не переносят сильные люди.

Арестантская машина остановилась перед маленькой полицейской кутузкой, рядом с домом суда. Большой и маленький полицейский открыли дверь и кивнули Джо Кингу:» Выходи!»Тот двинулся было, но вдруг задумался, не стоит ли ему и тут что-нибудь выкинуть, но он увидел на улице Квини, похудевшую, побледневшую, с намеком на те изменения, которые претерпевает женщина в ее положении, и сделал то, что требовали полицейские. Он был препровожден в дом суда и там проведен в комнату председателя суда. Он слышал, что Квини вошла вслед за ним, но полицейские закрыли дверь комнаты у нее перед носом, и ей пришлось остаться в коридоре.

А Джо Кинг стоял перед старым судьей, перед Эдом Крези Иглом и Рунцельманом.

— Джо Кинг, — начал старый судья, — вы доставлены к нам обратно после того, как недавно снова совершили наказуемый поступок и подчиняетесь в течение года не только общим правилам резервации — например, запрещению пить, — но и находитесь под особым наблюдением. Вы будете регулярно являться в агентуру. Имеются у вас какие-либо заявления?

Джо Кинг молчал. Он был очень худ. Вокруг рта залегли новые складки, или, может быть, это только усилилось выражение ненависти и презрения, презрения также и к самому себе и ненависти к себе самому.

— Хотите вы что-нибудь сказать?

Джо Кинг молчал.

— Мы думали, что вы не будете нарушать законов. У вас молодая жена… но что толку для вас в словах или в помощи! До сего времени — ничего. И снова к вам проявлено незаслуженное снисхождение, просто невероятно мягким наказанием отделались. Возьмите вы наконец себя в руки, усердно работайте.

Джо Кинг молчал.

— Можете идти.

Джо Кинг повернулся и вышел.

Его встретила Квини. Она приехала не в кабриолете, а на карем. Она сказала:

— На той стороне у Фрэнка Морнинг Стара в гараже Пегий и кобыла.

Джо тоже ничего не ответил на это, но пошел с Квини к новым индейским домам. В гараже около дома Фрэнка стояли оба животных, невредимых, в неплохом состоянии.

Пегий приветствовал Джо всеми знаками задорной радости: топал копытами, фыркал, пританцовывал — и нашел все же какой-то отклик. Джо вывел обоих лошадей наружу. Так как у Квини был карий, Джо вскочил на Пегого и повел кобылу в поводу.

Так оба и начали путь домой, не проронив больше ни слова.

К вечеру они приехали.

Стоунхорн позаботился о лошадях. Воды Квини наносила достаточно, и она купила много мяса. Теперь она жарила его на печке, а муж все осматривал.

Первое, на что он обратил внимание, были ружье и пистолет.

— Я думаю, этого больше не должно быть тут, а?

— Это мое оружие, Стоунхорн. Еще нет предписания, что я должна сдать свое оружие.

Он слегка усмехнулся, но это была невеселая усмешка.

— Твоя кобыла околела. Жаль животное. Она была жеребая.

У Квини на глазах выступили слезы.

— Вот, теперь реветь. Тут уж ничем не поможешь. Что хочет этот малый за Пегого и за вторую кобылу? За стоимость корма и доставки? И вообще, кто поймал животных?

— Я не знаю, Джо.

— Странная вещь. Ну да, червяк из яблока еще выползет. Ты знаешь, что говорят тут о Гарольде Буте?

— Да. Подлец.

— Ты того же мнения о нем? Об этом честном человеке!

— Я того же мнения, Джо.

— Ты выбрала себе не того мужа, Квини. С Бутом бы у тебя пошло лучше.

— Фу, Джо, не издевайся ты надо мной. Ты бы тоже мог жениться на Мэри и был бы теперь зажиточным ранчеро с колодцем.

Они поели. Стоунхорн был голоден и ел быстро, но без радости, а потом, казалось, у него возникла какая-то боль, в которой он не хотел признаться.

Ночью на постели Квини снова почувствовала рядом с собой человека, которого она так долго и в таком отчаянии ждала. Она положила голову на его плечо, как в ту первую ночь в прерии, и он понял, что она рядом с ним чувствует себя в безопасности, что было для него неожиданным. Дважды Квини с криком вскакивала во сне, потому что ей снилось, что ее мужа больше нет рядом с ней.

Следующий день был субботой. Квини поэтому не надо было идти в школу. Она долго спала. Проснувшись, она обнаружила, что в постели одна. Дверь была немного приоткрыта. Она надела только свое зеленое платье, хотя в эти осенние дни было уже достаточно холодно, и выскользнула босиком на улицу.

Стоунхорн стоял неподалеку от дома вполоборота к загону и смотрел на лошадей. Он не заметил ее, и она видела, что у него на глазах слезы.

Она уселась на траву тут же, где остановилась. И он тоже наверняка не заметил этого движения.

Стоунхорн долго еще оставался на месте, потом пошел к карему, который приветствовал его.

Оба этих первых дня их совместной жизни и последующие дни, когда Квини уже пошла в школу, Джо работал. Он освободил Квини от доставки воды, брал карего из загона и осторожно ехал далеко на ручей, в котором снова было немного воды. Ничто иное его не интересовало: ни визит юных друзей, о котором Квини рассказала ему, ни деньги, которые она заработала, ни картина, которую она собиралась нарисовать, ни забота Эйви о карем, ни технический доклад о перспективах бурения колодца в расположении ранчо, который он должен был оплатить. А разговоры о Гарольде Буте, его нынешнее местопребывание — об этом он был хорошо осведомлен. Однажды воскресным утром Квини пустила своих четырех разжиревших и отяжелевших кроликов на луг наверху у сосен пастись и стерегла их с прутом. Джо с карим собрался на пастбище, но задержался, чего обычно не делал, и вдруг заговорил:

— Мы подрались. Несколько голодных, несколько пьяных, а кто-то был и голоден, и пьян. Нас обругали. Я должен был помочь нашим. Приговор мне действительно был мягким. Я уже прикинул, что мне грозили годы, а они дали месяцы.

Квини провела рукой по глазам.

— И хорошо, что ты об этом ничего не знала. Теперь, через три недели, они выпустили меня, дали испытательный срок. Это прямо необъяснимо. Они без единого слова зачли мне в оправдание то, что, хотя четверым полицейским в конце концов удалось избить меня даже более жестоко, чем это у них принято, я не стал на них жаловаться. Кроме того, я взял на себя кое-что из того, в чем можно было обвинить других.

— Тот больной юноша, который был здесь, сказал:» Джо держал себя как вождь «.

— Я считал, что для меня это не имеет такого уж значения, а судья сказал, что я облегчил ему работу. Этот судья — Майкл Элджин — удивительный человек. Чистокровный белый, но вырос в Оклахоме37. Он немного знает нас, индейцах, и даже женат на чероки. Он допрашивал не так, как полицейские, он постарался выяснить, отчего я вмешался, и в приговоре указал:»… за нанесение телесных повреждений при оказании помощи… «Немного таких, как этот Элджин. Он, кажется, понимает… — Джо подыскивал нужное слово, и Квини молча ждала, — кажется, понимает, что резервация — тоже своего рода тюрьма со внешними работами, и работа здесь с опекунами на шее уже достаточное наказание. — Джо усмехнулся, и усмешка эта была горькой. — Я и сам еще не знаю, что из этого всего выйдет.

Квини тяжело вздохнула, вспомнив пережитые страхи и избавление от них.

— Я тебе еще не говорила, Джо, что Пегий пронесся галопом мимо ранчо Саттеля, ему кто-то подвязал под хвост огонь, так что он носился как сумасшедший.

— Да, это старая штука. Но парень снова напал на меня врасплох. — И Джо уехал.

Квини знала, кто подразумевается под» парнем «.

Человек, который должен был получить плату за доставку Пегого и кобылы, все еще не давал о себе знать.

Хотя Джо внешне оставался спокоен, изо дня в день справлялся со своей скромной работой и полиция, суд, совет племени и суперинтендент за прошедшую неделю никакого повода к недовольству не обнаружили, но в душе Квини нарастала тревога. Она знала, что Джо Кинг, даже если и оба украденных животных возвращены, недолго сможет жить ковбоем при трех лошадях, да еще под надзором суперинтендента. Что-то должно произойти, или он погибнет. Он ел, но это не шло впрок. Он бегал, но это не укрепляло его. Он был приветлив с Квини, но это было как прощание. К огнестрельному оружию он не прикасался. Хищные птицы и фазаны, оставленные в покое, кружили у ранчо. Он ходил вниз, к колодцу Бута, за водой, но если появлялась Мэри, он ее не приветствовал. Он сообщал в агентуру, что он на месте, но не говорил там обычно ни с кем ни слова. Когда Марго Крези Игл при ее регулярном объезде, которые входили в обязанность службы здравоохранения, навестила также и Кингов, Джо случайно был дома, но держался так, словно ее тут и не было.

Отец Квини и брат Генри пришли в гости. Джо заметил их издалека и уехал прочь.

Никто больше не имел к нему доступа, кроме Квини, да и та боялась, чтобы и эта последняя дверь, будто по ошибке оставленная открытой, не захлопнулась. Лучшим временем были часы, когда Джо провожал Квини на лошади, а затем снова встречал на обратном пути. Он всегда пунктуально являлся на место.

Однажды Гарольд Бут подъехал на элегантном автомобиле к отцовскому дому. Он привез вертлявую маленькую белую женщину, которая недолго оставалась на ранчо, через несколько дней Гарольд снова увез ее в направлении Нью-Сити и вернулся один на старом» Студебеккере «, на котором его мать ездила за покупками в поселок агентуры.

Квини зорко следила за всем происходящим и, конечно, заметила, что Гарольд не поздоровался и не попрощался со своим отцом, хотя Айзек стоял перед домом. Если старый Бут однажды что-нибудь сказал, его слова были незыблемее, чем судебный приговор. Айзек не пересматривал решений.

И снова пришел день, когда Джо нужно было доложить о себе в агентуру и этим засвидетельствовать приверженность надлежащему для резервации порядку. Это был для него день муки. Он уже трижды возвращался в резервацию. Первый раз он явился по своей воле, вызывающий, агрессивный, от многого в немом удивлении, насмехающийся над всеми, кто его боялся. Второй раз его привезли на сказочном автомобиле одной мощной и таинственной организации. Он был опухший и в чрезвычайно раздраженном состоянии. В третий раз его доставили в тюремном автомобиле полицейские племени, его, потерпевшего неудачу, мечтающего о колодцах ковбоя, который позволил украсть своих лошадей, человека, который по ночам вопит в своем доме, а его беременная жена в это время находится под открытым небом, его, клевещущего на своего соседа, чтобы покрыть собственное преступление, его, хулигана-рецидивиста, ранчеро, который загнал дорогую жеребую кобылу и был избит полицейскими по всем правилам нехитрого искусства. Он не мог больше иметь при себе огнестрельного оружия, он регулярно должен был сообщать о себе, и никто не ждал больше от него, что он снова когда-нибудь станет королем родео. Джо Кинг объективно стал маленьким человеком, но субъективно он все еще не был достаточно мал. И он еще отваживался молчать и прятаться от людей. Значит, надо ему дать почувствовать, что он очень маленький, что он конченый человек и из своего окружения ему не вырваться. Эту задачу мисс Томсон усвоила лучше всего, ведь она всегда отдавала себе отчет во всем, что она делала.

Джо Кинг в день явки приходил всегда точно в восемь утра, но было невозможно его тотчас же отпустить. Напротив, всегда находились серьезные причины этого не делать. Мисс Томсон распоряжалась так, словно была древнеегипетским богом, предоставляющим места в приемной, и противиться ему совершенно безнадежно. Индейцы и индеанки, которые со своими уже не раз подаваемыми просьбами хотели обратиться к суперинтенденту или его помощнику, со стоическими лицами стояли у ограды садика или уже были в приемной. Мисс Томсон опрашивала их и в зависимости от характера заявлений распределяла по группам. Она принимала во внимание также возраст и пол, длину пути, который проделали просители, пришли ли они пешком или приехали на лошади, автомобиле, были ли у них с собой дети, будут ли они, по ее мнению, излагать свое дело обстоятельно и долго или взволнованно и кратко. С учетом комбинации всех этих обстоятельств устанавливалась очередность, которая существенно зависела и от мгновенной эмоциональной реакции мисс Томсон, и от ее прочной симпатии или антипатии.

Так что Джо Кингу всякий раз выпадала участь попадать на прием последним, и он имел удовольствие искоса наблюдать за всеми другими просителями, за служащими, снующими туда и сюда, про себя оценивать этих людей, выносить им мысленно свои приговоры. Джо Кинг мог бы избежать этого, если бы приходил позднее, но он не собирался показывать, что ему чувствительны моральные уколы или что он во время ожидания постоянно беспокоится о своей лошади, которая так долго остается без присмотра.

Так вот и в этот раз, в очередной день отметки, он прибыл в поселок агентуры на своем автомобиле в семь тридцать и сперва занялся покупкой продуктов в супермаркете, что возлагалось на него в такой день. Пока он, толкая перед собой тележку-корзинку, набирал в нее хлеб, мясо, а также молоко и фрукты для Квини, в магазин вошел еще один покупатель. Это был Гарольд Бут, который только что прибыл на своем новом» Фольксвагене «. По-видимому, он был неравнодушен к этой марке. Бут взял только ящик кока-колы и сориентировался так, чтобы вместе с Кингом подойти к кассе. Джо не предпринял ничего, чтобы уклониться от этого маневра. Он шел платить первым. Гарольд воскликнул позади него:

— Хэлло, Джо! Как дела? Снова молодцом? — И, судя по тону этого приветствия, совсем немного недоставало, чтобы он похлопал еще Стоунхорна по плечу.

Джо Кингу по настоянию Бута-младшего было запрещено судом повторно выдвигать без доказательств какое-либо обвинение против последнего, оно должно было рассматриваться как клевета и, соответственно, грозило строгим наказанием. Предписано было и воздержаться от всякого оскорбления действием. Таким образом, Бут мог чувствовать себя уверенно. Он мог себе позволить с покровительственной приветливостью издеваться над Джо, поднимая на смех, провоцировать публичное нападение на себя. Создалось положение, когда Джо не мог применить ни свою физическую ловкость, ни сметку.

Он молчал и шел. Хотя доказательства и были у него в руках, но он не ждал, что суд при нынешнем положении дел оценит их должным образом. Бут снова одолел своего противника.

— Что за неприветливый сосед, — произнес Бут позади Джо у кассы, и кассирша стала свидетелем этого события, ей было теперь чем поделиться с избранными покупателями.

Джо отлично представлял себе, какая теперь пойдет болтовня о его новом поражении. Еще раздраженнее и нервознее, чем обычно, отправился он точно в восемь часов в приемную суперинтендента.

Приемная располагалась непосредственно у входа, и никто не мог ее миновать, даже служащие, которые работали в управлении. Это было простое помещение с двумя деревянными, выкрашенными в голубой цвет пристенными скамьями, на которых сидели женщины и старики. Остальные стояли.

Джо Кинг не стал садиться: какой-то остаток уважения к самому себе не позволил ему это сделать. Он встал в глубине, в углу, откуда мог за всем наблюдать.

Сперва, казалось, все происходило, как и было заведено. Мисс Томсон, сама пунктуальность, уже была тут. Суперинтендент и его заместитель показались сегодня двумя минутами позднее, чем Джо Кинг, значит, с опозданием; они быстро прошли через приемную, ни на кого не обратив внимания. В восемь часов двадцать минут секретарша исполнила первое указание своих начальников и вышла в приемную, чтобы записать и сгруппировать просьбы ожидающих. С некоторыми ей пришлось потратить немало терпения, прежде чем она смогла уяснить, с чем они пришли. Один индеец переводил. Наконец мисс Томсон добралась до Джо Кинга и сказала:

— Хорошо, что вы уже здесь. Ступайте, пожалуйста, сейчас наверх, в больницу, и принесите справку о состоянии здоровья.

— Для чего? — Одним лишь движением нижней губы был произнесен этот вопрос.

— Это требование суперинтендента.

— На каком основании?

— Мистер Кинг, суперинтендент требует проверки состояния вашего здоровья.

— Вполне возможно. Но я требую основания.

Мисс Томсон покраснела от негодования, однако нежного румянца щек еще хватало, чтобы скрыть это состояние.

— Я доложу суперинтенденту, что вы отказываетесь выполнить его распоряжение.

— Лучше сообщите суперинтенденту то, что на самом деле. Я требую основания.

Румянец уже не мог скрыть, краска гнева залила лицо мисс Томсон до корней волос. Не произнеся ни слова, она вернулась на свое рабочее место. Таким образом, она просмотрела, что во время словесной перепалки в приемную вошел еще один новый посетитель, просьба которого не была внесена в восемь двадцать в список номер один. Это был пожилой индеец, который, быстро оглядевшись, выбрал себе место напротив угла, занятого Джо Кингом, и встал там.

В помещении восстановилось гнетущее молчание ожидания. Но скоро снова произошло нечто необычное и неожиданное. Появился длинный полицейский, подошел к Джо Кингу и сказал:

— Вы на своем автомобиле?

— Да.

— Вы слишком быстро и неспокойно ехали. Идемте, сделаем анализ крови.

— У меня было пятьдесят миль, это меньше, чем разрешено на этой дороге. Вы не проверяли. Как это вам пришло в голову упрекнуть меня в превышении дозволенной скорости! Но если вы требуете анализа крови пожалуйста.

Джо Кинг пошел с полицейским в больницу. Там его провели в лабораторию. Ассистент врача произвел анализ. Результат был отличный.

— Пройдите, пожалуйста, еще на рентген, — пригласил ассистент.

— Зачем? — спросил Стоунхорн в своей резкой манере.

Ассистент удивленно взглянул на него.

— Конечно, для рентгеновского снимка.

— Зачем?

— Быть может, у вас имеются еще повреждения внутренних органов и требуется лечение.

— Я отказываюсь от всякого лечения. Спасибо.

— Вы отказываетесь?

— Я не отказываюсь, Я пользуюсь своим правом не лечиться.

Ассистент высоко поднял брови и бросил взгляд на полицейского, как будто спрашивая: все ли у этого человека дома? Конечно, он типичный индеец: про такого человека никогда определенно не скажешь, нормальный он или спятил.

Джо Кинг получил справку, что в его крови не обнаружено следов алкоголя. Он направился назад в бюро суперинтендента. В приемной между тем ничего не изменилось. Все, кто пришел, еще ждали. У Холи было совещание и еще не нашлось времени кого-нибудь принять.

В девять часов вошел первый посетитель. И тут мисс Томсон заметила старого индейца и спросила:

— А что у вас?

Старик показал одну или две бумаги. Какие, Джо Кинг видеть не мог, потому что перед ним стояла секретарша. На мисс Томсон они, кажется, произвели впечатление.

— Вам сегодня, к сожалению, придется долго ждать, — извинительно сказала она, — но суперинтендент или мистер Шоу непременно примет вас. Да, непременно.

Старый индеец был удовлетворен этим и принял свой прежний, внешне равнодушный вид. Но сам он был человеком, который не оставлял других равнодушными.

Так как у Джо Кинга впереди было несколько часов ничегонеделания, он, так сказать, положил глаз на незнакомого старика, начал его незаметно рассматривать и, таким образом, нашел себе занятие. Это был рослый, худой человек, плечи он держал прямо. Руки у него были жилистые, лицо узкое, худое. По старому индейскому обычаю он был без шляпы. Седые, зачесанные назад волосы свисали до шеи. Его ковбойская одежда была пошита из мягкой кожи: рубашка, жилет, брюки, широкий вышитый пояс и ботинки типа мокасин. Руки у него не были такими беспокойными, как у белых людей. Так как он ничего не делал, они у него спокойно повисли.

Когда Джо ходил в больницу, он видел скоростной автомобиль незнакомца — спорт-купе38, он казался запыленным в дальней дороге.

Джо Кинг заметил, что незнакомец тоже время от времени украдкой посматривал по сторонам. Глаза у него были типичными глазами индейца, глазами охотника. Только изредка открывал он их полностью, и тогда у них было своеобразное, труднопостижимое выражение.

Прием посетителей сегодня у суперинтендента проходил быстро, с ними скоро справлялись. Один за другим они выходили обратно, едва ли не с тем же самым выражением на лице, что и заходили туда. Они были приучены довольствоваться малым. Уже в девять тридцать была бы очередь второй группы списка номер один, но мисс Томсон нарушила очередность:

— Мистер Окуте, пожалуйста!

Поднялся незнакомец. Казалось, ничуть не обрадованный предоставленной ему привилегией, он пошел с секретаршей. Стоунхорн обратил внимание на его походку. У него были широкие легкие шаги индейца прерий, и ступал он с носка. Несколько минут спустя снова показалась мисс Томсон.

— Мистер Джо Кинг, пожалуйста, к мистеру Шоу.

Джо отделился от стены, прошел через вытянувшееся в длину помещение секретариата, постучал в дверь слева и тотчас же вошел. За новейшей конструкции письменным столом сидел Ник Шоу, напротив него на лучшем стуле для посетителей — незнакомый индеец.

Джо не мог понять, зачем его вызвали, так как выражения лиц обоих были просто деловыми, непроницаемыми. Он остался стоять в нескольких шагах позади незнакомца, немного справа от него.

— Мистер Кинг, пожалуйста, — сказал Шоу, — сперва по долгу службы! У вас есть жилье после возвращения в резервацию?

— Да.

— Пожалуйста, справку об анализе крови.

Джо подошел ближе и подал.

Ник Шоу подколол ее в толстую папку «Джо Кинг».

— Вы не желаете проходить медицинское освидетельствование?

— Нет.

— Почему же?

— Я не обязан сообщать причину.

— Хм, ну как хотите. Теперь еще кое-что другое. Мистер Окуте из Канады находится здесь по поручению мистера Коллинза, который нашел вашего пегого жеребца и кобылу и велел доставить их сюда. Он понес значительные затраты. Вы были осведомлены об этом?

— Нет.

— Нет? Но вы же получили животных?

— Да.

— Значит, я думаю, вы возместите стоимость корма и транспортировки и договоритесь о вознаграждении за находку. Правда, я слышал, что вы за Пегого еще не полностью выплатили деньги. Сколько платежей вы внесли и как много еще осталось?

— Три платежа — своевременно, два выплачены досрочно. Пять осталось. — Джо отвечал стоя: заместитель суперинтендента так и не предложил ему сесть.

— А если бы вам отдать Пегого, мистер Джо Кинг? Тогда можно бы стоимость корма и, разумеется, ненужную стоимость доставки точно так же, как и остающиеся платежи по рассрочке, принять в зачет, и вознаграждение за находку было бы этим тоже компенсировано. Мистер Коллинз готов взять и всех ваших лошадей после того, как мистер Окуте оценит по его поручению карего жеребца. Используйте этот случай!

Шоу думал, что делает благоразумное и выгодное для Кинга предложение, и не ждал от Кинга ничего другого, как «о'кей».

Но Джо был индеец, лошадник и наездник, он вырос с лошадьми, и у него было еще старое, полное таинственности отношение с животными. Лошадь была частью его самого.

— Я не отказываюсь от животных. — Молодой индеец говорил коротко и сдержанно; в присутствии незнакомца он заставил себя быть еще категоричнее, чем это, по его мнению, было бы достаточно для одного Шоу. — Стоимость корма и транспортировки может быть возложена на вора точно так, как и вознаграждение за находку краденого?

Шоу начал такую дискуссию рассматривать как потерю времени, но возразил пока спокойно и, как ему самому казалось, вполне объективно:

— Мистер Кинг, мы считаем, что ваши животные убежали, потому что плохо охранялись. Ограда загона была недостаточно высока и не была электрифицирована. Учитывая ситуацию, как мы ее себе представляем, мы советуем вам отдать хотя бы пегого жеребца. Чего вы добьетесь с одним измотанным и одним еще не оплаченным жеребцом и одной-единственной кобылой, к тому же на маленьком ранчо при недостатке травы и воды?

Джо Кинг ничего на это не ответил. Слова Шоу прозвучали в ушах молодого индейца как молоток аукциониста, деревом по дереву, без отзвука. Возникла пауза. Ник Шоу тотчас понял, что перед ним теперь то самое индейское молчание, которого он никогда не понимал и поэтому с давних пор ненавидел. Ему казалось, что в нем нет ничего иного, кроме скрытого упрямства, он не мог проникнуть в природу этого молчания. Однако тоже заставил себя сохранять спокойствие и бросил взгляд на третьего, который сидел на стуле тихо и, казалось, безучастно. Шоу был полон решимости еще раз продемонстрировать терпение администрации и безрассудность индейца.

— Мистер Кинг, вы никак не хотите считаться с реальностью и с возможностями, но мы все же должны пойти на компромисс, этого нам не избежать.

Тут Нику Шоу припомнились его собственные юношеские мечты, которые содержали нечто иное, чем кресло конторы в прерии; или хотя бы уж и это кресло, но в другой местности. Ник решился потратить еще некоторое время и еще несколько слов, чтобы привести индейца, который стоял перед ним, к тому пониманию неизбежности, которое исповедовал он сам, Ник Шоу.

— Расстаньтесь вы с лошадьми, мистер Кинг, заведите мелких животных, работайте у Бута ковбоем или на фабрике рыболовных принадлежностей. — Шоу прервал свое наставление, не дождавшись от Стоунхорна ни малейшего намека на согласие. Его служебное самолюбие было оскорблено молчанием Джо, и он со своей стороны перешел к оскорбительному тону: — Жаль, что вы, Кинг, не завершили школьного образования. Оно могло бы открыть вам дорогу к высокооплачиваемой деятельности. Это для вас теперь недостижимо.

Так как Джо все еще не произнес ни звука, настроение Ника Шоу снова изменилось; он начал молчание Джо истолковывать как смущение и вдруг уверился в том, что он, как должностное лицо подведомственной ему индейской резервации, сумеет поставить его на место.

— Мистер Кинг, позвольте мне говорить с вами совершенно откровенно, как отцу — по возрасту вы годитесь мне в сыновья, — итак, Кинг, вы постоянно упорствуете и упрямитесь, хотя вы и не правы. Ваш дедушка и ваш отец жестоко обращались с вами. Ваши учителя соответствующими методами пытались пробудить в вас честолюбие и чувство ответственности. Государство пыталось воспитать вас в своем учреждении, суперинтендент и совет племени хотели чутким отношением к вам поднять ваш дух после ваших гангстерских похождений и преступления, теперь вы пустились на новые авантюры, вы хотите заработанные вашей женой деньги вложить в спекуляцию лошадьми. Положите же конец вашим честолюбивым замыслам, откажитесь от них, ступите снова на нормальный путь. Ну, говорите же — да!.. — Ник Шоу подождал какое-то время и, так как ни единого звука не вырвалось из крепко сжатых губ Джо, приказал: — И если нет, так скажите же вы наконец что-нибудь!

Для Джо Кинга слова Шоу были словно скребок, сдирающий кожу, обнажающий перед гостем все муки, весь позор, когда-либо им пережитый; в нем проснулась старая ненависть. Однако он все еще молчал и так резко отключил свои чувства, что вместо Шоу перед ним оказалась черная стена. Быстрым, натренированным движением, которое незнакомый индеец, возможно, заметил, но Шоу упустил, Джо достал из-за голенища стилет и заставил его скользнуть в рукав.

Но Ник Шоу не понимал, что переживает индеец. Его мозг был запрограммирован для организованного гарантированного превосходства и для подчинения индейцев, понимать которых от него никто не требовал. Власть, которой он был облечен по службе, в какой-то степени компенсировала крушение его честолюбивых помыслов: почти десять лет он был заместителем, так и не сумев стать суперинтендентом. Он снова всаживает морализующую стамеску, не подозревая, что за замкнутым молчанием индейца нарастает опасность.

— Преодолейте наконец себя, Кинг, и покончите с вашим неудачным прошлым. Вам представляется еще один неожиданный шанс.

Джо Кинг молчал.

Незнакомец не шевелился. Глаза его были опущены, и он не смотрел ни на Шоу, ни на Кинга. И кто знает, о чем он думал. Но его личность и его манера держаться еще больше раздражали обоих.

Ник Шоу еще подождал ответа. Когда его вновь не последовало, котел его чувств начал кипеть и зашипел пар перегретого чувства собственного достоинства.

— Кинг, что вы, собственно, собой представляете, кто вы такой? Раз вы не умеете вести хозяйство, я позабочусь, чтобы ваши лошади были проданы с аукциона, а если вы не желаете приспособиться к нашим порядкам, ваш испытательный срок закончен, отправляйтесь обратно в тюрьму!

Джо Кинг молчал. Он мог обуздать брыкающуюся лошадь, со злой иронией расправиться с противником, но закоснелая самоуверенность опекуна наполняла его немой, грозящей яростью, уже больше не жди от него ни человеческого слова, ни улыбки. Глаза молодого индейца сверкнули. Он побледнел. Он все еще видел перед собой черноту, но в ней уже вырисовывались контуры Шоу. В разгаре смятенных чувств последний, чисто технический прием Джо готов был провести независимо, как машина. Он не мог достаточно быстро нанести удар через письменный стол, значит, он бросит стилет, и он знал, что попадет. Это была секунда, когда решался вопрос и о собственной жизни Джо.

Незнакомец поднялся:

— Позвольте, мистер Шоу, ответить мне вместо мистера Кинга.

Атмосфера разрядилась. Незнакомец был стар; его неслышного движения и негромких слов оказалось довольно, чтобы пахнуло овеянными ветрами травами, кожей, лошадьми, послышались пение стрел и рокот барабанов. Джо Стоунхорн Кинг сделал глубокий вздох, как бы впитывая в себя все это, что было и ему так близко, хотя он и стоял в джинсах перед служащим, который над ним измывался. Ник Шоу даже и теперь не догадывался, что происходило, но манера поведения приезжего, неоценимое достоинство бывшего вождя, укротила его непостижимым для него самого образом.

— Пожалуйста. — Шоу охрип, и в мыслях его шелестел, словно ветер в сухой листве, голос приезжего. Заместитель суперинтендента был недоволен самим собой. И зачем только он пустился в переговоры с этим Джо Кингом, кончившим всего семь классов, двадцатитрехлетним уголовником, и чего доброго еще скомпрометировал себя перед незнакомым канадцем!

— Мистер Шоу, — невозмутимо заговорил старый индеец так, как может говорить свободный гражданин, никогда не знавший порабощения и разучившийся ненавидеть, — так, как вы спрашивали, индеец вас не поймет. Вы таким способом никогда не получите от него ответа, во всяком случае словами. Я прошу вашего согласия, чтобы мне самому договориться с мистером Кингом. Дело ведь идет о лошадях, находящихся в частной собственности, а не о собственности племени или агентуры.

— О частной собственности, мистер Окуте. Однако и частное хозяйство проживающих в резервации подлежит нашему опекунскому надзору. — Шоу говорил тихо, он перехватил теперь взгляд Джо, взгляд, который призывал молчать, и тут Нику показалось, что его члены в суставах стали слабыми, как у какой-нибудь старой куклы, и повисли…

Окуте повернулся назад и пошел к двери, Стоунхорн пошел с ним. Стилет он снова сунул за голенище. Оба индейца вместе покинули дом. Выйдя, они непроизвольно замедлили шаг.

— У вас здесь ваш автомобиль, как я слышал, — сказал Окуте также и теперь по-английски. — У меня — мой. Можем мы вместе поехать к вам?

— Мистер Окуте, — голос еще не вполне подчинялся Стоунхорну, он откашлялся, — имели ли вы когда-нибудь в вашей большой жизни лошадей?

— Хау, у меня перебывало много лошадей — и это единственное, за что бы я жизни не пожалел, и я бы убил каждого, кто попытался бы на них посягнуть.

— Едем.

Каждый сел за руль своего автомобиля. Стоунхорн поехал впереди, Окуте следовал за ним. Автомобили на свободном шоссе без опасений набрали восемьдесят миль в час и очень скоро достигли долины. Стоунхорн повернул вверх, на свою дорогу, и машины остановились на косогоре, на лугу перед маленьким домом. Оба водителя вынули ключи зажигания и отправились без лишних разговоров к загону. С тех пор как произошла кража, Стоунхорна при отъездах не покидал страх, что он по возвращении найдет загон пустым, и он каждый раз с облегчением вздыхал, увидев лошадей на месте.

Пегий подошел к ограде и приветствовал своего наездника.

Окуте закурил сигарету и предложил Стоунхорну. Тот не отказался. Это был очень дорогой сорт.

Так долго оба индейца стояли друг возле друга. Наконец Окуте огляделся вокруг и направил свой взгляд на Белые горы и на кладбище, где на могиле вождя стояла кривая палка и на легком ветру покачивалась связка орлиных перьев.

Он направился туда, словно ему надо было что-то найти на кладбище, и спросил наконец на языке племени Стоунхорна:

— Здесь могила матери Тачунки-Витко?

Стоунхорн посмотрел удивленно ему в лицо и подвел к безымянной могиле, без надписи или креста.

— Здесь.

Окуте стал так, чтобы одновременно видеть на той стороне и белые скалы. Он долго молча стоял так.

Наконец он повернулся идти назад, к дому.

— Не проедемся ли немного вдвоем, Кинг?

Вместо всякого ответа Джо зануздал лошадей, но не оседлал их и дал Окуте Пегого. Оба в один миг прыгнули на жеребцов.

Животные живо побежали поперек пологого склона и через его вершину. Стоунхорн взял направление влево наверх, к поросшей соснами высоте, через нее дальше по всхолмленной равнине. Затем Стоунхорн повернул в обратный путь, ведь надо было после обеда подъехать к школьному автобусу за Квини.

Во время обратного пути Стоунхорн пустил гостя вперед и понаблюдал за ним во время езды. Окуте был очень старый человек, но с Пегим он справлялся так же уверенно, как хороший молодой наездник. Животное подчинялось ему беспрекословно. Он лошадиный человек, подумал Стоунхорн, и он из моего племени, наверное, я найду с ним общий язык.

То же самое подумал старик и о Джо.

Джо завел карего в загон, а сам отправился на Пегом, взяв с собой кобылу.

— Мне надо заехать за моей женой, — сказал он. — Ей восемнадцать лет, и она в старшем классе школы.

Окуте остался один на ранчо. Дом Стоунхорн открыл, но гость не пошел внутрь. Небо было безоблачно, голубизна его — бесконечна, над серо-желтой землей тихо веял ветер. Окуте подошел к загону и принялся беседовать с карим, он ведь знал лошадиный язык. Посмотрел он и кроликов, однако их языка он не знал. Он побрел вверх, к сосновой роще, где Кинг устроил навес, осмотрел его внимательно и был удовлетворен осмотром. Он опустился на траву между деревьями. Отсюда ему было хорошо видно шоссе в долине, ранчо Бута там, на другой стороне ее, иссушенные луга вокруг и горы. Он видел на ранчо Бута мальчика и Мэри, которые работали на картофельном поле, видел смотрящую из окна старую матушку Бут и Гарольда, приехавшего домой на новеньком «Фольксвагене». Он заметил, как Бут-младший, поднимаясь, бросил взгляд сюда, на ранчо Кинга, и этот взгляд, судя по положению головы, прежде всего относится к двум спортивным автомобилям.

Когда Окуте увидел Джо Кинга, возвращающегося со своей женой, он пошел вниз, к дому, так что оказался там как раз вовремя, чтобы поприветствовать Квини. Она понравилась ему, и он слегка улыбнулся. Лицо у него было совсем неподходящим для улыбки: над его чертами потрудились страдания, лишения и старость, так что оно представляло собой как бы скалистую, промытую водой почву. Но в глазах у него оставалась еще та сила, которая делала улыбку прекрасной.

— Дочь моя, — сказал он, — твое письмо дошло до меня, и я приехал к вам.

Когда лошади были помещены в загон, Джо и Окуте пошли в дом. Старик еще подошел к своему автомобилю и принес мясо и дичь. Он жестом попросил Квини взять их, и она с удовольствием взяла и разожгла в печке огонь, чтобы поджарить кусок. За едой разговоров не было. Стоунхорн ухаживал за своим гостем и ел по индейскому обычаю после, когда уже увидел, что накормил гостя досыта. После еды Квини пошла к своим кроликам. Мужчины закурили.

— Ник Шоу тебя неверно информировал, — сказал при этом Окуте. — Я приехал сюда не за тем, чтобы вымогать у тебя лошадей. Было бы проще тогда сразу загнать их на наше ранчо и только сообщить тебе об этом. Лишь в одном случае мы бы взяли животных. Я думаю, мы можем обсудить это.

Стоунхорн задумался. Наконец он спросил:

— Сколько стоит перевозка и корм и как велико вознаграждение за находку?

Окуте глубоко затянулся.

— Ты собираешься платить?

Стоунхорн скривил уголки рта:

— А как иначе? Ты не ищешь ковбоя?

— Искать не ищем, но тебя мы могли бы использовать. Я ищу для себя пристанища на зиму.

Стоунхорн ничем не выразил своего удивления. Не спросил он и о причине, которая побудила старого человека покидать на зиму дом. Окуте был хорошо и дорого одет, у него был хороший автомобиль, он говорил о «нашем ранчо», он, должно быть, был обеспеченным индейцем и имел друзей и родственников. Он проделал сюда из Канады немалый путь.

— Что за пристанище ищешь ты? Моя хижина здесь — твоя хижина; если ты хочешь, оставайся у меня.

— Хау. Хорошо! Я останусь. Лошади снова твои.

Стоунхорн был за последние месяцы физически изможден, нервы его были истерзаны и вдруг сдали, как это с ним было вчера по пути домой. Он заплакал.

Окуте положил ему руку на плечо: жест внимания и дружбы. У него тоже в глазах стояли слезы, и никто, кроме него, не знал почему.

Почти час прошел в тишине. Затем Окуте принес из машины еще всякую всячину, а главное — куски кожаного полотнища палатки и свое оружие. Он нарубил вместе с Джо тоненьких деревьев для палаточных жердей, наготовил топором колышков, и оба быстро, со знанием дела, установили на ровном участке луга перед загоном палатку-типи. Квини хотела принести одеяла; Окуте развернул собственные — бизонью шкуру и огромную шкуру медведя — и сказал:

— Если вы, Джо и Квини, захотите в эти последние еще теплые дни быть моими гостями, — добро пожаловать. Но тогда несите с собой свои одеяла.

Квини быстро притащила шерстяные одеяла, которые ей теперь казались еще более жалкими, чем прежде, но, вспоминая о ночах в палатке у бабушки, она была счастлива. Она улыбалась. Джо вырыл круглое плоское углубление в середине палатки, обдуманно уложил сучья и развел маленький палаточный огонь. Глаза Окуте, казалось, посветлели: он был доволен своим гостеприимным хозяином.

Мужчины опять закурили. Квини начала нашивать на кожаный пояс раковины. Ее отец и Генри по поручению бабушки доставили ей для этого материал.

Можно бы начинать и вечер в палатке, что-то сообщить, рассказать, о чем-то посоветоваться, но Джо ждал, будет ли на то желание его гостя, захочет ли старший сказать слово.

Окуте после некоторого общего молчания сказал:

— Они твоего Пегого перегнали через границу в Канаду. Они хотели в будущем году продать его там для больших состязаний в Калгари. Из него выйдет первоклассный бекинг хорс. А бекинг хорс — это занятие мужа внучки моей умершей сестры, он воспитывает их для резервации, которая выглядит чуть получше, чем ваша. У него шестьсот голов крупного рогатого скота и сорок лошадей. Они ему предложили Пегого. Но стало известно, что у тебя украден Пегий, и Коллинз только сделал вид, что покупает, и арестовал этих парней. Они были скоро освобождены, потому что оказались только перекупщиками, однако следы ведут сюда, и их снова преследуют.

— Я тут, Окуте, в Бэд Ленде, чуть не захватил банду!.. — И Стоунхорн впервые рассказал об этом происшествии.

— Ты сообщил полиции?

— Чтобы они меня, если бы захотели, наказали, как убийцу? Я ничего никому не говорил до сегодняшнего дня.

— А обугленные тела еще лежат там?

— Наверное. И остатки лошади — тоже.

Окуте продолжал курить.

— Ты хочешь, чтобы дело было раскрыто или ты этого не хочешь?

— Если бы я был уверен, что они захотят установить правду, я бы хотел. Но я ни в чем им не верю.

— Тебе известно, кто мог начать все это дело?

— Сын моего соседа, Гарольд Бут. У него появились деньги на новый автомобиль и новую одежду. Он не сразу показал, что у него снова есть деньги. Но теперь он уже почувствовал себя уверенно.

Окуте молча кивал головой.

— Ты считаешь, что он был третьим?

— Мог быть, а мог и не быть. Он стреляет довольно плохо. Попадание в мою лошадь было бы тогда случайным.

— Как он мог еще иначе добыть деньги?

— Он мог прятать третьего, пока разворачивалось дело. Он ушел отсюда к своим родственникам.

— От своего внучатого племянника я получил известие, — сказал Окуте, — как быстро тамошняя полиция раскрывает такие тайны.

— В Нью-Сити был один, которому предлагали Пегого. Оттуда тоже можно дальше разузнать.

Квини, казалось, что-то хотела сказать.

— Что? — обратился к ней Стоунхорн.

— История с ранчо Саттеля и с огнем под хвостом, Джо.

— Я считаю это сказкой, Тачина. Чтобы нас увести в сторону.

Квини была удивлена.

— Дик Маклин дружит с Гарольдом.

В эту ночь все трое остались в палатке. У Окуте была к тому же циновка. Закрепленная на подставке из расщепленных палок, она служила опорой для головы. Свежий, пряный ночной воздух проникал внутрь, но не становилось холодно. Огонь медленно, уголек за угольком, угасал в пепле. Снаружи шевелились лошади.

Стоунхорн лежал, положив голову на грудь Квини, он чувствовал ее спокойное дыхание и ее радостные сны. Он пошевелился и вытянул свое тело, которое все еще сильно болело.

На следующее утро Окуте взял свой автомобиль и поехал изборожденной колеями дорогой вниз, к колодцу Бута, чтобы привезти побольше воды. Стоунхорн и Квини уже отправились к школьному автобусу.

Как и ожидал старик, его появление вызвало любопытство семейства Бут.

Гарольд вышел наружу и тоже пришел за водой.

— Hallo! How are you?39

Окуте услышал звуки, которые, возможно, можно было назвать приветствием, но, пожалуй, также и чем-то совсем другим.

— Вот автомобиль так автомобиль! — сказал Гарольд, рассматривая купе Окуте.

Окуте улыбнулся. Улыбка его не имела ничего общего с его глазами, но была определенно похожа на гримасу.

— Лошадей продавал — автомобиль покупал. Хорошо.

— Ах, так у вас большое ранчо. — Гарольд с уважением рассматривал дорогую кожаную одежду. — Да, тогда можно жить. А здесь — все дерьмо.

— Ваш «Фольксваген» тоже совсем новый.

— Но тоже дерьмо против вашего. Это вы доставили туда наверх великолепного Пегого?

Гарольд Бут, который в тот же день, что и Джо Кинг, был в агентуре, должен же был кое-что слышать.

— Пегого бронка? Да, мистер Бут. Пегий бронк с огнем под хвостом добежал до Канады, встретил меня и сказал: мистер Окуте, погасите огонь и доставьте меня назад. Ну вот, он меня попросил, я потушил огонь и прислал его назад. Хорошо?

— Ф-фу… хорошо, в самом деле. Вы такой шутник.

Окуте снес наполненный мешок в свою машину и очень осторожно поехал с ним наверх, к дому Кинга. Наверху он немного подождал, пока вернется Джо. Они встали вместе у загона. Окуте рассказал о своей встрече и о своем разговоре с Гарольдом и добавил:

— Я видел его глаза, и я считаю его нехорошим человеком. Плох без предела, хотя в это, наверное, не поверит ни один человек. Глуп в границах. Есть, вероятно, несколько участков у него в мозгу, на которых растут мысли. Но только мало. Мне кажется, что ты это еще как следует не разобрал.

— Он всегда застает меня врасплох, — снова признался Джо.

— Я думаю, что третий — это тот, кто застрелил твою лошадь. Мы его загоним в угол, но тебе придется запастись терпением.

— Если ты этого от меня требуешь… мне надо стыдиться, что я сам не справился.

— Инеа-хе-юкан!

— Ты знаешь мое имя?

— Это мое.

— Ты хочешь у меня его взять или оставляешь?

— Это также и твое, и я живу в твоем доме.

— Я был гангстером, у меня была банда. Ты об этом слышал.

— Да, мой сын. Я тоже когда-то… тогда нас называли бандой, и тогда «Юнион Пасифик»40 была уже построена среди совершенно дикой местности. Там не было ни государства, ни полиции, но инженеры имели в своем распоряжении вооруженные отряды. Мне было шестнадцать, и я был скаутом, когда я это начал из ненависти к уайтчичунам, которые погубили моего отца своим бренди, а меня хотели убить. Ко мне присоединились несколько товарищей, хороших и не очень хороших. В двадцать лет я вернулся назад, к своему племени. Это длинная история, и у нас еще впереди долгая зима.

— Хау. Мой отец. А у тебя нет сына лучшего, чем я?

— Я верю в тебя.

В эту ночь Стоунхорн и Квини спали одни в типи, полотнища которой были разрисованы охранными знаками четырех сторон света. Окуте был в пути. Он взял свой автомобиль, с большой скоростью поехал ночью в ту сторону, где находилась школа Квини, и возвратился назад только утром, когда Стоунхорн уже привел домой кобылу, на которой Квини доехала до школьного автобуса. Около полудня, когда лошадей отогнали на луг пастись и оба мужчины, снабженные лассо, их охраняли, старик как бы между прочим сообщил:

— Я был в Бэд Ленд и видел это. Растаскано не слишком много. Остатки лошади на месте. Кобыла была жеребая?

— Да.

— Четыре стреляные гильзы тоже там, но таких ружей — тысячи. Калибр всех четырех патронов один и тот же. Оба тела оттащены в сторону и обуглены, их не опознать. Это тебе известно. Что касается третьего, я никаких его признаков найти не мог. Я только видел, что ты с твоей застреленной лошадью совершил сумасшедшее падение. Третий знает, что ты жив?

— Если он меня тогда узнал, должен знать.

— С этого пункта нам пока что не двинуться дальше. Но в Нью-Сити нам надо разыскать человека, которому предлагали Пегого.

— Надо, но тогда меня обвинят в том, что я бродяжничаю.

— Я мог бы сопровождать тебя, но нам нельзя оставить ранчо без присмотра. Наверное, надо рассчитывать на конец недели. Но мне не нравится, что время так ограничено. Надо привлечь еще внушающего доверие человека. Как обстоит дело в вашем совете племени?

Стоунхорн опустил уголки рта:

— Может быть… Фрэнк Морнинг Стар. Но я еще ни разу с ним основательно не говорил. Когда-то, семь лет назад, незадолго до того, как они меня обозвали вором, он спрашивал меня, не хочу ли я создать спортивную группу. И я готов был этим заняться, но потом все пошло по-другому.

— Ты теперь поговоришь с ним?

— Да.

Стоунхорн сам удивился, как легко он дал согласие. Его попранное чувство собственного достоинства стало восстанавливаться; он почувствовал рядом с собой новую опору. Быстро договорились о предстоящем дне. Квини с Окуте на его автомобиле поедет в школу — она просияла. Стоунхорн на своем кабриолете отправится в совет племени. Окуте потом не будет отлучаться с ранчо.

В поселке агентуры тотчас бросилось в глаза, что Джо Кинг появился там в день, когда ему не надо было докладывать о себе. Кассирша наблюдала через большое стекло витрины, как он в девять часов зашел в небольшой деревянный дом совета племени. И он долго не выходил оттуда.

Джо Кинг сидел у Фрэнка Морнинг Стара.

— Хэлло, — приветствовал его Фрэнк. — Пришел-таки ко мне! Я хотел уже ехать к тебе наверх, потому что мне нужен твой совет.

— Что ты хотел узнать, Фрэнк?

— О спорт-группе и тому подобном, конечно. Наши teenager и twens41 доставляют мне изрядно забот. Но говори сначала ты.

— Я хочу рассказать о бекинг хорее, если тебе это интересно.

— Что ж, говори, у меня сегодня есть время.

Джо Кинг передал содержание разговора, который он случайно услышал за соседним столом в пивной.

Фрэнк внимательно слушал.

— Джо, мы должны найти этого человека, которому предлагали Пегого. Ты уже говорил с полицией?

— Нет. — Стоунхорн скривил рот. — От них не будет никакого толку. Они или не найдут этого человека, или найдут и допросят его так, что он ни одного слова не вспомнит, потому что не захочет быть втянутым.

— Ты прав. А не хочешь ты сам попытаться напасть на его след?

— Но не в качестве бродяги.

Фрэнк усмехнулся:

— Хорошо, хорошо! Ты теперь ученый. Чем я могу тебе помочь?

— Возьми меня с собой и внимательно следи за мной в Нью-Сити.

— Ну и ну, — опять усмехнулся Фрэнк. — Мне, пожалуй, нелегко будет уберечь такого бекинг хорса, если ты сам беречься не будешь! Но серьезно: поедем вместе! Мы должны напасть на след вора. Это было позорное дело.

На Стоунхорна искреннее возмущение Фрэнка подействовало как вода на дерево после засухи.

— Итак, как мы поступим, Джо? — тут же спросил Фрэнк. — Поедем сразу? У меня сегодня есть время.

— Да.

— На двух автомобилях?

— Не повредит.

— Хорошо. Я поставлю в известность Джимми и госпожу Томсон. Твоя сестра тяжело заболела, а?..

Фрэнк Морнинг Стар, не дожидаясь ответа, приступил к делу. Оба заправили еще раз дополна баки и поехали в Нью-Сити.

Так как у Фрэнка был не такой быстрый автомобиль, они прибыли уже после полудня. Джо первым поехал по главной улице Нью-Сити, мимо банков, отелей, почты, музея, школы, до маленькой, но притягательной лавки, в которой было все необходимое для ковбоя Дикого Запада. Продавец в фирменной форме был его хороший знакомый Рассел. Он обрадовался своему товарищу по последнему родео.

— Что ты хочешь, Джо?

— Новую рубашку. Старую мне разорвали полицейские. Нельзя же вечно ходить в белой. Хорош я буду!

— Не предъявил иска на возмещение ущерба?

— Только заикнись об этом. Они бы тогда начали мне все их пуговицы пересчитывать. Итак, рубашку на зиму.

Рассел знал своего покупателя и тотчас предложил большой выбор. Джо принялся рыться. Нелегко было подобрать что-нибудь на его вкус, да еще чтобы было недорого.

— Есть тут у вас один тип… — сказал он между делом, — э-э… не могу припомнить имя…

— Кого ты имеешь в виду? Как он выглядит-то?

— Такой блондин с проседью, стрижка ежиком. Лицо темное, как у индейца, морщины на лице, что борозды в песке прерии, половины зубов нет, желтые ногти, хорошие мускулы, глаза прищуривает, а ресницы у него длинные соломенно-желтые, — в общем, смешной такой. Носит голубую клетчатую рубашку и золотое широкое кольцо на пальце. На пиво экономен, но хлебает его с наслаждением!

Рассел слегка усмехнулся.

— Прямо как живой. Ну так знай и не забывай, Джо, что это старый ружейный мастер, который, случается, приторговывает и лошадьми. Значит, так сказать, твой человек.

— Вот именно. Где же он теперь живет?

— Теперь? Да все там же, в зарослях, в своем домике.

— Припоминаю, спасибо!

Джо выбрал две рубашки, а остальные отодвинул в сторону.

— Почему все темные? — критиковал Рассел. — Ты же еще молодой. Возьми красную клетчатую.

— Ничего. Эта должна подойти к моему желтому галстуку. Он у меня с собой. Сейчас в кармане, развязанный, чтобы не мог задушить меня за горло. — Он ограничился темными и заплатил.

Затем они с Фрэнком поехали за город, через трущобы по вылетной магистрали к находящимся в отдалении лесистым холмам, до которых тянулись заросли кустарника. Они свернули на боковую дорогу, которая для водителей не казалась особенно привлекательной, но оба они к таким дорогам привыкли и в сухую погоду преодолели без затруднений. Они достигли маленького дома на одну семью, деревянного, простейшего вида, но отлично побеленного. Неподалеку находился барак-мастерская. Перед домом были высажены цветы, вскопан маленький огородик. На воротах была написана фамилия: Краузе.

Оба индейца сразу же направились в мастерскую, ведь в маленьком окошке мастерской они заметили белокурый, с сединой ежик. Мастеровой бросил на вошедших только один быстрый взгляд и продолжал работать. На стене мастерской висели принятые в ремонт охотничьи ружья, в том числе и старых конструкций, по-видимому как памятные экспонаты.

Индейцы спокойно дождались, пока мастер довел до конца начатую операцию и повернулся к ним:

— Хэлло! Так вы ко мне, господа?

Джо Кинг забрался на верстак и свесил свои длинные ноги. Фрэнк Морнинг Стар впился глазами в старинное тяжелое ружье, заряжающееся через дуло, которому, наверное, было больше ста лет.

— У вас тут прямо музей, мистер Краузе.

— Да. Но эти штуки я не продаю.

— Я не собираюсь покупать, Краузе. А можно к вам Rifle42 принести?

— В любой момент. Это, конечно, большая работа, но я сделаю. Для таких, как вы, сделаю.

— Вы нас знаете?

— Тебя не знаю. Но второго, которого ты привел с собой, этого я знаю. — Краузе подмигнул уголком глаза Джо. — Да, тебя я узнаю, ты парень неробкого десятка. Это было великолепно, как ты пробился сквозь толпу. Это было как в добрые старые времена bloody grounds43 и Far West44. Это был класс. Джо Кинг, как его представили. «Нью-Сити Ньюс» сообщила, что шестнадцать раненых отнесли на твой счет да еще троих избитых полицейских.

— Где же ты был, Краузе, когда это происходило? — спросил Стоунхорн, болтая ногами.

— Джо, я стар, у меня больные ноги — подагра. Я бы тебе с удовольствием помог; это позор, что я этого не сделал. Но такое ведь никогда хорошим не кончается, а у меня здесь мастерская. Мне нельзя с людьми ссориться. Поэтому, когда дело дошло до серьезного, я поскорее из этого заведения улизнул. Но я еще видел, как они тебя вытащили, видел, как ты от них отбивался, и меня удивляет, что вот ты снова тут сидишь теперь как ни в чем не бывало.

— Это у нас только небольшая остановка, — сказал Стоунхорн — и мы можем ехать дальше. Они тебе предлагали продать Пегого, а ты не знал, брать его или не брать.

— Верно, как раз об этом и шел разговор. Гарольд Бут предлагал мне этого бронка… первоклассного жеребца и гнедую кобылу. Таких, что увидишь не каждый день. Но бронк был чертовски похож на твоего родео-бронка, та же стать, та же масть. Я хотел посоветоваться со своим приятелем, но в ту же ночь Пегого взял Крадер. По дешевке. И я очень злился.

Джо Кинг держал себя в руках. Он ни разу не бросил взгляда на Фрэнка Морнинг Стара.

— Но меня удивляет, Краузе, что ты упустил такое дело. Гарольд Бут тебе хорошо знаком. Он часто покупает и продает скот в Нью-Сити.

— Я хорошо знал его. Время от времени совершал с ним сделки; он не обсчитывает, он настоящий коммерсант. Это у него от матери. Но в тот день он был в странном состоянии, весь вспотевший, какой-то растрепанный, шляпа на затылке, выпивший и молол какую-то чушь. Дело показалось мне нечистым. И хороший человек может иногда делать глупости.

— Какую же чушь?

— Будто бы ты поручил ему продажу! Но это он должен сделать быстро и без болтовни. Доверенности от тебя у него не было. Тут я и решил держаться подальше. А потом появилось в нашей «Нью-Сити Ньюс» сообщение, что животные были украдены… и я был рад, что не впутался в эту историю.

— Ну а теперь ты впутался, Краузе, потому как то, что ты рассказал о Гарольде, ты должен сообщить шерифу для протокола и засвидетельствовать перед судом.

Старый оружейный мастер почесал за правым ухом.

— Ах, черт побери, это мне совсем ни к чему.

— Но ничего не поделаешь.

Вмешался Фрэнк Морнинг Стар:

— Краузе, я член совета племени и должен следить в своем племени за порядком. Итак, пошли с нами, сделаем это сейчас же, я отвезу вас на своей машине. Вы только прикиньте, какой враг для вас лучше, Гарольд Бут или Джо Кинг, и что вам больше нравится: ложь или правда.

— Говоришь, с богом ли, с чертом ли? Тогда уж за правду и за Джо Кинга, раз некуда деваться.

Так вот и случилось, что Уильям Краузе, уроженец Германии, с 1905 года живущий в Большой Америке, сообщил шерифу для протокола правду о Гарольде Буте, пегом жеребце и кобыле.

Это поступившее в обращение свидетельство против неизвестного положило начало судебному делопроизводству. А так как в показаниях У. Краузе было упомянуто имя торговца лошадьми Крадера, лейтенант полиции получил задание сейчас же вместе с Фрэнком навестить торговца.

Крадер, человек между пятьюдесятью и шестьюдесятью, довольно упитанный, занимающий прочное положение в обществе, сидел в своем собственном доме за обедом и с наслаждением уплетал индюка. Почтительные и довольные, восседали вокруг стола с аппетитной едой бабушка с дедушкой, жена и четверо детей.

Позвонили. У Крадера была прислуга, чернокожая Бетси — редкое явление в штате, где, как и во многих других, люди предпочитали работать на фабриках. Бетси открыла, испугалась полиции, но тотчас же впустила в переднюю белого в форме и смуглого индейца и с широко раскрытыми глазами бросилась в столовую. Ее внезапного появления и выражения лица было достаточно, чтобы у всех членов семьи пропал аппетит. Она шепнула дадди45 Крадеру на ухо словечко, но настолько выразительно, что даже мэмми расслышала. Словечко заставило Крадера вскочить со стула, как будто в нем развернулась пружина. Он недовольно отбросил салфетку, но все же вышел из-за стола и вместе с Бетси оставил комнату. Семья мысленно молила Господа за благополучие отца семейства и по приказу матери управлялась с индейкой.

Крадер попросил в свой кабинет обоих посетителей, сочетание которых удивило его.

— Простите, что побеспокоили, — сказал лейтенант полиции. — Какие документы были вам предъявлены Гарольдом Бутом, когда он вам ночью второго сентября продавал пегого бронка и гнедую кобылу?

— Минуточку, сейчас.

В его скототорговцевской душе возникло волнение, равное разве что легкой ряби на спокойной воде. Джон Крадер открыл письменный стол, выдвинул ящик, вынул из него папку, быстро полистал бумаги и нашел нужную. Он вынул ее и предъявил. Там стояло:

«Настоящим я, как владелец собственности, уполномочиваю мистера Гарольда Бута продать наилучшим образом за наличные принадлежащих мне трехлетка — пегого бронка и четырехлетка — гнедую кобылу. Джо Кинг».

Лейтенант полиции показал листок Фрэнку Морнинг Стару.

— Хау, — сказал тот. — Это великолепно. Еще один момент, мистер Крадер.

Фрэнк выбежал наружу, к машине, в которой Джо ждал его на другой стороне улицы.

— Идем! У тебя глаза на лоб полезут. Надеюсь, ты можешь написать свое имя.

У Джо кровь бросилась к щекам и вискам, ведь его страшно раздражало, когда речь заходила о его «таком недостаточном» школьном образовании. Однако он ничего не сказал, закрыл свою машину и пошел с Фрэнком.

В кабинете за своим письменным столом с непроницаемой миной дельца сидел Джон Крадер и напротив него стоял с документом в руках лейтенант полиции.

Фрэнк и Джо вошли. Фрэнк представил своего молодого сопровождаемого. Крадер высоко поднял брови.

— Ах, мистер Кинг! Как вы дошли до того, что решили продать Пегого, еще полностью не расплатившись за него? Я получил животное назад!

Лейтенант полиции уставился на Джо; его чувства были словно перемешанный салат, приправленный острым соусом.

— Мистер Кинг, вы признаете, что это поручение вами собственноручно подписано?

Джон Крадер поднял нос чуть повыше.

— Мистер Крадер, — распорядился лейтенант полиции, — прошу вас листок бумаги и шариковую ручку для мистера Кинга. — И, когда Джо это получил, ему: — Пожалуйста, напишите быстро шесть раз одно под другим ваше имя и слова: «Пегий бронк».

Джо успокоенно вздохнул, потому что речь шла о словах, в которых он не делал орфографических ошибок. Он выполнил требование.

Мужчина в полицейской форме сличил почерк документа и пробную пропись левши Джо Кинга; различие бросалось в глаза.

— Это заставляет подозревать подделку. Я временно конфискую документ. Вы можете завтра к нам зайти, мистер Крадер. Вы читали в «Нью-Сити Ньюс» объявление, что жеребец и кобыла краденые?

— Нет.

— Но вы могли об этом слышать.

— Я предполагаю, что сообщение появилось, когда я уже снова продал лошадей.

— Кому?

— В Бисмарк… минуточку. — Джон Крадер принялся лихорадочно рыться в своих бумагах. — Смиту Бразесу, тридцать четвертая улица.

— Спасибо. У вас при покупке не возникло подозрения, что поручение может быть подделкой?

— Откуда же? Гарольд Бут был мне известен как человек, внушающий доверие; кроме того, я еще обладал правом собственности на не полностью оплаченных животных.

— Спасибо, достаточно.

Лейтенант полиции попрощался, и оба индейца ушли с ним. Снаружи, еще в палисаднике, он придержал шаг и спросил:

— Кинг, у вас испытательный срок. Разве вам не предписано оставаться в резервации? Как же вы снова оказались в Нью-Сити?

— Он под моим присмотром, — объяснил Фрэнк Морнинг Стар. — Мне мистер Кинг нужен, чтобы как можно быстрее внести ясность в это дело. Мы навестим еще его больную сестру и ночью поедем назад.

Лейтенант полиции сделал себе заметку, снова поблагодарил и забрался в полицейский автомобиль.

Фрэнк и Джо поехали в трущобы и остановились перед хижиной, в которой жила сестра Джо. Судьба раскрыла ее ложь самым неожиданным образом. Многодетная мать, она произвела на свет еще одну девочку. Это все произошло так быстро, что она не смогла даже отправиться в больницу. У нее была соседка, она оставила Домик, когда вошли Джо и Фрэнк.

— О, вы добрые духи! — воскликнула мать со своего ложа. — Есть у вас для меня немного времени? Тогда сразу же поезжайте и привезите воды, воды, воды!

Мужчины схватили все имеющиеся емкости и повернулись, чтобы исполнить ее просьбу. Джо знал ближайший колодец у города. Они встретили там членов других индейских семей предместья, и один из них, дряхлый, высохший индеец, нерешительно заговорил с Джо.

— Да? Что? — со вниманием и уважением спросил Джо старика.

— Ты, Джо Кинг, спас сына моей дочери. Ты его храбро защищал. Он не был наказан, ты знаешь об этом? Он лежит в госпитале. Ему становится лучше. Ты не зайдешь к нему?

— Мне надо назад в резервацию.

— Он все спрашивает о тебе.

— В другой раз, наверное. Привет ему от меня,

— Это его обрадует, да. Он думает, что ты теперь калека.

— Еще не совсем, как видишь.

Мужчины привезли воду в дом новорожденной племянницы Джо. Маргарет обрадовалась. От перенесенного напряжения и боли ей было больше ни до чего.

— Несколько лет, и будет помогать, — заметил Фрэнк.

Мать улыбнулась потерянно и похвасталась:

— Уже! Тридцать пять долларов пособия в месяц! Это же наша плата за квартиру, а мы дадим ей возможность есть с нами черный хлеб. Чем же она для нас не счастливый ребенок?

— Как это у тебя все получается? — Джо был потрясен. — Несколько недель назад я вообще ничего не заметил.

— Но я же всегда толстая и веселая!

— Сколько же вы задолжали за квартиру?

— За три года, Джо. Но за четыре месяца я заплатила зимой, когда мы с мужем имели работу в одном месте.

— Тут-то вы и встречались!

— Да, тут мы были счастливы. — На лице Маргарет набежала тень. Она прогнала ее.

— Позаботься о том, чтобы дети хорошо учились, тогда ты, хоть ставши бабушкой, может быть, выберешься из нищеты!

— Останешься еще немного у нас, Стоунхорн?

— Мне надо сегодня вечером ехать назад. Испытательный срок, испытательный!..

— Теперь ты можешь спокойно ехать. Старшие дети мне помогут. Главное, что есть много воды. Так много воды сразу!

Джо пожертвовал на «счастливого ребенка» два доллара. Дар был принят с большой радостью. Окруженный мальчишками и девчонками Джо подошел к своему кабриолету и не мог отказать им в невысказанном желании, которое было написано на их лицах. Небольшой кусок все смогли проехать с ним. Затем малышня была высажена и со всех ног понеслась домой.

Фрэнк и Джо поехали пустынным длинным шоссе назад в резервацию. В недавно построенном поселке при агентуре остановились перед домом Фрэнка. Тот вышел из автомобиля и подошел к Джо. Джо открыл дверцу.

— Джо, уже поздняя ночь. Может быть, останешься у меня ночевать?

— Поеду домой, Квини и так пришлось слишком много переживать.

— Тоже верно.

— Гарольд Бут теперь у нас в западне. Видно, он потому обратился к Биллу Краузе, что у него не было никаких документов; потом он быстренько изготовил фальшивку и продал лошадей Крадеру за ничтожную цену в размере выплаченных платежей. Это была со стороны Крадера даже еще дружеская услуга для Гарольда; он мог бы и совсем ничего не дать.

— На костюм и старый «Фольксваген» этого еще хватило.

— Вот и ты это заметил.

— Да. А заявление на неизвестного в суд племени превратилось теперь в обвинение против Гарольда. Непостижимо, как человек дошел до такого… Я теперь уверен, что он способен на все, способен и на то, чтобы приписать тебе тогда этот конверт с деньгами.

— Он сделал это. Но доказательства, доказательства!

— Мы должны все это провести как можно быстрее. Ты мне нужен, Джо. Когда я тебя снова увижу?

— Не позднее, как мне надо будет снова сообщить о себе.

— Я сам доложу о тебе совету племени.

— Хорошо.

Джо попрощался, закрыл дверцу, тронулся с присущей ему осторожностью и поехал с умеренной, допустимой в ночное время скоростью по темному шоссе через прерию. Без происшествии достиг он изрезанной колеями дороги, загона, дома, палатки.

Он прошмыгнул в типи, в которой среди пепла еще светились угли. Квини не спала, Гарри Окуте тоже проснулся от тихого рокота мотора.

— У Гарольда в самом деле в мозгу лишь местами растут мысли, — сказал Джо, едва скользнул к Квини под одеяло. — Он подделал поручение на продажу жеребца и кобылы вместе с моей подписью и продал животных. Он-то и должен быть третьим, ведь он прибыл в Нью-Сити растерянным, взволнованным. Он боялся, что я все же напал на его след и, поспешив разделаться с лошадьми, совершил глупость. Если бы он только знал, что произошло со мной в пивной, он бы так не спешил.

— Он мог бы тебя отыскать еще на Бэд Ленд и нанести смертельный удар после твоего падения, — произнес Окуте.

— Для того чтобы меня найти в той щели, Гарольду Буту понадобилось бы, по меньшей мере, три часа, и он боялся, не выстрелит ли еще мой пистолет.

— Но ты должен знать, Инеа-хе-юкан, мой сын, что у тебя теперь есть время полежать месяц на медвежьей шкуре и предоставить мне позаботиться о тебе. После борьбы раненый воин не гоняется повсюду, как подстреленный бизон, а остается в своей типи, чтобы как можно быстрее и как можно лучше восстановить свои силы.

— Но я не раненый воин, а индеец из агентуры, которого избивают дубинами. Ты, наверное, заметил, что я не могу как следует пошевелиться?

— Инеа-хе-юкан, ты говоришь с человеком, который достаточно часто был изранен и разбит и в своей боли никому не сознавался. Я знаю, как это выглядит, и ты от меня не утаишься. Ты останешься теперь в типи на медвежьей шкуре. Квини я буду доставлять к автобусу, а иногда она съездит и на автомобиле. Мы хотим видеть тебя на следующее лето победителем на родео в Калгари, и для этого ты должен быть совершенно здоров и силен, чтобы никаких следов не осталось от того, что сегодня есть твое тело и нервы. Я сказал, хау.

Стоунхорн некоторое время молчал и наконец сказал:

— Я подчиняюсь тебе. Тогда у меня будет время немного поучиться. Квини, ты приноси мне с собой книги. Я не хочу больше бояться, что неверно могу написать слово, это мне противно. Где ты учился писать, Гарри Окуте? Ведь наверняка не в школе?

— Ты будешь смеяться: я учился у циркового клоуна и у инженера. Потом еще немного у своих детей.

— Мне сначала надо смеяться над самим собой, потому что я еще не могу писать без ошибок.

Большая картина «Танец в ночи» была почти завершена. Работа была очень нелегка, ведь в распоряжении Квини не было ателье, а дни становились все короче и короче. Но она думала только о том, чтобы справиться. Черно-коричнево-серым сиял холст, как земля и небо; танцевали тени; желтый огонь факелов пронизывал темноту.

Квини эту картину еще никому не показывала, кроме Стоунхорна и Окуте.

Но ее мысли после завершения картины полностью возвратились к действительности, которая тоже была полна тайн.

Сперва пробудилась в ней готовность помочь одному второгоднику в ее собственном классе. Ему уже в предыдущие годы однажды пришлось оставаться на второй год, и вот теперь снова произошло это в двенадцатом классе. У него была круглая голова, говорил он медленно и как бы с затруднением, запоминал не сразу, но уж что запомнил, это у него оставалось надолго. Английский язык для него был все еще труден. Боб Тандершторм жил в интернате, его мать помогала там на кухне. Квини трижды в неделю оставалась здесь после обеда на час и. повторяла с парнем уроки, за что он был ей трогательно благодарен. Управляющая интернатом, которая была бакалавром и два года проучилась в колледже, не могла нарадоваться усердию Квини и время от времени приходила, чтобы принять участие, и приводила с собой еще двух учеников, которым тоже тяжело давалось учение. Понемногу образовалась группа из шести человек, которые регулярно с ней занимались. Квини приносила потом домой задания, которые с ними выполняла, и обсуждала их с мужем, у которого хотя и были огромные пробелы в знаниях, но зато он обладал хорошей памятью и великолепными способностями решать головоломные задачи. Кроме своих упражнений по письму он с интересом, как экстерн, принимал участие и в этих занятиях.

Труднейшей проблемой для индейца была абстракция в логике и в языке. Она получила начальное развитие лишь в виде языка символов. Абстрактные понятия доставляли трудности не только при обучении английскому языку, но также и во многих других предметах. Вот, например, английский.

— Что такое «one»?46 — спросила как-то Квини, когда Боб и Ивонна были гостями палатки и Окуте тоже присутствовал в качестве слушателя.

— Something47.

— Folk, people48.

— Ну хорошо, — решила Квини, — оставим мы это something, это «что-то», потому что это легче понять, и приступим к безличной форме и к слову «люди». Я спрашиваю вас, что это такое?

— Безличная форма? В жизни это все и никто, — ответил Стоунхорн. — Они шепчутся — шепчутся; у них есть мнение — есть мнение, они удивляются — удивляются; они обреченные — обреченные. Но если ты возьмешь одного-единственного человека из плоти и крови и спросишь его, то окажется, что он не шептался, не имел мнения, не удивлялся и не был обреченным. Но стоит ему повернуться к тебе спиной, как снова тут эта безличная форма. Безличная форма — это фигура без имени и лица. Это выдумка образа жизни уайтчичунов. У наших предков слово было словом и человек — человеком, хорошим или плохим, и все знали, как с ним обращаться.

— Значит, безличный — это трусливый человек, — пробормотал про себя Боб.

— Что ты считаешь трусостью? — не отставал Стоунхорн. — Десять против одного — и это уже не трусость, а достойно восхищения, если этот один, разумеется, не убежал.

— Это называется быть смелым, — сказала Ивонна.

— Если бы я был один, такое поведение было бы просто глупым, — сказал Боб.

— Это говоришь ты. Что скажут люди?

— Наверное, что я вообще глупый и глупым останусь. Кого же из нас назовешь смелым?

— Наших предков.

— В десяти заповедях это не сказано. Значит, мы сами называем их смелыми.

— Наша совесть.

— Страх, что люди нас назовут трусами.

— Даже если они и сами таковы?

— Мы будем сохранять к ним любовь.

— Богатый выбор, как в супермаркете! Последнее предложение мне нравится больше всего, — иронизировал Джо, несмотря на всю свою серьезность. — Но если мы будем так продолжать, тогда соберемся вместе и завтра. Могу я задать вопрос, миссис Кинг?

— Прошу вас, мистер Кинг!

— Пожалуйста, Джо — я ведь только ученик. Как обстоит дело с треугольником? Это типи?

— Да! — тотчас воскликнул Боб.

Стоунхорн взял налобную повязку, которую Унчида сделала для Тачины, повязку с треугольной вышивкой желтым, красным и синим цветом. — Прекрасная типи! Можно в ней жить?

— Нет, — сказал Боб.

— Но в нашей здесь мы живем.

— Да.

— Почему?

— Потому, что она построена из дерева и бизоньих шкур.

— А другая здесь?

— Вышита окрашенными иглами дикобраза на коже.

— И все же ты называешь и ту и другую — типи. Как же так?

— Потому что три угла — обозначение для типи.

— Ах, вот что. Для всех различных настоящих типи имеется один знак — треугольник. Наглядная абстракция. Она была известна нашим предкам. Уайтчичуны потеряли понимание этого.

«Да! Куда это клонит Джо? — подумала Квини. — Наши предки были способны абстрактно мыслить. В своем кругу жизни. Об этом нам не надо забывать, занимаясь с учениками».

Боб задумался.

— Хорошо, — заключил он наконец, а уж если он что-то заключил, значит, он это понял. — А что же такое все люди, которых мы подразумеваем под словами folks или people?

— Люди.

— Они трусливые.

— Нет, — запротестовала Квини. — Это может быть только отдельный случай, отдельный человек.

— Значит, когда мы говорим «люди», говорим обо всех людях вообще?

— Я думаю — нет. — Юная учительница Квини тут и сама должна была задуматься. — Если уж обо всех людях, тогда мы говорим «человечество». «Люди» звучит почти так же неопределенно, как и безличная форма, и все-таки уже выборочно и каким-то образом ограниченно.

— Например? — спросила Ивонна.

— Зрители родео! — крикнул Боб.

— Гости палатки.

— Фанаты битсов, — сказала сама Ивонна.

— Жители резервации, — добавила Квини к пестрым речениям.

— Гангстеры, — решил проверить Джо, не краснея.

— Гангстеры нет, — возразил Окуте. — Они слишком прочно организованы в отдельные банды.

— Трудно, — сказала Ивонна.

— Но важно в нашей повседневной жизни. Это выдумка уайтчичунов, с которой мы теперь должны считаться, ведь мы никогда не прогоним белых с нашей земли Америки. У наших предков не было этой безличной формы и выражения «люди», потому что все знали, как им с кем обращаться. Я уже об этом сказал. Но сегодня даже школьный класс индейских детей может быть one — неопределенный и меняющийся, вместе со всем, что он чувствует и думает, со всеми различными союзами, какие у нас когда-то были, мальчиков и девочек.

— Теперь ты хорошо сказал, теперь я понимаю тебя, Джо. — Ивонна сделала у себя какие-то записи.

Этим дискуссия завершилась до следующего раза.

СВИДЕТЕЛИ

Беседы понравились Джо. Он интересовался, когда состоятся следующие встречи. Решившись обречь себя на постельный режим, он с удивительным терпением переносил это своеобразное лечение, ну а встречи все-таки вносили в его жизнь какое-то разнообразие.

Двоих участников этих собеседований, Боба и Эрику, он знал еще по своему седьмому классу.

— Эти двое, я думаю, могут еще вспомнить что-нибудь для меня важное, — сказал он как-то Квини.

И он решил снова дать ход делу о «краже».

Миссис Холленд и Фрэнк Морнинг Стар торопили, а в суде племени было как раз немного дел, и заявление, которое подал Джо Кинг, председатель суда очень скоро обсудил с Эдом Крези Иглом.

Заявление было коротким, убедительным, юридически грамотным. Джо Кинг написал его собственноручно и без единой грамматической ошибки, и в этом была прямая заслуга Квини: это она раздобыла грамматику и словарь, которыми пользовался Джо.

Суд совершил формальную ошибку в процессе, не указал, что необходимо допросить свидетелей по вновь открывшимся обстоятельствам.

Возобновленный судебный процесс происходил в маленьком зале одноэтажного деревянного здания суда племени, и кроме суда в помещении находилось почти тридцать человек. За столом сидели председатель суда, рядом — Эд Крези Игл и еще три заседателя: Джимми Уайт Хорс, старик, пользующийся всеобщим уважением, — Герман Хавк и Фрэнк Морнинг Стар. Билл Темпл вел протокол. Свидетелями были Теодор Тикок, Элизабет Холленд, Гарольд Бут, прежняя секретарша директора школы — Эрика и Боб, а также четверо других учеников тогдашнего седьмого класса. Суперинтендент прислал в качестве наблюдателя Кэт Карсон. Суду предшествовали разговоры о том, что снова будет слушаться дело о воровстве Джо Кинга, и интерес или даже просто любопытство были так велики, что всем не хватило места в зале. И те, кто не попал в зал, сгрудились перед зданием.

Еще до начала слушания дела настроение маленького зала было какое-то двойственное. Да и для старого председателя суда это слушание было судом над ним самим. Семь лет назад он вынес приговор, который теперь по существенным основаниям подвергался пересмотру, и прежде всего потому, что он допустил в ведении процесса ошибку. Семь лет назад он заклеймил молодого человека преступником и этим сделал преступником. Глубокие складки на лице старика протянулись вниз до уголков рта. Его щеки сегодня казались обвисшими, как и опущенные плечи.

Теодор Тикок, снова свидетель, как когда-то семь лет назад, принял немало аспирина, чтобы унять головную боль. Учитель географии Бэлл, который сидел среди публики, кроме того, приобрел еще своему другу Тикоку успокаивающие средства, но теперь, когда наступил день слушания дела, Тикок уже знал, что все равно у него опять начнется подергивание лица. Тикок ни на кого не смотрел. Такая манера поведения была вообще характерна для некоторых свидетелей. Миссис Холленд со строжайшим выражением на ее вообще-то строгом лице тоже ни на кого не глядела. У Гарольда непрерывно работали губы, он то надувал их, то закусывал. Даже ученики, или, вернее, бывшие ученики школы, которых тогда не допрашивали, кажется, тоже волновались. Они в первый раз были в суде, да и дело-то касалось их бывшего соученика и одновременно за долгие годы состарившегося их учителя, который еще состоял в должности.

Квини подавляла свое возбуждение, но она не могла помешать пылать своим щекам. Джо Кинг казался спокойнее остальных. Он выключил свои чувства, как делал это со своим карманным фонариком, когда он был не нужен. Однако батарея не была разряжена.

Председатель суда открыл заседание, объявил о предмете судебного разбирательства и призвал свидетелей к правдивости. Он привел к присяге миссис Холленд, секретаршу и заведующую интернатом Эрику. Теодор Тикок не был приведен к присяге, и это, несмотря на аспирин, заставило усилиться его головную боль.

Председатель поручил вести заседание Эду Крези Иглу. Большинство свидетелей были рады, что Эд слепой и им не надо было смотреть ему в глаза.

Так как Джо Кинг категорически отказался от адвоката, руководство процессом полностью легло на судью.

Эд вызвал сперва Гарольда Бута. Настроение у Гарольда тотчас испортилось. Он боялся вызова первым свидетелем, как западни. Ему бы лучше выждать, что скажут другие. Крези Игл не мог видеть выражение его лица, но у него был намного более тонкий слух, чем у зрячих. По тому, как Гарольд поднялся, он догадался о его смятении. Но Гарольд слово в слово повторил то, что он сказал у миссис Холленд и что было уже раньше зафиксировано в протоколе: по поручению мистера Тикока конверт с деньгами он положил на стол учителя. Эд задним числом привел его к присяге. Хриплым голосом произнес Гарольд формулу.

Так и не было ясно, как конверт, который Гарольд должен был положить на стол учителя, исчез оттуда, и Тикок увидел его уже в руках Джо. О «великом незнакомце», который бы мог войти в закрытую классную комнату после Гарольда, Крези Игл не хотел ничего слышать. Тогдашняя секретарша директора под присягой показала, что ключ от класса она давала только Гарольду и лишь потом его взяла Эрика, тогда дежурная по классу.

Загадка не могла остаться без разрешения. Эд перешел поэтому к допросу следующих свидетелей, сначала Эрики.

— Я была тогда дежурная в седьмом классе. Перемена, о которой идет речь, была большой переменой, и мы пошли есть. Но учитель Тикок и учитель Бэлл были еще чем-то заняты. Я видела, как они пошли в учительскую. Потом, когда мы все уже сидели за столом, ко мне подошел Гарольд. Ему понадобился ключ от седьмого класса. Я пошла с ним в секретариат дирекции к щиту, где вешают ключи, и дала ему ключ. Я просила его сразу же, как он выполнит свое поручение, принести ключ назад. Он был дежурным в двенадцатом классе, как я в седьмом, и поэтому я считала, что ему можно доверить ключ. Хотя он мог бы передать конверт мне. Но он хотел отнести его сам, потому что это было поручено ему, кроме того, он не хотел надолго отрывать меня от еды.

— Что же потом?

— Потом? Потом мы поели, пошли обратно, а ключ я нашла на месте на щите в секретариате директора. Я отомкнула дверь и первой вошла в свой седьмой класс.

— Вам что-нибудь бросилось в глаза?

— Нет.

— Абсолютно ничего? Припомните, пожалуйста, получше.

— Совершенно точно. — Эрика прикрыла рукой глаза, чтобы ничто не мешало ей как следует вспоминать.

— А я кое-что припоминаю, — вмешался Боб. — Конверт не лежал на учительском столе.

— Эрика?

— Да, верно. Я припоминаю… да, да, я взглянула на учительский стол, лежит ли на месте конверт, ведь мистер Тикок очень сердится, если что-то как следует не выполнено. Когда я не увидела там конверта, я подумала: «Значит, Гарольд положил его в ящик стола и это еще лучше».

— Но Гарольд Бут поклялся, что он конверт положил не в ящик, а на стол, на учительский стол.

— В этом он ошибается. Я тогда еще быстро вытерла доску, потому что мистер Тикок любит видеть ее всегда безукоризненно чистой, и я поискала еще глазами конверт на учительском столе — это я теперь точно припомнила, но на нем ничего не было, совсем ничего. Так что Боб верно говорит.

— Но на месте Джо лежали тетради, а нам не разрешалось оставлять тетради на столе, — вмешался с позволения судьи Бобби.

— На месте Джо не могло лежать никаких тетрадей, ведь перед большой переменой я проверяла, все ли убрано со столов, — защищалась Эрика.

— Но они там лежали, я помню. Я вошел в класс сразу же после тебя, вторым или третьим, и я подумал еще: «Теперь Джо опять достанется, если Тикок увидит лежащие у него тетради».

— Но они же не могли тут лежать! Когда мы вышли, все было в порядке, и я закрыла класс и отнесла ключ в секретариат. Во время еды Джо сидел за нашим столом. Когда я с Гарольдом пошла за ключом, Джо не мог войти в класс и после этого — тоже нет, ведь, когда я возвратилась, он все еще сидел за столом. Значит, то, что ты говоришь о тетрадях, невозможно.

— Но я помню это совершенно точно! Потому что я еще подумал: «Теперь Джо опять достанется», и мне стало жалко его, ведь мистер Тикок всегда был к нему несправедлив. И почти весь класс был против него, только некоторые были на его стороне, и ты была, по меньшей мере, всегда не права. Но мне стало жалко его, когда я увидел эти тетради, и я быстро осмотрелся вокруг, не смогу ли я его еще предупредить. Он входил в класс позади меня, но в хвосте нашей толкучки уже появился мистер Тикок, и я не смог ничего сделать. Мы все бросились на свои места и тихо встали навытяжку, как это и полагалось у мистера Тикока. Но на столе Джо лежали тетради, и я боялся за него больше, чем он сам, потому что Джо уже привык, что мистеру Тикоку всегда у него что-нибудь не нравилось. Я только удивился, что мистер Тикок не принялся его сразу ругать, но ты должна была тетради тоже сразу же увидеть, Эрика!

— О боже! Я теперь припоминаю. Когда мы стояли у своих мест, я тоже увидела тетради и еще подумала: «Ах, Джо, да и мне за тебя попадет, ведь я дежурная и должна смотреть, чтобы на столах ничего не лежало».

— Но мистер Тикок, на удивление, ничего не сказал.

— Нет, сказал, что мы можем садиться. Сам он тоже сел, открыл ящик стола и, казалось, что-то искал…

— Да, он искал, и я думал, хочет достать классный журнал.

— Он его и достал.

— Но потом он снова принялся что-то искать.

— Потом он посмотрел на класс…

— …и направил взгляд на Джо! О, Боб, как хорошо я это помню.

— А Джо занялся своими тетрадями, которые не должны были тут лежать, — и потом у него в руках оказался конверт с деньгами. Вот что я знаю, Эрика!

— Мистер Тикок обозвал Джо вором! Боб, я слышала это еще. И меня затрясло…

— Да, это было ужасно. Мистер Тикок прямо посинел, а Джо стал серый, как пепел, и только сказал: «Я этого не делал». Но мистер Тикок продолжал браниться, а он уже больше ничего не говорил.

— Мистер Тикок бросился и вырвал у него конверт с деньгами, потребовал от Джо, чтобы он вышел и встал перед всем классом как вор.

— Но Джо не сошел с места, а когда мистер Тикок схватил его за плечи, Джо оттолкнул его прочь. Мистер Тикок сделался тогда бледным, как стена…

— О, Боб, и я должна была вызвать директора, и тогда опять началось все сначала.

— Потом Джо пошел со мной в дирекцию. Но ему пришлось выйти из класса как вору, и он выглядел так, что мне стало страшно.

— Мне тоже, Боб.

— После обеда пришел полицейский и забрал его. Когда его вели, некоторые кричали: «Вор, вор!»А Гарольд кричал громче всех и плевался.

— Да, Боб, а я на следующий день заболела.

Наступила пауза.

— Я все-таки не понял, когда же Джо взял деньги, — сказал судья. — В класс он вошел вместе с вами со всеми, Эрика и Боб, а мистер Тикок уже стоял сзади.

Боб и Эрика переглянулись.

— Да… но…

— Ну, так когда? Пожалуйста, подумайте еще раз как следует. Когда это могло произойти? Это должно же конечно было…

— Нет. — Эрика замотала головой. — К началу большой перемены тетради не лежали там, это точно. После большой перемены они там оказались. Это совершенно точно. Но Джо сидел в столовой за нашим столом… об этом мы даже вспоминали еще и в следующие дни. Миссис Холленд, которая тогда еще была не директором, а была учительницей, тоже сидела с нами за столом, как обычно. Джо из-за стола не выходил, был до конца с нами вместе.

— Так когда же?.. — снова спросил судья.

— Да… когда? Единственный, у кого был ключ и кто во время большой перемены мог войти в класс, это Гарольд Бут… Но Гарольд же не вор!

— Вы были тогда допрошены?

— Учеников никто не допрашивал.

— Никто?

Боб и Эрика смотрели большими испуганными глазами.

— Господи, Боб, а что, если… что, если Джо и в самом деле был не виноват?!

— Я спрашиваю вас как свидетелей, и вы отвечаете под присягой. Вы подтверждаете ваши показания?

— Мы не лжем, — сказала Эрика.

Судья повернулся к миссис Холленд.

— Не можете ли вы вспомнить тот день, когда Джо обвинили в краже?

— Я могу вспомнить этот день, ведь я в тот год преподавала в седьмом классе английский язык. Джо был у меня самым плохим учеником, потому что он не мог или не хотел говорить на английском. Но это так, между прочим.

— В обед вы ели с учениками в столовой?

— Да, в тот год я делала это постоянно.

— Не могли бы вы вспомнить, а в тот день вы тоже ели в столовой с учениками?

— Да, и именно с седьмым классом.

— Джо был за столом?

— Конечно, ел с нами за столом.

— Он куда-нибудь уходил во время еды?

— Нет. Приходил Гарольд Бут и спросил у дежурной Эрики ключ от класса. Она пошла с ним, чтобы взять ключ из секретариата директора, и потом вернулась, чтобы закончить еду.

— А Джо?

— Джо вместе со всеми пошел на урок. У него в этот день не было никаких обязанностей по столовой; а какой цирк он устроил в свое предыдущее дежурство: смахивал со стола тарелки, а пыль и мусор, наоборот, рассыпал по столам — и был за это всего-навсего оставлен после уроков. — Миссис Холленд тяжело вздохнула, как ограничены воспитательные возможности. — Но в этот день Джо Кинг сидел за столом напротив меня, он был у меня все время перед глазами, и он пошел тогда вместе со всеми на урок. Мальчики и девочки седьмого класса торопились. Следующий урок в этом классе вел мистер Тикок, а он считал, что лучше начать на несколько минут раньше, чем позже. Мистер Тикок был очень строгий учитель.

— Когда же Джо Кинг принес конверт с деньгами на свое место?

— Это могло произойти, только когда ученики вошли в класс. Он, наверное, вбежал быстрее других: он же был более рослый и шаг у него был широкий, быстрый.

— Миссис Холленд, нельзя ли реконструировать события этих нескольких минут, когда ученики вошли в класс и заняли свои места, с такой же точностью, как они происходили семь лет назад? Существуют показания Боба и Эрики.

Лицо Тикока стало конвульсивно подергиваться, и он прикрыл рукой глаза, чтобы это по возможности скрыть.

— Мистер Тикок, седьмой класс сидел тогда за едой в школьной столовой, и миссис Холленд была с учениками. И так как Джо Кинг в предшествующую неделю при дежурстве в столовой вытворял всякие безобразия, она внимательно следила за ним.

— Я припоминаю, — объяснил Тикок, вздохнув, — что мне, как классному руководителю, докладывали о выходках этого мальчика. Он бы заслуживал битья, но полезная «большая дубинка»у нас теперь запрещена, а другие наказания на него не производят никакого впечатления, потому что у него отсутствует честолюбие.

Джо побледнел.

Судья оставил без внимания это замечание…

— А теперь, мистер Тикок, ваши наблюдения и воспоминания. Ученики были уже на местах, когда вы вошли в класс?

— К сожалению — нет! Когда я подошел за пять минут до начала урока, класс ринулся беспорядочной толпой в дверь, вместо того чтобы как полагается идти друг за другом. Я это очень хорошо запомнил, ведь такое поведение мне очень не понравилось. Этот Джо Кинг был такой верзила — голова и плечи его торчали из толпы. Он же был и на три года старше остальных.

— Первой в класс вошла я, я же была дежурная, — тихо повторила Эрика. — Потом, конечно, Боб и сразу за ним — Джо. Но мы уже видели мистера Тикока позади и торопились на свои места. Весь класс относился к мистеру Тикоку с большим почтением…

— Правильно, Эрика, так это и было, — сказал Боб.

— Мистер Тикок, — продолжил исследование судья, — вы могли заглянуть в класс через головы учеников, которые входили в помещение?

— Да, да. Когда я стоял позади учеников, которые быстро вливались в класс, я мог уже видеть часть помещения.

— Видели ли вы Джо Кинга? Как он вел себя?

— Конечно, я наблюдал за мальчишкой, как всегда это делал. Он вместе со всеми толкался, и ему не оставалось ничего другого, как сразу же свернуть налево и отправиться на свое место.

— Где находился учительский стол?

— Справа.

— И на ваших глазах Джо взял конверт с деньгами с вашего стола или из вашего стола, хотя он пошел в левую сторону?

— Нет. Зачем вы так думаете, мистер Крези Игл? Прошу прощения, но как вы можете ставить такой путаный вопрос! Единственной ученицей, которая не пошла сразу на свое место, была Эрика. Она вытирала доску. Я не порицаю запоздавшее рвение, ведь Эрика обычно всегда пунктуально исполняла свои обязанности. Но что конверт у Джо, я увидел, когда уже принялся искать его в своем столе.

— Когда же тогда Джо забрал конверт, мистер Тикок?

— Этого я не знаю. Он, во всяком случае, был у него в руках. Этого вполне достаточно.

— Мистер Тикок, Джо, как я понимаю, имеет безупречнейшее алиби. От момента, когда Гарольд Бут получил ключ, до момента, когда вы увидели конверт в его руке, Джо не имел ни малейшей возможности завладеть конвертом.

— Но, с ума сойти, деньги же были у него в руках.

Слово получил Джо:

— У меня в руках были не деньги, а запечатанный конверт, который я, к своему удивлению, обнаружил среди тетрадей, которых я тоже не оставлял на столе.

Кто положил тетради на стол Джо, если алиби Джо твердо установлено? Эд еще раз обратился к свидетелю Гарольду Буту:

— Мистер Бут, ваши показания до сих пор не объясняют противоречий. Я даю вам последнюю возможность пересмотреть показания, и я не скрываю от вас, что представленные здесь остальные показания свидетельствуют против вас. Не можете ли вы совершенно определенно вспомнить о том, был ли положен вами конверт на стол мистера Тикока? Вы даете ваши показания под присягой. Не забывайте об этом.

— Я помню точно, что я положил конверт на стол учителя.

— Означает ли это, что вы считаете свою память безукоризненной или же вы хотите сказать, что показания абсолютно соответствуют фактам?

— Они соответствуют фактам.

Эд понял по звучанию голоса, что Гарольд не спокоен.

Джо Кинг попросил суд изъять у Гарольда Бута перочинный нож.

Просьба вызвала удивление, даже определенное волнение. Эд хотел услышать обоснование неожиданной просьбы, но Джо воздержался пока его дать.

Гарольду казалось, что ему легче будет выпутаться из неприятного положения подозреваемого, если он проявит себя совершенно беспристрастным. Мозговых извилин у него часто не хватало, чтобы трудные ситуации быстро рассмотреть со всех сторон. Он был, скорее, человеком, который задним умом крепок. Так и теперь он взял и извлек свой перочинный нож с несколькими лезвиями и передал в суд.

Крези Игл повернулся к Джо Кингу:

— Ну, что теперь?

— Прошу спросить моих бывших соучеников, не говорили ли мы в седьмом классе о том, что Гарольд Бут в двенадцатом классе получил от своей матери в подарок очень хороший перочинный нож, ручка отделана рогом, лезвия крепкие, длинные, трех различных размеров.

Крези Игл спросил, не могут ли свидетели об этом вспомнить.

Боб попросил слова:

— Об этом мы знали, ведь после уроков, это было, наверное, за неделю или две до того, как произошла история с деньгами, значит, сразу после больших каникул, Джо и Гарольд налетели друг на друга после окончания уроков. Они частенько друг с другом дрались. А в этот день как раз вышла из школы на улицу Квини, а если оба видели Квини, они становились еще яростнее. Гарольд заговорил с Квини и показал ей свой новый нож.

Эд прервал:

— Миссис Кинг, вы припоминаете это происшествие?

— Да.

— Свидетель, прошу продолжать дальше.

Боб глубоко вздохнул.

— Джо тогда шел мимо и спросил Гарольда, уж не думает ли он, что такой нож в руке неумелого труса может что-то стоить. Гарольд хотел ударить Джо в висок кулаком с зажатым в нем ножом, но Джо перехватил руку, загнул Гарольду большой палец и отобрал у него нож. «Попробуй забери!»— крикнул он Гарольду. Гарольд хотел схватить Джо, но тот ответил боксерским ударом в подбородок, и Гарольд отлетел назад и не осмелился больше приблизиться. Тут Джо достал из кармана заточенный камень — у него всегда при себе была такая штука — и сделал зарубку победителя на ручке ножа. Затем он отдал нож Гарольду и посмеялся над ним. Но Квини бросила на Джо восхищенный взгляд, и мы ему все позавидовали.

— Где была зарубка? — захотел узнать Эд.

— Если вы потрогаете спинку ножа, сэр, тогда с правой стороны, в верхней трети. Я знаю это потому, что я наблюдал, и потому, что Джо долго пилил. Это меня очень интересовало.

При последних словах по залу прокатился смешок, как маленькая волна по озеру, которое уже ожидало под ненастным небом бури.

— Считаете ли вы возможным, что память свидетеля Боба Тандешторма достаточно надежна? — обратился Эд к миссис Холленд.

— Да, я считаю, достаточно надежна. Он тяжело усваивает, но уж то, что он познал, не забывает никогда. Так обстоит дело и с его школьными занятиями.

Эд Крези Игл между тем ощупал роговую накладку ручки и обнаружил соответствующую зарубку.

— Мистер Бут, это тот самый ножик, с которым случилось описанное происшествие?

Гарольд сильно откашлялся.

— Я не считаю, что Боб правильно описал происшествие. Об этом надо бы еще кое-что сказать, но я не хочу суд отвлекать ненужными разговорами. Дело тут, во всяком случае, в ноже, который я получил от своей матери в подарок за хорошее учение в одиннадцатом классе, и мои соученики в двенадцатом классе восхищались и не завидовали таким низким образом, как Джо Кинг.

— Мистер Бут, обидам вашим на суде не место. Дело идет тут о ноже, которым вы владели уже в школе?

— Да.

— Мистер Кинг, не хотите ли вы теперь объяснить, какое, по вашему мнению, значение имеет этот нож в плане нашего разбирательства?

— Могу я задать вопрос свидетелю Гарольду Буту?

— Только через суд.

— Пожалуйста, спросите свидетеля Бута, почему он не убрал обломанный кончик лезвия своего ножа, которым он открыл тогда ящик моего школьного стола, чтобы вынуть тетради, — почему, значит, он тогда не подумал, чтобы спрятать этот кончик, который воткнулся в дерево?

Джо Кинг, пока говорил, в упор смотрел на Гарольда, и тот, словно загипнотизированный, не отводил взгляда. У Гарольда язык присох к небу.

— Вопрос допустимый, — заключил Крези Игл и повторил его слово в слово.

— Я не понимаю… — стал заикаться Гарольд.

Джо получил еще раз слово. В помещении стало при этом совершенно тихо.

— У меня был стол с закрывающимся ящиком, и я его всегда на перемену запирал, — объяснил Джо Кинг, — по причинам, не очень-то отвечающим школьным порядкам, потому что, случалось, я кроме тетрадей прятал туда жуков, кузнечиков. О воровстве или другой подобной гадости я не думал. Тетради, которые оказались на моем столе, были извлечены. В открытом ящике торчал сломанный кончик ножа. Когда мистер Тикок бранил меня, я вытаскивал его из дерева своим плохоньким ножичком. Возможно, мистер Тикок вспомнит, что он тогда за это занятие и невнимание к его бранным словам сделал замечание.

Тикок подтвердил.

— Но сломанный кончик больше не существует, мистер Кинг?

— Как же, существует. Я его с очень большим трудом сохранил, несмотря на все испытания; случалось, прятал во рту или даже под кожей. Я всегда думал, что он когда-нибудь сможет быть единственным вещественным доказательством моей невиновности. — Джо достал что-то из своего бумажника: — Вот он.

По залу прокатилась волна приглушенного ропота.

Эд Крези Игл положился на свое чувство осязания, чтобы сопоставить отломанный кончик с местом излома среднего лезвия перочинного ножа Бута.

— Подходит, — сказал он наконец. — Окончательное заключение должно быть дано специалистом, например относительно идентичности материала. Но я советую вам, мистер Бут, тотчас высказать свое мнение.

Все взгляды устремились на Гарольда. Он был ошеломлен, подавлен, обложен со всех сторон. Его мыслительные способности были парализованы. Тут старый председатель суда первый раз за время заседания раскрыл рот.

— Сознайтесь же вы наконец! — крикнул он Гарольду.

У Гарольда Бута было такое чувство, будто земля у него под ногами стала мягкой и ноги его потеряли устойчивость.

— Ну да.

— Что значит «ну да»! Вы сознаётесь?

— Ну да, тетради… чтобы посердить Джо, это только глупая шутка…

— Не позволяйте себе глупых шуток с нами, Бут! Сознаётесь ли вы, что положили конверт среди тетрадей? Косвенных улик достаточно… но было бы лучше для вас теперь сознаться.

— Ну да. — Гарольд повел левым плечом и склонил голову набок.

— Мы запишем в протокол, что вы сознались, что открыли запертый ящик стола Джо Кинга, достали оттуда тетради и положили на стол и что вы конверт с деньгами мистера Тикока сунули между ними! Мы внесем это в протокол, мистер Бут.

— Ну да.

— Желаете вы еще что-нибудь добавить?

— Ну да. У меня не было таких злых намерений. Я хотел только испытать Джо, исчезнут ли деньги или он их отдаст.

— Мистер Тикок, вы поручали так действовать?

Тикок вскочил с места, но не сказал ни слова.

— Так прямо — нет, — сказал Бут. — Но я мог предположить, что у мистера Тикока была такая мысль.

— Как же вы это могли подумать? — вмешался в ведение процесса старый судья.

— Как-то в двенадцатом классе сразу после каникул состоялась дискуссия. Мы говорили о том, как можно познавать людей и как надо их испытывать. Это был понедельник после воскресной проповеди в церкви. Мы говорили с мистером Тикоком о том, что только ли черт вводит человека во искушение или же это только злая или даже божья воля, чтобы людей испытывать и укреплять, и почему мы, собственно, молимся: «не введи нас во искушение»— значит, мы все же имеем страх перед испытанием. И имеем ли мы право испытывать наших ближних? Об этом мы говорили, и мистер Тикок отстаивал мнение, что бывает необходимо сознательно испытывать человека, чтобы его познать, и что только тот может устоять, кто на это способен. А если он не устоит и будет разоблачен — это благо. Он говорил тогда об одном каверзном ученике, которого никак не может разоблачить, чтобы удалить из школы, чего он заслуживает, и мы все при этом подумали о Джо Кинге. Вот.

Эд Крези Игл снова взял слово:

— Мистер Тикок, что вы об этом скажете?

Лицо Тикока задергалось.

— Дискуссия имела место. Но никому, конечно, не могло прийти в голову, чтобы я советовал каверзных людей испытывать каверзным способом. Это же все равно, что изгонять черта дьяволом.

— Не считаете ли вы, что ученики двенадцатого класса при ваших словах могли подумать о Джо Кинге?

— Тогда мы все считали, что всякая пакость может быть связана с Джо Кингом. Его мать была убийцей, отец — пьяница, то же самое и дед. Он был у нас самый упрямый ученик. О его невероятно скверной успеваемости нечего и говорить.

— Значит, вы рассматриваете эту дискуссию как смягчающее обстоятельство для поступка Гарольда Бута?

— О, господи! Я, конечно, не могу себе простить, что такой хороший и внушающий доверие ученик, как Гарольд, вдруг так поступил. Но, возможно, что именно из-за дискуссии он ступил на неправильный путь.

Теодор Тикок был подавлен и уже готов был взять на себя вину своего прежнего лучшего ученика. Гарольд немного вздохнул.

— Вам, Бут, остается признаться, — сказал Эд, повернувшись к нему, — что вы под присягой сознательно дали ложные показания и вы своим поступком не только провоцировали, но и совершили преступление, а кроме того, еще сознательно лгали. У Кинга, как это установлено при допросах, не было времени отдать вменяемые ему в вину деньги, ведь лишь только он обнаружил их, как тотчас же был обвинен. Мы это дело исследуем в ближайшее время в возбужденном против вас процессе за фальсификацию и воровство. В этой связи полагается взять вас под стражу. Вы должны представить залог.

— Да, — пробормотал Бут.

Когда в этом возобновленном процессе Джо Кингу на основании доказанной невиновности был вынесен оправдательный приговор, Теодор Тикок тотчас покинул помещение. Учитель Бэлл вышел вместе с ним.

— Бэлл, — пробормотал Тикок, когда пробился со своим товарищем сквозь ожидающую снаружи толпу, — люди не годятся в математики. Они не точны. О, как мы все не точны!

— С безраздельным господством Евклидовой геометрии кончается и математика, Теодор. Нет больше никаких устоев, которые не качаются.

Бэлл взял Теодора в свой автомобиль.

— Несомненно, о нашем суде пойдут толки, будут говорить, что ты неосторожно давал под присягой показания. Лучше ты подавай сразу заявление об уходе на пенсию.

Теодор вздохнул. Раковина, в которой он жил, разрушилась. Он чувствовал себя как беззащитная улитка.

Гарольд Бут удалился не так скоро, как его бывший учитель математики. Он почувствовал, что стал для окружающих словно прокаженным. Вокруг него в зале образовалось свободное пространство. Никто не обращался к нему, никто даже не смотрел на него. Все расходились, когда он покидал здание суда. Он запрокинул голову назад, но от этой высокомерной позы только казался ниже ростом. Квини смотрела на него и с ужасом думала, на что он еще может быть способен. Большинству присутствовавших так и осталось непонятным, как это суд племени семь лет назад мог вынести такой несправедливый приговор. Председатель суда сам выглядел подавленным. Элизабет Холленд тоже молчала и была смущена. Она не могла себе простить, что за прошедшие годы сама глубже не вникла в причины происшедшего. Прежние ученики, мнением которых тогда никто не поинтересовался, восхищались Джо Кингом. В настоящий восторг привела молодых людей история с перочинным ножиком. Джо больших трудов стоило уклониться от многочисленных приветствий.

Когда помещение опустело, Крези Игл велел подвести себя к Квини.

— Через шестнадцать дней будет происходить слушание дела по обвинению Гарольда Бута в краже лошадей. Это небольшой срок, и мы оставляем его под залог на свободе. Мне говорят, что ты боишься его. Но что же еще может произойти?

— Шестнадцать долгих дней и ночей… — Квини прервалась, ей было неприятно категорично просить об аресте Гарольда: это потребовало бы нового решения суда, она и так подняла слишком много шуму из-за своего страха перед этим человеком, но, прежде чем уйти, она еще пробормотала: — Залог — это выдумка богатых белых людей!

Эд Крези Игл был поражен и, казалось, хотел еще что-то ответить, однако Квини не дала ему этой возможности, он так и остался стоять с открытым ртом, словно завяз ногами в глубоком песке.

Она пошла к мужу, Джо заправился, и оба поехали быстро домой. В пути они догнали «Студебеккер» Бута, вилявший из стороны в сторону. Джо дал газ и уловил момент, чтобы безопасно с ним разъехаться. Дома Квини рассказала, как происходил суд.

Снаружи на шоссе послышался гул мотора. Окуте подошел к щели в пологе типи и понаблюдал. Потом он вернулся к огню и сказал:

— «Студебеккер». Гарольд пьяный. Он погрозил наверх кулаком. Будьте осторожны, он что-то замышляет.

Джо вопрошающе взглянул на старика:

— Как это бывало в твои юные годы?..

— Когда я был молодым, я восемь лет преследовал своего большого врага, пока наконец его не настиг. А с одним койотом это продолжалось еще дольше.

— Иметь большого вооруженного врага! Я завидую тебе, Инеа-хе-юкан. Мои враги вне резервации вооружены, однако они не великие. У моего противника здесь есть обитая дверь, шариковая ручка и ложь. Они все еще со мной не покончили, и я с ними — тоже.

— Но для меня, мой сын Инеа-хе-юкан, что-то уже завершено. Начинается моя сто двенадцатая зима. И я хотел знать, найду ли я сына, в котором вновь возродится мой дух. Я нашел его.

В палатке было темно, но тепло, угли тлели, как обычно, и снаружи шевелились лошади.

Когда сон подавил все мысли, заснул также и страх Квини, и она грезила во сне. Но было ясно, что утром проснется также и ее страх перед Гарольдом Бутом.

СКАУТ

Фрэнк Морнинг Стар был чистокровным индейцем, возраст — 42 года, рост — 185 сантиметров. Глаза у него были черные. Гладкие волосы коротко подстрижены, кожа смуглая, не меняющая цвета ни зимой, ни летом, этим она отличалась от загорающей под солнцем кожи белых. Фрэнк, как американский солдат, принимал участие в войне. Он возвратился в прерию к своему племени. Выбранный членом совета, он был назначен ведать вопросами культуры, кроме того, его избрали заместителем президента племени, и он председательствовал на заседаниях совета. При всем том говорил он немного, ведь окончательные решения выносились все равно белыми людьми в управлении резервации.

Все эти отличительные черты его личности способствовали, так сказать, двойственному восприятию жизни: вот и в это утро, когда он в своем маленьком деревянном доме, предоставленном ему управлением, готовился к выезду, он долго не. мог решить, ехать ли ему в мастерскую Билла Краузе верхом или на автомобиле. Он остановился на последнем и осторожно, чтобы не очень-то надрывать свой старый «Форд», поехал пустынной дорогой через прерию в Нью-Сити. Он решил свезти оружейнику Краузе на проверку свое охотничье ружье, радовался предстоящей встрече с оригинальным человеком и уж, конечно, не думал о каких-нибудь необыкновенных событиях и известиях.

Городок у подножия лесистых холмов быстро рос. Фрэнк обнаружил при въезде дюжину одноэтажных деревянных домов, которые были только что собраны из готовых деревянных деталей. В центре на улице, которая еще напоминала о грюндерских49 временах Дикого Запада, Фрэнк позволил себе в кафетерии «Хорвуд» чашечку кофе, а так как в цену 10 центов входила и вторая чашка, он выпил и вторую. Он принялся за «Нью-Сити Ньюс», прочел крупный заголовок о том, что двое молодых людей пропали без вести, и за чтением не обратил внимания на выражение лица старшей официантки. И лишь когда он положил на стол снова сложенную газету, 15 центов около пустой чашки и поднялся, ему бросились в глаза дрогнувшие уголки ее рта и то удивительное движение ушей, которое было характерно для Эсмеральды Хорвуд. Он сообразил, что стоит ему дать повод, и она готова обрушить на него лавину сплетен, но он не доставил ей этого удовольствия и с коротким «бай» вышел из маленького заведения.

Но пока он на своем верном автомобиле добирался на улицу, которая выводила из города, пока ехал вверх, к покрытым зарослям холмам, его все еще преследовала странная ухмылка Эсмеральды. Он забыл о ней, когда сквозь кустарники добрался до мастерской.

У садовой калитки можно было прочесть на табличке: «Билл Краузе», это имя было гарантией добросовестной работы. Фрэнк передал мастеру свое ружье и заявил при этом, что оно начинает стрелять из-за угла.

— Что-то удивительное, Фрэнк. Шутки свои можешь оставить при себе.

Индеец сел на верстак и смотрел на руки Краузе; эти руки действовали аккуратно, с уважением к своему делу, почти как руки индейца.

— Оставь эту штуку тут, Фрэнк.

— Я оставляю ее тебе, Краузе.

Морнинг Стар мог бы, собственно, теперь уйти, но не ушел, а схватил свежий номер «Нью-Сити Ньюс», который висел на стене, позади старого ружья, допотопного музейного экспоната, и еще раз вслух прочитал сообщение об исчезнувших молодых людях. Брата и сестру, юношу девятнадцати и девушку восемнадцати лет, видели месяц назад в лесу, на холмах севернее Нью-Сити. С тех пор — никаких следов…

— Удивительно, что они не свалили это на вашего Джо, — сказал Краузе.

Морнинг Стар сразу не ответил. Он вздрогнул, словно его ударило током; в его черных глазах мелькнул гнев, но он тотчас опустил веки. Наконец он сказал:

— На такую величайшую глупость они, конечно, не решатся…

— Они не глупцы, Фрэнк, они злыдни. Эсма распространяет слухи. Они словно искры от маленького приглушенного костра, но, если кто-то примется раздувать его, он может вспыхнуть пламенем. Найдутся люди, которые захотят поднять ветер.

Морнинг Стар прочел сообщение в третий раз.

— Мы должны Эсмины искры погасить прежде, чем их раздуют в огонь. Хау. Могу я взять газету с собой?

— Можешь взять. Но как ты собираешься заглушить слухи, которые уже ползут по городу?

— Ах, уже так?

— Вот именно.

— Значит, время что-то делать.

Фрэнк соскользнул с верстака, поднял, приветствуя, руку и исчез в дверях. Он тронулся немного осторожнее, чем в начале поездки, и пустил автомобиль катиться вниз по «серпантину». Он поехал в редакцию «Нью-Сити Ньюс». Без промедления был принят редактором вне очереди, хотя, или, наверное, как раз потому, что в редакции газеты уже появился другой посетитель.

— Отлично, что вы пришли, Морнинг Стар. Я вас должен представить: мистер Морнинг Стар, заместитель вождя резервации; мистер Холлоуэй, частный детектив. Я полагаю, мистер Холлоуэй, что имеет смысл дополнить сообщение.

— Я не думаю, чтобы то, что я намереваюсь сделать, пойдет в дополнение, — сказал Фрэнк, — но перейдем к делу. Вы, мистер Холлоуэй, являетесь адвокатом, уполномоченным доктором Бергеном из Сан-Франциско, дети которого, Джером и Каролина, разыскиваются?

— Совершенно верно, уполномоченный.

Редактор попросил обоих своих посетителей сесть.

— Вам уже известно, наверное, больше, чем напечатано в газете? — спросил Фрэнк и следил при этом, не изменится ли невозмутимое выражение лица Холлоуэя.

Детектив только выпятил нижнюю губу.

— Я знаю немногим больше. В следующем номере это будет дано. Я проинформирую вас предварительно, мистер Морнинг Стар. Вы знаете лично вашего товарища по племени Джо Кинга?

— Мистера Кинга-младшего? Да, конечно. Но я думал, нас интересуют Джером и Каролина Берген.

— Исчезновение обоих. — Холлоуэй вытащил из внутреннего кармана куртки бумажник и вынул из него фотографию.

— Вот — Джо Кинг.

— Полицейское фото?

— Да.

— Почему это вас интересует, мистер Холлоуэй?

— Пожалуйста. Джо Кинг молод, худ, жилист. У него должен быть неприятный взгляд. Он был вором и гангстером, он — хулиган и, наверное, прирожденный убийца. Вот он недавно в драке поранил шестнадцать человек, четверо полицейских едва совладали с ним. После ареста у него теперь условный срок. Он не должен оставлять резервации, но нет никаких заборов вокруг этой забытой богом области, и кто может сказать, как часто он пребывает в Нью-Сити или в Хилее? Управление уголовной полиции все еще подозревает его в убийстве.

— Эсмеральда Хорвуд вас не совсем правильно информировала, мистер Холлоуэй. Приговор по обвинению Джо Кинга в воровстве пересмотрен, Джо не воровал. Он от отчаяния в заключении стал гангстером, однако точно известно, что, несмотря на грозящую ему опасность, он развязался с бандитами. А если он дрался в гостинице, то лишь ради того, чтобы защитить нескольких товарищей по племени от возбужденной толпы белых людей. Он женился на красивой уважаемой девушке, построил ранчо, он победил на родео. Не подозревайте никого наобум, мистер Холлоуэй. Вы заблуждаетесь.

— Этот парень владеет оружием, поднаторел в разных уловках, прошел огонь и воду — его можно подозревать в чем угодно.

— Почему же только в плохом?

— Надо полагать, что для ранчо ему нужны деньги. Он пустился в спекуляции скотом. Вам это, несомненно, известно, мистер Морнинг Стар.

— У него есть великолепные лошади. Не получал ли доктор Берген шантажирующих писем?

— Пока нет.

— О'кей. Остальное я, разумеется, могу узнать в полиции. Так же как и вы, мистер Холлоуэй.

Морнинг Стар попрощался со строго отмеренной вежливостью и поехал в полицейский участок, который был расположен рядом с банком, школой и почтой на главной улице Нью-Сити. Ему опять не пришлось ждать, он был тотчас же направлен в уголовное отделение.

— Дело Бергенов? Не сможете ли вы нам помочь, Морнинг Стар? Отец объявил вознаграждение сорок тысяч долларов.

Индеец представил себе внутренний мир знакомого ему служащего криминальной полиции и тотчас понял, чем он отличается, например, от оружейного мастера Билла Краузе. Краузе любил людей, со времени смерти своей жены и своего сына был печален, он никогда не проявлял больше смелости, чем это приличествовало деловому человеку. Его поседевшие волосы стояли упрямой щетиной на голове, светлые, цвета соломы, брови были еще густы и кустисты. А служащий, в общем, не любил людей, он считал их потенциальными преступниками, за исключением, наверное, своей собственной семьи. Чувство печали вряд ли было ему известно, но зато было чувство страха перед неудачей. Смелости для риска у него от природы хватало, о чем свидетельствовало строгое лицо янки, но тоже не ради каких-то высоких целей он ее растрачивал. В процветающем городе с его постоянно изменяющимся населением люди каждый день делали что-то, что не соответствовало законам, начиная от нарушений правил дорожного движения и до убийства. Борьба с преступлениями была привычной работой служащего; он разделял моменты подозрения и снятия вины точно так же четко, как гребень делил его волосы на пробор. Особые случаи раздражали его, вызывали чувство отвращения.

Он не был другом индейцев, потому что ему всегда было трудно понять их, и наверняка ненавидел Джо Кинга, который, как знать, не обошел бы полицию. И вряд ли он мог так просто отметать голословные утверждения, как мистер Холлоуэй. Раскрытие или нераскрытие того или иного отдельного случая отражается на его служебной карьере, в отличие от него для частного детектива это не имеет такого значения.

Но Фрэнк все же спрашивал себя, насколько отношение к Джо Кингу определяет антипатия к нему, которую этот служащий в постоянном служебном общении разделяет со всеми полицейскими Нью-Сити.

— Вы уже знаете, — сказал служащий, — что мы подозреваем Джо Кинга.

— Я ручаюсь за своего товарища по племени. Могу я прочитать полицейское донесение?

Служащий подумал.

— Нет. Но суперинтендент вашей резервации информирован. Поезжайте туда. Вы в его подчинении, и он имеет право сообщить вам, если найдет это целесообразным.

Во Фрэнке моментально вспыхнул гнев, как всякий раз, когда ему давали почувствовать опеку белых. Но он призвал себя к спокойствию.

— Мы, само собой разумеется, — добавил служащий, — не хотим, чтобы Джо Кинг знал, что нам известно.

— А почему бы нет? На восемьсот миль вокруг не найдешь лучшего скаута и детектива. И уж если вообще кто-нибудь в состоянии их найти, то это именно он.

Служащий усмехнулся, и это напомнило Фрэнку усмешку Эсмы.

— Ну, если бы Кинг обнаружил пропавших, он бы мог облегчить свою участь. Но он ведь не имеет права покидать территорию резервации, а мы тоже не дадим ему разрешения шататься вокруг и, возможно, уничтожить последние слабые следы.

— Суперинтендент может попросить у вас на этот случай разрешение.

— Не у меня. У судьи.

— Да, у судьи. — Фрэнк подумал, что вот и проблеск во тьме, ведь судья Элджин, женатый на чероки, считался другом индейцев.

— Вы не будете протестовать, если судья по ходатайству суперинтендента даст моему сотоварищу по племени Джо Кингу соответствующее разрешение? Или имеются какие-либо вызывающие подозрение обстоятельства?

Служащий уклонился от прямого ответа.

— Говоря о Джо Кинге, нет надобности приводить конкретные доказательства его вины. Известно, человек он бывалый и жестокий. Почему вы считаете его невиновным? Он живет на уединенном ранчо, и его алиби может подтвердить только семья. Но жена зависима от него. Мы не можем приводить ее к присяге.

— Это дело суда племени.

— Преступления вне резервации — это наше дело.

— Есть еще свидетель — ничем не запятнанный гражданин Канады Гарри Окуте.

— Этот старый индеец?

— Да.

— Родственник, не так ли?

— Да, со стороны матери.

— Значит, тоже исключается.

— Почему вы считаете, что виноват Джо? Нет же никаких мотивов.

— Мотивы? — Служащий вытянул губы в трубочку. — Мотивы? Кинг был долгие годы профессиональным преступником. Значит, деньги. Или маниакальная страсть к убийству. Или какая-то соблазнительная случайность.

— Если вы захотите, вы можете выдвинуть тысячи таких мотивов. Или вы смеетесь надо мной?

Служащий выложил свой козырь.

— Мы предложили отдать приказ об аресте Джо Кинга. Эсмеральда Хорвуд видела Кинга примерно в это время в лесу.

— И она у вас главный свидетель! Вам не стыдно? Гуд бай. Я отправляюсь к суперинтенденту.

Фрэнк погнал свой «Фольксваген» по пустынному шоссе назад в резервацию. Лишь к концу рабочего дня достиг он поселка агентуры посреди прерии, миновал здание управления, дома белых служащих, заключающее Агентур-стрит новое строение совета племени, наконец достиг новых домов индейцев, работающих в управлении или состоящих в совете племени. К суперинтенденту он не мог явиться в неурочное время как частное лицо, но он мог после ужина зайти к судье племени Эду Крези Иглу. Так как в кухне маленького деревянного домика еще горел свет, Фрэнк направился к нему сразу по приезде и, поздоровавшись, сел в кухне на табуретку рядом с Эдом.

Индейский судья был еще молод, с детства слепой, он с необыкновенной энергией завершил свое учение. Фрэнк доверял ему, хотя Эд и не был уроженцем его собственного племени. Прежде чем изложить свое дело, Фрэнк побеседовал с мальчиком, рассматривавшим книжку сказок, молча понаблюдал за Марго, споласкивавшей посуду. Однако через час ему все же стало известно, что судья Элджин и не думал выдавать приказ об аресте Джо Кинга, но зато просил суперинтендента по телефону порекомендовать толкового индейца-скаута.

— Кого же нам направить к нему? — спросил Эд.

— Джо Кинга, именуемого Стоунхорном. Это единственный, кто здесь может чего-то добиться. И это надо сделать как можно быстрее. Иначе произойдет что-нибудь еще.

— Хау. Откуда ты знаешь об этом нелепом подозрении, Эд?

— От соседа Стоунхорна — Гарольда Бута. Гарольд и Эсма знакомы. Гарольд должен был принести мне поручительство с тем, чтобы я его до слушания дела о краже лошадей на ранчо Кинга оставил на свободе. Джо — частный обвинитель. Гарольд заинтересован подорвать авторитет Джо Кинга. Оба как кошка с собакой, ты же знаешь это.

— Есть у тебя донесение полиции, Эд?

— Вот, читай заметки об этом. Ты поедешь к Джо?

Фрэнк подумал.

— Хау. Завтра.

Морнинг Стар выехал рано утром. Круглое и красное, висело над горизонтом солнце, как щит воина на стенке палатки. Скоро оно стало золотым и его лучи озарили иссушенную землю, рано пожелтевшую траву, поблекшую, полную таинственности даль прерии. Просыпались коровы, змеи выползали на солнечные местечки. Мычали быки. Это был единственный посторонний звук, который слышал Фрэнк во время своей поездки в долину Белых скал. Когда справа появились скалы и ранчо Бутов, а слева на склоне можно было увидеть старую, потемневшую бревенчатую хибару, Фрэнк понял, что он у цели. Он повернул полевой дорогой налево наверх, к этой хибаре, местожительству семьи Кинг. Рядом стояла большая палатка из бизоньих шкур. Фрэнк услышал в доме голоса, он вошел и оказался в до первобытности просто обставленном помещении. Два лежака для спанья и сиденья стояли по углам. Между ними грубо сколоченный стол. Труба железной печки была выведена через крышу. На стене на крюках висели одежда, патронташ, кобура с пистолетом. В углу стояло охотничье ружье. В единственном очень прочном ящике были, наверное, убраны патроны.

Джо Кинг поднялся и поприветствовал гостя. Фрэнк невольно мысленно сравнил внешний вид Джо с описанием детектива и служащего криминальной полиции. Реальность почти соответствовала описанию: молодой, рослый, худой, жилистый. Линии его рта придавали лицу какое-то огорченное и даже циничное выражение, которое не могло расположить к доверию, а свет в глазах, напоминающий о труднообъяснимых таинственных чувствах и представлениях индейцев, должно быть, удивил бы белого человека и показался бы скрытым безумием. Миссис Квини, которая стояла около мужа и пыталась уловить намерения гостя по его лицу, выглядела иначе. Восемнадцатилетняя женщина казалась нежной, как лунный свет, и удивленной, в ее вопрошающем взгляде был и страх, возможно связанный с протестом и испугом ее домашних, которыми они встретили ее супружество. Фрэнк знал, что Джо и Квини сошлись вопреки воле родителей Квини. В основе этого брака была страсть, а не рассудок.

Когда Джо Кинг услышал, что Фрэнк собирается сообщить нечто важное, он позвал своего праотца Инеа-хе-юкана Гарри Окуте из палатки в хижину. Сели на лежаки вокруг стола. Мужчины закурили. Фрэнк и Джо — дешевые сигареты. Окуте — не такой уж дешевый табак в своей искусно вырезанной трубке. Квини тихо сидела на кончике лежака. Первые минуты царило молчание.

Фрэнк размышлял, как бы ему начать. Он смотрел на худые руки Джо, и не верилось ему, что они обладают большой силой. Он смотрел на всех троих. Хозяин дома был в голубых джинсах, клетчатой рубашке и сапогах с отворотами, которые у ковбоев были обычной одеждой, а Квини была в просторном платье, которое уже почти не скрывало, что она ждала ребенка. Старый индеец был в кожаной одежде. Его волосы спадали до плеч.

— Ну, что же ты хотел, Фрэнк? — наконец спросил Джо.

— У меня есть к тебе просьба, Стоунхорн. — Морнинг Стар предпринял обходный маневр. — Послушай. В хозяйстве нашей резервации не хватает работы для молодежи, которая заканчивает школу. Ты знаешь это. Но большинство юношей и девушек не хотят искать работу вне резервации. Они знают трущобы Нью-Сити и не хотят лишиться той защиты своих прав, которая им обеспечена в резервации. Это нездоровое положение. Хозяйству в этом году еще так и не помогли. Значит, члену совета по культуре предстоит работа! И Фрэнк Морнинг Стар спрашивает тебя, Джо. Не возьмешься ли ты снова организовать спортивную группу?

— Семь лет назад.

— Почему же ты не можешь теперь?

— Ты должен это знать, Фрэнк, и ты знаешь. Почему ты это скрываешь?

— Я думаю, ты можешь и теперь организовать спортивную группу, Стоунхорн. Но если у тебя есть свои соображения, так скажи их.

Джо отвечал медленно, цепляя слово за слово:

— Фрэнк, мне тяжело, потому что речи бесполезны… ну хорошо, ты требуешь, тебе надо это. Приговор, который был началом зла, ликвидирован. Вы теперь все знаете, что, когда мне было шестнадцать, я не был вором. Но потому, что вы когда-то все в это поверили, я стал гангстером. Я не принес с собой нескольких сотен долларов, как Майк, в качестве взноса. У меня не было в кармане ни цента, и боссы использовали меня в рискованных ситуациях. У меня не было никакой защиты и никакой опоры. Если бы я издох, это никого бы не опечалило. За семь лет я имел один костюм и одну очень хорошую лошадь, это было все. Но ты знаешь, Фрэнк, что меня дважды подозревали в убийстве, и только из-за недостатка доказательств я был освобожден. Мои прежние судимости — за угрозу белому учителю, за попытку помочь в крупном грабеже, за дерзкое бегство из тюрьмы, за тяжкое телесное повреждение, за сопротивление полиции — все еще не сняты, и я не свободный человек. Я условно осужден и еще десять с половиной месяцев буду под надзором. Ты, Фрэнк, знаешь, что суперинтендент не порекомендует меня в воспитатели молодежи. Это не пойдет, это ерунда. Выброси свой проект из головы, Фрэнк. Я не пойду на это.

— Может быть, через год, Джо. Я еще с этим приду. Но есть у меня еще кое-что другое. Может быть, это тебя больше порадует. В холмах недосчитались двух туристов. Поиски пока не дали результата. Отчаявшийся отец назначил награду. Сорок тысяч долларов. Найти живых или мертвых. Как это, а? Скаут, это традиционная индейская профессия! Ты подходящий человек. Здесь, на твоем ранчо, три лошади, это для тебя не работа. С этим справятся твоя жена и твой прадедушка.

— Фрэнк, то, о чем ты говоришь, требует сотрудничества с полицией. Еще не скажи этим там, в Нью-Сити, что ты хочешь сосватать им Джо Кинга. Хотя я с большим удовольствием занялся бы этим делом, ну, а моя художница никогда не станет мне мешать в этом.

— Джо!

— Я знаю, Квини, что ты хочешь сказать. Оставим это. С меня довольно, если будет продана твоя картина.

— Сорок тысяч долларов! — продолжал соблазнять Фрэнк. Более важную причину он не называл.

Джо, кажется, из-за сомнений, одолевавших его, еще ничего не подозревал. Сразу деньги за шестнадцать лет работы на фабрике рыболовных принадлежностей, прикинул он. Хватит, пожалуй, на основание «Дикого Запада».

— Позволь мне, по крайней мере, Джо, замолвить за тебя в Нью-Сити словечко. Это счастливый случай, а у тебя есть способности, чтобы им воспользоваться, и ты еще подумай о том, что это на пользу всему нашему племени, если хотя бы в одно место и в одном случае в резервацию поступят какие-то деньги. Мы не должны упускать ни единого цента, которым сами можем распорядиться и который нам не надо выпрашивать у суперинтендента. Ты понимаешь? Так решайся же. Я сообщу о тебе. Прошу тебя, Джо!

— Оставь это, Фрэнк, вообще — что значит «недосчитались этих людей»? Может быть, они похищены вымогателем? Не подозревают ли тут убийство или они просто глупы и заблудились? В обращении отца сказано: «живыми или мертвыми», не кажется ли тебе, что слишком поспешная формулировка?

— Пожалуй, ты прав.

— Кто же отец?

— Адвокат. Весьма уважаемый и поэтому, конечно, великолепно зарабатывающий адвокат в Сан-Франциско.

— У тебя поразительно хорошая информация, Фрэнк. Откуда ты все это узнал?

— Самым простым путем, у Крези Игла. Судья Элджин обратился к суперинтенденту. Они ищут скаута.

— Так о ком идет речь?

— О девятнадцатилетнем парне и его восемнадцатилетней сестре. Джероме и Каролине Берген. Согласно сообщению, это довольно способные молодые люди. Они уже бакалавры. Но вопреки воле отца не хотят идти сразу в колледж для подготовки в университет, а хотят сперва годика два понаслаждаться свободой. Их сумасбродство до сих пор не переходило обычных границ. Джером — сильный, развитой для своего возраста парень, спортивен, играет в футбол. Оба курящие, в компании не прочь выпить виски, немало поездили на автомобиле и, случалось, платили штрафы за превышение скорости. Они с азартом играли на автомобильных гонках, заключали пари по поводу каких-нибудь исключительных прогнозов личного и политического характера. При этом они проявляли известное чутье и не теряли особенно много денег. Девушка была подружкой хорошо зарабатывающего бухгалтера-ревизора, а у ее брата была приятельница чуть постарше его, но все же еще очень молодая вдова двадцати четырех лет. Эти отношения не мешали дружбе, которая связывала брата и сестру с детства. Они часто предпринимали поездки в Лос-Анджелес и Мехико, на Аляску и в Йеллоустоунский парк, наконец, в наши ничем не примечательные Холмы. В их обычае было посылать родителям через день видовую открытку. Но вот уже тридцать дней, как никакой почты не поступало. Последняя послана из мотеля Фаульауге. Точно установлено, что брат с сестрой оставили этот мотель на автомобиле в день, когда они написали последнюю открытку. Они отыскали в горном лесном массиве место для палатки, уже почти совершенно заброшенное. На контрольном посту у въезда в природоохранный заповедник, в котором находилось место для палатки, вспомнили, что брат с сестрой в тот же день, когда покинули мотель, миновали их контрольный пункт. Когда — их принялись искать, то обнаружили на лужайке автомобиль и палатку почти со всем инвентарем, за исключением заплечного мешка и провианта. Молодые люди до полудня участвовали в осмотре большой пещеры-лабиринта, а после полудня были приглашены одной супружеской парой на Дарк-Ейе — горное озеро. Там они распрощались. Эта пара объявилась — инженер из Канады с супругой. С тех пор о молодых людях ничего не известно.

— Так. — Стоунхорн закурил новую сигарету, некоторое время помолчал, потом сказал: — Значит, сорок тысяч за то, чтобы отыскать обоих… В девятнадцать мне тоже удалось на некоторое время так спрятаться, что меня никто не нашел.

— Это я мог бы сказать и о себе, — заметил старый Окуте.

— Кто оплатит расходы, которые возникнут при поисках? Кто уже отправился на поиски? — поинтересовался Джо.

— Расходы тем, кто претендует на вознаграждение, не возмещаются. Если не найдут, они несут убытки сами. Служащие заповедника подняты по тревоге, родители наняли частного детектива по имени Холлоуэй. Он остановился сейчас в Нью-Сити, это человек средних способностей, и в данном случае он не знает, что делать. Полиция обыскала озеро и его окрестности, несколько подозрительных личностей было арестовано и снова отпущено, другие безо всяких оснований подпали под подозрение.

— Другие? Кто?

Когда Фрэнк какую-то долю секунды помедлил с ответом, Стоунхорн понял:

— Значит, я. Кто же это подозревает меня?

Фрэнк отказался от своей игры в прятки.

— Эсма. Она говорит, что в тот самый день видела тебя в Холмах.

— Она всегда готова на ложное свидетельство. Это не в первый раз.

— За что она тебя ненавидит?

— Сейчас не время для разговоров об этом.

В наступившей тишине Стоунхорн задумался, он закрыл глаза. Когда он открыл их, он объявил о своем решении:

— Если ты, Фрэнк, достанешь мне разрешение покинуть резервацию на семь дней, я, пожалуй, попытаюсь с моими незаконно приобретенными знаниями послужить закону. Забавно, но, в случае удачи, семь лет жестокого учения не напрасно потеряны. Прогулка мне во всех случаях будет стоить бензина. Еды мне требуется немного, спать я могу в своем автомобиле. В Холмах — попытаюсь, дальше не пойду. Самое позднее, на седьмой день я буду снова здесь, в нашем райском саду. Предстоит процесс по обвинению моего соседа в краже лошадей, и я не могу отсутствовать.

— Ты действительно надеешься за несколько дней найти брата и сестру?

— Я попытаюсь испортить музыку этим, что сговорились…

— Испортить музыку? Что это значит?

— Подумай, Морнинг Стар. Молодые люди не таясь направились пешком от палатки к пещере-лабиринту — я еще потом посмотрю полицейское донесение, — но предположим, я в этом прав. Говорит это о каком-то абсурдном плане?

— Конечно.

— Отправиться пешком, когда есть дорога и автомобиль, — это совершенно не американский образ действия, и даже если бы они приехали на чужом автомобиле, это все равно было бы странно. Они что-то задумали, причем не могли воспользоваться автомобилем. Какое-нибудь преступление… при этих обстоятельствах вряд ли возникает такой вопрос. Но кто знает? Богатые молодые люди экстравагантны. Зачем им понадобилось идти пешком?

— Конечно, это надо выяснить.

— Что им надо было или на что они подбили какого-нибудь таинственного незнакомца? Но выкинем пока его из игры. Что им надо было?

— Не знаю, Джо.

— Подумаем о привычках Джерома и Каролины. И что же мы увидим?

— Дело кажется мне очень загадочным.

— Возможно, молодые люди считают, что родители не станут слишком огорчаться и волноваться. О других людях они, вероятно, думать не научились. Все у детей идет слишком хорошо, поэтому они и бродяжничают. У меня все шло слишком плохо, и я поэтому бродяжничал. Вот и причины, хотя и совершенно различные.

— Ты циник, Джо. Здесь действительно могло быть преступление или несчастье,

— Возможно, они со своим легкомыслием во что-то подобное и попали. Но это может быть только случайность. Заранее организованное преступление против них я считаю по разным причинам невероятным. У богатых молодых людей, которые путешествуют с чеком, многим не разживешься. Родителям тоже ведь требования выкупа не поступало. Или поступало?

— Нет.

— Сказать, что кто-нибудь покусился на честь Каролины, так у нее была защита в лице атлетического и, вероятно, вооруженного брата, да и молодежные банды роятся вокруг городов, а не в Холмах. Значит, так. Попытайся получить для меня разрешение на время оставить резервацию, и даю тебе слово, что на седьмой день я снова буду здесь. Если буду жив, конечно. За свой труп я не даю никакой гарантии.

— О'кей Ну смотри, зубоскал, я сейчас вернусь в агентуру и сразу же буду говорить с суперинтендентом Холи. Он рад услужить судье Элджину, и он будет звонить в Нью-Сити.

— Я не шучу. Когда пускаешься в авантюру, не знаешь, что тебя ждет. Вознаграждение сорок тысяч долларов известно, его может получить всякий, кто отыщет обоих. Кто знает, какие люди перебегут мне дорогу и что за идеи еще придут в голову детям адвоката. Но меня удивит, если ты уговоришь сэра Холи дать мне на несколько дней свободу. А хочешь наверняка получить отказ, так иди к его заместителю Нику Шоу.

— Он стал твоим лучшим другом, я знаю. Ты ему как-то угрожал стилетом?

— Только мысленно, но это была единственная моя мысль, которую он смог понять.

— Холи — более широкая натура. Пойдешь сейчас со мной?

— Я думаю, не стоит. Я приеду к тебе спросить послезавтра.

— Послезавтра? Слишком поздно.

— Почему ты так волнуешься? Что, приказ об аресте уже в пути?

— Нет, но надо быстрее. Если мы уже сегодня получим разрешение, то тебе нужно завтра ехать. Значит, кто-нибудь заедет к тебе на автомобиле.

Стоунхорн пустил дым колечками в воздух. Он не верил в это. Но не прошло и пяти часов как уехал замещающий вождя Фрэнк Морнинг Стар, перед домом Кинга на служебном автомобиле суперинтендента появилась секретарша шефа мисс Томсон. По свободному шоссе она проехала со скоростью 110 миль, но изрезанная колеями дорога вверх по склону доставила ей некоторые трудности. Джо не хотел приглашать ее в дом и поэтому сам подошел к автомобилю.

— How are you? — приветствовала его секретарша через открытое окно и передала ему служебное письмо. — Суперинтендент составил его после своего разговора с судьей Элджином из Нью-Сити. В нем разрешение для вас находиться семь дней вне резервации с целью поисков Каролины и Джерома Берген в Холмах. Вам надо в полиции в Нью-Сити поставить на нем штамп. При поездке туда и при поездке обратно. Вам понятно?

— Да.

— Очень хорошо. Если бы вы только могли найти детей! Какое бы было облегчение для несчастных родителей. Вам это доставит много хлопот?

— Возможно, мисс Томсон. Мне трудно это предсказать.

Тень пробежала по лицу секретарши. Она развернула машину, и автомобиль медленно заколыхался по скверной дороге вниз. Затем она дала газ.

Джо не потребовалось долгих приготовлений. Он поспал еще раз вместе со всеми в палатке и с рассветом отправился в путь. Когда владелица магазина самообслуживания в поселке агентуры чуть свет открыла ему заднюю дверь, он купил продуктов длительного хранения и минеральной воды, чтобы во все время поездки не быть связанным. Он заправился еще раз и пустился затем в своем кабриолете в Нью-Сити. Кроме стилета, у него не было при себе другого оружия. В Нью-Сити он, не без определенного удовольствия, появился в главном полицейском участке, в который он был доставлен после драки. Он попросил в криминальном отделе информацию об исчезнувших Джероме и Каролине; после консультации с Элджином ему с неохотой дали возможность ознакомиться с донесением. Джо дал проштемпелевать на его документе дату выезда и поехал сперва к своей сестре в трущобы предместья. Он еще раз проверил, хорошо ли сохраняется его охотничье ружье, которым он не мог владеть в течение своего условного срока, и отыскал потом в ящичке, оставленном у сестры перед возвращением в резервацию, маленькую связку с различными диковинными ключами. Он осмотрел каждый по отдельности и взял всю связку с собой. После этого он раздал детям пакетики со смесью орехов, за которые они, как всегда, с увлечением принялись, и отправился к поросшим лесом Холмам.

Он въехал на территорию природоохранного заповедника, заплатил небольшую плату и после полудня достиг темного озера между лесом и скалами. Там он припарковал машину, вышел, обежал по берегу озеро и прилежащие высотки, присмотрел одно удобное для купания место, сел там и съел свой дневной рацион. Кроме него, никого вокруг не было. В такое время года эта местность, которая летом была наводнена туристами, сейчас почти не посещалась. Так как Джо в результате своих наблюдений чувствовал себя в безопасности, он решил использовать удобный случай: развязал связку ключей и побросал вперемежку с камушками ключи один за другим в озеро, в самое глубокое место. Он бросил в воду и кольцо от ключей, оставив только две большие отмычки.

Дальнейшие поиски Джерома и Каролины около озера, в местности, прочесанной во всех направлениях полицейскими, по его мнению, не обещали успеха. Поехал вечером дальше, пока после полудня не достиг района пещеры-лабиринта, там поставил свой автомобиль на ровный участок луга около дороги и спокойно заснул. К вечеру он проснулся, попил минеральной воды и продолжил свою поездку. Он свернул на пыльную щебеночную дорогу, на указателе которой было обозначено: «К пещере-лабиринту». Деревянный домик проводников пещеры, в котором летом покупали входные билеты, был закрыт, но Стоунхорн поехал по узкой, еле заметными колеями намеченной дороге дальше, к жилому дому. На стук вышел мужчина. Он был еще не стар, инвалид войны, и нашел здесь подходящее занятие. Он не был угрюмым, однако оказался недоверчивым и не захотел сесть с незнакомым в автомобиль, чтобы поехать ко входу в пещеру. Он завел свою собственную машину и заставил посетителя заплатить вперед за персональную экскурсию один доллар восемьдесят центов. Как только деловая часть была таким образом улажена, проводник поехал, и Стоунхорн за ним в кабриолете. Они ехали по широкой луговой дороге, которую оба водителя преодолевали с одинаковым умением.

От стоянки автомобилей, которая находилась недалеко от билетного домика, проводник повел пешком к двум входам в пещеру. Они находились в долине с крутыми склонами. Один вход был открыт, здесь лежали остатки обуглившегося дерева. Проводник объяснил, что этот вход в пещеру уже раньше использовался жившими здесь индейцами как укрытие, но теперь дальше не исследован. Более интересная часть пещеры шла от второго входа, который был закрыт тяжелой деревянной дверью. Проводник отворил ее большим примитивным ключом, включил в пещере электрическое освещение и пригласил Стоунхорна следовать за ним. Они пошли по деревянной лестнице. Свободно повисшая в пространстве пещеры, она вела вниз на отдельный уступ. Проводник рассказывал о геологических формациях, о своеобразных вкраплениях в темные стены отливающего разными цветами кварца, о впадинах, вырытых когда-то шумящим в стенах пещеры потоком. С левой стороны узкий ход вел дальше, однако, как объяснил проводник, он еще не исследован. Лестницы вели глубже и глубже внутрь горы, привели к длинному деревянному мосту и, наконец, к кристально чистому озерцу. Озерцо имело подземный источник и подземный сток. В воде и на его скалистых берегах обитали слепые саламандры. Стоунхорн рассматривал все обстоятельно и с большим интересом. Экскурсия на озере заканчивалась. Дальше главный ход пещеры был даже еще не исследован. Он уходил в совершенную тьму. Джо достал свой карманный фонарь и немного посветил в продолжение главного хода. Казалось, сперва он шел ровно. Проводник утверждал, будто бы первые исследования и замеры свидетельствовали о необыкновенной глубине пещеры. До сих пор не добрались ни до конца ее, ни до второго выхода. Свидетельств жизни животных или людей в этой части пещеры тоже не обнаружено, что может быть связано с тем, что рукав пещеры, в который они зашли, раньше был полностью заполнен потоком, своего рода подземной рекой.

Стоунхорн перевел разговор на Джерома и Каролину, загадочное исчезновение которых было у всех на языке. Проводник слегка усмехнулся, не иронически, потому что еще надеялся на чаевые, и рассказал, что уже не один приезжал сюда, побывали тут и полиция, и частный детектив, и все они осматривали пещеру, и что его дело даже получило осенью некоторое оживление. Но Джером и Каролина побывали в пещере только раз и после осмотра вместе с другими туристами вышли, и он это точно помнит, потому что слышал разговор супругов — адвокатов из Ванкувера о том, что фамилия Берген в их профессиональном кругу хорошо известна, — молодые люди отвозили этих супругов на Темное озеро. Вообще-то он, конечно, после каждого осмотра производил проверку, и число людей всегда совпадало с количеством проданных билетов. Да и в пещере не обнаружено ничего подозрительного.

— Я бы с удовольствием получил вознаграждение, — заключил проводник. — Сорок тысяч мне бы не помешали. Жаль, но тут уж ничего не поделаешь.

— Ничего, даже если я вам помогу?

— Что? Повторите-ка? Нет, нет, это ни в коем случае не допустимо, это же исследование на свой страх и риск.

Стоунхорн последовал за мужчиной, которому не было никакой радости оставаться в пещере дольше, чем требовало выполнение обязанностей проводника. Подъем давался проводнику тяжело, ведь на войне у него было повреждено легкое. Стоунхорн же, наоборот, заметил, что избавился от неприятных последствий противоборства с четырьмя полицейскими. Он дал проводнику еще чаевые, чему тот очень обрадовался, оба пошли к машинам. Стоунхорн попрощался и поехал назад, к большому бетонированному шоссе, на то место, где стоял указатель к пещере. Он нашел за поворотом хорошее ответвление, поставил там свой автомобиль, закрыл его и пошел пешком обходить округу. К вечеру он изучил здесь леса, луга и скалы, наверное, лучше, чем кто-нибудь другой. Однако другого входа в пещеру он не нашел. Возможно, он был, но потом оказался полностью засыпанным землей и камнями или зарос. За пять дней, которые еще оставались в распоряжении Стоунхорна, он уже не мог более тщательно обследовать здесь местность, да и не было у него на то оснований, ведь последним местом остановки пропавших считалось озеро.

Однако Стоунхорн решил не расширять поисков, прежде чем не разузнает все о внутренности пещеры. Поэтому он дождался ночи, проверил еще раз свой автомобиль, включил как полагается задние фонари и пешком отправился назад ко входу в пещеру. При этом он срезал поворот шоссе, и путь был намного короче. Он с легкостью открыл своей отмычкой замок тяжелой деревянной двери, закрыл ее снова за собой и при свете сильного карманного фонаря начал спускаться по лестнице. При этом главное внимание он уделял осмотру боковых ходов: такие, в которые не мог протиснуться даже худой человек, он пропускал, в более широкие забирался. При этом он зажигал свечу, чтобы обезопасить себя от ядовитого газа или от недостатка кислорода. Он быстро спускался вниз, пока не добрался до маленького озера. Выше озера начинался боковой ход, который был достаточно высок и широк, чтобы в него мог пролезть человек. Джо выключил фонарь и стоял в темноте перед водой, которая совершенно матовым, тусклым, почти невидимым блеском проникала сквозь темноту. А может быть, его только обманывало знание, что здесь вода. Не было слышно ни шагов, ни разговора. И еще еле различимый звук втекающей и вытекающей воды, да раз плюхнулась в воду саламандра. Этот водоем вызывал у Стоунхорна особенный интерес. Если бы он сам захотел надолго запрятаться в пещеру, он бы выбрал этот ход позади зеркала воды. Продовольствия на неделю он мог взять с собой в концентрированном виде, да и без продовольствия с одной только водой он мог выдержать несколько недель, если бы это по какой-либо причине было необходимо.

Только достаточно ли воздуха в этом пещерном помещении человеку для дыхания? Это Стоунхорн мог легко установить. Он снял обувь и длинные брюки, сунул стилет в ножны на поясе, пошел вброд через ледяную холодную воду, которая доставала ему выше колен, и влез на другой стороне в слегка поднимающийся боковой ход пещеры. Воздух был свеж. Он зажег свечу, но скоро погасил опять и только держал наготове фонарь, не зажигая его.

Он прислушался, потому что где-то в верху пещерного хода ему послышался шум, и тут его постигла неожиданность.

Откуда-то сверху, метров с десяти, на него скатился здоровенный человек, сбил его и упал вместе с ним в озеро, на скалистое дно. Вода попала Стоунхорну в нос и уши. Но прежде всего надо было освободиться от захвата, а свалившийся крепко держал его, хотя и сам от ледяной ванны и от падения, видно, был в замешательстве. Стоунхорн уперся противнику в колени, в тело, изо всех сил рванулся и вырвался из его объятий. Он молниеносно повернулся вокруг, вырвал у него из-за пояса кольт и, как щука, выскочил из озера на другую сторону. Он понял, что имеет дело с крупным парнем, который теперь, плескаясь, тоже выходил из воды. Стоунхорн размахнулся и ударил своим массивным карманным фонарем по предполагаемой голове неожиданного противника. Удачно, попал. Стоунхорн зажег фонарь и увидел, что молодой блондин свалился без сознания в воду. Джо покрепче прикрепил к поясу зажженный фонарь и вытащил парня из воды. Он прислушался, не доносится ли еще какого-нибудь шума из верхнего хода, но там все было тихо. Он связал незнакомца, по описанию похожего на Джерома: руки — его собственным шейным платком, ноги — его собственным поясом. Джером зашевелился, хотя и не мог ничего понять.

Минут через десять благодаря умелым усилиям Джо Джером полностью пришел в себя и тщетно попытался освободить связанные руки и ноги.

Он злым взглядом сверкнул на Джо и воскликнул:

— Черт побери! Кто вас просил вмешиваться в мои дела?

— Мистер Берген, как вы додумались на меня прыгнуть? Вы не строили пещеру, не арендовали. Вы решили заставить молчать нежелательного исследователя?

— Освободите мне руки и ноги, вы, гангстер! Сейчас же!

— Если вы решили говорить таким тоном — это ваше дело. А я не собираюсь вас освобождать, мистер Джером Берген. Вы для меня хорошая рыбка — сорок тысяч долларов и моя собственная свобода; и я вытащу вас на свет божий. В объявлении о вознаграждении сказано: за живых или мертвых. Значит, будьте благоразумны, ведь выбор в конце концов за мной.

— Проклятый насильник! Что тебе от меня надо?

— Доставьте мне сюда вниз вашу сестру, мисс Каролину Берген. Тогда мы вместе начнем путь на свободу.

— На этот счет вы изволите заблуждаться! Это теперь уже не так просто!

— Тогда сделаем проще, мистер Берген. Я доставлю юную даму сам.

Джо стянул ему покрепче руки еще и своим шейным платком, заткнул по возможности как можно деликатнее рот, обмотал ему брюками голову так, чтобы он ничего не видел, разрядил мокрый кольт, сунул к себе за пояс и протиснулся затем во второй раз в ответвление пещеры.

Ход пещеры, поднимаясь, становился круче, превращаясь в своего рода камин, через который Джером так неожиданно и эффектно просвистел вниз. Джо карабкался. То, что Джером наверняка делал часто, не могло Джо даваться с трудом. Он проник вперед еще метров на двадцать, значительный кусок сквозь непроходимые скалы. Но затем он был вознагражден за свои усилия, потому что в расширившемся проходе на ровном месте сидела хорошенькая молоденькая блондинка. Она сидела на одеяле, которым был укрыт все еще изрядный запас продуктов длительного хранения. Она испугалась, когда появился не Джером, а смуглый незнакомец, совершенно мокрый, в шортах и ковбойской шляпе, за поясом — стилет и кольт.

— Хэлло! — крикнул Джо. — Мисс Берген, это же просто потеха — то, что вы себе позволили, но время истекло.

— В самом деле?! — воскликнула она. — Срок уже истек? Но по нашим часам нам надо скрываться еще пять дней. — У Каролины были часы, которые показывали не только часы, но и дни. — Мы поспорили на пять тысяч долларов, что мы скроемся так, что в течение тридцати пяти дней нас никто не найдет.

— Ваша потеря — моя находка, мисс Кэрол. Упаковывайтесь, если что-нибудь здесь еще представляет для вас ценность, и идемте со мной. Джером ждет нас внизу, у водоема.

— О! — Каролина осмотрелась вокруг, не удостоила вниманием лежащие вокруг вещи и поднялась.

— Джером помогал мне забираться наверх, мистер… как вас зовут?

— Джо Кинг.

— Так вот, Джером помогал мне забираться наверх, а вы помогите мне, пожалуйста, спуститься вниз, мистер Кинг. Что же случилось, почему Джером скатился вниз с таким ужасным шумом?

— Решил пошутить, спрыгнул мне на голову.

— Прямо мальчишка! Типичный Джером. Я уже боялась, что он поранился, но между вами все окончилось благополучно, не так ли?

— Именно так.

Джо объяснил Каролине, как спускаться, пошел вперед и сделал все возможное, чтобы компенсировать отсутствие у нее альпинистских навыков. Когда мисс Берген спустилась и была переправлена через водоем, она вскрикнула, потому что в свете карманного фонаря узнала Джерома, связанного, с брюками на голове, и теперь была убеждена, что они попали в руки грабителя или еще кого-нибудь похуже.

— Джером! Джером!

Стоунхорн сбросил брюки с головы молодого человека, так что он мог увидеть невредимую сестру.

Каролина уставилась на Стоунхорна, который влез в свои голубые джинсы и сунул за пояс кольт.

— Кто же вы, кто…

— Я же сказал — Джо Кинг. У проводника пещеры наверху есть телефон. Мы позвоним вашим родителям и сообщим им, что вы оба найдены целыми и невредимыми.

Джо освободил Джерома от кляпа, и тотчас же раздался голос Джерома:

— Проклятый гангстер! На пять дней раньше! Это противозаконное лишение свободы. Мы не пойдем с вами.

— Вы же найдены, вы, люди. Для чего теперь сцены! Ведите себя прилично, мистер Берген, как футбольная команда, которая еще не осознала поражения. Считайте, что ваше пари проиграно, развлекайте теперь ваших друзей и подруг рассказами о ваших пещерных приключениях, а я получу от вашего отца вознаграждение, которое он назначил.

— В самом деле, еще и это! Ну и осел дадди!

— Это уж не мне определять, кто осел. Я вас развяжу, и вы пойдете со мной спокойно, как туристы, наверх, чтобы сообщить о себе родителям по телефону. Делайте то, что я вам говорю. Со мной вам не потягаться. Вам не повезло. Это было раньше моей специальностью.

— Тоже футболист?

— Можно меня и так назвать, мистер Берген, но я играл острейшие мячи.

Брат с сестрой начали подниматься по лестнице. Джо следовал за ними и наблюдал за обоими, как тюремный страж, и кто знает, не смеялся ли он при этом над самим собой. Его внимание было направлено на Джерома, который шел непосредственно перед ним. Он не доверял быстрой уступчивости самоуверенного девятнадцатилетнего атлета. Когда Джером на одной из ступеней первого пролета круто ведущей лестницы замедлил шаг, Джо уже был готов к отпору, и едва Джером сделал попытку повернуться, как уже полетел кувырком через голову Джо по лестнице вниз — опаснейшее, но все же расчетливое мягкое падение хорошо натренированного тела. Как только Джером поднялся, Джо уже стоял прямо за ним. А Каролина даже не успела и вскрикнуть от страха.

Джером признал исход второго круга как нокаут, перестроился и сухо сказал:

— Вы правы, Кинг, нужно также уметь и терять.

Когда все триста тридцать ступеней были преодолены и остановились на площадке перед тяжелой деревянной дверью, Джером справился:

— Вы, значит, в самом деле получаете в качестве вознаграждения всего сорок тысяч?

— Точно.

— Это стоит большего. Скромно. Это за нас-то обоих? И, при известных обстоятельствах, даже за наши тела?

— Я тоже задавал себе этот вопрос, мистер Берген. Но так как ваш отец не просто гражданин, а адвокат, он посчитал, что вознаграждение, назначенное за живых, всегда может стать поводом вымогательства; если же вознаграждение в каком-то случае выплачивается и за мертвых, то это маловероятно. Я считаю это условие неверным. Кому-нибудь ведь может прийти в голову убить этих людей, чтобы воспрепятствовать их последующим показаниям.

— Кинг, вы мудрец. К счастью, вы до сего времени ничего такого не сделали, о чем бы надо умалчивать. Хочу вам предложить еще премию, если вы позволите мне выиграть мое пари. Мы втроем ведь вполне можем пробыть в пещере еще пять дней. Жаль, конечно, что я не могу предложить больше, чем дадди. Но вот мое предложение: вы вместе с нами проведете здесь еще пять дней, на шестой мы вылезаем отсюда, и я отдаю вам мое выигранное пари — пять тысяч, да еще от дадди вы получаете сорок. Таким образом, вы получите некоторое количество лишних долларов.

— Я бы мог, временем таким я как раз располагаю. Но ничего не выйдет, мистер Берген, я не хочу поддерживать ваш обман, и я не хочу лгать Бергену-старшему, раз он платит мне сорок тысяч. Найденные есть найденные. Я сказал, хау.

— Вы сказали «хау», Кинг! Вы начинаете мне нравиться. Как мы с вами валялись в пруду, прямо сумасшествие, ведь верно? А как вы, собственно, попали в пещеру?

— По всей вероятности, точно так же, как вы, Берген, и так же, как мы пришли теперь назад. Пожалуйста, откройте.

Джером хохотнул во весь голос и отворил несложный замок отмычкой, а Джо, как и прежде, стоял позади него. Когда они оказались на свободе, вдыхали лесной воздух и топтали траву, Джером и Каролина тоже обрадовались. Джером снял мокрую рубашку. Джо свою не снял. Удивление проводника пещеры, поднятого ото сна стуком, было неописуемо, ну а вообще-то все были рады.

Правда, все-таки проводник досадовал, что посторонние проникли в его пещеру.

— Дорогой человек, да не огорчайтесь вы, — снисходительно увещевали его Джером с Каролиной. — Чем мы можем вас за это отблагодарить? Не согреете ли вы нам чайку? За этот месяц мы все же кое-что испытали.

Джером достал из кармана несколько долларовых монет, и это несколько успокоило проводника. Однако он, кажется, еще не совсем примирился с тем, что двое молодых людей, оцененные в сорок тысяч долларов, прятались в его пещере, а он их не обнаружил.

— Перехватили мой гешефт, и все потому, что я оказался невнимательным.

— А я вам скажу, — успокаивал Джером, — что слесарь тут виноват, — сделал такой примитивный замок.

Был заказан телефонный разговор с Сан-Франциско. Джером и Джо получили возможность высушить свои вещи. Джо возвратил Джерому кольт.

Состоялся разговор с Сан-Франциско. Берген-старший решил немедленно вылететь на своем личном самолете и от ближайшей к Холмам посадочной площадки добраться заказанным по телефону прокатным автомобилем.

Так и произошло: уже вечером они были друг у друга в объятиях, а Джо получил на руки чек на сорок тысяч долларов. Берген-старший был немного опечален своим решением, потому что Джером объяснил ему, что через пять дней они бы в любом случае объявились в целости и сохранности, а он бы тогда еще выиграл и свое пари.

— Это совершенный вздор, — урезонил его наконец Берген-старший, — ведь если твое пари состоит в том, что вы не будете найдены, то как же вы могли его выиграть, если бы вас никто не искал!

Этого уже никто не мог оспаривать.

Все отправились к своим машинам. Предстояло ехать в разных направлениях. Джером и Каролина помахали еще своему нежеланному спасителю, прежде чем скрылись за поворотом. А Джо Кинг направился в Нью-Сити, чтобы обменять на наличные свой чек. У него прямо кружилась голова. Было такое чувство, что что-то может не получиться. Однако полиция в Нью-Сити была удовлетворена, что он так скоро возвратился, а банк принял чек. Ему порекомендовали оставить деньги в обороте и вручили чековую книжку, открыв на него новый счет. Пресса, радио и телевидение уже использовали новость.

Известие о том, что потерявшиеся найдены, разнеслось по стране. В связи с этим называлось и имя Джо Кинга.

Когда Стоунхорн возвратился домой, Квини и Окуте были уже осведомлены о важнейших моментах его похода.

В эту ночь в палатке, в которой жили молодые Кинги и их старый отец Окуте, снова были радость и смех.

Однако, как только Инеа-хе-юкана — Окуте стало клонить ко сну, а Квини — Тачина заснула на плече Инеа-хе-юкана — Кинга, Стоунхорн пустился в мечтания. Он мечтал о колодце, о проточной воде, о детях, которые без труда смогут утолить жажду и промыть глаза, о лошадях и скоте, которым и во время засухи будет хватать воды, о мужчинах и женщинах, которым не придется ехать за много миль или идти к недобрым соседям, чтобы в сухое время достать немного скверной воды. У него были еще более радужные мечты, еще более далекие. Вот к нему приходят бизоны, бизоны, которым у него негде пастись, ведь ранчо слишком мало. А вокруг, где живут белые люди, уайтчичуны-духи, снова бизоны, бизоны, которые были спутниками индейцев и братьями их свободы.

Сорок тысяч долларов. Много ли это? Для того, кто начал мечтать, — мало.

Джо вдруг стал богатым человеком среди тысяч совершенно бедных людей. Он был человеком с дурным прошлым, и он все снова и снова вызывал удивление, ненависть и любовь. Люди не могли рядом с ним спокойно вести бездумное существование, и он не мог спокойно жить рядом с ними.

Что-то вылупится из этих золотых яиц? Живительный источник, бизоны, шантаж врагов, притязания друзей? Инеа-хе-юкан — Кинг, именуемый Стоунхорном, был, как ребенок, в смятении. Он был недоверчив, всегда начеку, чтобы вовремя встретить опасность. В эту ночь он не сомкнул глаз до рассвета.

ВИЗИТЫ

После несомненного успеха Джо Кинга криминальный отдел полиции Нью-Сити под выставленным напоказ чувством удовлетворения скрывал очевидную досаду из-за того, что оказался не прав, и не нашлось места чувству самокритики, когда дело с показаниями Эсмеральды Хорвуд, урожденной О'Коннор, отпрыска семьи, издавна подозреваемой в контрабанде бренди и наркотиков, с надписью «Окончено» было сдано в архив. И напротив, судья Элджин и суперинтендент Холи были весьма удовлетворены тем, что Джо Стоунхорн оправдал их надежды. Такое же чувство испытывала и миссис Карсон, заведующая отделом социального обеспечения, она никогда не думала плохо ни о семье Кинг, ни о самом пьянице старом Кинге и постоянно не находила в этом вопросе понимания у своих коллег. Она не пожалела трудов, чтобы доказательства нового подъема Кингов распространить так широко и такими разнообразными путями, как только позволяло ее служебное положение. Она, по крайней мере, твердо установила, что коллега Хаверман интересуется возможностью вложения в хозяйство сорока тысяч долларов и его советы по этому поводу индейцу резервации Кингу уже обдуманы. Также комиссия совета племени прислушалась к сообщению Морнинг Стара.

А Марго Крези Игл, жена слепого судьи, когда выполняла свои обязанности медицинской и патронажной сестры, во время одного из своих объездов доставила весть на отдаленное ранчо родителей Квини.

Отец Квини глубже вздохнул и приободрился, у него с души свалился тяжелый камень. Он очень переживал, что его красивая и толковая любимая дочь стала женой бывшего гангстера. Победа Джо на родео в Нью-Сити наполовину умиротворила его, однако только теперь отец почувствовал окончательное облегчение. Зять стал уважаемым человеком и заработал такую сумму, с которой ранчо можно построить — залюбуешься.

Халкетт сказал своей матери, своей жене и маленьким братьям и сестрам Квини, что на следующее утро с восходом солнца они отправятся на ранчо Кингов. Только подросшему сыну Генри, к его большому сожалению, придется остаться дома со скотом.

Подержанный, старый «Форд» забрал шесть человек: на соседнем ранчо добродушно настроенный Халкетт взял еще нескольких детей от четырех до четырнадцати лет и после длительной поездки успешно достиг на своем перегруженном людьми автомобиле хибары дочери и зятя. Квини радостно приветствовала родителей, бабушку и сестер с братьями, ласково потрепала за волосы остальных детей. Джо принялся играть с тремя маленькими Халкеттами и с чужими детьми с таким упоением, что его молодая жена с радостью подумала о дне, когда ее муж сможет забавляться со своим собственным ребенком. Тестю и теще Джо оказал должное уважение и был гостеприимен, бабушку Унчиду принял с подчеркнутым вниманием. Инеа-хе-юкан — Окуте поддержал этот прием.

Супруги Кинг предусмотрели, что после приключений Стоунхорна и его успеха последуют визиты, и сделали кое-какие закупки. Но Квини угощала гостей не за счет сорока тысяч, которые предназначались совсем для других целей, а на гонорар за эскиз фриза для школьного актового зала. Все было вкусно, и всем было весело.

Отец Квини поделился хорошими советами для применения полученных долларов и предостерег Джо и Квини, что теперь к ним то и дело будут обращаться со всякими неоправданными просьбами и требованиями. Джо не перечил старому человеку. Квини в бирюзового цвета платье, украшенная ожерельем из бирюзы — память о художественной школе, — была в этот день счастливой, смеющейся, любезной хозяйкой, принимающей гостей. Ее маленькие братья и сестры и привезенные дети наслаждались сластями, которые они так редко получали.

После еды и курения Халкетт, старый Окуте и Джо пошли посмотреть лошадей и скот, потом поднялись на гребень холма, где Стоунхорн хотел построить колодец, чтобы обводнить сверху засушливый луг и получить воду для питья и умыванья. Скоро должны были начать пробное бурение. Проект внушал надежду, только бы он не потребовал слишком много средств для осуществления.

На обратном пути к дому мужчины заметили внизу, в долине, автомобиль, который неуверенно ехал по шоссе. Он остановился на противоположной стороне у ранчо Бутов. Водитель вышел, и трое мужчин одновременно узнали в нем Гарольда Бута.

— У вас плохой сосед, — сказал Халкетт.

— Отец Айзек, его жена и дочь Мэри — порядочные люди, — ответил Джо. — Но Гарольд совсем опустился.

— Как же это произошло? — спросил Халкетт. — Можешь ты это понять?

Джо задумался.

— Он был избалован и в школе и дома, но препятствий он преодолевать не мог, он уклонялся от них, как трусливая лошадь, и выбирал окольный путь лжи и клеветы. Он попал в плохое окружение. О'Коннор продавал ему бренди, и, наконец, он совершил кражу лошадей. Он давно ненавидит меня, потому что Квини предпочла меня, а не его.

— Теперь ему будет больно, что это ты, а не он получил сорок тысяч.

— Наверное. Завтра ему срок, и за решеткой, за стенами, может мечтать потом о том, насколько прекраснее была бы у него жизнь, если бы он сам зарабатывал доллары, если бы я в белой рубашке задохся в газовой камере или загнулся от электрошока и он бы вертелся вокруг вдовы Квини.

— Джо, есть у тебя в доме деньги?

— Нет. В банке. — Джо улыбнулся своему тестю. — Я думаю, там надежнее.

Гарольд Бут, о котором шел разговор, пошел между тем шатающейся походкой не в дом, а вниз, в свинарник, и исчез там. Три наблюдателя продолжили свой путь к рубленой хибаре, чтобы побыть еще всем вместе перед отъездом. Отец Квини не хотел остаться ночевать.

В четыре часа пополудни гости стали прощаться. Для Халкетта, Квини, Джо и Окуте осталось незамеченным, что на противоположной стороне долины Гарольд вышел из свинарника. Он не мог за такое короткое время вычистить хлев, его пребывание там, должно быть, имело другие причины. Его походка, во всяком случае, не была особенно твердой, а отец — Айзек — встретил сына у двери дома не очень-то приветливо, — это можно было заметить острым взглядом даже и с далекого расстояния.

Джо был доволен, что его враг Гарольд находится под присмотром патриарха Айзека. Не раздумывая, он решил вместе с Окуте проводить тестя на своих автомобилях. Джо, основательно разбирающийся в автомобилях, боялся за много раз битый старый «Форд», как-то он дотащит троих взрослых и семерых детей, да еще такая дальняя дорога. Хотя Стоунхорн должен был на следующее утро как частный обвинитель вовремя быть в суде в поселке агентуры, но ему было нетрудно, с его быстрым автомобилем, успеть там появиться.

Квини помахала вслед отъезжающим и принялась затем за уборку и мытье посуды. Цистерна была пуста, и она держала воду, которая была принесена из чужого далекого колодца, в ведре. Она тихо напевала себе под нос и мечтала о том дне, когда ей достаточно будет только повернуть кран, как это делают люди в поселке агентуры, и польется вода. Сын, которого она ждала, не должен был представлять себе жизни без колодца.

Квини снова разложила все по своим местам и подмела веником помещение, которое и составляло весь дом, единственное произведение старого Кинга, доставшееся ей в наследство. Словно чудом он уцелел, когда даже печка под кулаками пьяного свекра и его старых друзей вылетела вон из дома и случайный выстрел оборвал жизнь старого Кинга.

В дверь постучали.

— Войдите! — сказала Квини.

Однако что-то насторожило ее. Она отложила веник в сторону, накинула большую шаль, достала из кобуры, которая висела на стенном крюке, пистолет, спрятала под шалью. Она встала позади стола, по возможности подальше от двери, так, чтобы оставалось расстояние между нею и вошедшим. Оказалось — Гарольд Бут. Лишь немного поменьше ростом, чем Джо, но более широкоплечий, загорелый, самоуверенный, с притворной приветливостью на широком лице. Он был нетрезв. Квини очень чувствовала запах алкоголя. Страх охватил ее.

— Ну, молодая жена, — сказал Бут, закрывая за собой дверь. — Ну, молодая жена, осталась одна, совершенно одна в доме?

Бут, должно быть, видел, что Джо, Окуте и семейство Халкетт уехали.

Квини собрала всю свою силу воли, чтобы не выказать страха.

— Выйдите, Бут, я не хочу вас здесь видеть.

— Не хотите? Но я же постучал, и вы разрешили мне войти. Отчего же теперь так сразу не хотите? Я вам принес хорошую весть. — Гарольд говорил и брызгал слюной.

— Выйдите, Бут, я не хочу вас видеть в нашем доме, вы оскверняете его.

— Да, я скоро уйду. Я в самом деле не сделаю вам ничего плохого, миссис Кинг, да, да, ничего плохого. Я хочу только сообщить вам хорошую новость. — Нетерпение во взгляде Гарольда напугало Квини еще больше.

— Выйдите, Бут, я вам говорю это уже в третий раз. Вы тут ничего не потеряли.

— Да, я скоро уйду. Я хочу только сообщить вам хорошую новость. Жаль, что нету Джо, он бы проявил большее понимание.

— Выйдите, Бут, вы не имеете права оставаться в нашем доме, если я вам не разрешаю.

— Вот ведь какая юридически подкованная молодая жена, научилась от своего мужа! Он имел возможность штудировать эту науку. Но я же хочу вам только сообщить хорошую новость, миссис Кинг.

— Бут, мое терпение подходит к концу. Выйдите, я требую это в пятый раз.

— Миссис Кинг, но для вас было бы лучше выслушать мое известие. Поэтому я отваживаюсь ненадолго остаться. Вы ведь не накинетесь на меня сейчас же с ножом или пистолетом, не правда ли?

— Выйдите, Бут!

— Если вам так уж не терпится, я тоже поспешу и быстренько сообщу вам мою хорошую новость. Я нашел двух обугленных убитых. Жаль, что ваш муж не сообщил еще об этом полиции. Он мог бы избежать многих неприятностей в связи с новым процессом об убийстве.

Квини не отрываясь смотрела на Бута. Ее взгляд производил такое действие, что Бутом овладел страх.

— Да, миссис Кинг, но это же хорошо, что именно я нашел тела. Если бы это был кто-нибудь другой, то он сейчас же обратил бы на это внимание полиции. Да, другой наверняка сразу же побежал бы в полицию. И снова бы принялись за вашего мужа. Но я, Квини, тебе немножко симпатизирую, и я не хочу вам ничего разрушать.

Квини все еще пристально смотрела на Бута.

— Завтра начинается мой собственный процесс, не так ли? Но я буду о вашей истории помалкивать. Ты будешь мне благодарна, Квини. Ведь будешь? Вспомни же о наших детских годах, когда мы были в школьном интернате, играли друг с другом… веселились вместе, хотя ты была еще маленькой девочкой, а я уже был довольно большой парень. Я был первый в своем классе, а ты — лучшая в своем. Мы бы подошли друг к другу. Твои родители и мои родители — трудолюбивые ранчеро, они деятельные, непьющие, а Кинги были опустившейся семьей пьяниц.

— К сыну это не относится, Бут.

— Не знаю, Квини. Джо был гангстером, он так и остался хулиганом, и ему дан испытательный срок. А я, я только иногда чуточку выпиваю с горя, что ты теперь принадлежишь другому, — но только чуточку, это не в счет.

— Выйдите, Бут, вы не имеете права оставаться в нашем доме. — Квини повторяла эти слова, словно автомат. Буту показалось, что голос ее дрогнул.

— Минуточку, Квини, одну минутку. Я тебя всегда любил, кажется, и ты меня любила, пока Джо тогда в прерии ночью не овладел тобой, наверное, силой, а ты, стыдясь это признать, стала его женой; но я все еще люблю тебя, и так же я должен это сказать перед судом, если все говорить стану. Я тебе тоже нравился, это ясно. Поэтому я хотел вам помочь, поймать снова лошадей: это были лошади не только Джо, но также и твои лошади.

Пегий и гнедая кобыла каким-то образом убежали из вашего загона; ограда недостаточно высока, не электрифицирована, а пегий жеребец — это же бекинг хорс! Да. Он с кобылой добрался до Бэд Ленда, а я был случайно там и решил поймать ваших лошадей. Встретил там двоих, которые тоже на лошадях были, и, когда они услышали, в чем дело и что вы наверняка дадите вознаграждение, они тут же присоединились ко мне: втроем-то уж легче поймать двух бежавших лошадей. Принялись мы, значит, все трое, ловить ваших лошадей. И только мы их поймали, как тут твой Джо вдруг стал стрелять из засады и двоих из нас без предупреждения уложил. Второй еще успел дать ответный выстрел и, наверное, попал в лошадь Джо, жеребую кобылу. Во всяком случае, Джо исчез и кобылы до сего дня не видно. Значит, он загнал ее до смерти, да, загнал до смерти. Но я тогда от него убежал. И то, как Джо с нами там поступил, натолкнуло меня на недобрую мысль: не отдавать ему лошадей, а продать их куда-нибудь подальше. Надо понимать, из мести за двойное убийство. Наверное, он хотел воспользоваться возможностью и застрелить меня. Только по ошибке убил тех. Вот так вот, Квини.

— Выйдите, Бут, вам нечего делать в нашем доме. — Квини негодовала.

— И все же, Квини, еще момент, я должен тебе это сказать — несмотря на все, я не хочу доставлять вам неприятностей, не хочу отправить Джо на электрический стул. Он, в конце концов, твой муж, и ты все еще его любишь. Так вот, я до сегодняшнего дня молчал. Когда я теперь побывал в Бэд Ленде, я точно установил, что Джо оба трупа расчленил и сжег. Квини, так не бывает! Он все-таки был гангстером, так скоро такая жизнь не забывается, к тому есть и природные задатки. Значит, завтра на моем процессе по «конокрадству»я должен буду давать показания об убийствах, которые совершил Джо, а также о нашей любви, к которой Джо относится так ревниво. Джо может доказывать, что я хотел продать лошадей, хотя я знал, что они ваши, но это выглядит ничтожно по сравнению с его преступлением. Я могу, конечно, молчать о двойном убийстве. Во что же тебе обойдется мое молчание? Двадцать тысяч?

— Выйдите, Бут. Вы нарушаете покой этого дома, и, если вы не уйдете, я воспользуюсь своим правом на неприкосновенность жилища. То, что вы говорите, — ложь. Вы украли наших лошадей, и Джо вынужден был обороняться против трех конокрадов, которые по нему стреляли, когда он их остановил.

— Ах вот как! Молодая жена в курсе дела. Такая большая откровенность перед тобой… Я не ожидал этого от Джо. Однако тем лучше, моя дорогая. — Бут подошел еще на шаг ближе. — Мы знаем уже друг друга так давно, и ты знаешь сама, что значит двойное убийство для Джо. Кому судья будет верить? Сыну ранчеро, даже если он и совершил какую-то глупость, или преступнику со многими судимостями? Но я готов и дальше молчать… только я хочу, чтобы ты за это немножко отблагодарила меня. Дай мне двадцать тысяч, и ты спасешь своего мужа — он не будет ничего иметь против этого: вам останутся другие двадцать, денег достаточно.

— Вы стали подлецом, Бут, койотом, и вы пьяны. Вы совершенно напрасно пытаетесь меня шантажировать, ведь денег в доме нет.

— Но мне довольно расписки, Квини, написанной твоей рукой. Чека.

— Которую вы затем используете против Джо. Жена хотела за молчание заплатить — достаточное доказательство вины. Нет, Бут, из этого ничего не выйдет. Уходите, Бут, или я буду стрелять. — Квини направила на него пистолет.

— Не стреляй, моя дорогая. Я об этом деле уже рассказал нескольким надежным людям. Пока я жив, они молчат. Если я буду убит, они заговорят и отомстят за меня, и Джо поджарится на электрическом стуле или задохнется в газовой камере. Не такая уж красивая смерть, а он еще так молод… Значит, лучше платить! Не появляйся только сама в суде, маленькая сладкая Квини.

Тут глаза Гарольда сверкнули, и он накинулся всей массой своего тела на молодую женщину. Одновременно прогремел выстрел. Бут рухнул. Квини оказалась наполовину под ним.

Он был еще жив, однако чувствовал, что жизни приходит конец, и им овладела слепая ярость и жажда мести. Он попытался задушить Квини, схватил ее своими лапищами за горло. У Квини пистолет выпал. Она снова нащупала его рукой. Задыхаясь от удушья, она выстрелила второй раз, снова не имея возможности прицелиться, но стараясь попасть в голову. Руки душителя ослабли, отпустили ее. Квини бессильно откинулась назад. Она не могла больше пошевелиться. В глазах у нее потемнело. Однако она знала, что она жива и что Гарольд Бут лежит на ней, не дает ей возможности дышать. Это было единственное, что она сознавала, и больше она ни о чем не могла думать.

В тишине пустынной местности выстрелы были слышны и на ранчо Бута.

— На той стороне снова пьют и стреляют, — сказал отец, Айзек Бут, своей дочери Мэри и жене. — Как только появились деньги, они принялись за старые песни.

Мэри и мамаша Бут не ответили.

Примерно час спустя на шоссе в долине появился автомобиль, он свернул на колейную дорогу, поднялся вверх и остановился у дома Кингов, в котором еще горела мерцающая свеча, свет был виден в окне. Фрэнк Морнинг Стар вышел, вынул ключ зажигания, но не закрыл машину и пошел к двери дома. Его порадовало, что все так спокойно, а он уже боялся, что застанет многочисленное общество… большую компанию. После известия о награде, полученной Джо, у него объявилась масса родственников. Даже Фрэнк собирался заявить о своем притязании. В конце концов он же настоял, чтобы Джо занялся поисками, и, значит, будет не более чем справедливо, если Джо Кинг сделает в резервации что-нибудь для индейской культуры. Фрэнк не стал стучать в дверь, — это же был еще ранний вечер, он просто вошел. На пороге он замер. Несколько секунд он созерцал эту ошеломляющую представшую перед ним картину и вскрикнул:

— Квини, Квини!

Молодая женщина, конечно, услышала крик, но не в состоянии была ответить.

Фрэнк осторожно подошел ближе.

— Квини!

Он наклонился к лицу молодой женщины. Глаза она не открывала, но он заметил слабое дыхание. Принес воды, смочил ей лоб и виски. Она открыла глаза, взглянула сперва бессознательно и испуганно на Фрэнка, но, когда тот тихим голосом опять произнес ее имя, кажется, к ней вернулось сознание.

— Фрэнк?

— Да, это я, Квини. Что тут произошло?

— Ты же видишь, Фрэнк. Я защищалась как могла. — Голова у нее снова откинулась набок.

Фрэнк задумался. Лучше всего было бы ничего не трогать и вызвать полицию. Но он не мог оставить Квини в том положении, в котором она находилась. Он осторожно освободил ее от тяжести убитого и перенес на покрытое одеялом спальное место. Дал ей попить.

— Где Джо? — справился он.

— Уехал с моим отцом… автомобиль был так полон… Джо хотел помочь. На нашем кабриолете.

— А Окуте?

— Тоже. На своем автомобиле.

— И этот… этот… он пришел, когда ты была одна?

Квини кивнула.

— Можешь ты еще некоторое время побыть одна, Квини? Я хочу сразу же вызвать полицию.

Квини кивнула.

Через несколько часов Фрэнк вернулся с двумя полицейскими и Марго Крези Игл.

У Марго были с собой подкрепляющие средства для Квини, она принялась за нее, успокоила, и ей уже можно было задавать вопросы. В присутствии Фрэнка и Марго большой полицейский начал допрос:

— Миссис Кинг, что здесь такое произошло?

— Я была одна. Он напал на меня и стал душить.

Полицейский записывал.

— Как это у вас оказался пистолет?

— У меня есть пистолет и охотничье ружье. Дом расположен уединенно, и я всегда боюсь. Я уже однажды судье Крези Иглу как-то говорила, что боюсь Гарольда Бута.

— Так, так. Значит, вы выстрелили Буту в голову?

— Он упал на меня и душил меня за шею.

— Следы душения есть, — подтвердила Марго. — Он сильно душил ее.

Полицейский записывал.

— Ваши показания, Фрэнк Морнинг Стар, у нас уже имеются, — сказал он при этом.

Маленький полицейский сфотографировал убитого Бута со всех сторон. Большой — конфисковал пистолет и заглянул в магазин. Недоставало двух патронов.

— Получите ли вы пистолет обратно, решит суд. — Полицейские принялись выносить тело. — Судебно-медицинская экспертиза установит, с какого расстояния вы стреляли, миссис Кинг.

Полицейские исчезли. Снаружи завелся мотор. Марго и Фрэнк остались с Квини. Марго вытерла как могла лужу крови на полу и дала Квини крепкого чая.

Полицейские поехали на своем «джипе» прямо на квартиру Эйви и вытащили его из приятной беседы с заведующей социальным обеспечением Кэт Карсон и ее коллегой Хаверманом.

— Вскрытие одного застреленного, — сказали они. — Лучше всего сразу же, не так ли?

Эйви вздохнул и собрался.

— Убитый известен?

— Гарольд Бут. Квини Кинг застрелила его.

Эйви это потрясло. Он не сказал больше ни слова, а распорядился доставить убитого в больницу, в операционную.

В то время как Эйви приступил к работе и тотчас же установил, что оба выстрела были произведены с самого близкого расстояния, длинный полицейский принялся дежурить на улице агентуры, чтобы перехватить Джо, когда он будет возвращаться с ранчо Халкеттов. Ждать ему пришлось долго, потому что Джо и Окуте проводили семейство до самого дома. Наконец в утренних сумерках появились два автомобиля.

Длинный полицейский остановил Джо. Окуте остановился тоже.

— Кинг, пожалуйста, ответьте мне на следующий вопрос: вам запрещено владеть огнестрельным оружием?

— Только на время испытательного срока. Потом я могу подать заявление, и мне снова дадут разрешение.

— Этот запрет касается и пистолета в вашем доме.

— Это не мой пистолет, а моей жены.

— Не есть ли это явный обход положения?

— Я думаю, нет. Мы живем в глуши, моя жена должна иметь возможность защитить себя, если я этого больше сделать не в состоянии.

— Разве защищаться можно только огнестрельным оружием?

— В определенных случаях да.

— Можно же позвать на помощь полицию.

— Да, но если это далеко и нет телефона…

— Когда вы уехали из дома?

— Вчера после обеда, в четыре часа.

— Куда?

— С моим тестем и его семьей на его ранчо.

— Сколько времени вы были вместе с семьей Халкетт?

— До трех часов утра.

— Свидетели?

— Отец семейства, с которым я разделил ночное ложе. Не ответите ли и вы мне теперь на один вопрос?

— Если он относится к делу.

— Что случилось?

— Ваша жена застрелила Гарольда Бута.

— Могу я теперь ехать дальше?

— Да.

Джо Кинг и Окуте, несмотря ни на что, не превысили разрешенной скорости.

Когда они вошли в дом, лицо Квини слегка просветлело. Марго и Фрэнк попрощались. Окуте ушел в свою палатку. Квини и Джо остались одни. Джо сел на край кровати. Квини прикрыла глаза и снова открыла, она положила свою руку в руку Джо, как будто ей снова надо искать защиты.

— Он хотел нас шантажировать, Джо. Двумя убитыми на Бэд Ленд. Он сказал, что ты без предупреждения застрелил двух мужчин, которые хотели помочь ему поймать наших лошадей. Что, наверное, ты подумал, будто один из них Бут. Что ты затем убитых обезобразил и сжег, чтобы скрыть двойное убийство. Он сказал, что заявит об этом завтра на своем процессе в суде, если мы не дадим ему двадцати тысяч долларов отступного за молчание. Сказал, что он уже кое-кому эту тайну доверил и, если он умрет, они будут мстить.

— За это ты в него стреляла? — Голос Джо прозвучал строже, чем он хотел бы.

— Нет. Не за это. Я раз десять требовала, чтобы он покинул наш дом. Я предупредила, что буду стрелять. А он набросился на меня…

— Что ты сказала полиции?

Трезвый деловой расспрос, который самому Джо, естественно, казался необходимым, терзал Квини. Ее рука, которая лежала в руке мужа, вяло соскользнула. Она склонила голову набок и больше не смотрела на Джо, от которого она ждала не только сочувствия, но и утешения.

— Я сказала правду. Он был пьян и набросился на меня, когда я была одна.

— И ничего больше?

— И ничего больше.

— Ты устояла?

— Да.

— Значит, необходимая оборона?

— Да.

— Они тебя оправдают. Только из-за пистолета они злятся. Но они не могут сделать ничего другого, как заставить меня отсиживать остаток срока. — Когда Джо увидел, какие большие глаза сделались у Квини от испуга, он улыбнулся. — К рождению я бы, наверное, возвратился.

— Джо, они не должны наказывать тебя за мой пистолет!

— Если ты им это так мило скажешь, Квини, конечно, нет. — Он стал снова серьезным. — Но хорошо, что он мертв, хау.

— Это хорошо, что не тебе пришлось это сделать, Стоунхорн. Его друзья теперь будут нам мстить?

— Захотят, конечно, но трудно им это сделать. Я преуспел в необходимой обороне, и есть единственный еще живой тому свидетель.

Рассказали обо всем Окуте. Он выслушал их молча и в тот же день отправился, по-видимому, в далекую поездку, потому что предварительно как следует заправился.

Квини между тем легла в больницу. Джо после той ужасной ночи больше боялся за ребенка, чем сама Квини. Он уговорил ее, сам отвез в автомобиле, поручив заботам Марго Крези Игл под врачебным наблюдением Питера Эйви. Внешне невозмутимый, внутри как расплавленный камень, пылающий и неспокойный, он дождался, пока сам Эйви не заверил его, что, несмотря на кровотечение, непосредственной опасности нет, но что Квини необходима, по меньшей мере, неделя постельного режима.

— Посещение?

— В дни посещений — пожалуйста.

Джо попрощался с Квини и покинул больницу удовлетворенным. Молодая женщина обрела покой. Но Джо еще не расстался со страхом, что Бут, может быть, убил его ребенка.

Для Квини было большое облегчение, что она оказалась в совершенно другом доме, дышала совершенно другим воздухом, общалась с совершенно другими людьми. У нее не было никаких иных обязанностей, кроме как следить за своим здоровьем, и в дезинфицированных кроватях и стенах не было никаких снов. Атмосфера была эйр-кондишен. Квини живо вспомнила художественную школу и как будто издалека замечание Стоунхорна о людях, которые в профильтрованном воздухе и регулируемой температуре живут не настоящей жизнью. Вместе с ней в палате находились две молодые женщины, которые уже перенесли некоторые небольшие осложнения, им скоро предстояли роды. Все трое наслаждались спокойствием и заботой, регулярным хорошим питанием. Они перекидывались незатейливыми шутками, делились переживаниями, посмеивались друг над другом, ни одна из них не чувствовала себя больной. Смуглые молодые лица, черные волосы ободряюще контрастировали со снежно-белым постельным бельем. Квини была свидетельницей, как сначала одна, потом другая молодая женщина ушли и через какое-то время возвратились назад, обессиленные, но счастливые, и начали в определенные часы, окруженные сияющей чистотой, ублаготворять маленькие требовательные существа молоком. Когда обе покинули больницу, Квини один день, прежде чем были помещены новые пациентки, оставалась одна. Марго Крези Игл нашла для нее с четверть часа, несмотря на то что у нее всегда было много срочной неотложной работы. Марго радовал ее посвежевший вид, спокойные теперь черты ее ставшего еще более прекрасным лица. Казалось, все мрачное, тяжелое изгладилось в памяти молодой женщины. Но, возможно, не изгладилось, не исчезло, а только ушло куда-то вглубь и где-то там покоилось.

— Пожалуйста, расскажи мне о себе, Марго, и об Эде! — Квини не забывала о том, что Эд скоро должен ее судить.

— Об Эде, — ответил спокойный голос. — Немногие знают историю его жизни, но ты хочешь, и я тебе расскажу. Если верить отцу Эда и его матери, мой муж был единственным у них ребенком, веселым, бойким, умным. Родители его были и остались бедными на жалкой земле резервации. В начальных классах Эд был лучшим учеником, там он впервые в жизни получил хорошую еду. Он мог без конца смеяться, говорили родители, и он любил смеяться. С семи лет у него стали болеть глаза, как и у некоторых других школьников. Трахома! Страшная болезнь наших детей. Без воды тяжело держать глаза в чистоте, ты знаешь это. Операция ничего не дала. Он остался слепым.

— Это было очень тяжело для него?

— Да. Горько ребенку, когда снимают повязку и он узнает, что больше никогда не будет видеть. Два года Эд помогал дома. Это были для него отчаянные годы, ведь он не мог ничему учиться. Наконец его приняли в школу для слепых вне резервации. Он снова вернулся к жизни. В школе он был единственный индеец среди белых детей. Он стал бакалавром. Он посещал колледж50, он получал университетскую стипендию и учился. У него железная воля.

— Я удивляюсь на вас, на тебя, Марго, и на Эда.

— Он кажется иногда сухим, бесчувственным. Жизнь надела на него личину. Но я думаю, он сейчас на своем месте.

— Он будет меня судить, Марго.

— Оправдательный приговор тебе, Квини, уже обеспечен. Не волнуйся. Есть только один человек, которого Эд не хочет оправдывать, это он сам. Он считает себя причастным, потому что не взял Гарольда под стражу, а оставил под залог шататься, как это обычно делают судьи с богатыми белыми людьми.

Марго позвали, а Квини в сумерках попыталась восстановить в памяти картину своей встречи с Эдом Крези Иглом. Это было как извне ворвавшийся воздух. Ведь Эд тоже еще учится, и он понимал это. Квини почувствовала себя поэтому связанной с ним.

Когда солнце зашло, пришел Эйви. Его посещение не имело ничего общего с обычным визитом врача. Он сэкономил несколько минут для Квини. Пульс у пациентки был нормальный, цвет лица свежий, разнообразная пища вкусна, ежедневный душ укрепил ее. Все жизненные процессы протекали удовлетворительно.

— Завтра впускной день, Квини. Если хотите, можете с мужем уехать домой. Но я могу своей властью оставить вас еще на три-четыре дня. Это было бы вам на пользу.

— Вы так думаете?

— Разве здесь не чудесно?

— Да, чудесно, но не дома.

— Я знаю! Если вы увидите мужа, тогда вас никакими силами не удержишь.

Квини улыбнулась и задумалась.

— Здесь действительно прекрасно, доктор Эйви, и я вам и всем сестрам очень благодарна. Но… но все-таки это не дома.

— Так и всякая больница для любого больного.

— Наверное. Да. Наверняка. Но для пациента-индейца это еще все же и что-то другое, чужое.

— Некоторые индейцы не хотят теперь уходить отсюда и все больше посещают нас по доброй воле с тех пор, как мы больше не доставляем их в принудительном порядке. Другие еще боятся к нам приходить. Собственно почему?

— Такая противоположность — извините, мысли мои стали медленными, потому что все тут такое, что так и клонит в сон. Все белое, светлое, чистое, правильное, размеренное, упорядоченное, спокойное. Эйр-кондишен. Чудесно. Все по часам, по градусам и во всем дисциплина. Не так ли?

— Ну, ну, продолжайте, продолжайте.

— А дома все наоборот: все суровое и ласковое, грязное и прекрасное, безграничное и подавленное — прерия в неволе, но новая жизнь прямо среди разложения.

— Да. Говорите же дальше, Квини, я слушаю вас.

— Да. У нас, у индейцев, медвежья кровь, волчья кровь, сказали бы белые люди, но это совсем не то. Мы не кровожадные хищники. Наш прародитель — медведь — силен, добр, полон тайн, опасен. Коварный, говорят белые, потому что они знают его только по цирку да по зоологическому саду и свободного медведя не понимают. Он защищает своих малышей, невзирая на смертельную опасность. Вот он каков.

— Такие вы и есть. Это верно, Квини; вы кажетесь часто спокойными, воспитанными и все же прорывается также из вас наружу всегда то, что вы называете медвежьей кровью. Она же дает вам силу рисовать. И вы рисуете, не без разума, но разум ваш сочетается с силой.

— Я благодарю вас, док. Вы понимаете: здесь так приятно и вместе с тем так же чуждо, как в художественной школе. Все кажется подарком, подарком победителей-духов, которые называют себя белыми… Деньги на школы, деньги на больницы, деньги на пособия безработным, деньги на дороги…

— Все подарки духов, которые отобрали у вас все и посадили на засушливые отдаленные земли, чтобы потом изображать ваших благодетелей и попечителей.

— Но на самом-то деле, док, речь идет о наших договорных правах. По взаимному соглашению о выделении больших территорий получили наши отцы эти права для себя и для своих детей на вечные времена. Но белые люди лишают нас наших подтвержденных договорами прав, если мы не соглашаемся на их опеку и если мы не остаемся сидеть на пустынных клочках земли, на которые они нас загнали. Собственно почему? Народы в Африке и в Азии не были поставлены в такие условия. То, как белые люди с нами обращаются, — это несправедливо, это насилие над правом.

— Я слышал о Джо, Квини.

— Пожалуйста, вот вы слышали о Джо. Это насилие над правом. Но это положение несовершеннолетних, которое для человека оборачивается неволей, и это совместное бедствие и страдание сохранило нас как народ, и этот народ привязан к последним остаткам своей земли и не разменивает свое право и свою свободу. Да, мы — люди! Люди! И я — тоже. Я думаю о своем ребенке, поэтому я так резка.

— Кому вы это говорите, Квини?

— Вам, доктор Эйви, с тем чтобы вы сказали это другим. Я знаю, вы хотите быть для нас не благодетелем, а другом. Но ведь это правда, что мы только с виду тут хорошо живем, где нам приходится жить как приютским детям, и тут, где мы потерпели полное поражение, все еще существуют — рудимент, думаю я — подавленность, отчаяние, бесконечные раздоры и борьба. Но это и есть жизнь — и я люблю в нас эту противоречивость: суровость и нежность, прошедшее и будущее. Мы стоим на пороге.

— Квини, это происходит со всеми нами и всегда. Но вы разделяете и связываете два мира. Как вы, молодые индейцы, с этим справитесь, это для всех нас важно.

Снаружи темнело. В новом поселке в окнах заблестели огоньки, а прерия до горизонта предавалась прощанию с солнцем.

Эйви надо было идти.

— До свидания, миссис Квини Кинг; не называйте меня доктором, я самый обыкновенный врач.

— Для нас вы — док, врачеватель, жрец от медицины.

ОБРАЗЫ ЖИЗНИ

На следующий день Квини ехала с Джо в долину Белых скал.

— Ты действительно здорова, Квини? — Джо залюбовался своей молодой женой.

— По термометру и часам уже несколько дней, а по нашему понятию, только теперь, когда я снова с. тобой.

Стоунхорн улыбнулся, ушла с лица обычная суровость.

Она с любовью смотрела на его худые коричневые руки, в его черные глаза.

В первый радостный день они были одни. Окуте из своей длительной поездки возвратился лишь на следующий.

Слушание дела о смерти Гарольда Бута, которое состоялось вскоре после этого, продолжалось недолго, и Квини не пришлось отвечать ни на какие дополнительные вопросы. Показаний Фрэнка и данных врачебного осмотра оказалось достаточно. Она была оправдана: «убийство при необходимой обороне». Пистолет как оружие личной защиты она получила обратно. Никто не возбуждал ходатайства отправить обратно Джо, как «не оправдавшего доверия». Тело Гарольда Бута суд разрешил забрать. Погребение состоялось на кладбище близ дома Кингов. Гроб сопровождали Айзек Бут, матушка Бут и Мэри. Распространился слух, что Айзек Бут хочет отказаться от ранчо и уехать из резервации к своим детям.

Квини, Стоунхорн и Окуте снова сидели вечером вместе в типи. Снаружи было уже холодно, но морозы еще не наступили, и бизоньи шкуры защищали.

— Обоих больше нет, — сказал Инеа-хе-юкан-стар-ший. — Конокрады заслужили смерть, они ее вдвойне заслужили и даже по закону белых людей, когда они хотели на тебя, Джо, напасть. Не стоит много говорить об этом. Никто их на этом свете уже не увидит. Ваша кобыла и ее неродившийся жеребенок нашли могилу под камнями и землей. Они тоже будут забыты уайтчичунами. Хау.

Квини — Тачина ничего по этому поводу не сказала, потому что ей не подобало что-то возражать, если сказал старший. Но Инеа-хе-юкан-старший заметил в ней сомнение и спросил:

— Что думаешь ты, Тачина?

— Можем мы сами судить?

— Всегда есть люди, которые судят, Тачина. Когда я был молод, я твердо усвоил, что потерпевший — он и судья, ведь западнее Миссисипи не было никаких законов, а западнее Миссури — даже бога белых людей. Мы плевали на того, кто не отважился сам наказать изменника. Я убил убийцу моего отца, и лишь тогда я смог снова как человек смотреть на белый свет.

— Вы вели не такую жизнь, как мы, Инеа-хе-юкан.

— Вы не здесь и не там, и вас задирают до крови. Поэтому я действовал.

Следующий день был днем явки Джо; он должен был доложиться суперинтенденту, что в соответствии с условиями своего испытательного срока находится в резервации.

Секретарша мисс Томсон тотчас же заметила его среди ожидающих и сообщила, что мистер Хаверман, ответственный за хозяйство резервации, хочет говорить с мистером Кингом. Джо перешел на другую сторону, в дом заведующих, и, так как, насколько позволял ему определить слух, никаких посетителей не было, он вошел. Служащий взглянул через барьер на индейца.

— How do you do?51 Вы задумали сделать колодец. Я согласен. Поручили ли вы уже провести пробное бурение, мистер Кинг?

— Письменно. Как только представители фирмы прибудут на какие-нибудь работы для службы здравоохранения, они также займутся и со мной.

— Хорошо, хорошо. Это должно быть сделано еще до морозов. Информируйте меня, пожалуйста, когда люди прибудут, я хотел бы тоже принять участие в осмотре.

Джо Кинг ничего не ответил на это. Он подошел вплотную к барьеру, однако мистер Хаверман не открыл его, он оставил разделительную линию между собой и своим посетителем.

— Нам следует еще кое о чем посоветоваться, мистер Кинг. Возможно, Айзек Бут откажется от своего ранчо. Не будете ли вы готовы в этом случае взять ранчо Бута? У вас есть теперь деньги, надо их вложить во что-то дельное. Осторожность, бережливость и терпение помогут вам устроить образцовое ранчо.

Джо Кинг не высказал по этому вопросу никакого мнения.

— Вы уже можете обдумать эту возможность. Будьте, во всяком случае, осторожны с деньгами. Вам еще не приходилось иметь дело с такой большой суммой. Вы, вероятно, и не представляете себе, как быстро протекают между пальцами доллары: колодец, дом, несколько лошадей, новый автомобиль… электрифицированная ограда вокруг вашего ранчо, овес для ваших лошадей, отдельные стойла для жеребцов… Вам надо позаботиться о постоянном источнике дохода, если вы хотите продержаться. Вы должны продемонстрировать успехи в скотоводстве. Но лошади — чувствительные животные. Вы должны научиться переносить потери. Короче, вы теперь богатейший среди бедных, но совсем бедный среди богатых.

— Да.

— Хорошо, что вы понимаете это. Если уж начало положено, трудностей становится меньше. Но нет ничего труднее нового начала.

— Да.

— Итак, я предлагаю, чтобы вы рассказали мне, как вы себе представляете дальнейшее, и мы обсудим ваши замыслы. Было бы очень досадно бесцельно растратить такие деньги. Остерегайтесь ваших товарищей по племени! Это несчастье, что каждый знает размер вашего вознаграждения. Вам будет не уберечься от родственников, друзей, от самого совета племени. Но будьте непреклонны! Не рассматривайте угощение как моральную обязанность, иначе вы за короткое время станете так же бедны, как были, или даже еще беднее. Я это вам говорю из своего плачевного опыта.

— Помогать другим не относится разве к основным положениям американского образа жизни?

— Конечно относится, но не свыше же своих сил. Ну а если вы вдруг стали миллионером, у которого государство все-таки тоже отбирает деньги, тогда учредите какой-нибудь фонд. Не раньше, иначе вы скоро сами станете зависимым от фонда. Итак, значит, вы составляете план и мы обсудим его.

— Откровенно говоря, я буду делать, что я хочу.

— Мистер Кинг, как это так! Вы живете в резервации. Вы ни в коем случае не можете делать, что вы захотите. Или вы должны оставить резервацию.

— Почему? Этого я не понимаю. К американскому образу жизни относится свобода.

— Свобода в резервации, мистер Кинг, — это свобода подросшего ребенка, который слушает советы отца и состоит под опекой отца.

— Благодарю.

Джо Кинг отошел от барьера назад.

— Чем же вы теперь снова обижены? В моих намерениях, мистер Кинг, не было как-то вас задеть. Я хочу для вас только лучшего.

— Этого всегда хотят отцы, мистер Хаверман. А не слышали ли вы когда-нибудь о том, что подросшие сыновья хотят действовать самостоятельно?

— Но вы же взрослый человек, а не тинейджер.

— Тем хуже.

— Подумайте о ранчо Бута и не раздарите все, что вы получили. Уже это меня удовлетворит.

— Что для меня важнее всего, мистер Хаверман.

Тон Джо Кинга был непостижим, и Хаверман не мог понять, уж не иронизирует ли он над его предложением. Он взглянул на Джо круглыми глазами.

И только Джо покинул канцелярию заведующих, как из дома совета племени вышли Фрэнк Морнинг Стар и Джимми Уайт Хорс и перехватили его.

— Хэлло, Стоунхорн!

Джо последовал за ними в дом совета и увидел, что в комнате заседаний все пять членов совета, и президент Джимми пригласил его сесть за стол совещания.

— Джо, — начал вождь, — у тебя богатый улов. Это великолепно, великолепно. Фрэнк тебе устроил это дело. Теперь ты богатый человек. За одну ночь. Каким образом ты собираешься теперь нам помочь?

— Как это вы себе представляете, президент Джимми Уайт Хорс?

— Да, очень хорошо, что ты спрашиваешь. Мы только что советовались. Значит, половину ты дашь Фрэнку на его культуру. Ему надо расширять танцевальный ансамбль, организовать спортивную группу. Нам надо в доме совета иметь собственный музей. Индейский музей для индейцев. Мы хотим здесь, в поселке агентуры, построить бассейн для наших юношей и девушек. Воды в агентуре достаточно, и нечего ее всю разбрызгивать в садах служащих. Нам надо получше оборудовать танцевальный павильон, чтобы мы могли привлекать народ со стороны. Нам надо иметь в резервации собственную площадку для родео, чтобы индейские мальчики могли проводить досуг и тренироваться. Нам надо улучшить некоторые дороги, но это уже не относится к Фрэнку, это Дэйва Фельда. Дэйв очень надеется на то, что, если Айзек откажется от ранчо, ты займешь его. Там у тебя мы сможем использовать многих молодых людей, которые сейчас не имеют работы. Не так ли?

— Ну и что же еще, президент Джимми?

— Да, еще самое главное. Не дай себя уговорить белым. У нас свой собственный индейский образ жизни, и нам не нужен американский. Американский разрушает нас. Мы должны помогать друг другу! Мы должны оставаться людьми, а не надрываться все время на работе. У тебя теперь есть деньги, но не думай же только о них. Никогда не забывай, что ты мог получить эти деньги только потому, что тебе помогло твое племя. Помни всегда о твоих отцах и дедах. Ты должен всегда с них пример брать, Джо! И прежде всего мы должны отпраздновать. Ты угостишь наш танцевальный ансамбль, и это будет такой вечер, которого ни мы, ни наши парни и девушки никогда не забудут. Мы думаем, в следующее воскресенье, верно?

— Что вы думаете о моем колодце?

— О колодце? Подожди же немного, не откажется ли Бут. Тогда у тебя будет колодец, и ты не затратишь ни цента.

— Но я хочу, чтобы у меня был колодец на холме, так чтобы вода шла вниз и могла обводнить мои луга.

— Это для чего же?

— Пусть это будет пример для других индейцев-ранчеро, у которых тоже такая же засушливая, плохая, холмистая земля. Пусть это будет пример для управления, что может индеец сделать на плохом холмистом участке. Пусть это будет сигнал для господ из управления хозяйством, что вода не всегда дело только службы здравоохранения. Я также выращу изгороди, чтобы защититься от ветра, я уничтожу старую, плохую траву и посею лучшую. Может быть, мы сможем все же что-то извлечь из нашей пустыни.

— Да, наверное, Джо, это хорошо и отлично даже. Но ты же не должен забывать о других. Чем помогут Фрэнку твои изгороди!

— Чем поможет мне культура Фрэнка, если мы всегда будем вынуждены жить подаянием?

— Но чем нам поможет богатство, если наши индейцы при этом не останутся индейцами! Я говорю тебе, Джо, не будь скрягой, не становись достойным презрения, но раздавай и жертвуй другим, чтобы тебя восхваляли, как щедрого человека.

— На что мне это! — Джо поднялся. — Я подумаю… что найду нужным, то и буду делать.

— Ты не можешь делать, что ты хочешь, Джо, о чем ты думаешь! Ты член нашего племени, и у тебя есть обязанности перед своим племенем.

— Вот именно.

Джимми Уайт Хорс не мог понять, то ли Джо насмехается над ним или он серьезно произнес последнее слово, и что он тогда вообще этим хотел сказать. Глаза у него стали круглые.

— Джо, — сказал он, — ты нам сын, тебе двадцать три года. Слушайся своих отцов. Они хорошо относятся к тебе.

— Так отцы поступают всегда.

— Да, это так. Ты теперь с нами, а не среди своих гангстеров.

— Это уж точно, — взорвался от ярости Джо. — Если бы гангстеры так работали, как работают в нашей резервации, их бы уже давно не было! И если мы будем еще долго продолжать так действовать, как ты это себе представляешь, Джимми, никаких индейцев больше не останется. Твои слова далеки от жизни. Они похожи на картину с ярко-зеленой прерией и пучеглазым бизоном, которую ты повесил над своим рабочим местом.

Возникло молчание неудовольствия.

Джо получил разрешение совета уйти. Его проводили неодобрительными взглядами. Фрэнк был огорчен.

Джо тронул с места свою машину чуть резче, чем он это обычно делал, и поехал с предельно разрешенной скоростью назад, в долину Белых скал.

Неподалеку от того места, где он должен был свернуть на свою дорогу, к шоссе вышел Айзек Бут и махнул ему. Стоунхорн уже настроился было на спокойный обед с Квини и Окуте, а тут переговоры с Бутом-старшим. Однако, немного подумав, он решил выяснить, что хочет от него Айзек Бут. Он свернул с дороги, подъехал к ранчо Бута. Айзек подошел к автомобилю. Его ревматизм обострился. Он хромал. И выглядел он вообще словно дерево, расщепленное молнией, больным, готовым окончательно рухнуть.

— Зайдешь на минутку, Джо?

Стоунхорн запер автомобиль и проявил готовность идти с ним. Айзек провел его через прихожую в знакомую Джо комнату. Мэри сидела на кушетке. Айзек уселся на патриарший стул и пригласил гостя тоже сесть. Джо медленно сел, не спуская глаз со старого Бута.

— Я не буду говорить о прошедшем, Джо. Это похоронено, ветер веет над этим, и растет новая трава. Я ухожу отсюда. Это бесповоротно. Я отправляюсь с женой к своим детям, которые живут далеко отсюда. Но Мэри не хочет отправляться с нами. Вот так вот.

Джо помолчал некоторое время, потом спросил:

— Что она намеревается делать?

— Я не знаю. Она хочет остаться здесь.

— Ей надо выходить замуж. Муж на ранчо всегда найдется.

— Она не за всякого пойдет. Что ты об этом думаешь, Джо? Ты и ранчеро и ковбой, у тебя теперь есть деньги, ты наш сосед. Ну, говори ты, Мэри.

Мэри смотрела перед собой.

— Ранчо здесь, скот, лошади — до сих пор это была моя работа. Моя работа. Я не хочу никуда отсюда. Я не хочу быть прислугой у своих сестер. Вы тоже еще в этом раскаетесь, Айзек, что вы отправляетесь.

— Это решено. Скот и лошади будут проданы, деньги я беру с собой, кроме той части, которая полагается тебе. Земля остается. Она принадлежит племени. Но одна ты не сможешь вести хозяйство. Значит, спрашивай у Джо, что ты у него хотела спросить.

Мэри повернулась к Кингу:

— Если ты возьмешь землю, так я буду хозяйствовать на ней, как это было до сих пор. Мы объединимся.

— Что такое земля без скота, Мэри? Надо же платить аренду.

— Не всю, часть плохая. Но полоса у дороги с колодцем и склон вверх до Белых скал — эта хорошая. Тут можно вести хозяйство даже лучше, чем до сих пор, когда за стол садились пятеро, а работников было полтора человека.

По лицу Айзека Бута пробежала тень.

— Кого же ты хочешь разводить, Мэри? — поинтересовался Джо.

— Что-то новое должны мы разводить, что теперь начинает пользоваться спросом. Черный скот или бизонов. Бизонов было бы лучше, но они опаснее, и их тяжело пасти. Но ты-то, Джо, можешь с ними справиться. Правда, они еще и дороги.

Стоунхорн посмотрел сбоку на Мэри. Он неожиданно нашел человека, который готов с ним мечтать о бизонах! С Мэри, с дочерью соседа, он играл еще в детстве. Она несколько раз прятала его потом от полиции. Она была хотя и молода, но некрасива: она походила на усердную лохматую лошадь. Ее тело никогда не возбуждало его. Но ему была близка эта мечта о бизонах прерии.

— Надо об этом поговорить, — сказал он, не давая вырваться наружу возникшему у него подъему. — Бизонов и бекинг хорсов. Как ты считаешь, сколько акров нам надо и со скольких голов мы можем начать, во что это обойдется? У тебя есть сколько-то денег, у меня тоже. Сложимся вместе.

— Да. Я подсчитаю и завтра или послезавтра приду к вам наверх.

Так как больше пока говорить было не о чем, Джо попрощался и пошел. Его воображение было занято бизонами. Он знал, что заповедник отдает молодых животных и что в прерии уже возникли первые бизоньи ранчо. Едва поев, он поделился в общих чертах о содержании своего разговора на ранчо Бута с Квини и Окуте. Окуте заинтересовался. Квини на редкость расстроилась. Джо счел, что ее утомили последние события.

На следующий день, после обеда, на шоссе в долине вдруг возникло оживление. Прикатили древние автомобили, появились четыре всадника.

Квини была дома и смотрела через окно вниз. Окуте стоял у раскрытого входа своей типи и наблюдал. Стоунхорн покинул лошадиный загон. Он встал вплотную к стене дома и разглядывал колонну приближающихся гостей с довольно определенным чувством. Джо сразу узнавал каждый автомобиль и каждого человека, на которых останавливался его взгляд.

Первыми были «закадычные друзья» его отца, которые так долго искали в бренди забвения нищеты и порабощения, пока в этой воде мечтаний, которую они называли таинственной водой, не утопили всю свою волю. Это они напились со старым Кингом в день его смерти и дрались. Теперь они приехали на четырех автомобилях. Позади них в трех следующих моторизованных экипажах ехали некоторые из родственников Джо. Они отвернулись от семейства Кинг, когда Джо был еще ребенком, а у матери произошло несчастье, и потом он уже никогда с ними больше не встречался. Связи были оборваны. Но теперь эти родственники явились в полном составе, с чадами и домочадцами. Джо предполагал возможность такого набега не менее, чем Хаверман. У него в доме стоял ящик кока-колы, имелись излюбленные и недорогие пакетики с орехами для детей. Но Стоунхорн хорошо знал, что большая часть гостей ожидала кое-чего другого. Он увидел, что Окуте, как обычно, молча вышел из типи и идет к нему.

— Будешь им давать бренди, Инеа-хе-юкан?

— Нет. В моем доме не бывает ни капли. Мой отец через это погиб.

— Мой — тоже. А если они принесут с собой бренди?

— Если они соберутся пить, я его уберу со стола.

— Возможно, пройдет это мирно.

— Возможно.

Автокараван поднялся изрезанной колеями дорогой. Автомобили были полны людей, которые теперь с радостным ожиданием посматривали на окна.

Стоунхорн, Квини, Окуте стояли на лугу перед домом и с достоинством и приличием встретили гостей, которые высыпали из машин. Прибывшие расположились, как само собой разумелось, на лугу кружком. Они не сразу принялись угощаться. Хозяева смешались с гостями, приветствовали и беседовали. Приключение в пещере давало достаточно повода для разговоров. Дети собрались все вместе и играли, мужчины подошли к загону и любовались лошадьми. Так прошло около часа, Джо выставил кока-колу, и мужчины принялись жадно пить. Квини раздала младшему поколению грецкие и земляные орехи. Расхаживая вокруг и занимаясь с гостями, Стоунхорн и Окуте поглядывали за их карманами и продовольственными сумками.

Солнце было на закате, ветер шевелил травы. Тут и там появились из глубоких брючных карманов бутылки, наполненные отнюдь не кока-колой, гости стали прикладываться к ним. Женщины принялись торопить мужей, они хотели скорее отправиться в путь, ведь они знали своих мужей. Стоунхорн и Окуте встретились как бы случайно у одной из компаний «закадычных друзей»и их молодых последователей. У Окуте были при себе оба пистолета, у Стоунхорна — только стилет. Квини помогала женщинам, которые уже собирались.

— Гудман-старший и Патрик, заберите ваши бутылки Домой. Здесь не пьют бренди! — начал сражение Стоунхорн, он говорил спокойно как о деле несущественном. Окуте стоял возле него.

— Твоему отцу, старому Кингу, стало бы стыдно, если бы он тебя слышал. Сорок тысяч, и без бренди! Не будь таким скрягой! Стыдись, Джо! Это же не бренди: то, что мы с собой прихватили, — это дерьмо. Где у тебя «Блэк энд уайт»?

— Это бренди, то, что вы притащили с собой. Бренди это, и запах его Джо Кинг различает так же хорошо, как и запах животных.

— Зачем говоришь, что наши фляжки — вонючие животные! — Гудман сделал еще глоток.

— Гудман, Патрик! Перестаньте пить! Идемте с нами в дом, Квини угостит вас, старых людей, жареным мясом. Это вам будет гораздо полезней.

Гудман молчанием выражал свой протест против такого абстинентского предложения и не прекращал пить. Одновременно три другие бутылки шли по кругу, каждый делал один-два глотка, но последний, молодой парень, Алекс Гудман-младший, выпил половину бутылки.

Окуте вырвал у старого Гудмана бутылку и разбил о камень, который лежал на лугу. Осколки разлетелись по траве, виски вытекло. Гудман-старший, лишенный своего удовольствия, вскочил пылающий гневом. Остальные пьяницы замерли, приготовившись наблюдать за разыгрывающейся сценой. Но Гудман-младший, совсем лишившись от половины бутылки разума, наклонил голову, как нападающий бык, и двинулся на Окуте.

— Что ты тут делаешь, ты, чужак! Кто тебя сюда звал красть у моего отца бренди!

— Хозяин дома, Джо Кинг, сказал тебе, что здесь не пьют бренди. Успокойся и поезжай домой. Старый Кинг в могиле. Не оскорбляйте его памяти тем, что снова пьете в его доме.

Джо стоял слева от Окуте.

Гудман и его сын прислушались к уговорам Окуте, что при их состоянии было удивительно.

— Заплати нам за бутылку, — потребовали они теперь от старого индейца.

— Я не дам вам ни доллара на то, чтобы вы, к позору своего племени, продолжали пить бренди. Вы можете взять мясо. Джо Кинг дает его вам.

— Заплати за бутылку, чужой человек!

— Успокойся и поезжай домой. Квини даст вам в машину пакет мяса.

Гудман-младший вырвал у своего соседа, инвалида войны Патрика Бигхорна, уже наполовину пустую бутылку и замахнулся на Окуте.

— Давай нам доллары, ты, чужая приблудная собака!

Окуте сохранял спокойствие и подал Джо чуть заметный знак не вмешиваться.

— Ты напился, — сказал он. — Выброси бутылку или я заставлю тебя плясать!

У парня не хватило больше терпения. При последних словах Окуте он подскочил к нему, чтобы ударить бутылкой, но Окуте не менее быстро отступил на два шага назад и стал стрелять из пистолета в землю между его ногами.

Гудман-младший потерял равновесие и был вынужден подпрыгнуть раз, еще раз, еще, и так с каждым выстрелом. Шатаясь, он подпрыгивал в пистолетном ритме, а Окуте спокойно продолжал стрельбу, все ближе и ближе к невольному танцору. Вот и второй пистолет пущен в ход. Первый Окуте бросил Стоунхорну с невысказанной просьбой перезарядить. Джо побеспокоился об этом. Он знал, где Окуте хранит в своей типи патроны. Джо с перезаряженным пистолетом появился как раз вовремя: Окуте заменил свой второй пистолет на заряженный. Нелепый танец пьяного парня рассмешил всех: мужчин и женщин, старых и малых. Взрывы смеха сопровождали треск выстрелов, а Гудману-младшему даже некогда было ругаться. Отец уставился на него в ярости и растерянности.

Женщины между тем погружали уже в машины детей и одеяла, чтобы быть готовыми к отъезду. Остальные пьяницы оставили свои бутылки и наслаждались неожиданным спектаклем. Стоунхорн использовал момент, собрал бутылки, вылил их содержимое и наполнил кока-колой. Он быстро раздал их по автомобилям.

Окуте между тем прекратил стрельбу, потому что пьяный Гудман, обессилев, разлегся на лугу. Джо схватил парня, преодолев его возникшее вдруг сопротивление, потащил его к машине Гудмана-старшего и усадил там. Остальные пьяницы обнаружили, что их бутылки исчезли, но тут же увидели их в своих автомобилях и поскорее в них забрались.

Окуте дал еще один выстрел вверх, и тогда вся колонна автомобилей двинулась вниз по изрезанной колеями дороге. Женщины и дети все еще посмеивались. Мужчины ухмылялись отчасти от удовольствия, отчасти от досады за подмоченную репутацию; во всяком случае, они не хотели показаться Окуте и Джо недовольными и неблагодарными. Как только исчез последний автомобиль, все трое в доме Кинга вздохнули.

Они собрались у очага в типи. Им и еда теперь не показалась вкусной.

Окуте поморщился:

— Стыд, как нам приходится друг с другом обращаться. Ник Шоу порадовался бы.

— Белые тоже пьют бренди, как лошади — воду.

— С нашим прежним образом жизни это не имеет ничего общего.

— Стал бы ты им запрещать, Окуте?

— Нет. Ты видишь плоды запрещения. Но я бы подумал о том, что они называют борьбой без оружия.

— Кто — они?

— Те, кто знает, чего они хотят. Нам нужны работа, свобода и доверие — свой собственный образ мыслей, своя дорога в жизни.

Джо смотрел перед собой. Он не хотел говорить…

Но Окуте словно угадал его мысли.

— Ты думаешь, что я сам из тех, кто еще и сегодня не отказывается от оружия. Когда я был ребенком, мы могли послать на борьбу десять тысяч воинов; когда я стал мужчиной, я увел через Миссури в изгнание тридцать; теперь я сед, и ты, и я — мы можем теперь применить наше оружие только поодиночке. Но чтобы существовать как народу, надо нам искать новые пути.

— Что ты хочешь сказать этими словами?

— Большое начинается с малого. Я верю, это так не может долго продолжаться. А пока тебе надо организовать спортивную группу.

— Они все еще видят во мне гангстера. Когда я организую что-нибудь, возникают неприятности.

— Ты их боишься?

— Это мне помогло сегодня.

Что было истинным значением этих слов, в этот момент еще никто не мог знать.

Но на следующее утро Джо был в пути раньше, чем Квини и Окуте, к подъехал на своем кабриолете к дому Фрэнка Морнинга Стара до начала службы. Миссис Сильвия Морнинг Стар была раздосадована звонком раннего визитера, ведь она только что наполнила резиновую ванну для себя и для детей. Но Фрэнк узнал автомобиль Джо и открыл. Только он остался стоять в дверях. Джо не нашелся сразу, что сказать.

— Что это спозаранку? — пробурчал Фрэнк. — Двадцать тысяч?

Уголки рта у Джо опустились, он поприветствовал Фрэнка поднятой ладонью, снова сел в свой автомобиль и поехал обратно в долину Белых скал.

— У него не все дома, — сказал Фрэнк себе. — Но он не так просто прикатил сюда.

Он схватил шляпу и побежал за своим автомобилем в гараж. Мотор не захотел сразу заводиться, но наконец все же подчинился, и Фрэнк поехал вслед за Джо, который уже исчез на шоссе в долине.

Он не застал Кинга дома, потому что тот ушел вниз к Мэри, но он терпеливо дождался его возвращения.

Оба уселись рядом. Квини занялась чем-то снаружи. Окуте поехал верхом на карем.

— Ну так что же ты хотел, Джо?

— Чего же ты хочешь теперь, Фрэнк?

— Да уж никак не двадцати тысяч. Но чтобы ты мне помог. Площадка для родео пригодилась бы и тебе.

— Я думаю все время не только о себе. Но нужно продвигаться вперед, и нам нельзя распылять ни себя, ни средства. Ты позаботься о деньгах или материале для ограждения и для боксов. Трибуны нам здесь не потребуются. Потом я займусь тренировкой юношей в стир-рестлинге, ловле бычков, скачке на бронке и на быке. Должно же у нас что-нибудь получиться. Это мне вчера вдруг пришло в голову. Должны же мы что-то делать.

— Ну, это же великолепно, Джо! А как твой колодец?

— Грунтовые воды находятся на глубине пятьсот футов от вершины холма. Да, вода здесь есть даже для индейцев, и бог существует не только для белых людей.

— Значит, ты еще во что-то веришь, Джо?

— Что значит верить? Например, мне не стыдно зайти к Элку в церковь, ведь слова у Элка не расходятся с делом. Мой отец принимал участие в вашей пейоти52, а потом он еще больше напивался.

— Джо, разве ты не был тоже с нами?

— В шестнадцать. Давно. Ты сам-то еще веришь в это?

— В большой день, который наступит для индейцев? Да, в это верю не только я. Но во что веришь ты, Джо?

Джо с сомнением смотрел перед собой.

— Я знаю, что я маленький и есть что-то большое. Но что? Может быть, дьявол.

— Тайна, говорили наши отцы. Они были готовы пожертвовать собой ради друга, но и постоять за себя. Ты видел шрамы Окуте? Он прошел через Солнечный танец, когда был молодым, таким молодым, как ты.

— Мне придется еще пройти сквозь огонь. Я чувствую это.

РОЖДЕСТВО В ПРЕРИИ

Выпал снег, и Стоунхорн, дополнив навес для лошадей дощатыми стенками, превратил его в конюшню. Но лошади входили и выходили через открытую дверь когда вздумается. Корм они получали в своем убежище. Все расположение ранчо было теперь обнесено электрической изгородью, как и у белых людей. Действовал колодец. Лошади вдоволь пили, и у Квини была вода для хозяйства. С обводнением лугов можно было уже начинать весной. Чему Квини вначале больше всего удивлялась, так это электрическому свету. Ей достаточно было теперь только включать или выключать его, как сэру Холи, мистеру Шоу и миссис Холленд. К яркости света она должна была сперва привыкнуть. Мягкость и тепло керосиновой лампы и свечи исчезли. Все виделось без дымки, с четкими очертаниями.

Из маленького японского радиоприемника, который стоил двадцать долларов, в тишине зимней прерии кричал, музицировал и вещал городской мир. Можно было слышать через него и голоса других стран. Снаружи, на ранчо Бутов, стало очень тихо. Айзек и его жена уехали поздней осенью, Мэри теперь одна хозяйничала в огромном для индейского ранчо доме из трех комнат и передней. Мальчик, племянник Мэри, тоже уехал к своим родителям. Мэри нуждалась в хорошей помощи, но еще никого не нашла, кто бы ей подошел. Тем не менее она на свою долю выручки от продажи скота приобрела свиней, и Квини не возражала, когда Мэри забрала к себе кроликов.

По ночам Кинги снова спали в доме, на застеленном одеялами деревянном топчане, а Окуте оставался в типи. Он до тридцатилетнего возраста не знал ничего другого, его организм был к этому привычен. По вечерам Джо и Квини большей частью час-другой сидели с ним у огня. Потрескивали сучья в огне, колебались тени, и пахло чем-нибудь жареным.

Как-то в воскресенье, рано вечером, когда солнце еще не исчезло за горизонттом, они с Джо, выйдя из типи не торопясь направились в дом. Дул порывами ветер. Квини посмотрела вокруг. Ледяное безмолвие. Скалы, освещенные заходящим солнцем, очаровывали своей нереальностью. На другой стороне, на кладбище, стояла у могилы женщина, и, так как Квини сама часто навещала кладбище и хорошо представляла себе этот клочок земли прерии, она сразу же поняла, к чьей могиле пришла эта женщина по имени Мэри Бут. К могиле Гарольда Бута.

Квини сильнее оперлась на руку Джо, вошла вместе с ним в свою хибару. Джо включил свет — все вещи в помещении стали яркими, четкими, но Квини позади них видела убитого, который лежал в крови с перекошенным лицом, с судорожно сжатыми кулаками. Она содрогнулась так сильно, что Стоунхорн почувствовал это. Он решил, что она снаружи слишком озябла, и хотел ее уложить под теплое одеяло, подкинуть в печку дров. Но Квини отклонила его заботы, была неестественно спокойна, даже весела и улеглась в постель лишь после того, когда немного позанималась рукоделием.

И вдруг в конце следующей недели ей захотелось поехать в Нью-Сити к Элку, и, так как Джо не мог оставить резервацию, она поехала одна. Стоунхорн проводил ее, посадил в машину, но не спросил о ее намерениях даже взглядом, и она молчала и решила лишь тогда перед ним все выложить, когда сама будет к этому готова.

Когда Квини выехала, земля еще лежала в утренней дымке. Впереди у нее был целый день. Поскольку пошел снег, ей пришлось ехать осторожно, она не могла двигаться с большой скоростью. Но все равно она еще до полудня достигла поселка предместья и застала Элка и его жену дома. Дети играли у соседей. Квини захватила с собой еды, что в доме этих бедных людей было очень кстати. Воды Элк с женой навозили уже на своем стареньком автомобиле на три дня. Квини снова поняла, от каких она теперь избавилась забот. Не живет ли и она теперь по другим законам? И она вспомнила свои собственные слова, которые она когда-то сказала Крези Иглу.

Разговор все не завязывался, потому что Квини не знала, как ей выразить свою просьбу. А Элк об этом не догадывался и, естественно, не мог ей помочь. Так прошло часа два. Позвали детей, все вместе поели, начались разговоры, приятные, дружеские, но без определенной цели. Наконец Квини набралась смелости и сказала:

— Элк, я хотела бы поговорить с тобой, как со священником.

Тогда жена вышла наружу, взяла с собой детей, и Квини осталась одна с Элком.

— Тебе придется набраться терпения, Элк, я не могу это так просто объяснить, как я в школе даю ответ или ставлю вопрос. Это что-то такое, что не умещается в голове школьницы.

— Так начинай, Квини.

— Когда наши предки убивали врага, они снимали с него скальп, как свидетельство победы. Окуте еще носит с собой один скальп. Это скальп человека, который убил его отца. Но вокруг скальпа нужно танцевать, ведь дух убитого жил и готовился мстить. Его надо было умилостивить. Ты знаешь это?

— Я знаю это.

— Гарольд Бут не умилостивлен.

— Ты оправдана, Квини.

— Но они не подумали о том, что он еще не умилостивлен.

Элк задумался.

— Это правильно, то, что ты говоришь, и все же — неправильно. Наши предки вырывали томагавк и сражались друг с другом. Смелые, честные мужчины сражались друг с другом, и дух убитого нужно было умилостивить. Но наши отцы и не думали умилостивлять духов убийц, ведь, принимая смерть от волков, они сами оставались неумиротворенными.

— И среди них были убийцы?

— Да. Были люди, которые говорили, что они стреляют дичь, но на самом деле они стреляли наших братьев. Такие люди были. Никто не снимал с них скальпа, и никто не умилостивлял их, если их приходилось убивать.

— Стоунхорн может переносить дух неумилостивленного, и Окуте — тоже. Но я этого перенести не могу. Из досок, по которым я иду, взывает кровь. На кладбище, которое я больше не посещаю, лежит под землей перекошенное лицо и трава напитана его ненавистью. Я вижу это. И я этим убита.

— Постройте себе новый дом, Квини.

— Элк, это не то. Как могу я молотком и деревом стереть это лицо? Это же не из плоти и крови. Тайна должна быть стерта тайной, а дух должен быть потушен духом и умиротворен. Ты же священник.

— Но не шаман.

— Почему? Что это значит — священник, а не шаман? Шаман — это тайна. Наши предки верили в святую тайну, и я тоже верю. В нашей церкви мы поем и молимся ему, Вакантанке53. Белые люди называют его богом. Ты ведь знаешь его так хорошо, что он для тебя уже больше совсем не тайна?

— Еще большая тайна, чем для наших предков.

— Священники, которых белые люди называют католическими, могут снять проклятие. Они кропят чистой водой, тогда проклятие отступает. Элк, ты должен прогнать кровь и лицо, иначе они будут преследовать моего ребенка.

— Квини, ты не виновата. Он хотел тебя убить. Ты боролась, вот и все.

— Но лицо — под травой, а кровь — в доме. Их не прогонишь и не умилостивишь. И еще больше тайн приходят мне во сне, Элк, ты будешь молчать, как должен молчать священник католической церкви?

— Я молчу. Я молчу не ради другого священника и не ради твоей просьбы, Квини. Я молчу ради великой тайны.

— Тогда я скажу тебе, что Стоунхорн, обороняясь, убил двух человек, которые вместе с Гарольдом Бутом хотели увести подальше украденных лошадей и на его окрик ответили выстрелами по нему. При этом была застрелена наша кобыла. Бут ее застрелил. И Бут тела изуродовал и сжег, чтобы никто их не узнал.

— Никто их не обнаружил?

— Никто их не обнаружил. Но мне снятся они.

— Сказать тебе, кто они были?

— Элк!

— Да, Элк скажет тебе, кто они были. Старый О'Коннор, по кличке Блэк Энд Уайт, и Бренди Лекс. Они занимались контрабандой наркотиков для белых и бренди для индейцев. У них Бут доставал себе виски. Мы все это знали. Бут должен был отвечать за кражу лошадей, и эти оба тоже исчезли, никто их больше ни видел. Но если бы у нас были их тела, было бы легко доказать, что они были сообщниками Бута.

— Так оно и было.

— Да, так это и было.

— Я благодарю тебя, Элк. Теперь мне легче. Но что мне делать, чтобы лицо Бута оставалось в земле, а его кровь исчезла?

— Пригласи к себе Мэри. Если она будет в твоем доме, кровь исчезнет, а если ты с ней сходишь на могилу, лицо лжеца останется в земле.

— Элк!

— Что, это так трудно? Мэри будет упорствовать?

— Наверное, нет. Она будет уступчивой по причине, которую я не переношу.

Элк испытующе посмотрел на молодую женщину.

— Что ты не переносишь, Квини?

— Я не переношу то, что она любит Джо.

— Ты в этом уверена?

— Нет слов и знаков. Но я знаю это.

— Ты не можешь этого перенести? Наши отцы имели временами двух или трех женщин в своей палатке. Женщины любили друг друга и помогали друг другу. Сегодня так не должно быть. Но разве надо ненавидеть?

— Элк, ненависть и любовь есть одно. Их не разделить. Они как бог и черт.

— Квини, Джо — твой, и ребенок — твой. Мэри скромна и молчалива. Можешь ли ты ее в самом деле ненавидеть? Она тебя не ненавидит, она даже тебе помогает.

— Я этого никогда не пойму, Элк.

— Ты красива, Квини, и твоя любовь как сильный магнит. Мэри некрасива, и от нее не исходит никаких лучей. Она научилась смирению, и она работает. Должна ли ты ее за это ненавидеть?

Квини молчала.

— Квини, если ты не смягчишь свое сердце, то кровь не исчезнет и лицо не скроется под землю. Я тебе говорю это, и так оно и есть.

— Элк, я буду молиться о том, чтобы я это смогла. Наши отцы и матери тоже молились.

— Они это делали.

Вечером Квини возвратилась назад.

Джо и Окуте ждали ее с едой. Обоим бросилось в глаза, что молодая женщина смущена и избегает смотреть на Джо. Окуте хотел сразу после еды уйти, потому что он чувствовал, что молодым супругам надо о чем-то поговорить. Но Квини попросила его остаться.

— Что случилось? — спросил Стоунхорн.

Квини испугалась его не совсем обычного тона, ведь он был чужд ее снам, и об этих снах ей надо было теперь говорить. Она не могла долго скрывать перед мужем причину своего страха. Она не могла больше за нее держаться и выложила ему.

— Джо, я сказала Элку, что ты застрелил двух конокрадов, и что Бут сжег тела и изуродовал, и что их никто не обнаружил.

— Ах! — Джо стал как чужой, Квини испугалась.

— Элк будет молчать… Джо.

— Так же хорошо, как ты? — Это была издевка.

Квини сперва не ответила. Она была в полном смятении. Наконец она тихо произнесла:

— Это были два бродяги. Блэк Энд Уайт-старший и Бренди Лекс.

— Как и следовало ожидать. И что же теперь?

Квини залилась слезами.

— Тебе надо облегчить свою совесть и донести на мужа? Ты уже была в полиции?

— Нет! — вскрикнула Квини.

— Что же это все должно значить?

— Джо, я поступила неправильно?

— Не разыгрывай наивность. Это невыносимо. Что ты еще рассказала Элку?

— Я не могу этого повторить.

— Что-то о супружеской постели?

— Джо!

— Итак, пожалуйста, что ты там еще наговорила?

— Я боялась Гарольда Бута. На полу нашего дома кровь, под корнями травы его лицо…

— Ты раскаиваешься, что его застрелила? Тогда, когда ты в нашу первую ночь пустила пулю в Джесси, ты была больше индеанкой!

— Это было другое… в открытой прерии… и это был гангстер… я его не знала.

— А-а, да, гангстер. Однако Гарольд не был таким злым, а? И ты его знала? — Джо стал только еще отчужденнее.

— Стоунхорн!

— И почему «боялась»? Элк тебя успокоил?

— Если ты так спрашиваешь, ты не заслуживаешь ответа.

— Отказываешься давать показания. Как же я должен тебя спрашивать? Нежно?

— Джо, не будь таким пошлым. Я не знала, что ты можешь быть таким пошлым.

— Я тоже кое-что не знал, голубушка моя. Супружество — это как ганг54. Кто болтает — исключается. По меньшей мере, это. Так нельзя вместе работать.

— Джо, преступления — это же не работа. Порокам не место с этим словом.

Джо рассмеялся:

— Ладно, расскажи-ка мне лучше, как же ты хочешь умилостивить призрак Гарольда? За этим-то ты ведь и отправилась, не так ли?

— Да!

— Пожалуйста! — Тон Джо стал еще саркастичнее, ведь он терзал не только Квини, но и самого себя.

— Это может сделать только Мэри. — Когда Квини произнесла это имя, она старалась проследить за выражением лица Джо. — Мне надо сходить с ней на могилу, и я должна пригласить ее в наш дом… в который она никогда с тех пор не входила, хотя ты как-то сказал, что она будет приходить.

— Ну, попытай свое счастье. Из нее получится прекрасный жрец. Я пока в типи к Окуте. Теперь тебе лучше будет спать одной. И ты должна сказать себе: мне не нужны больше никакие другие мужчины, ни священники, ни привидения. Если тебе без таких доверенных не обойтись и твое сердце время от времени должно изливаться, тогда отправляйся назад к своим родителям. Я сказал. Хау.

Стоунхорн поднялся и вышел вон. Поднялся и Окуте. Квини молча молила Окуте хотя бы о знаке сочувствия, но он не обратил на нее никакого внимания. В деле, которое могло стоить Джо жизни, она нарушила доверие и молчание, и даже Окуте не нашел ей оправдания.

Квини осталась одна.

Она сделала все то, что как будто бы делала обычно каждый день, потом вымылась, разделась и улеглась на топчан, на котором она много ночей переживала страх, тревогу и блаженство.

Она выключила свет, чтобы в темноте еще больше почувствовать одиночество в этом доме, повернулась на спину и положила руки на грудь и тут почувствовала движение под сердцем. Маленький Стоунхорн, конечно же, противился тесноте. Это успокоило ее, и около полуночи она задремала.

На следующий день, не дожидаясь, пока Джо объявит, что не будет ее провожать, она уехала на автомобиле в школу. Вечером она пошла на ранчо Бутов к Мэри. Та как раз кормила своих свиней и держала в руках пустое ведро, когда увидела Квини. Мэри не торопилась и не медлила, она вычистила ведро, поставила его на свое место и подошла затем к Квини.

— Что случилось?

Квини неопределенно махнула рукой.

— Ну, заходи же.

Квини послушно пошла с Мэри в утопающий в снегу дом. Родители большую часть мебели взяли с собой. Мэри остались только кушетка, на которой она обычно располагалась в жилой комнате, стол, два стула и шкаф. Квини села на один из стульев, Мэри — на другой. Квини — Тачина сама себя больно ткнула в бок. Она решила говорить все напрямик, а не путаться в пустых фразах.

— Мэри, я никак не могу примириться с тем, что мне пришлось убить твоего брата. Мне с этим никак не примириться. Он тоже не примирился с тем, что умер. Он меня ненавидел до последнего вздоха. Поэтому он и хотел меня задушить. Но должен же быть этому конец, ведь так я не могу жить.

Мэри посмотрела на Квини:

— Ты оправдана.

— Такой ответ, Мэри, я могу и сама себе дать. Но он мне не помогает.

— Это же не убийство отца, которое тоже произошло в вашем доме.

Квини немного повременила, прежде чем продолжить разговор.

— Мать Стоунхорна была в крайности, когда она это совершила. Дело шло о ее ребенке. Это еще хуже. Вот теперь Гарольд. Я в первый раз снова произношу его имя. Мэри, что мне делать?

Мэри сжала одной рукой другую.

— Делать? Слишком поздно, Квини. Я всегда думала: если бы ты полюбила не Джо, а Гарольда, может быть, все было бы иначе. Джо ты вытащила, он тоже достаточно глубоко завяз. Но Гарольд опускался все глубже и глубже. И я, значит, думала: если бы она любила Гарольда, все бы было иначе. Я долгое время думала так. — Мэри прервалась. — Но теперь я больше так не думаю. После истории с лошадьми я больше так не думаю. Гарольд, ты знаешь, всегда любил лгать. Еще ребенком. Я тогда расплачивалась, когда он лгал отцу и матери на меня, и я была всегда во всем виновата. Поэтому я временами ненавидела его. Потом он был снова хорош ко мне, и я ему верила. Так вот все и шло. И вот наконец… наконец он стал злым человеком, скверным. Бог ему судья.

— Что же мне делать, Мэри?

— Лжеца не умилостивишь ты и в могиле, Квини. Я ходила туда, где теперь над убитым растут травы. Я думала еще раз: если бы Квини его любила, возможно, не кончилось бы все так ужасно.

— Я не могла его любить.

— Нет, ты всегда была благосклонна к Джо, даже еще ребенком. Хотя иногда и поглядывала приветливо на Гарольда, словно бы хотела вскружить ему голову. Может быть, тебе это было нужно, чтобы испытать свою силу или чтобы возбудить ревность Джо. Может быть, ты иногда и жалела Гарольда и хотела его как-нибудь подбодрить. Ты очень рано стала привлекательной девушкой, хотела ты того или не хотела. Уже с одиннадцати-двенадцати лет на тебя заглядывались мальчики.

— Это правда, Мэри, и это было плохо, хотя для меня это была просто игра. Но что мне теперь делать?

— Что за странный вопрос, Квини! Что же тебе теперь делать! Лжец — это лжец, и покойник — это покойник. Тут не нужно больше никаких дел и никаких слов.

— Но его лицо в земле под травой, и кровь в нашем доме.

Мэри улыбнулась слабо и серьезно:

— Квини, ты художница. Художники всегда видят удивительные сны, иначе они бы не были тем, что они есть. Возможно, ты права, это действует на нервы. Но меня это не беспокоит. Он лгал, он воровал, он оклеветал Джо в надежде, что его замучают до смерти, и, наконец, он хотел убить тебя. Я не знаю, что вы там в последний час говорили. Но наверняка о чем-то, что пришлось ему не по нраву. И покойник — это покойник.

— Ты говоришь, как сказали бы наши отцы.

— Может быть, Квини, хотя в моих жилах четверть белой крови, а у тебя ее нет. Но ты была в художественной школе, а я работаю в прерии с животными, это совсем другое.

— Зайдешь как-нибудь к нам? Джо сказал, что ты будешь к нам заходить.

— Так уж получилось, что Джо спустился ко мне.

По лицу Квини пробежала тень.

— Ты была бы для Джо лучшей женой, чем я.

— Квини, я не говорила, что я к вам не хочу подняться. Но я думаю, тебе это лучше так. Ты жена Джо.

Квини бросило в жар.

— Мне не лучше так. Приходи на Рождество.

— На Рождество? Я вам помешаю.

— Кому?

— Кому? Вам. Да, я вам помешаю.

— Мне — нет, Мэри. Пожалуйста, приходи. Я одна.

— Я могу праздновать и с моими свиньями, и с твоими кроликами, которые у меня хорошо прижились. Я думаю — нет, чтобы ты не думала, к елке Гарольд не приблизится. Дерево святое. Таким оно было всегда.

— Ты придешь, если будет дерево?

— Если ты не отступаешься… ладно, приду.

За день до Рождества Квини пошла в рощу поискать маленькую елочку. Тут, на сухой земле, росли только сосны, она не нашла ни одной, опечалилась этим, и наконец удовлетворилась молоденькой сосенкой.

Дерево было важнейшим атрибутом большого солнечного танца летом, уже с древних времен оно считалось предками Квини святым, и обычай в Рождество украшать дерево свечками поэтому быстро укоренился у индейцев.

В Рождество вечером пришла Мэри.

Она принесла подарок — старинный, перешедший по наследству от дедушки Айзека, выкрашенный в синий цвет грудной панцирь из пустотелых палок. У Квини был приготовлен для Мэри встречный подарок — одно из ею самой изготовленных ожерелий.

Женщины сидели вдвоем. Квини выключила электрический свет и зажгла свечки. При этом у нее потекли слезы, которых она не могла сдержать. Мэри ничего не спрашивала.

При свечах помещение стало выглядеть как прежде. Квини вспомнила о старом Кинге, о разбитой лампе и еще о многом, что тогда происходило. Она вытерла слезы, и могло показаться, что мечтательное, слезливое настроение связано с этим светом свечей. Но Мэри видела, что ни Джо, ни Окуте не пришли. Она ничего не спрашивала. Синий грудной панцирь остался лежать на столе.

Женщины молча сидели друг подле друга час, другой. Свечи сгорели, Квини вставила еще раз новые, которые опять таяли в тихом пламени. Когда они погасли, Мэри поднялась. Она подошла к Квини и обняла ее.

— Теперь дух Гарольда исчез, — сказала она. — Можешь спокойно спать.

Квини довела Мэри до изрезанной колеями дороги. На небе сияли звезды, снег сверкал под их светом. Квини поднялась на кладбище, подошла к известным ей могилам старого Кинга и матери Тачунки-Витко. Подошла она и к могиле Гарольда Бута.

— Я не могу дать тебе покой, — сказала она, — ты со своей виной должен идти к Вакантанке.

Прежде чем покинуть кладбище, она долго смотрела на другую сторону, на Белые скалы. И к ней пришел покой.

И в типи, которая стояла рядом с домом, два человека вместе проводили вечер, Окуте и Стоунхорн. Они поели, покурили, а потом смотрели на огоньки в прикрытом очаге. Дерева они себе не принесли. Окуте ушел в свои воспоминания. Прошли часы, и он нарушил молчание, он вторгся в конфликт между Джо и его молодой женой.

— Ты переоцениваешь Квини, мой сын. В этом она не виновата.

Джо вскочил:

— Если бы она проговорилась под пытками! Никто бы за это женщину не упрекал.

— Знаешь ты, Стоунхорн, что для нее было пыткой?

— Что ей нельзя было болтать. Да.

— Мы не позаботились раньше о таких вещах при женщине не рассуждать.

Стоунхорн побледнел.

— Сегодня выросли другие девушки, — спокойно продолжал Окуте, — а это было делом старых традиций. Ты от Квини слишком многого требуешь. Она убила Гарольда, это было почти свыше ее сил. Она и до того много пережила, ты не можешь отрицать этого. Теперь еще к тому же два неопознанных трупа, если даже и из необходимой обороны… — Окуте скривил лицо. — Для нее это что-то совсем иное, чем работа…

Стоунхорн поднялся:

— Окуте! Ты тоже все еще считаешь меня гангстером? Именно так ты со мной говоришь.

— Я не говорю этого, Инеа-хе-юкан, потому что это было бы неправдой. Ты вообще никогда не был тем, что есть большинство белых гангстеров. Они на свой манер ищут выгоду, ты хотел на свой манер бороться против тех, кто стал твоим врагом. Я был военным вождем; когда я был молод, я убивал врагов, как на охоте бизонов. Это было моей работой; все люди в племени ждали от меня, чтобы я ее хорошо делал. Я могу понять то, что ты говоришь, но она этого не понимает, и ты должен с нею говорить так, чтобы она могла тебя понять. Послушайся меня. Я стар, и ты мой сын.

Стоунхорн снова медленно опустился на свое обычное место, на медвежью шкуру.

— Ты еще никогда не рассказывал о себе, Окуте.

— У меня есть впереди несколько месяцев. И почему бы тебе не узнать, что в молодости я был военным вождем? Тогда, когда строили железную дорогу и искали золото. Они грабили нас и нашу землю. И я боролся, хотя я знал, что эта бесполезно. Они обманули меня и захватили в плен. Когда казалось, уже все потеряно, они снова отпустили меня на свободу. Я увидел еще раз Тачунку-Витко. Он передал мне свой свисток. Потом мы ушли в Канаду. Большие отряды Татанки-Йотанки должны были вернуться, их принудил голод. Мы были маленькой горсткой, у нас было немного золота и много лошадей. Там мы начали работать, но уже не как охотники, а как скотоводы, только не в резервации, а на свободной земле. Тебе надо как-нибудь с Квини приехать и на это посмотреть.

— Ты так думаешь?

— Да. Ты мой сын. Моего любимого сына убил буланый жеребец, когда мальчику было десять лет.

С этого вечера Стоунхорн ждал момента поговорить со своей женой. Он был еще не в состоянии его искать.

Однажды воскресным днем, когда снежный покров уже стал серым и Квини сидела у Мэри перед крольчатником на солнце, отсутствующая, со ставшими узкими губами, Мэри заметила также сухо, как и всегда:

— И долго это будет у вас еще продолжаться? Пока вся резервация об этом не заговорит? Не можете терпеть друг друга, так, по меньшей мере, хоть возьмите себя в руки. Наступает весна, приходят бизоны, у тебя вот-вот родится ребенок. Надо ли, чтобы Холи, и Шоу, и Хаверман, Джимми, и Билл Темпль раззевали пасти и говорили: ну вот, Квини и наелась досыта своим гангстером? Чем больше вы друг с другом не разговариваете, тем больше говорит ваше молчание!..

«Я не могу заговорить первая, — уверяла Квини себя, — он мне ответит своей презрительной усмешкой». И все более сложным становился узел ее мыслей.

СНОВА ВЕРНУЛИСЬ БИЗОНЫ

Квини получила вызов в суд племени. Так как их ранчо почта не обслуживала, а сама Квини зимой и во время весенней распутицы редко появлялась в поселке агентуры и на почте, то письмо направили в школу с продуктовым автомобилем. Миссис Холленд передала письмо ей. Вернувшись домой, она ни с кем не говорила о вызове, хотя ее это очень тревожило. Вечером она поела немного, потому что хорошо пообедала в школе, рано улеглась в постель и лежала в темноте с открытыми глазами.

Утром Квини поднялась в обычное время, но Стоунхорн и Окуте хорошо видели, что она отправилась не в школу, а в агентство. Беспокойство передалось мужчинам.

Точно в девять Квини была перед зданием суда, и ей сразу же удалось попасть к Крези Иглу. Рунцельман сидел рядом со слепым, готовый вести протокол.

— Миссис Квини Кинг?

— Да.

— Вы нам достаточно известны. У нас несколько вопросов относительно вашего мужа. Вы можете ответить, если захотите, можете также и не отвечать на них.

— Спрашивайте.

— Как часто ваш муж выпивал за последние месяцы?

— Ни одного-единственного раза.

— Что произошло у вас во время последнего визита родственников и друзей?

— Кое-кто из них притащил с собой бутылки, и они хотели устроить попойку. Муж воспротивился, он вылил содержимое бутылок и наполнил их кока-колой. Одну из бутылок разбил мистер Окуте.

— Но была же стрельба!

— Да. Молодой Гудман успел все-таки выпить чуть ли не полбутылки бренди, и мистер Окуте стрелял из обоих своих пистолетов ему под ноги. Молодчик поплясал немного, и никаких бед.

— Ваш муж тоже держал пистолет в руках.

— Окуте передал ему перезарядить. Он не стрелял.

— Часто ли ваш муж в последнее время принимал наркотики?

— Он не употребляет наркотиков, он избавился от последствий пребывания в тюрьме.

— Как идут дела в вашем хозяйстве?

— Хорошо. Мы экономим, муж вместе с Мэри хочет купить бизонов, собирается разводить. Пасти можно на лугах Бутов.

— У вас, видно, не так плохо с деньгами?

— Сейчас как раз плохо. Но в ближайшее время я надеюсь получить за мой холст «Танец в ночи».

— Ваш муж собирается летом в Калгари на родео?

— Да.

— Знакомы ли вам имена Бренди Лекс и Джон Блэк Энд Уайт?

— Я слышала о них.

— Не известно ли вам что-нибудь о местонахождении Лекса и Джо?

— Нет.

— Не делал ли муж попытки воспользоваться вашим огнестрельным оружием?

— Нет.

— Он работает нерегулярно?

— Нет, постоянно.

— Есть ли свидетели этому кроме вас?

— Мэри Бут и мистер Окуте. Мистер Хаверман и Дейв де Корби также знают, что делается у нас на ранчо.

— Что делает ваш муж в свободное время?

— Он учится. Он пишет и читает.

— Это правда?

— Я не имею привычки лгать, Эд Крези Игл.

— Можете ли вы назвать книги, которые он читает?

— Грамматика, словарь, книги по коневодству, разведению бизонов, история индейцев, путешествия.

— Где он берет книги?

— Осенью получил в школе.

— Заплатил за них?

— Да.

— Благодарю вас, миссис Кинг. Мы попросим вашего мужа через две недели побывать у нас. Для упрощения дела мы передадим с вами повестку. Можно попросить вас вручить ее?

— Да.

Квини получила запечатанный конверт и отправилась домой. Она приехала около полудня. Стоунхорна она нашла у лошадей. Подошла, молча протянула письмо.

Ей хотелось обо всем рассказать, сообщить, что разыскивают обоих контрабандистов. Но она сдержалась.

Едва Квини отошла, Стоунхорн раскрыл письмо. Быстро прочитал его, сунул в карман. Он продолжал работать, но беспокойство росло, хотя внешне он оставался невозмутимым.

На четырнадцатый день Квини не взяла автомобиль и попросила Окуте проводить ее на лошади до школьного автобуса. Стоунхорн отправился на автомобиле в суд. Когда он отметился о прибытии, его провели к старому председателю суда, рядом с которым сидели Эд Крези Игл и Рунцельман.

— Мистер Кинг, — сказал старый судья, — мы хотим сообщить вам приятное известие. Суд в Нью-Сити вынес решение о прекращении наблюдения за вами. В любое время вы теперь можете покидать границы резервации. Вам разрешается носить огнестрельное оружие. Мы надеемся, что вы оправдаете наше доверие.

Джо получил конфискованный у него пистолет.

— Благодарите за все это мистера Хавермана и вашу жену, — в заключение сказал президент. — Они оба много сделали для вас.

Джо подтвердил, что ему это понятно, и пошел.

Возвращаясь домой, он раздумывал: «Что за сочетание — Хаверман и моя жена! Хаверман хочет, чтобы я проехался по стране и закупил бизонов. Это ясно. Он будет потом хвастаться этим. Чего же хочет Квини?»

К вечеру Джо узнал от Окуте, который вернулся домой, ведя в поводу свободную лошадь, что Квини не вернулась со школьным автобусом. Ученики сообщили Окуте, что ей было очень плохо и она сейчас находится в лазарете школы: в больницу ее отправлять в таком состоянии было нельзя.

Стоунхорн вскочил в автомобиль и поехал со скоростью, на которую только была способна старенькая машина, не думая о том, что дорога покрыта тающим снегом и его могут оштрафовать. Когда он приехал в школу, миссис Холленд уже не было. Он обежал вокруг здания. Наконец Эрика, которая жила в интернате, сказала:

— Сердечный приступ, мистер Кинг. Мы никого к ней не пускаем, кроме доктора Эйви. Его вызвали по телефону. Она все время спрашивает о вас, словно боится чего-то. Я прошу, пройдите к ней, но помните, что ей нельзя волноваться.

Эрика провела Стоунхорна в лазарет. Перед дверью они столкнулись с Эйви, он только что вышел оттуда.

— Хэлло, Кинг, где же вы были?

— В суде.

— Ах, так вот почему ваша жена чуть не умерла от страха. Ну и что ж?..

— Я получил обратно пистолет.

— О небо! И из-за этого ваша жена едва не умерла! Сейчас заснула. Проходите, но держите себя тихо до тех пор, пока она сама не проснется.

Стоунхорн вошел в лазарет и неслышно прикрыл за собой дверь.

Он сел на табуретку рядом с постелью Квини.

Около часу она спала спокойно, потом ей, наверное, приснился дурной сон. Стоунхорн чуть дотронулся до нее. Она открыла глаза и долго не шевелясь смотрела на него. Потом протянула руку и потрогала его, точно хотела убедиться, действительно ли перед ней существо из плоти и крови.

— Это все-таки ты, Джо.

— Да.

— Это… что-то было связанное с этим… Бренди Блек…

— Нет, Квини.

— Нет?

— Нет!

— Я боялась. За тебя боялась. Я думала, что я виновата… Я не хотела больше жить. Люди, которые не умеют держать язык за зубами, должны умереть. Не так ли?

— Квини, ты что-нибудь приняла?

Она покачала головой:

— Нет, Джо. Это не для нас. Ведь мы дикари. У меня просто… как это называется?

— Вегетативная нервная система.

— Да. Мы управляем ею.

— Если хочешь, поспи еще, Квини. Я побуду здесь.

— Увези меня, Джо.

— Если разрешит Эйви.

Квини попыталась улыбнуться.

— Эйви… Тебе не обязательно его слушаться. Возьми меня.

Стоунхорн поднял ее на руки и понес в автомобиль. Здесь она не могла улечься, но он удобно устроил ее на сиденье, и Эйви, наблюдавший за ними, ничего не сказал.

Джо ехал медленно, и только к ночи они вернулись домой. Квини, наверное, могла бы уже и самостоятельно дойти до дома, но она позволила нести себя через мокрый, скользкий луг и, как новорожденную, уложить на жесткое ложе.

— А все же я намного слабее тебя, — сказала она после долгого раздумья. — Когда же ты доставишь теперь бизонов?

— В ближайшие две недели, Квини. О, это будет праздник!

За день до прибытия бизонов Кэт Карсон встретила своего коллегу Хавермана в начале обеденного перерыва.

— Хаверман, как вы завтра? Пойдете смотреть бизонов?

— Конечно, я должен их посмотреть.

— Не найдется ли там, на «трибунах» дома Кинга, еще одного местечка?

— Только на крыше. Там, пожалуй, безопаснее. Меня интересует, как они справятся с этими бестиями. Бизоны коварны, и от них можно ожидать всякого.

— У вас уже есть опыт, Хаверман?

— Да, в заповеднике. Однажды, ничего не подозревая, я остановился там. Мы с женой завтракали, а наш малыш резвился. И вдруг — бизон!..

— Спокойствие, Хаверман, ведь вы же живы! Вы покинули поле битвы?

— Мы бросили все! Автомобиль никак не хотел заводиться. Я и сейчас покрываюсь потом, как только вспомню об этом.

— В заповеднике нельзя покидать дороги. Вы не знали об этом?

— Я знал, но со мной была жена. А у женщин вечно какие-нибудь причуды.

— У бизонов — тоже. Ковбои заповедника не отваживаются перегонять стадо. Животные стихийно перекочевывают с места на место. Любопытно, как Кинг будет справляться с этими дикарями прерий. Но на крыше дома мы можем считать себя в безопасности. Холи приедет?

— Завтра — только Эйви… Вероятно, будет еще немало народу… Ну а в случае неудачи — Кинг ведь, к счастью, отличный стрелок. Тогда мы увидим охоту на бизонов.

— Надеюсь, Кингу не придется расстреливать свои собственные деньги.

Завтра наступило.

Снег большей частью уже растаял, его остатки ночью прихватил мороз. Дул ветер, в небе плыли облака, гнулись травы. Желто-серой стала не видавшая плуга земля, дикая, бесконечная, только несколько дорог пересекало ее да одинокие домики терялись среди холмов и долин. Это было царство сосен, кактусов и колючих трав.

Квини и Мэри приготовляли праздничный стол. Окуте, как и приличествует старому вождю, был щедр, и Мэри всего накупила. С утра в воздухе пахло жареным мясом. Квини была занята на кухне, Мэри — в палатке. Несколько семейств уже расположились на лугу перед домом. Была суббота. У всех было достаточно времени, чтобы отдать дань древнему доброму обычаю охотничьих племен — поесть вволю мяса.

Зрители собирались. Бизоны и сопровождающие их люди были на пути от Нью-Сити к резервации. Бык, великолепный экземпляр для нового племенного стада, находился в высокой клетке, установленной на прицепе, который тащил трактор. За ним следовали четыре грузовика, и на каждом по самке. Стоунхорн, Окуте, молодой Гудман, один из бесстрашных индейцев-ковбоев, и двое ковбоев с ранчо, откуда везли бизонов, хорошо знали животных. Мужчины в кожаных куртках были с тяжелыми бичами, электрическими штоками, лассо и пистолетами. Погрузка животных на автомобили была нешуточным делом. Особенно упрямился бизон, но Окуте все-таки перехитрил его и загнал в клетку. Зверь попытался силой вырваться на волю, налегая на стену. Один из опытных ковбоев ранчо и Стоунхорн ослабили его сильнейший наскок на переднюю стенку громким, звонким, выстрелоподобным щелканьем бича. Теперь темношерстный молодец стоял, прикованный цепью к полу. Это положение его совершенно не устраивало, и он громким ревом выражал свою ярость.

Ковбои сидели в кабинах рядом с водителями. Окуте на своем спортивном автомобиле вместе со Стоунхорном ехали позади клетки с быком. Когда колонна проезжала через поселок агентуры, все стояли у окон и дверей.

Автомобили повернули на дорогу, ведущую в долину Белых скал. Здесь ветер был свежее.

Как только показался дом Кинга и люди, ожидающие колонну, увидели их, навстречу им вместе с ветром понеслись многоголосые крики: «Татанка! Татанка! Бизоны! Бизоны!»

С бизонами жили индейцы прерий; гибли бизоны, и они умирали.

«Вернитесь, мертвые и бизоны!..»

С этим кличем побежденные танцевали, с этим кличем они падали под пулями карабинов, мужчины, женщины, дети.

Бизоны возвращаются! У стариков на глазах выступали слезы, молодые едва сдерживали волнение. Немногие из них видели бизонов.

Автоколонна направилась на луг, к ранчо Бута. Туда, вверх по склону, от шоссе вела полевая дорога, которую предстояло преодолеть автомобилям. Глубокие колеи пролегли по заросшей земле.

Стоп! Моторы заглушены. Автомобили остановились на значительном расстоянии друг от друга. Шоферы не покидали кабин. Ковбои выскочили из машин. Стоунхорн позаботился о том, чтобы трое помощников и лошади были в готовности.

— Сначала самок, — сказал старший, сеньор-ковбой, — из бизоньего ранчо.

С помощью Алекса Гудмана он открыл борт одной из машин и положил трап. Гудман прыгнул в машину, чтобы согнать животное вниз. Это было небезопасно, но он действовал проворно. Старший помог ему. Самка была молодой, добродушной и ловкой. Почувствовав под копытами сходни, она быстро спрыгнула, сделала несколько прыжков и удивленно остановилась. Вытянула голову, замычала. За последние девяносто лет это было первое мычание бизона на земле Белых скал. А ранее они тысячелетия царили здесь.

Не у одного старика сильней забилось сердце, когда послышался этот почти забытый звук. Квини подошла к своей бабушке, которая не могла отказать себе в удовольствии приехать в такой день.

Вдруг раздалось мычание бизона с другой стороны долины, где был дом Кингов. Все вскочили, прислушались. Окуте и Стоунхорн остановились у автомобиля с быком.

— Проклятье! — вырвалось у Окуте; это слово, известное ему со времени постройки «Юнион Пасифик», он никогда не употреблял. Ему показалось, что с противоположного склона долины донесся охотничий клич его племени.

Бизон насторожился. Накопившаяся за время поездки злоба вылилась в слепую ярость против предполагаемого соперника. Он рванул цепь, которой был прикован за ногу, опустил рога, задрал хвост и ответил низким раздраженным ревом. Лошади забеспокоились. Они забили копытами и рвались с привязи. Ковбои повскакивали на коней. Алекс Гудман понесся на другую сторону, наверх, к своему отцу, старому Гудману, и пресек эту нелепую и опасную проделку. Он тут же вернулся, потому что на счету был каждый человек. В бизона теперь словно вселился черт, и он уже обрел непреоборимую силу как вожак.

Да, Стоунхорн исключительно хорошо использовал с трудом доставшиеся деньги.

Трактор был отцеплен и отъехал в сторону. Пока бизон топтался на прицепе, мужчины открыли задний борт.

Грузовик, с которого только что сняли корову, отъехал назад, на дорогу. Шоферы остальных автомобилей, на которых были еще самки, завели моторы, чтобы при необходимости быстро отъехать в сторону. Гул моторов еще больше разозлил быка.

Старший ковбой, Стоунхорн и Окуте свели всех лошадей вместе. Старший приготовил бич и электрический шток, Стоунхорн и Окуте держали наготове лассо.

— Гони его! — крикнул старший ковбой.

Возникла опасность, что разъяренный бык повредит автомобиль и поранится сам.

Гудман подобрался сзади к беснующемуся животному, сбросил с ноги цепь и отскочил в сторону. Второй ковбой, который должен был бичом гнать животное с прицепа, оказался не так энергичен и быстр. Получив свободу, бизон ринулся вперед, сломал клетку и с ловкостью животного, живущего на свободе, бросился вперед, сделав стремительный прыжок в сторону. Оказавшись на поросшей травой земле, бык почувствовал себя уверенно и, полный ярости, был готов дать отпор любому противнику. Тут он обратил внимание на автомобиль и рокочущий мотор. На автомобиле находилась одна из двух стельных и потому особенно ценных самок. Бык галопом бросился туда. Старшему ковбою удалось отрезать ему путь, он обрушил на животное удары своего длинного бича, коснулся электрическим штоком, и бык проскочил мимо автомобиля.

Два всадника, два молодых ковбоя, также бросились сюда, чтобы заставить быка повиноваться.

На другой стороне было тихо. Зрители затаили дыхание. Стоунхорн и Окуте понимали друг друга по взгляду или движению руки. Джо поднял Пегого в галоп и погнался за бизоном. Окуте поскакал за ним. Бизон метался из стороны в сторону. Один из молодых помощников, оказавшийся поблизости, чуть не был поднят на рога и уже готов был выстрелить в бизона. Но сеньор-ковбой ловко щелкнул бичом и заставил бизона переменить направление.

Тем временем Стоунхорн подобрался сбоку к разъяренному животному. Окуте тоже был на расстоянии броска лассо. Взметнулись петли. Окуте зацепил левую заднюю ногу бизона. Стоунхорн набросил лассо на шею быка и затянул его. Рывок справа и слева, вверх и вниз одновременно, и бизон был остановлен. Пегий Стоунхорна при этом поднялся на дыбы, конь Окуте упал. Но всадники не отпустили лассо. От неожиданности и рывка бизон на мгновение опешил. Стоунхорн соскочил с коня, поднялся и Окуте. Стоунхорн схватил животное за нос и за рога, как рычагом пригнул его голову к. земле, тем временем Окуте успел связать передние и задние ноги бизона.

Бык стал беспомощным.

Стоунхорн снял лассо с шеи животного, которое было уже не нужно. Он весь взмок от пота и тяжело дышал. У Окуте от падения и напряжения кружилась голова, но он держался на ногах.

Подъехал старший ковбой. Он привел лошадь Окуте. Пегий Стоунхорна стоял рядом и поглядывал с опаской.

Бизон еще пытался ворочаться, но его сопротивление было сломлено. Он не мог освободиться.

Ковбой поправил свою шляпу.

— Ваша команда показала класс в ловле бизона. Такого с этим дикарем еще не приключалось, да и на родео не увидишь, — усмехнулся он. — Жаль, ребята, что за это не полагается приз.

Мычащих самок вывести из автомобилей было тоже нелегко, однако это не шло ни в какое сравнение с тем, что только что произошло. Ковбои согнали их вместе. Автомобили укатили.

Оставался бык.

— Ну, что ты скажешь? — спросил Стоунхорн сеньора-ковбоя.

Тот искоса посмотрел на него:

— Дважды в течение часа ты его за рога не удержишь, Кинг.

Джо чувствовал, что руки у него еще дрожат, он выложил последние силы.

— Оставь его лежать, пока он не ослабеет от голода, — посоветовал сеньор-ковбой. — Если быть честным, мы все были рады, что ты купил этого буяна. Мы должны бы подарить его тебе. Он доставлял нам столько хлопот.

Стоунхорн положил руку на круп животного, и это выглядело так, как будто он прислушивается к себе и к бизону.

— Я думаю, он помирится с нами, — сказал он. — Подгоните коров поближе, я его освобожу.

Все покинули луг, кроме Окуте и Алекса Гудмана. Оба они оставались на лошадях позади маленького стада. Стоунхорн передал им своего жеребца.

Он подошел к неподвижно лежащему быку и быстро освободил его от лассо, связывавшего ноги. Животное вскочило и понеслось было галопом. Однако, как только бизон убедился, что он свободен и никто его не преследует, он поспешил к коровам. Стадо было в сборе.

Гудман и еще один парень из резервации вместе с Мэри взяли на себя заботу о маленьком стаде. Надо было дать животным успокоиться и немного привыкнуть к новой обстановке. А у дома Кинга началось большое праздничное угощение. Квини позаботилась о новообращенных пастухах и принесла полагающуюся им часть. На этот раз никто и не подумал притащить с собой проклятые бутылки. После событий последнего праздника все знали, что здесь бренди встречают насмешкой и пистолетом. Отказ от бренди никому не показался тяжелым, потому что предстояло вволю поесть мяса, а для людей, скверно и однообразно питающихся, это уже было верхом опьянения.

До поздней ночи продолжалось пиршество, слышался смех и разговоры. Много добрых слов пришлось на долю вождя Окуте и вождя Джо Кинга. У костров слышались старые песни. Инеа-хе-юкан-старший рассказывал о бизоньих охотах, в которых он принимал участие.

— Убивать не труднее, чем ловить. Но тогда бизонов были тысячи и нам не раз случалось попадать в толчею несущегося стада…

Кэт Карсон и Хаверман тоже чувствовали себя великолепно. Приезжие ковбои и шоферы, которые принимали участие в празднике, только за полночь разъехались по домам.

В долине наступила тишина, луна висела в небе над Белыми скалами. На лугу, на склоне паслись бизоны.

Окуте положил руку на плечо Стоунхорна:

— И я снова это увидел.

КАЛГАРИ

Однажды утром Квини не захотела идти в школу.

— Вези меня в больницу, Джо. Время.

Он повез свою молодую жену в большое светлое здание в поселке агентуры. Там ее приняли у него, а он остался ждать. Он ждал в этот раз без какого-либо чувства страха. Через двенадцать часов он мог полюбоваться двумя маленькими смуглыми существами, мальчиком и девочкой, и смог увидеть свою жену, которая после перенесенных мук лежала в заправленной белым постели.

Десять дней спустя он забрал свою семью и понял, что двухместный автомобиль скоро будет мал. Малыши были пухленькие и спокойные. Голос Стоунхорна звучал мягко, когда он обращался к ним. Близнецы требовали внимания молодой матери. Однако поездка в автомобиле не вызывала у них протеста.

Дома Квини нашла свою горячо любимую бабушку. Старая женщина была счастлива не менее, чем Квини. Она жила теперь с Окуте в типи и поддерживала там во всем тот порядок, в котором индейцы жили раньше. Причем у нее оставалось еще достаточно времени для Квини и детей.

Директриса миссис Холленд и несколько соучениц Квини приехали и пожелали счастья, а потом они приезжали и привозили задания. Стоунхорн ухаживал за своими лошадьми и бизонами и к вечеру был не менее усталый и не менее довольный, чем его жена.

Окуте незаметно наблюдал.

— Если ему ничто не помешает, он справится со своим делом, — сказал он Унчиде.

— Да, он настоящий твой сын, Инеа-хе-юкан.

Наступил конец июня. Квини подумала, что ее соученики по художественной школе скоро сдадут экзамены на бакалавра… Но еще чаще обращались ее мысли к собственным экзаменам, которые ей предстояло сдавать. Тем более что, как мать двоих детей, она могла посещать не все школьные занятия. И она ожидала экзамены с некоторым страхом. Однако она и тут осталась лучшей. В день праздника она пошла в мантии, в четырехугольном берете вместе со всеми. Фриз был завершен, и под впечатлением картины из истории своего народа слушала она школьный оркестр и речь суперинтендента Холи, который говорил о задачах и обязанностях молодых индейцев. На скамьях в зале сидели семьи. Халкетты пришли в полном составе, за исключением Генри, которому опять пришлось смотреть за домом и скотом. Окуте был тут, Унчида, Джо с обоими детьми.

Потом Квини отвлеклась от речи Холи, она думала о словах, которые произнес представитель учеников год назад в художественной школе перед своими товарищами. Она была индеанка, и она не хотела забывать земли и родников, травы и неба, Луны и Солнца и своих предков.

После торжественной части миссис Холленд дала ей письмо из художественной школы и письмо подруги Квини по художественной школе — Эллы, девушки из племени хопи. Уже проданная картина Квини, масло «Танец в ночи», должна быть представлена на выставке старого и новейшего индейского искусства в Вашингтоне.

Квини бросило в жар при мысли, что перед ней открывается новый путь, по которому она может идти дальше и действовать как человек искусства, как индеанка. Период ее творчества, когда она, выражая свои мысли, чувства, свое видение мира в художественном образе, в то же время хотела их спрятать, миновал. Казалось, наступила пора, когда не надо стыдиться быть индейцем. Элла подробно написала обо всех соучениках и напоследок о самой себе. Она тоже выдержала экзамен на бакалавра и собиралась поступить в высшую художественную школу, стипендия ей была уже предоставлена. Дальнейшие планы ей были еще не ясны, но она тоже была уверена, что никогда не забудет свой народ. Она восхищалась Квини, которая за последний год превзошла своих старших товарищей и создала лучшую работу класса: «Танец в ночи». Квини быстро пробежала письмо и подняла глаза, потому что подошел Фрэнк Морнинг Стар. Он поздравил ее и выразил надежду, что признанная молодая художница позаботится о новом музее.

— Хорошо, если она это сделает, — заметил Джо и передал детей бабушке. — Иначе ты навешаешь слишком много светло-зеленых берез, пучеглазых бизонов и украшенных перьями индейцев.

— Джо, не издевайся над нашим старым Германом Хавком, у которого так много хлопот.

— И я же издеваюсь! Просто не могу этого оставить. Ты же знаешь, что Эйви и Холи владеют лучшими произведениями индейского искусства, чем вы в совете племени.

— Что же они поэтому лучшие индейцы?

— Нет. Но мы-то должны быть.

Молодые люди провели вечер под строгой режиссурой миссис Холленд. Танцы были не разрешены. Твист на выпускном вечере мог быть только в безнравственной художественной школе.

Еще до полуночи все люди и все автомобили исчезли, школьное здание притихло, готовое к новому учебному году, оно не увидит больше озлобленного мистера Тикока. Миловидная молодая учительница-негритянка радовалась своим новым ученикам.

Начались каникулы.

Отец Квини переехал в дом Кингов, чтобы во время предстоящего путешествия семьи взять на попечение ранчо.

У Кингов не было никаких иных мыслей, как только о большом родео.

Джо для такого мероприятия был не более чем малоизвестный аутсайдер. Он не принадлежал к тем любителям и профессионалам, которые весь сезон кочуют от родео к родео, чтобы выигрывать призы, зарабатывая себе на существование и даже больше: каждая победа — это квалификация для Калгари. Он как всадник обладал всеми качествами, чтобы продвинуться в ряды чемпионов, но он не хотел идти этим путем. Он выступал за свое племя и за свое ранчо. Будет ли и здесь у него шанс получить, как всегда, решающий балл? Он на это надеялся, Квини об этом мечтала, Окуте на это рассчитывал, Унчида об этом молила, а вот отец Квини и соседка Мэри в этом еще не были уверены.

Джо привез с помощью своего автомобиля прицеп для скота, который недорого взял напрокат в Нью-Сити. Поставил его у начала боковой дороги. Все, кто должен был ехать с ним, собрались на следующее утро, на рассвете. Стоунхорн завел Пегого в прицеп. Машины двинулись. Окуте поехал впереди, Джо — за ним, и мог все время видеть Пегого перед глазами. Он еще никому не признавался в сомнениях своих бессонных ночей. Сорок тысяч долларов были почти израсходованы, даже приз Калгари не мог восполнить возникшую брешь: бизоны очень трудно привыкали к человеку, крупный рогатый скот требовал много денег. Джо придется попытаться продать свою лучшую лошадь — Пегого — родственнику Окуте в Канаде — Коллинзу или продать его на родео-аукционе в Калгари. Он понимал, что предает друга и собирается сделать то, за что другого прямо готов был бы убить. Деньги — это как паучья сеть, опаснее всякого бюрократа. Джо чувствовал себя опутанным клейкой нитью. Может быть, прежде чем продавать, попытаться получить кредит? Но торговец лошадьми Крадер был выжига; Мэри была после отъезда своих родителей бедна; Джо мог бы обратиться к Окуте, однако ему было неприятно просить у своего гостя денег. Окуте должен сам догадаться, в чем тут дело. Раз он не спрашивал, Джо молчал.

Первой целью маленького путешествующего общества был Вуд Хилл, ранчо Окуте. Оно находилось более чем в шестистах милях к северу, за Йеллоустоун-ривер, за Миссури, и достигнуть его собирались на второй день. Принимая во внимание лошадь на прицепе и детей, Стоунхорн и Окуте ехали в умеренном темпе — от сорока до сорока пяти миль в час.

Джо выбрал путь через Хиллс, старую коренную область его племени. Когда там нашли золото, белые захватили ее силой оружия. Окуте и Унчида не произнесли на этом отрезке пути ни слова. Автомобили держались в бесконечной колонне каникулярных путешественников, которые в разгар лета наполняли поросшие лесами горы. Здесь нельзя было ехать ни быстрее, ни медленнее других, не создавая ненужных помех. Автопутешественники проезжали по мостам через быстрые горные ручьи, протекающие по горному массиву, следовали но шоссе через леса, в которых после хищнической разработки во время второй мировой войны росли еще только сосны и не осталось дубов. Шоссе шло в гору, но не в ту сторону, где была пещера, в которой прятались Джером и Каролина, а к заповеднику, где сторож узнал Джо, мимо перенаселенного палаточного лагеря, где осенью прошедшего года одиноко стояла палатка брата с сестрой Берген и их автомобиль. Шоссе вело мимо темного озера через еловый лес к причудливым скалам. Перед туннелем в скалах автомобили выстроились длинной вереницей, так как шоссе сужалось, превращалось в однопутную магистраль. Бизоньи стада мирно паслись по сторонам шоссе, собачки прерий выглядывали из своих подземных жилищ и быстро исчезали, если им казалось, что что-то угрожает. Мимо пробегали изящные американские антилопы, иногда даже перемахивая через шоссе. Некоторые золотодобывающие предприятия были еще в действии. Горы пустой породы окружали их подъемные устройства.

Стоунхорн не останавливался, и Окуте и Унчида не имели никакого желания, чтобы под тысячью чужих глаз созерцать то, что их народ потерял в безнадежной борьбе. Лишь по другую сторону Хиллса, в одном из тихих мест, Джо остановился.

Квини успокаивала смуглых малышей, которые уже делали попытки сесть.

Джо не раздумывая пустил коня пощипать траву у дороги и напиться. Окуте и Унчида смотрели назад, на покрытые лесом горы.

— Наш черед настал слишком рано, — задумчиво сказал Окуте. — Если бы сегодня, спустя несколько десятков лет, в резервации была найдена нефть или золото, страна оставила бы эксплуатацию месторождения индейским жителям. Но сто лет назад белые люди были голодными хищниками и не хотели ничего знать о нашем праве. Дикие были и мы. Приходилось молчать или умирать.

— Сегодня мы должны на засушливых клочках земли приобщаться к американскому образу жизни. Мы объект их воспитания, — Джо усмехнулся. — Такого смешного занятия им теперь днем с огнем не найти.

— Несмотря на это, Джо Кинг стал ранчеро, и именно из-за этого Квини — художницей.

— Да, но сколько случайностей! Бурная ночь, в которой Квини и я нашли друг друга, Джером и Каролина и ты — Окуте, если бы ты тогда не поднялся со стула, я бы проткнул, наверное, Ника Шоу в его щегольском костюме по всем правилам искусства и этим покончил бы и с собственной жизнью.

— Все случайности взаимосвязаны. В конце концов ты боролся за Квини не один день и добыл ее лишь потому, что по собственному решению нашел путь назад, к своему племени. Джерома и Каролины ты бы не нашел без комбинационных способностей. А то, что пришел я, так это благодаря твоему имени и двум присланным письмам, Инеа-хе-юкан.

— Ты можешь точно также сказать: наше наследие и возможности сделали свое дело. Но это стоило дьявольских нервов. Ты только представь себе, что я стал другим человеком, как только переступил границу резервации! Как лошадь, которую разнуздали.

— Да. Из-за этого я тогда ушел с несколькими нашими палатками. Это было и правильно и в то же время — нет. Нас еще слишком мало там, на севере, а вы еще недостаточно свободны здесь, в южных широтах. Что самое скверное, так это ваша плохая земля. Однако надо заставлять себя изо всего, чем обладает человек, что-то делать.

— С деньгами — да. Где индейцы имеют нефть и капиталовложения, это идет легче.

— Ваши капиталовложения — это изобретательность, и школа, которую они вам дали, — из которой вы когда-нибудь сделаете свою собственную школу, — и еще уверенность, что вы не пропадете…

— Уверенность?

— Да.

— Ты, может быть, прав. Девяносто лет нищета и опека глодали людей, выжимали все соки, но, наверное, еще достаточно нас и кое-чего в нас самих, для того чтобы еще раз преодолеть себя, да и победитель должен же в чем-то измениться: большое колесо повернулось. Также и с неграми белые люди не могут больше делать, что им захочется. Это верно.

Квини утихомирила детей, оба задремали. Она прислушивалась к разговору и, так как мужчины ничего больше не говорили, она высказала мысли, которые ее беспокоили.

— Узду, Стоунхорн, надевают иногда и вне резервации, если тебя все время держат под наблюдением, потому что ты индеец, и все время подстерегают: ну-ка, как он будет себя вести? Это тоже наказание.

— Которое ждет меня в Калгари! Ладно, надо ехать дальше. — Джо поднялся.

Колонна снова пришла в движение.

Через несколько часов езды по однообразной местности путешественники остановились на ночлег в одном простом мотеле. Джо улегся в гараже у своего Пегого.

На второй день поездки достигли цели первого этапа — Вуд Хиллса.

Зеленые, пологие, пересеченные лесными полосами, раскинулись эти холмы под летним солнцем. Окуте, как старый человек, построил себе дом на одном из холмов, с которого открывался широкий обзор, в ясный день, пожалуй, на сотню миль, почти до Миссури. Квини с детьми и Унчида остались у него в качестве гостей, Окуте поехал со Стоунхорном назад на ранчо своего родственника и друга, к подножию холма. Пегий уже был оставлен там. Дом, в который зашли Окуте со Стоунхорном, был просторен, он давал приют большой семье с одиннадцатью детьми. Здесь нашлось место и Окуте, и Джо, которые собирались тут вместе провести неделю. Хозяину принадлежали триста голов скота и десять бекинг хорсов.

Джо еще с вечера обошел вокруг ранчо с владельцем по имени Бивер и увидел, насколько легче на такой плодородной земле вести хозяйство. Пегий пасся на сочном огороженном лугу.

На следующее утро Джо начал тренироваться. Последующие дни показали, что он постоянно удерживался на брыкающемся коне более предписанного правилами родео времени, но не всегда сохранял одинаково хорошую посадку. Он постоянно преодолевал самые невероятные выходки коня, но, если животное вдруг начинало вести себя однообразно, скучно, Джо терял бдительность.

Окуте говорил немного. Наблюдал за Джо, критиковал его, и из его скупых слов следовало, что Джо еще многое надо делать лучше. Однако ранчеро Бернард Бивер заметил:

— Знаете, Окуте, похожего я не видел еще ни на одном родео. Это же гений!

Пегий не уступал своему господину и не давал ему соскучиться.

На девятый день, как и было предусмотрено, наступило время прощаться.

И Окуте, и Джо провели последний вечер наверху, в доме Окуте на холме, и смотрели в широкую даль.

— Здесь я почти каждую ночь простаиваю часами и смотрю назад… на путь, которым мы когда-то сюда пришли… с нашими волокушами, зимой. Позади враги, и впереди враги. Маленькая горстка людей. С двадцати четырех до семидесяти двух лет я ждал. Столько времени я ждал вас, запертых там, в нашей резервации. А я считался мятежником, за мою голову была назначена премия, и я не мог вас посетить, если не хотел окончить как Татанка-Йотанка55 и Тачунка-Витко. Нити оборвались. Наконец, когда мне стало восемьдесят четыре, пришел один из ваших и взял мою правнучку Уинону в жены. Это был твой отец, Джо, старый Кинг. Уинона ушла с ним и стала для меня пропавшей без вести. Она мне никогда не писала. Прошли десятилетия, и я получил письмо Тачины.

— Большинство из нас даже не знали, что здесь, на севере, тоже живут еще люди нашего племени.

— Одна треть земли от земли ранчо, которое вы видели, еще принадлежит мне. Земля для сотни голов скота. Этого слишком мало для семьи, но достаточно для такого старика, как я, или для одного молодого, который хочет начать. Я эту землю семье Бивер только сдал в аренду. Когда твои дети, Джо, станут большими, один должен владеть этими лугами.

Окуте видел, что Квини плакала.

— Ты не должна плакать, Тачина. В нашем племени старики всегда знали, когда умирать. Сейчас я могу еще ездить верхом и бегать. Да я и не умру. Я буду просто отдыхать у Белых скал рядом со своим вождем Тачункой-Витко. Смерть — это мой дом.

— Иногда я и сам буду сюда взбираться, — сказал Джо. — Подышать свежим воздухом. Это хорошее место и для наших детей.

Они пошли назад в дом и легли спать.

Никто не знал, что Инеа-хе-юкан-старший, носящий официальное имя Окуте, среди ночи один еще раз поднялся на площадку, на которую ежедневно поднимался много лет. Он вознес руки и молил Великого и Таинственного о пище и мире для его все еще терзаемого и все же пробуждающегося к новой жизни народа. Это последний раз он стоял под необъятным небом на этом холме и смотрел вдаль. Он не собирался больше сюда возвращаться. Когда он снова вошел в дом, он увидел дремлющих детей на руках матери и сам погрузился в крепкий сон.

Поездка на следующий день продолжалась. Путь был не мал — пятьсот миль, но он был пройден за один день, и Кинга, как и Окуте, под вечер уже ждали. Коллинз, рослый индеец, по внешности напоминающий какого-нибудь конгрессмена, получив сообщение о прибытии родственников, выехал навстречу. Сперва поприветствовали друг друга только поднятыми ладонями рук. Коллинз повернул, и дополненная его автомашиной колонна прибыла в резервацию родственного племени.

Стоунхорн смотрел не только на дорогу, но и на скот, на пастбища. Все луга были разделены и ограничены заборами или изгородями. Время от времени колыхались по сторонам поля хлебов. Приветствовали своими башнями принадлежащие племени молотильня и склад. Наконец, совет племени — большое круглое здание. Коллинз сделал тут короткую остановку и показал гостям его внутренние помещения. В вестибюле на входящих смотрели с портретов знаменитые вожди. Потомки этих людей до сих пор пожизненно занимали их должности. Следующее помещение было предназначено не только для совещаний. Паркетный пол трансформировался так, что зимой здесь могли происходить спортивные состязания молодых индейцев.

— Как вы всего этого добились?! — Джо был потрясен.

— Авторитет дальновидных вождей и процветающий город на границе резервации, — ответил Коллинз, — больше ничего. Если ты заглянешь в наше братское племя в двухстах милях отсюда, то увидишь там кое-что совсем другое: старый вождь пьет, сын бродяжничает, семьи мучаются на крошечных ранчо, которые не конкурентоспособны, природный газ использовать не могут, потому что белые служащие управления не хотят идти на риск. И у соседей тоже никакого толку, одно разочарование и ненависть. Это результат тридцати пяти лет патриаршего правления суперинтендента и непрерывной смены вождей.

— Сколько у тебя скота?

— Шестьсот голов да еще сорок лошадей, бекинг хорсов, и с этим мы справляемся вдвоем с наемным работником. Я пригласил одного белого, у которого есть чему поучиться.

— А ваши молодые парни?

— Для них у нас есть отдельное ранчо, школа-ранчо, на котором они как следует знакомятся с работой. Имеющиеся свободные земли мы отдаем в аренду белым и накапливаем арендную плату, чтобы как можно скорее создать новые ранчо для наших молодых людей.

— И уже такие имеются?

— Да, уже есть. Если попадется вдруг по дороге, мы его осмотрим.

Колонна прибыла к дому Коллинзов. Это был современный дом с большими окнами. Он готов был принять гостей. Места было маловато, но разместиться хватило. На ранчо был собственный колодец, который велел пробурить Коллинз. Остальная вода в резервации была вредна для здоровья. Протекающая поблизости река и подпорная плотина не относились к территории резервации.

— Легко это вам тоже не досталось.

— Да, не легко. Но у нас был ваш пример. Мы не стали больше браться за оружие, и нас не считали поэтому мятежниками, которых надо раз и навсегда проучить и держать в подчинении. Наших вождей не стали ни убивать, ни изгонять, и нам попался великодушный суперинтендент.

— Бог дал мне тоже одного.

— Главное, он дал тебе добро в Калгари.

Стоунхорн осмотрел небольшую, но хорошо подобранную библиотеку гостеприимного хозяина и кроме книг обнаружил там актуальные журналы об индейцах и для индейцев, он читал «Декларацию прав человека» индейцев в «Братстве коренных жителей»56, а также сообщения о различных событиях и начинаниях в информационных листках, которые издавались совместно индейцами и их белыми друзьями; новый горизонт надежд раскрылся перед ним. Он записал издателя и его адрес, ведь в будущем его интересовали такие связи.

Квини между тем познакомилась с Эвелиной Коллинз, женой ранчеро, принадлежащей к роду вождя Рэда Кроу, мать которого была сестрой Инеа-хе-юкана-старшего. Это была гордая женщина, истинная индеанка, она напоминала Квини миссис Холленд.

Пегий пришел на луг, и Коллинзу понравилось, что эта лошадь снова перед ним появилась.

— Если бы у Окуте не было вашего письма и мне не было бы известно о воровстве… наверное, я бы его купил.

— Ты можешь его купить.

— Я бы стал продавать в Калгари, Джо, а теперь это лучше сделаешь ты сам. Они уже ищут бекинг хорсов для следующего родео.

— Как хочешь. — Джо при этом, по-видимому, добром совете опустил голову.

Когда день отъезда на родео уже был близок, Коллинз предложил совершить поездку в принадлежащие племени охотничьи угодья неподалеку от Скалистых гор. Джо, который никогда в жизни не имел случая поохотиться на что-нибудь кроме фазанов и ворон, не мог воспротивиться, тем более что Коллинз и Окуте заверили его, что по завершении тренировки ему необходим отдых. Три женщины — Квини, Эвелина и Унчида — сопровождали охотников в автомобиле, с ними были и близнецы.

В горах, на месте для отдыха, мужчины разбили две охотничьи палатки. Женщины поджарили на костре мясо, и все поели.

Наступил вечер. Из тени горных долин потянул ветерок и окутал туманом землю, мох, и воду, и ели. Вершины были красные, как будто бы камень плавился в огне. Вокруг стало тихо, только журчал ручей у палатки. На воде еще поблескивал свет, преломляясь в цвета радуги, и камни, казалось, заснули на дне. Чернота начала наплывать на луга, деревья, и склоны слились в одно — в темноту.

Женщины помыли в ручье посуду. Окуте и Джо взяли свои охотничьи ружья. Коллинз вдруг объявил, что останется в палатке защищать женщин от хищных зверей. Так и отправился Окуте вдвоем со своим приемным сыном в путь.

У Стоунхорна было какое-то странное состояние. Он знал напряженную работу, сон, время восстановления сил; он знал также блуждание и поиск и раздражающую бездеятельность. Но просто радоваться своей собственной силе и самой жизни приходилось ему редко: он испытывал это чувство разве что только ночами, проведенными с Квини.

Теперь он наслаждался свободой совсем иным образом, вкупе с дикостью, со своим старым спутником. Земля была мягкой, трава и мох послушно подавались под ногой человека. Пальцы ощущали впадины и трещины камня и единились с ними в уверенной поступи. Жар солнечного дня «накусал» кожу, ночь ласкала и холодила ее; глаза не слепило, они встречали полный таинственности и обмана лунный и звездный свет; уши улавливали в темноте различные звуки. Мужчины шли друг за другом. Окуте вел. Стоунхорн восхищался стариком охотником: худой, жилистый, сохранивший гармоничный облик и уверенность движений, под его ногой не хрустнул ни один сучок, не покатился ни один камушек. Стоунхорн мог бы идти и быстрее, но он не испытывал неловкости, приноравливаясь к размеренной походке старика, который не менял шага и на крутых подъемах, да и дыхание у него тут не учащалось. Инеа-хе-юкан — Окуте, казалось, двигался в хорошо ему знакомых местах. В эту тихую холодную ночь на нем не было надето ничего, кроме набедренной повязки, пояса вампума57 и ожерелья из когтей медведя. Инеа-хе-юкан-младший тоже был обнажен, как и полагалось когда-то индейцу и как он любил, попадая в глушь.

После часовой прогулки оба охотника вышли из леса к небольшой лесной речке. Она здесь протекала по скалистой террасе, спокойно заполняла размытые чаши-промоины, с брызгами спадала со скалистых ступеней. Вода сверкала под луной и звездами, чистая, ничем не тронутая, кроме ветра и скал. Окуте остановился и поманил своего сына к себе. А Инеа-хе-юкан-младший про себя улыбнулся, потому что он словно уже видел это место раньше, ведь Окуте одной длинной зимней ночью так хорошо о нем рассказывал. Здесь Харка, Твердый как Камень, Ночной Глаз, Преследователь Бизона, Убивший Медведя, который потом получил имя Рогатый Камень, двенадцатилетним мальчиком охотился со своим другом Сильным Как Олень. Сто лет прошло с тех пор. Одни деревья повалились, выросли другие, места охоты индейского народа сократились, но этот клочок земли еще принадлежал родственникам, сыновьям и дочерям племени, в котором Сильный Как Олень в свои молодые годы стал вождем. В свою типи он тогда привел сестру Инеа-хе-юкана как жену. Здесь охотились на дичь, лосей, медведей, оленей, косуль еще его внуки и правнуки.

Оба охотника взобрались наверх, в ветки дерева, чтобы провести там остаток ночи. Утро уже приближалось.

Когда тьма рассеялась и водная пелена озарилась солнечным светом, оба прислушались. Ломались ветви, тяжелые шаги чавкали по булькающему моху, хрустели сухие сучья.

И вот он пришел.

Это был лось, властелин царства лесов и верховых болот. Он пришел к своему водопою по привычной тропе, которую охотники давно обнаружили. Мощный, гордый, остановился он среди деревьев нетронутого леса, и все же он настороженно прислушивался, как это и подобало старому, опытному самцу. Что-то обеспокоило его, и он повел носом. Но оба охотника заранее натерлись сильно пахнущей травой, которую им собрала Унчида. Запах настолько обманул лося, что он даже подошел к дереву, на котором сидели охотники, и принялся щипать листья. Но вкус их оказался не тот, что обещал запах, и недоуменно пожевав их, он побежал к манящей, бурлящей воде. Долго и спокойно пил этот могучий исполин, капли стекали с его морды, когда он поднял голову и еще раз осмотрелся, прислушался. Охотники разглядывали его и восхищались: нечасто удается спокойно наблюдать с такого расстояния за лосем.

Но вот он перешел скалистую чашу омута и исчез на другой стороне, в лесу, в котором давно была им самим протоптана тропа. Инеа-хе-юкан-старший слез с дерева, и Джо вслед за ним спрыгнул на мох. Оба посмотрели на небольшой водопад и естественную чашу, через которую прошел лось. Они разделись, вошли в по-утреннему голубую воду и стали плескаться в ней, поливая свои спины. Они со смехом выбрались на берег. И никакая тоска десятилетий не могла подавить в Инеа-хе-юкане-старшем радости. Эта такая знакомая глушь, восход солнца, сын — он вдруг почувствовал себя резвящимся мальчишкой.

Не раздалось ни слова. Молча опустились оба на берегу, попили там, где пил лось, и Инеа-хе-юкан — Окуте поймал руками двух форелей из той самой засады на берегу, из которой он ловил форелей сто лет назад. Вода в скалах едва расширила себе путь. Сто лет для этого было слишком небольшое время. Стоунхорн разжег маленький костер и поджарил рыбу. Она была очень вкусна.

Охотники снова пустились вместе в путь вверх по ручью, к верховому болоту.

Болото наверху, в горах, было голым, здесь ужилось лишь несколько отдельных горных искореженных сосенок. Взгляд отсюда через долины и вершины достигал далекой прерии, которая в детские годы Окуте была еще безраздельным царством индейцев. Прекрасную землю потеряли индейцы, и все же не отреклись они от самих себя.

Спустя час, так и не произнеся ни слова, старик и его приемный сын стали спускаться. И старец был способен еще мчаться вниз по склону.

Вдруг футах в двухстах перед звериной тропой Стоунхорн остановился, и Окуте взглядом последовал за ним.

След бегущей косули вел от водопоя в лес. Он был обагрен кровью.

Старик мгновенно оглянулся вокруг. Выражение его лица стало сердитым и жестким. Он взглядом указал сыну осторожно двигаться по следу. Сам пошел за ним. Оба зарядили ружья.

Стоунхорн умел в прерии захватить врасплох фазанов, на дорогах и в домах сидеть в засаде, ничем не выдавая себя, но подобная задача была для него нова. Однако честолюбие побуждало его не осрамиться перед Окуте. Он двигался очень ловко, только еще слишком медленно, удерживаемый страхом вызвать непредвиденный шум.

Старый Инеа-хе-юкан остановил Стоунхорна через сотню шагов и осторожно положил руку ему на плечо. Оба притаились, как вспугнутая дичь. Сквозь листву двух низко опустившихся висящих ветвей они увидели, что две рыси забили косулю и теперь раздирали ее на части.

Инеа-хе-юканы — старший и младший — прицелились. Никто из них при этом не создал ни малейшего шума, но глаза рысей были остры и внимательны. Хищники замерли. Это длилось какую-то долю секунды, потом они рванулись было в чащу.

Два выстрела прозвучали как один.

Хищники перекувырнулись. Пули поразили обоих.

Охотники поспешили по прогалине к своей добыче. Косуля была мертва; они взяли от нее все, что еще можно было использовать. С рысей они сняли и взяли с собой только шкуры.

Гарри — Окуте и Джо продолжали спуск. Всю ночь и утро они не обмолвились друг с другом ни единым словом и, однако, отлично понимали друг друга.

Когда далеко за полдень они вернулись к месту привала, Коллинз и Эвелин возликовали, что рыси убиты и теперь прекратится истребление дичи.

— Почему же вы не уложили лося? — спросил Коллинз, когда все вместе поели. — Не переходил он больше через ручей?

— Он делал это. Но почему мы не стреляли, хотя ты его нам предоставил в полное распоряжение, это тебе надо спросить Инеа-хе-юкана, моего сына.

Стоунхорн сперва смутился, но, так как он знал, что Окуте его понял, он откровенно ответил:

— Выстрел был слишком легок, а старый лось слишком великолепен.

— Мы не были достаточно голодны, — заключил Окуте.

Он улыбнулся, и эта улыбка была выражением той редкой радости, которая была ему наградой за победу над временем.

Когда солнце снова зашло и дети уже заснули, Джо и Квини отправились наверх. Там среди лугов и деревьев они целовались и думали только, о том, как бы хорошо вечно быть молодыми и чтобы лето также всегда сияло им звездами. Но на следующее утро жизнь заявила о себе рокотом заведенных моторов. Квини это не беспокоило. Она была счастлива. Все поры ее кожи были еще пропитаны лесом, водой и ветром. Стоунхорн за рулем хранил молчание, как это и полагается водителю.

В конце второй недели Джо и Окуте распрощались с родственниками и отправились в город больших состязаний. Джо хотел пройти отборочные заезды раньше, чем съедутся остальные. Квини волновалась больше, чем Джо, но ради детей осталась вместе с Унчидой еще на несколько дней у Коллинзов.

В день, когда также и женщины прибыли в город большого родео, начался национальный праздник прерии, и «большой бизнес»— колоссальное предприятие — был уже на полном ходу.

Приземлялись реактивные самолеты и снова быстро уходили в полет; они прибывали со всех сторон — из США, из Мексики, из канадских провинций. Они доставляли пассажиров и из других частей света. «Грейхаунды»58 — быстрые международные автобусы — днем и ночью везли состоятельных болельщиков скоростными рейсами.

Автобусы и такси, которые поддерживали сообщение между аэропортом и городом, были до отказа переполнены, и вводились дополнительные рейсы.

Частные автомобили с трудом протискивались по улицам, которые кишели лимузинами и кабриолетами. Указатели с нарисованными индейскими и ковбойскими головами вели через город к месту празднества. Почти все пешеходы имели на себе какие-нибудь знаки ковбойской жизни, магазины тоже были обеспечены этим товаром, закусочные обслуживали белокурые ковгелс, которые, наверное, никогда в жизни не видели коровы.

Наполняя все улицы буйным ревом, сквозь сутолоку перекрестков проносились пожарные, полицейские, машины скорой помощи.

Женщины собрались рано и с началом рассвета прибыли в город. Это были лучшие часы, потому что после праздничных ночей в это время все спали. Было прохладно, хотя после полудня становилось невыносимо жарко. Огромный термометр, укрепленный на высоте десятого — двенадцатого этажей отеля, показывал еще только восемнадцать градусов по Фаренгейту.

На улицах пока было свободно. Тротуары пусты. Ночная иллюминация — белая, зеленая, красная — погасла. Некоторые витрины еще в искусственном свете манили особенно дорогими или, наоборот, дешевыми товарами для гостей родео.

Квини направилась прямо к месту родео, чтобы найти мужа. Джо уже прошел предварительный заезд и ждал их со сдержанным нетерпением. Джо, Квини, Окуте и Унчида имели пропуска в индейскую деревню, которая в районе празднества была выстроена как особый аттракцион. Они оставили автомобили на стоянке участников и пошли со своими чемоданчиками и детьми к огороженному кругу, на котором было установлено несколько особенно больших индейских палаток — типи, украшенных геометрическими символами и изображениями зверей. Одна типи принадлежала племени Коллинза; там уже разместились Окуте и Джо.

Женщины вошли внутрь. Обитатели палатки все еще спали, так как вечера на праздничных торжествах всегда затягивались допоздна. Однако теперь поднялись мать и отец и приветствовали новых гостей. Обитатели палатки с удовольствием отметили, что новые гости привезли с собой и продукты. Они были беднее, чем Коллинзы, и зарабатывали показом палатки и демонстрацией жизни индейцев несколько долларов в день. Они очень надеялись, что в конкурсе типи получит приз.

Квини занесла одеяла, положила рядом с медвежьей шкурой Окуте. Она отдохнула еще часа два с детьми и дала им затем полную грудь. Согласие, естественность, надежды маленькой компании привлекли симпатии всех обитателей палатки.

Окуте и Унчида прохаживались среди палаток, которые образовывали большой круг с деревом в центре. Дети и взрослые вышли уже из них наружу. Они принадлежали к разным племенам. Здесь были представлены ассинибойны, дакоты, сик-сики, кри, пиеганы. Объяснялись они на английском или жестами. Мальчики еще до завтрака упражнялись в любимой игре «бекинг хорс», в которой им, конечно, выпадала и роль лошади.

Вся территория праздника в эти утренние часы была спокойна и деловита. Убирались трибуны, готовилась трасса для автомобильных гонок, снова подготавливалась площадь для заключительных скачек на бронках. Многочисленные маленькие и большие павильоны пополняли свои запасы алкогольных и безалкогольных напитков, доставлялись на кухни продукты, и повара уже стучали ножами. У ларьков, в которых должны были продаваться сувениры, появились продавцы. Стулья у лимонадных киосков, в сосисочных и ресторанах уже стояли плечо к плечу. Было подготовлено место для оркестра. Пришли распорядители и контролеры. В билетных кассах у входа сидели кассиры. Подсчет велся автоматами. Программы лежали наготове. Был день автомобильных гонок, но завершал программу заезд на бронках. Кроме того, действовала выставка скота, предусматривалось присуждение призов.

Джо остался в индейской деревне, позавтракал вместе со всеми, потом пошел к своей лошади, которая стояла в прокатной конюшне. Руководство родео сразу же зафрахтовало Пегого для нынешнего празднества; после состязаний они хотели договориться с Джо о продаже и цене. На предварительном заезде Пегий сбросил всех всадников и отлично зарекомендовал себя у руководства, а в лице наездников приобрел себе врагов. Джо внимательно наблюдал за действиями своего любимца, хотя у него внутри все переворачивалось, когда чужой человек сидел на его лошади. Он сам выполнил свое задание на другом бронке. На основных выступлениях животные расставались со своими владельцами, во время второстепенных состязаний наездники выступали на своих собственных лошадях.

Квини приобрела программу. Она изучила ее вместе с хозяйкой палатки и узнала, что Джо был единственным индейцем, принимавшим участие в состязаниях. Другие прибыли только для представления.

Мужчины в их роскошных нарядах: в вышитых куртках, вышитых легинах, вышитых мокасинах, на лошадях с вышитыми уздечками, в головных уборах из орлиных перьев — проехали в индейском параде по городу. Они давали себя фотографировать, если кто-нибудь хотел это сделать, что особенно часто случалось, если носитель великолепной одежды из сыромятной кожи выглядел так, как белые люди представляют себе вождя. Некоторые разнаряженные были даже в вышитых сапогах с отворотами, что вызвало у Окуте, когда он об этом узнал, гримасу неудовольствия.

— Джо мог бы быть прекрасным индейцем, — сказала хозяйка палатки. — Почему он не стал участвовать в параде? Или у него дома нет старой одежды?

— Как же, куртка дедушки, но Джо ее еще никогда не надевал. И дедушкин головной убор из перьев орла, Джо тоже его ни разу не надел.

— Жаль.

Квини подумала о том, что этот старый человек, о традиционном индейском костюме которого она только что. говорила, был убит матерью Стоунхорна Уиноной Кинг при самозащите и что Стоунхорн сам ребенком едва перенес жестокое обращение пьяного старика. Но, наверное, дед, когда он бывал трезвым, был таким же заботливым, приветливым, таким же гордым человеком, как старый Кинг.

— Жаль, — сказала хозяйка, имея в виду украшения из перьев.

— Жаль, — ответила Квини, с грустью думая об этом человеке.

Итак, Джо Кинг был единственным индейцем, который внес большой заклад и взялся состязаться с белыми ковбоями до последнего круга.

Эта новость моментально стала предметом обсуждения индейской деревни, и все ее обитатели решили после обеда пойти на состязание бронк-рейтаров. В палатки набралось очень много гостей, ведь многие индейцы приехали на родео на один или два дня. Они ехали из неподалеку расположенных резерваций на своих стареньких дешевых автомобилях к родственникам, в типи которых они могли жить и спать. Палатки были достаточно велики, и в них помещалось почти по. двадцать человек или даже несколько больше.

Джо попросил Окуте время от времени присматривать за Пегим, а сам пошел бродить вокруг и наблюдать. Один участник состязаний на бекинг хорс узнал его и привел к небольшой группе ковбоев.

Они по-деловому, по-товарищески обменивались впечатлениями от последних встреч.

Двое были старые победители родео, из которых один удостоился первой премии в предыдущем году, но был убежден — в этом году в лучшем случае займет второе место.

— Слишком стар стал, — сказал он, — езжу уже с шести лет. Осенью заканчиваю. — Он разглядывал Джо — высокую фигуру с узкими бедрами. Среди обожженных солнцем мужчин Джо, пожалуй, не выделялся как индеец. — Новичок, да? Но в отборочных соревнованиях о'кей! Что же ты хочешь получить? —

— Время и очки.

— О чем и речь. Важно сколько! Ты только что был на Пегом? Он с твоего ранчо?

— Да.

— Чертовская бестия! Его первое родео?

— Четвертое.

— Всех сбрасывает. Если он так и дальше будет, он может стать лошадью года, и ты получишь за это больше тысячи долларов.

Джо пожал плечами и направил разговор на членов жюри.

— Кто у нас сегодня судит?

— Дональд.

— Молодой или старый?

— Старый. Опытный и упрямый.

— Может быть, такой и нужен.

Победитель предыдущего года значился в программе в первой строке. Это ему было не по душе. Ему хотелось бы стоять в конце, выступать, когда у судьи уже сложилось впечатление об общем уровне. Но этого уже было не изменить. Джо среди двенадцати участников состязаний в бронке без седла был двенадцатым. Это ему подходило.

Компания разошлась, более близкие друзья пошли вместе. Джо снова остался один.

Первые болельщики устремились в расположение родео, они большей частью проводили здесь весь свой день. Было воскресенье, выходной день. Число посетителей в воскресный день было решающим для общей выручки родео. Погода благоприятствовала. Банки, дельцы, менеджеры, городские власти с облегчением вздохнули. Можно было надеяться на рекордное количество посетителей.

Столики у ресторанных павильонов начали заполняться. Некоторые шли на выставку скота. На большой трибуне уже занимали места приезжие.

Джо не упускал из виду того ковбоя — бронк-рейтара, который подозвал его к компании. Стоунхорн не был знаком с этим человеком и не знал, откуда тот его знает. Ковбой долго слонялся поблизости, пока не встретил еще одного хорошего знакомого и не попил с ним апельсинового сока из фонтанчика59.

Джо незаметно приблизился к обоим. В этом он тренировался целый год под очень критическим взглядом. Когда стаканы с соком опустели, оба ковбоя отошли на несколько шагов от киоска, и первый с важным видом достал свой бумажник, а из него две газетные вырезки. Джо было нетрудно через плечо второго с расстояния менее метра сквозь поток посетителей увидать фотографию на одной вырезке и кричащий заголовок на другой. Это был он сам на своем Пегом во время смелого прыжка на родео в Нью-Сити, и крупный заголовок: «Джо Кинг — шестнадцать тяжелораненых».

Преувеличено, но черным по белому, жирным шрифтом, для обывателя убедительно. Джо поймал еще несколько фраз из их разговора:

— Где же ты это взял?

— Прислал один хороший друг, Блэк Энд Уайт-младший.

— Если индейцы будут тут между нами мешаться, нельзя допускать, чтобы они засылали к нам своих закоренелых преступников и сверхбешеных бронков!

— Знает комитет, кто такой этот Джо?

— Кому положено знать — ничего. Иначе, наверное, его бы не было в программе, и его пегой скотины тоже не было бы здесь.

Оба отправились дальше. Джо видел, что они пошли в направлении конторы. Но тут его окликнули с другой стороны, и притом столь громогласно, что даже оба критически настроенных ковбоя обернулись.

— Джо! В самом деле! Ты у нас!

Белокурая Каролина бесцеремонно повисла на руке Джо. рассчитывая завладеть им. Джером, юный исполин, футболист-любитель, будущий студент, пристроился к Джо с левой стороны.

— Разве вы не получили нашего письма?

— Как же, получил. — Джо не любил ни панибратского, ни покровительственного тона, но он учитывал ситуацию.

— И не ответил! Но вот, вы видите, мы вас все-таки отыскали! На этот раз произошло наоборот!

На обоих критически настроенных ковбоев знакомые Джо, кажется, произвели впечатление. Они озадаченно переглянулись, но затем отправились дальше.

— По виски за встречу, а? — предложил Джером.

— Я не пью.

— Перед состязанием. Но после заключительного круга вы от нас больше не улизнете!

— Извините, мне надо посмотреть лошадь.

— Тогда пока!

Несколько разочарованная Каролина отступилась и пошла дальше со своим братом.

Джо отправился не в направлении конюшен, а поискал места откуда он бы мог еще раз увидеть обоих ковбоев. Но это ему не удалось, и тогда он пошел к своей лошади и хотел сменить там Окуте. Окуте еще не покинул конюшни, когда к Джо подошел штатский, без всякого ковбойского маскарада. Он показал значок на отвороте и попросил пройти с ним. Джо проследовал с ним в контору, где сопровождающий, ему неизвестный, но с достаточно знакомыми манерами, провел его в маленькую, очень рационально оборудованную комнатку со множеством телефонов.

— Джо Кинг из резервации?

— Да.

— Пожалуйста, ваши документы.

Джо подал свой индейский паспорт, который давал ему право в любое время пересекать границу между США и Канадой, вкладыш-справку для родео и справку об уже состоявшемся предварительном заезде.

— Из номера «Нью-Сити Ньюс» следует, что вы ожидали приговора по обвинению в причинении тяжелого увечья. Приговор был вынесен?

— Да.

— Какой?

— Три месяца, сокращенные до трех недель ареста с годовым испытательным сроком. В приговоре было сказано: «… за причинение увечья при оказании помощи и сопротивление полиции».

— Испытательный срок еще в силе?

— Да.

— Вашему суперинтенденту об этом и о вашем участии в родео известно?

— Да.

— Имя вашего суперинтендента?

— Холли.

— Судьи?

— Элджин.

— Приговор был вынесен в Нью-Сити?

— Да.

— Мы надеемся, что вы здесь не доставите нам никаких хлопот. Вы знаете также, что вы по закону нашей страны не должны употреблять алкоголь?

— Знаю.

— Не поддавайтесь же. Хорошо, если бы вы вообще не принимали участия в таких мероприятиях, на которых напиваются. Мы хотим вас предостеречь, вы тут должны быть на высоте.

— Я понимаю.

— Желаю вам тогда успеха на вашем заключительном круге «бронк без седла»!

Джо поднялся и пошел.

Пока он медленно затворял дверь, он заметил, что сотрудник уголовной полиции взялся за телефон.

«Будет звонить коллеге по своей части и узнавать еще что-то о Джо Кинге. Эти господа на то и поставлены, чтобы на родео ничего не случилось, чтобы родео не служило местом сбора, а уж если что, так они используют положение и наверняка произведут отлов.

Все это совершенно естественно. Так же как и то, что индеец должен оставаться в стороне в то время, как другие сколько душе угодно пьют. Они никогда не смогут понять, что для меня дело вовсе не в алкоголе, а в дискриминации».

Джо отправился в индейскую деревню и улегся рядом с Квини и обоими близнецами на одеяле.

Большинство обитателей палатки ушли на автомобильные гонки, на которые они, как участники родео, получили бесплатные билеты. Джо не имел охоты любоваться этим зрелищем. Квини, конечно, заметила, что он был не в духе, но она ничего не спросила, а Стоунхорн не стал ничего объяснять.

Лошади были уже разыграны. Джо вытянул номер своего Пегого и забеспокоился. Зачтут ли ему победу, если он поедет на своей лошади? Его опасения, однако, были отклонены не без значительного оттенка иронии: или он после результатов предварительного заезда стал бояться своего собственного жеребца? Да, этот чертов конь всех ковбоев сбрасывал, и, конечно, не более чем справедливо, что Джо теперь самому выпала участь проверить себя на этом животном. Как великолепно это у него получилось в Нью-Сити! Итак, за удачу и ни пуха ни пера! Это может и в самом деле неплохо получиться. Или Пегий станет лошадью года, или Джо — чемпионом.

Джо Кинг не сказал ничего. Началось послеобеденное отделение. Но до его заезда было еще далеко. Однако он заранее отправился к арене и посмотрел сначала, как ведет себя в боксе Пегий. Он был уже очень возбужден.

Все участники собрались, чтобы наблюдать за своими коллегами с самого начала и быть готовыми в любой момент вступить в игру, если в очередности вдруг что-то изменится. Трибуны пестрели от яркой летней одежды. Не было ни одного свободного места. Раздавался гул голосов. Температура за полдень достигла 85 градусов по Фаренгейту; сухой ветер нес прохладу, но и сушил еще больше губы, лицо.

Джо был в темной рубашке, на шее — желтый платок. Вокруг черной ковбойской шляпы была лента с символом Гром-птицы. С трибуны кто-то махал, но это были не Квини, не Унчида и не Окуте, которых Джо сразу же обнаружил, а Каролина и Джером.

Группа индейцев из деревни расположилась обособленно на стоячих местах.

Первый бокс открылся, и победитель прошлого года выскочил на своей лошади. Он тотчас же потерял шляпу, и его рыжий жеребец пытался всеми способами отделаться от наездника. Он трижды подбросил его, словно мячик, в воздух, коротко взбрыкнул вдруг, чтобы перекинуть через голову, и перешел затем снова к выгибанию спины по-кошачьи. Но время прошло, и наездник победил, он остался на коне. Подбежали помощники, чтобы снять его со все еще брыкающейся лошади. Раздались аплодисменты. По всеобщему мнению экспертов, это была хорошая верховая езда, но не выше первого класса прошлого года. Время было выиграно, получено около двух третей возможных очков.

Открывались бокс за боксом, лошадь за лошадью вырывались из них, наездник за наездником показывали свое мастерство и испытывали судьбу. Все тут зависело от удачи, даже у лучших профессионалов. Три из десяти предшественников Джо были сброшены. Один в самом начале заезда, двое других — незадолго до конца выступления. Видно было, как они огорчились, а двое даже получили болезненные травмы, но пытались сохранять равнодушное выражение. При особенно хорошей работе раздавались громкие аплодисменты. Но большего, чем три четверти возможных очков, по оценке сведущих зрителей, еще ни один из участников не заслуживал. Если время было выдержано, сообщалось сразу же после выступления. Подсчет очков требовал уже совещания судейской коллегии.

Наступила очередь Джо. Он сидел на стенке бокса, готовый обрушиться на беснующегося Пегого. Когда был подан знак — бокс в этот момент должен был быть одновременно открыт, что всегда происходило с молниеносной быстротой, — он соскользнул на спину коня. В ту же самую долю секунды жеребец взвился на дыбы, еще стиснутый боксом. Дверь открылась недостаточно быстро, животное вздыбилось, попятилось к задней стенке бокса и прижало наездника своим телом к доскам. Дверь бокса была между тем распахнута, и жеребец на задних ногах выскочил наружу, завалился на спину и замахал копытами в воздухе. Джо в такой ситуации не мог оставаться наверху. Пегий перевернулся, снова встал на ноги, но и без наездника продолжал брыкаться, бить копытами, кусаться, не подпуская конных помощников. Он утихомирился, когда Джо сам рискнул подойти и ослабил ему ремень. Животное гордо вскинуло голову, так скоро была одержана победа!

Джо в этот момент не чувствовал боли от ушибов — это ему еще предстояло. Он только понимал, что победный заезд он проиграл и по времени и по очкам. Внешне его разочарования никто бы не мог заметить.

Но с трибун и еще больше со стоячих мест раздалось единодушное:

— О-о-х!

Это было сожаление, что лошадь не дала всаднику возможности показать себя, отчасти также и сожаление об упущенном зрелище. Самым глубоким, естественно, было огорчение обитателей индейской деревни, которые возлагали надежды на единственного своего представителя, знали уже о его успешном предварительном заезде и теперь были свидетелями такого позорного финала.

Джо пошел обратно. Кое-кто из коллег ухмылялся:

— Великолепен твой Пегий! Теперь тебе это тоже известно… Не вешай нос, мальчик. Это у тебя получилось не хуже, чем у меня, только на несколько секунд быстрее!

Джо равнодушно кивнул.

Следующий номер все еще не был объявлен. В бокс, который занимал Пегий, еще не завели другой лошади. Понемногу росло любопытство, что же теперь будет, в особенности у разочарованных, частью даже возбужденных многочисленных участников пари, которые ставили на Джо. Говорили о надувательстве, предварительном сговоре между всадником, судьями и помощниками на арене; спрашивали, за какую сумму отступного Джо отдал свою победу, кто содействовал обману при жеребьевке лошадей.

Джо, который кроме позора еще попал и под подозрение, совершенно замкнулся в себе.

Судейская коллегия распорядилась вызвать его.

Ему было не по себе, когда он предстал перед ними. Губы у него сжались.

— Это не родео-лошадь, которую вы нам сдали напрокат, — сказал старший из них — Дональд, — это outlaw60 и кусака!

— Он прошел отборочные состязания.

— Но вы сами-то все-таки ездить умеете. Это мы твердо установили на отборочных заездах, так ведь?

Джо Кинг молчал.

— Можете вы что-нибудь сказать?

— Нет.

— Индеец до мозга костей! Слушайте, вы, мальчик, на вашем месте я бы что-нибудь сказал, и я даже могу вам посоветовать что. Нельзя было вам эту лошадь по жеребьевке давать, это же ваша лошадь. Наши ребята к тому же недостаточно быстро открыли двери, недостаточно быстро для такого разбойника, чтобы вы могли выехать. Такая бестия, он, кажется, уже откалывал подобный номер — я видел фотографию в Нью-Сити, — но если он уже немного натренировался и догадался, что все заключается в четырех ногах, тогда вы с этим ничего не поделаете. Ну, как вы себя чувствуете?

Джо равнодушно пожал плечами:

— А что?

— Заезд не зачтен, так как не были соблюдены правила. Вы снова вытянете жребий, и бокс будет в этот раз открыт достаточно быстро, это так же верно, как то, что я Дональд-старший. Так вы готовы выйти второй раз?

Джо подтянулся, его глаза блеснули.

— Да.

Старый Дональд широко усмехнулся, сверкнув зубами:

— О'кей, вы же ведь родственник Коллинза, а? Великолепное воспитание!

Джо вытянул новый жребий и побежал назад к боксу. По радио объявили: «Номер одиннадцатый Джо Кинг получает еще раз лошадь. Он едет на Born to buck61, бронке — чемпионе прошлого года».

— На трибуне и стоячих местах весело захлопали. Держатели пари вздохнули. Коллеги смеялись в зависимости от темперамента: добродушно или злобно.

— Мальчик, ты пересаживаешься с одного черта на другого!

Джо снова залез на дощатую перегородку и уставился вниз, на жеребца, с которым ему надо было теперь выступать. Лошадь была поджарая и гибкая, у нее были тугие сухожилия, сильный темперамент и опыт борьбы.

Джо спрыгнул вниз, ворота были в ту же долю секунды распахнуты, гнедой в два прыжка выскочил и тут же взвился в воздух всеми четырьмя. Сохраняя равновесие, Джо казался мячиком на спине лошади. Первое удивленное «Ах!» раздалось в рядах публики, Гнедой зашагал как под музыку, потом высоко взбрыкнул задом, наездник одновременно, балансируя, откинулся далеко назад. Наконец, жеребец принялся извиваться словно змея. Публика не раз опасалась, что наездник будет сброшен. Несмотря на напряженную борьбу, в которой гармонично сочетались человеческая сила и ловкость, казалось, идет шуточная борьба лошади и наездника. Когда эта игра была остановлена свистком, наездник какое-то время еще оставался в позе борьбы и лишь потом расслабился и перепрыгнул на лошадь помощника.

Лошадь оставила арену, Джо услышал еще рев и буйство аплодисментов позади, но он больше ничего не видел, и только крайнее напряжение нервов позволило ему удержаться на ногах, слезая с лошади.

— Тайм Джо Кинга! — Только очки объявлены еще не были.

Стоунхорн оставил место состязаний и пошел в конюшню к своему Пегому, который приветствовал его резвее, чем хотелось бы в этот момент изможденному всаднику. Джо потом пошёл опять назад к арене. На очереди уже был номер 14. Произошло еще одно падение, при котором наездник отделался сравнительно легко, и второе, когда пришлось вмешаться врачу «скорой помощи». Успешные выступления состоялись в конце у номера 19 и у номера 20.

Был объявлен окончательный результат состязания бронков без седла. Джо еще не вполне отдавал себе во всем отчет, когда услышал:

— Победители: первое место — Джо Кинг, по времени и по очкам; второе место… третье место…

Еще не вполне ясно сознавая, что это прозвучало его имя, он поспешил как можно скорее скрыться с глаз и исчез в индейской палатке, в которой располагался с семьей.

Квини смеялась и плакала и от запоздалого волнения и от радости. У Унчиды стояли в глазах слезы. Окуте улыбался.

Стоунхорн произнес только одно слово: «Проклятье»— и основательно проверил, целы ли у него руки и ноги.

— Ты можешь своего жеребца использовать как племенного, — заметил Окуте. — Конюшни родео не берут у тебя «кусаку», им он не нужен.

Стоунхорн поразмышлял некоторое время, сидя на медвежьей шкуре, и наконец обнародовал свое решение:

— На раздачу призов я не пойду. Я всегда могу сказать, что я был слишком разбит. На деньги ты, Квини, получишь мою доверенность. Я не желаю десятки раз слышать, что я, индеец, добился первого приза, и при таких вот обстоятельствах! Я не хочу десять и двадцать раз заявлять, что я не пью, что я не имею права пить, что мне нельзя сидеть за одним столом с теми, кто пьет, что я победил на родео в Нью-Сити и был приговорен к трем месяцам тюрьмы, потому что не мог спокойно смотреть, как оскорбляют и избивают индейцев, — может быть, после этого люди иначе себя вести будут.

Окуте ответил:

— Радуйся, Инеа-хе-юкан. Ты сохраняешь своего Пегого. Я боялся, что ты застрелишь его, если зайдет речь о продаже. Ты ведь таков. Животное спасло себя и тебя.

— Может быть. Но я потрачу деньги на свое ранчо. Если я и не люблю американский образ жизни, то живу я все же в Америке.

— У тебя первый приз, на что ты потратишь деньги — это твое дело. Я бы мог тебе сказать это раньше, однако я решил подождать, что скажешь ты.

— Мне стыдно. — Это было верное слово для такого человека, как Джо.

— Ты не торговец лошадьми, Инеа-хе-юкан. Наши предки скакали на мустангах и убивали бизонов. Ты и твои друзья скачут на бронках, и ты покупаешь скот. Хау.

— Хау.

Палатка стала наполняться. Все, кто располагался в деревне, хотели поздравить победителя, которым индейцы гордились. Нерешительно интересовались также уже и тем, что собирается победитель выделить для совместного праздника.

— Вы хотите чего-нибудь выпить?

— Как же иначе, Джо!

— Нам это не позволено.

— Не позволено! В киоках не спрашивают о том, есть у нас разрешение или нет. Главное, мы платим.

— Я не выдам на это ничего.

Люди сердито морщились:

— Он слишком высокого мнения о себе, — сказал снаружи один другому. — Мы не из его племени.

— Идем, обойдемся и без него. Индеан-бой получил первую премию! За это мы должны выпить.

В конце концов Джо остался с владельцами палатки и со своей семьей.

ЧЕЛОВЕК СРЕДНЕГО РОСТА

Джо отдыхал. От чрезмерной дневной жары остальные тоже устали. Уже загорелись огни всех цветов и разной яркости. Звуки танцевальной музыки раздавались под открытым небом внутри павильонов, растекались по местности. Это был последний день мероприятий родео; каждый хотел извлечь из него все, что возможно. Территория наполнялась приезжими, которых интересовало не спортивное зрелище, а развлечения.

Индейская деревня не была самым притягательным местом, однако туда тоже закатывались все время небольшие волны публики. Посетители горели желанием заглянуть и внутрь палаток и с трудом удовлетворялись одной специально для этого открытой типи.

— У нас уже есть первый пьяный, — объявила Квини мужу, входя в типи с ведром воды.

— Что с парнем?

— Ему бы надо назад в палатку, а он не хочет. Двое подхватили его справа и слева и бегают с ним по кругу, чтобы он каких-нибудь бед не натворил.

— Хорошая полицейская служба. Может быть, им для белых пьяных тоже организовать что-то подобное?

— Ах, Джо, он же попадет в тюрьму, если его заметят, а там уж ничему хорошему не научат.

— Ты думаешь?

Квини опустила глаза.

Джо поднялся и вышел наружу.

Он увидел группу, о которой говорила жена. Дело было в совсем молоденьком парнишке, наверное шестнадцати или семнадцати лет: напившись, он вдруг заартачился, но был добродушно настроен, и весь его пьяный кураж состоял в том, что он не хотел идти в свою палатку.

Джо заменил одного из провожатых, минутой спустя он уложил упрямца на его одеяло. Джо связал его, как теленка, руку с ногой с каждой стороны вместе, и так предоставил ему провести наступающую ночь. Семья была благодарна.

Так как Джо разошелся, он уже больше не лег, а надел свою белую рубашку и джинсы.

— Пойдем танцевать, Квини?

— Куда же нам идти танцевать, Джо? Здесь, в палаточной деревне, сегодня вечером war-dans и war-hoop, потом chicken-dans62.

— Я не клоун для белых — они мне за это, может быть, еще чаевые дадут.

— Значит, тогда?..

Джо не ответил…

— …значит, тогда вместе с белыми, не с нашими? Значит, опять битсы?

— Что ты хочешь сказать, Квини?

— Плохие воспоминания.

— Что я тогда остался жив?

— Ах, Джо, не выдумывай! Пойдем танцевать!

Они покинули палатку и огороженное для демонстрации индейцев место.

Они пошли вместе через толпу, вместе с толпами, которые медленно пробирались между киосками на простор. Через несколько минут им попались Джером и Каролина, слегка подвыпившие, приветливые и очень обрадовавшиеся встрече. Дальше отправились вместе. Джером уже знал, где играет лучший ансамбль. Танцплощадка здесь была переполнена, но искусным танцорам нашлось место. Джо не стал возражать, чтобы Джером пригласил Квини, и не отказался станцевать с Кэрол шейк, хотя она и не обладала темпераментом, какого он от нее ожидал.

И тут он вдруг увидел совсем рядом с собой — ему и в голову не могло прийти такое — лицо, которое он узнал бы всегда, где бы, как бы, в каком бы обличье оно не появилось. В этот момент он изображал из себя ковбоя, типичного завсегдатая родео, и наряд-то у него был маскарадный — ковбоя, а танцевал он с молодой негритянкой. «Проклятье, — подумал Джо, — ведь это Джеффри Николсон. Оставит он меня когда-нибудь в покое? Или я должен вмешаться в его жизнь?»

При этом Джо продолжал танцевать, еще чуть оживленнее. Пистолет был при нем: ремень через плечо, оружие под курткой, которую он не оставил, несмотря на то что и вечером было все еще очень тепло. В сапоге был заткнут стилет.

Тот танцевал плохо, негритянка — восхитительно. Что он за подонок, думал Джо, воплощение подлейшей посредственности, водянисто-голубые глаза, слегка веснушчатое лицо, немного полноватый. Рост средний, по цвету волос темный блондин, особые приметы — татуировка. Порода — свинья, вид — кабан злобный.

Ни Джо, ни маскарадный ковбой не подали виду, обнаружили ли они друг друга.

Негритянка танцевала восхитительно.

Несмотря на то что ее партнер, замаскировавшийся под ковбоя, держался напряженно, у него были и кое-какие сторонние мысли. Проклятье, подумал он, это — Джо Кинг.

«Надо ли мне вмешиваться в его жизнь? Для этого не было никаких причин. Но это же чертов индсмен! Глаза полусумасшедшие, кожа как у чистокровного длинноголового63 — темная, особые приметы — татуировка: Бут тогда с его показаниями действовал замечательно. Лесли Джонсон — настоящий осел. Если бы не он, этого индсмена давно бы не было на свете, или он бы был моей креатурой64. Люди, которые слишком крепки и оказывают мне сопротивление, в принципе должны исчезать. Собственно, если я желаю, чтобы они молчали, они не должны раскрывать рта.

А есть у меня основание подозревать, что этот грязный индеец проболтался? Подождем».

«Нет больше никакого сомнения, — размышлял Джо, — что паршивый койот узнал меня. Такие люди — специалисты в опознании, иначе им надо бросать свою профессию. Как ему удалась эта наглая выходка с проникновением в организацию Лесли Джонсона. Он убил Лесли Джонсона, как только ему понадобилось по какой-то причине от него отделаться. И сам скрылся, и ничего не осталось от большой организации преступников. Но, наверное, в резервации я слишком редко читаю газеты, почти не слушаю радио. Это должно стать иначе. По разным причинам».

Джо пригласил Кэрол на следующий танец. Джерому Квини досталось во второй раз. Бит-группа отлично играла в своей манере, барабан акцентировал ритм. Но в большом городе родео такое щекотание нервов было обычным делом, и фаны дополняли музыку еще громкими воплями.

Тот штатский, который, как узнал утром Джо, носит под отворотом костюма значок, вдруг вынырнул из толпы и принялся за джин с тоником, в то время как другие танцевали. Когда Джо наконец вынужден был прерваться и решил угостить Кэрол грейпфрутовым соком, штатский заметил Джо, показал ему из-под руки фотографию и спросил, не знает ли он этого человека.

— Вы даже не догадываетесь, как вы меня удивляете, — ответил Джо. — Что за вопрос!

Кинг взял напиток и отнес своей партнерше. Замаскировавшийся ковбоем переменил даму. Негритянка решила попытать счастья с Джо, которого она уже давно приметила, и кокетничала с ним с поистине африканской грацией. Стоунхорн был бы не против, но он не считал случайным ее знакомство с водянисто-голубоглазым, а значит, она представляла враждебную группу, с которой он не хотел, или, во всяком случае, еще не хотел, входить в соприкосновение.

Между тем Джерому пришла в голову характерная для него идея. Он заплатил значительную сумму бит-ансамблю с тем, чтобы они исполнили туш в честь победителя бронка без седла. Музыка прервалась, и в громкоговорителях прогремело имя Джо Кинга, разнесшееся над танцплощадкой и далеко вокруг, где на широком просторе танцевали и веселились сотни людей. Джо не оставалось ничего другого, как показаться на подиуме. Стройный, молодой, хороший наездник, он был встречен аплодисментами, хотя, или даже потому, что он был индейцем, — это уж в зависимости от вкусов. Вдруг он бросился на пол, и направленный в него выстрел не достиг цели. Многие не удивились тому, что после всего пережитого у человека, которого лошадь придавила к стене, вдруг подломились колени.

Джо быстро поднялся, спрыгнул с подиума и скользнул в танцующую толпу. Он схватил Квини, и оба стали танцевать снаружи, под открытым небом, со звонкими криками, в первый раз снова после такого долгого перерыва, в огромной толпе совсем одни. Их тела играли в движении, они притоптывали в ритм, они размахивали руками, полные веселых затей; их руки спрашивали и отвечали друг другу и музыке. Оба были молоды и задорны, двое в одном.

Джо готов был схватить Квини и снести в свою типи. Он хотел быть с ней одной. Какое отношение имеют к ним эти люди? Они им чужие.

Эти люди, шатающиеся крутом в праздничном шуме, дергались, визжали, крутились, как марионетки в руках битсов.

Громкоговорители разносили волны звуков различных ансамблей по всей местности, но не только музыка раздавалась тут, светильники, словно копьями на турнире, кололи друг друга разноцветными лучами.

Джо потерял из виду своего врага.

«Куда скрылся индеец? — спрашивал себя в то же время человек среднего роста. — Он реагировал быстро, надо с ним покончить, прежде чем он, может быть, все же предоставит себя в распоряжение этих ищеек».

Было далеко за полночь, когда Джо и Квини снова добрались до индейской палатки. Хозяйка была, как всегда, приветлива и ничего не сказала о том, что отсутствие Джо и Квини на индейских танцах вечером было замечено, что она была обижена их поведением.

Как только все легли спать, в палатку вошел Окуте и подошел к Джо.

— Кто был этот, который хотел тебя застрелить?

— Ты это заметил?

— За кого ты меня принимаешь, Стоунхорн!

— Имя его я не могу тебе назвать: Джеффри Николсон, наверное, только псевдоним. Это гангстер, он проник в организацию, борющуюся с гангстерами. Когда я прошедшим летом развязался с гангом и полиция хотела от меня узнать о гангстерских делах и сделать меня шпионом, он меня допрашивал. Такие допросы всегда очень жестокие и с медицинской точки зрения изощренные, и это несмотря на то, что я ведь был привлечен как свидетель, а не как обвиняемый. Джеффри ненавидит меня, как изменника, лично и использовал свою приобретенную хитростью служебную власть со всеми средствами «третьей степени»: он хотел меня раздавить и деморализовать введением наркотиков. Эйви хлопотал за меня через своего высокопоставленного друга в Вашингтоне; в конце концов, я индеец из резервации и подчинен официальным органам; ответственность за их фокусы нести опекунам. Лесли Джонсон, которому был подчинен Джеффри, узнал о его проделках и выпустил меня. Лесли был не враг себе, но он никогда не был негодяем. Джеффри убил его, как только узнал все, что ему было надо, и вернулся в свою банду. Это кажется мне взаимосвязанным. Лесли был уже слишком стар для своих функций, недостаточно подвижен. Когда мы возвращались, мы втроем ехали в одном автомобиле целых два дня, но тогда Джеффри не отважился на убийство, хотя он наверняка нас обоих с радостью бы прикончил.

— Ты действие наркотиков преодолел?

— Я не стал рабом этой страсти, как надеялся Джеффри и к чему Лесли все-таки относился безучастно. Лесли знал и применял такие методы сам, хотя применять их против меня не стал, вероятно после лживых показаний Бута. Сделать наркоманом — это очень удобно, наркоман может быть использован в чем угодно, но наркоман-медик может быть опасен. Целых несколько месяцев я боролся с последствиями, и на меня находило обычно по ночам. Я тогда не мог видеть Квини дома. Это один раз было на руку Гарольду Буту. В общем, меня очень беспокоит, что Джеффри еще жив.

— Очевидно, ты его беспокоишь тоже. Я наблюдал за ним. Он водитель «Кадиллака».

— Водитель — это, должно быть, у него просто маскировка. Он и у Лесли Джонсона был шофером, пока не представился случай убить его.

— Так мы уезжаем или ты хочешь остаться с этим парнем?

— У меня жена и дети, Окуте, у меня ранчо, у меня есть бизоны, которых очень трудно пасти. У меня есть ты и Коллинз и теперь представление о том, как нам, индейцам, все же выйти из унижения и нищеты. У меня есть в совете племени Фрэнк Морнинг Стар и первый приз в Калгари. Я могу теперь начать что-то делать для нашего племени, ведь если из Джо Кинга что-то получилось, разве другие не последуют за ним!

— Значит, мы едем?

— Я еще не готов. Этот субъект, который напоминает мне Гарольда Бута, так со мной обращался, что такой человек, как я, не забудет. Он убийца, подлец и свинья. Блондин Дженни, например, был бестией. Но он и выглядел как бестия. Но этот, в переводе на гангстерский язык, ничего более, как обитая дверь и шариковая ручка. Он работает хладнокровно, понимаешь ты, в температуре, для всякой жизни смертельной. Я могу забыть все пытки, но я никогда не забуду, что это лицо их предписывало и что эти водянисто-голубые глаза могли смотреть и ждать, не сдамся ли я. Джонсон знал меня немного. Он знал, что кого-нибудь другого то, что они со мной делали, убило бы. Я — дикарь. Ты знаешь, что это значит. Люди, как ты и я, могут ждать часы, дни, годы. Я ждал. Теперь, раз он мне снова перебежал дорогу, дело его дрянь.

— Ты решил сотрудничать с полицией?

— Окуте! Это было тут, во время танцев. Он показал мне фотографию с водянисто-голубым и спросил меня, не знаю ли я этого человека. Джеффри Николсон мог нас заметить. Это еще хуже.

— Вряд ли заметил. А вот посмотри, что делают, почитай-ка!

У Окуте была с собой газета. Это был не листок из Калгари, который в этот день мог быть заполнен только известиями о родео, а большая ежедневная газета.

«Четыре свидетеля, которые дали показания по гангстерскому процессу, найдены на севере убитыми. Следы ведут в Штаты».

— Да здравствует Дикий Запад, Окуте!

— Ну хорошо. Я поеду на своей машине на общую стоянку и посмотрю, что предпримет дальше шофер «Кадиллака».

— Ты это делаешь с охотой? — Джо помолчал. — Здесь, на родео, болтается четыре или пять типов подобного рода. У каждого из них, наверное, четыре или пять добротных документов, Человек среднего роста, может быть, подкрепление. Пожалуй, некоторые его даже ни в чем не подозревают.

— А отпечатки пальцев?

— Они не обладают лицами.

Окуте оставил типи. Стоунхорн сделал то, что и должен был делать спокойный, уравновешенный человек. Он лег спать.

На следующее утро горожане и приезжие узнали не только о том, что родео прошло с блестящим успехом, но также и о том, что удалось схватить человека, сильно подозреваемого в убийстве четырех свидетелей.

Окуте присел на корточки перед Стоунхорном.

— Я думаю, они ошиблись, — сказал он. — Бедняга., Со временем круто ему придется. Твой Джеффри Николсон поехал на «Кадиллаке»к отелю «Джорджия». Надо следить за ним, а то вместо него умрет невиновный. Полицию введут в заблуждение его безупречные документы, и их будет не разубедить в ошибке.

— С какой стати ошибка?

— Ну ты же знаешь этих парней.

Стоунхорн наморщил лоб:

— Ты кому-нибудь об этом сказал?

— Нет. Но я хотел надоумить их насчет убитого Лесли Джонсона. Это мне не удалось. Они верят в безупречность подтвержденных запросами документов, как в своего бога, и считают себя непогрешимыми. Возможно, какая-нибудь высшая служебная инстанция подкуплена и в сговоре.

— Может быть. Или Джефф работает на полицию так же хорошо, как и на банду.

— Тогда есть только два пути: застрелить негодяя, что бы я тебе не советовал, если уж только неизбежность заставит, или спровоцировать его на новое, доказуемое преступление.

— Ты думаешь против меня? Трудно. Он кажется специалистом в своем ремесле и больше на глупости не пойдет. Кому принадлежит «кади»?

— Лори Бергену.

— Такая мелкая рыбешка моему другу ни к чему. Может быть, для него это только способ незамеченным возвратиться в Штаты. Какой маршрут наметил Берген?

— Через Холмы, где он попутно хочет осмотреть пещеру-лабиринт и национальный памятник, через Бэд Ленд в Сан-Франциско.

— Несомненно, кратчайший путь. А Джером и Каролина?

— Вместе с отцом.

— Хм-м.

— Стоунхорн, я люблю тебя как своего единственного сына, но я знаю, что тебе этот подлый господин стал поперек горла. Я доставлю лошадь, Квини с детьми и Унчиду на твое ранчо. А ты добейся приглашения Джерома и Каролины принять участие в поездке через Холмы и Бэд Ленд.

— Ф-фу…

— Согласен?

— Ладно. Но это, надо надеяться, в последний раз, я влезаю в болото между полицией и гангстерами. Гангстеров, с которыми они никогда не справятся, я научился ненавидеть. Полицию белых людей я никогда не научусь любить.

— Речь идет о тебе. Джо, и о нескольких невиновных.

— Да, Окуте, он должен сам себя разоблачить. Если я и на этот раз останусь в живых, я наконец буду целиком принадлежать своему племени. Там есть люди, которые мне нужны и которым я нужен. Я сказал.

Джо сообщил Квини только, что получил приглашение Бергенов и что они, кажется, от души рады предоставить ему возможность лучше познакомиться со страной.

Колонна из двух автомобилей и прицепа для перевозки скота в потоке уезжающих оставила город. Джо остался один. С Джеромом и Каролиной он еще не связался. Он отложил это на последний момент.

После большого воскресного праздника, завершившего родео, ночью погода резко ухудшилась. Температура неожиданно упала от почти ста градусов по Фаренгейту ниже нуля. Вершины высоких гор, служивших городу прерии, кулисами, покрылись снегом. Вот-вот мог налететь вихрь. Отели среди июля стали отапливать. Все, кроме местных жителей, бежали, не дожидаясь, пока по штормовому предупреждению перекроют дороги, и проезжая часть снова была переполнена караванами автомобилей. Междугородные автобусы совершали специальные рейсы, а телефоны авиакомпаний и аэропорта трезвонили беспрерывно. Реактивные самолеты поднимались в бледно-голубую высь без единого свободного места.

Джо прогуливался вблизи отеля «Джорджия». Он видел, как из большого многоэтажного здания гаража рядом с отелем выехал «Кадиллак»и остановился перед дверью, как служащими было вынесено немалое число кожаных чемоданов и под контролем шофера уложено в багажник. Крышка захлопнулась. В автомобиле были еще повешены на плечиках в пластиковых чехлах кое-какие платья и пальто. Приготовлены пледы. Кондиционер работал. Лори Берген и оба его великовозрастных отпрыска вышли из отеля. Доктор Берген сел рядом с шофером, Джером и Каролина направились к задним сиденьям.

Джо расстался со своим укрытием, подошел сзади вплотную к автомобилю, и стал смотреть через стекло.

Каролина первая увидела его и сказала:

— О, вот это мило!

— Не подвезете ли вы меня немного… без багажа?

— Садитесь быстрее! Очень приятно! В самом деле!

Лори Берген осмотрелся и благосклонно улыбнулся: он никогда не возражал против безобидных выходок своих деток. Шофер бросил быстрый взгляд назад. Выражение его лица было неопределенным.

Автомобиль поехал. У водителя была набита рука, он хорошо оценивал обстановку, и шестиметровый великан уверенно лавировал на переполненном шоссе. Благодаря развилкам, на которых он часть автомобилей оставлял позади, благодаря различию скорости и вообще манере езды скоро вереницы автомобилей разрядились, и уже через полчаса следования по загородной дороге «Кадиллак» получил свободу движения. Водитель взял по желанию Лори Бергена прогулочный темп — шестьдесят пять миль в час — и наклонил рулевое колесо так, чтобы ему, «человеку среднего роста», занять самое удобное положение. Автоматическое переключение передач облегчало его заботы. Ветер дул сильно, но двухтонный автомобиль он поколебать не мог, он был во власти других сил.

Каролина без умолку болтала, но никто не обращал на нее внимания. Она рассказывала о своих маленьких переживаниях на родео и на танцах, но постепенно и она под влиянием однообразной обстановки и равномерной скорости погрузилась в полудремоту.

Джером был — занят футбольным журналом. Джо прикрыл веки и, казалось, почти спал. Он, словно во сне, улыбнулся сам себе, когда увидел, как водитель направил на него зеркало заднего вида.

— Что вы делаете с зеркалом, Пауль? — заметил Лори Берген. — Вы его неправильно установили.

— Не хотите ли вы сесть за руль, мистер Берген?

Это были первые слова, которые Джо услышал из уст своего врага, они были произнесены невыразительным, чуть высокомерным тоном среднего специалиста.

— Дад, наша прогулка невыносима! — снова встрепенулась Каролина. — Предоставь же наконец Паулю ехать, как он хочет.

Отец Берген не высказал подобного желания, и Пауль воспринял молчание как несогласие.

Но Каролина не унималась, она принялась тормошить брата:

— Джером, ну скажи же ты наконец!

— Что, моя дорогая? — оторвался от журнала Джером.

— Что мы приобрели brand new65 «кади», чтобы «кади» ездил.

— Мы это и делаем, моя дорогая.

— Мы едем на «Кадиллаке» как на старом «Студебеккере».

— С чего ты это взяла?

— Собираемся мы сегодня доехать до Холмов или нет?

— Но это же должен знать Пауль. — Джером перевернул страницу и принялся за новую статью.

— Пауль, ну давайте же вы, по меньшей мере, хоть сотню! На этом шоссе нету днем никаких ограничений.

Шофер бросил боковой взгляд на мистера Бергена.

— Разве у нас на спидометре не сто десять? — удивленно осведомился мистер Берген.

Шофер молча повысил скорость. Что он при этом думал о семействе Берген, выразить невозможно.

Ветер дул сильнее. Трава на бескрайних пастбищах клонилась волнами, кружились облака пыли, скот покинул высоко расположенные, продуваемые ветром луга и сгрудился в долинах. Поперек дороги лежал сломанный тополь. Ветер, должно быть, несколько часов назад пронесся здесь с особенно сильными порывами.

Шофер плавно затормозил и остановился.

— Проклятье! — воскликнул Джером, увидев препятствие. — Вот тебе и доехали!

Каролина выказала умеренное веселое настроение.

— Время ленча, дорогой. Я тут чуточку распоряжусь. А ты тем временем отоодвинь деревцо, чтобы мы могли проехать.

Джером воспринял предложение серьезно, это был повод продемонстрировать свою мускулатуру. Он вышел, ухватился за дерево и сдвинул его так, что автомобиль мог теперь проехать по другой стороне проезжей части.

Так как снаружи было слишком ветрено, слишком холодно и слишком пыльно, завтракать решили в автомобиле. Имелись ветчина, крутые яйца, салат и чай. Шофер и доктор Берген повернулись вполоборота к задним сиденьям. Пауль даже теперь не снял свои мягкие тончайшие перчатки. Руки убийцы, подумал Джо.

— Страшнейшая глушь, — заметила Кэрол и как-то обстоятельно посмотрела при этом вокруг, нигде она не увидела ничего живого, ни животного, ни человека, ни другого автомобиля. — А если бы это дерево свалилось нам под колеса, когда мы ехали полным ходом? Мы бы потерпели крушение, засели бы здесь, как Робинзон Кру-зо на острове.

— Далеко ли вы хотите с нами ехать? — спросил Пауль.

— Ждал только этого дерева, чтобы сойти.

Каролина так и прыснула со смеху.

— Типичный Джо. Но серьезно, вы поедете, конечно, с нами до Фриско!

Пауль поперхнулся и закашлялся. Он взял наполовину очищенную тарелку в левую руку, стал правой шарить под курткой.

Джо сунул под куртку левую.

— Вы что-то ищете? — спросила Кэрол. — У меня есть успокаивающие средства и возбуждающие — тоже.

— Спасибо, мисс Берген, Пауль и я уже нашли, что искали.

Джо и Пауль держали направленные друг на друга пистолеты.

— Что за шутки! — Джером был больше озадачен, чем испуган.

— Просто проверка. — Пауль медленно, сантиметр за сантиметром, принялся убирать свою пушку, с той же скоростью, с какой это делал Джо.

— Мы вам показали, мисс Каролина, что даже на острове Робинзона вы бы не были безоружны, — добавил Джо.

Лори Берген покачал головой:

— Господа, о пистолетах я достаточно слышу в своих процессах. Избавьте меня от этого в частной жизни; из детского возраста мы все же выросли.

Ленч был окончен. Пауль отвел автомобиль на несколько метров назад и объехал дерево по другой стороне проезжей части. Ветер ослаб, но отдельные порывы все же потрясали машину.

Джером прочитал свои журналы и заснул. Июльский вечер тянулся долго. Решили сделать вторую остановку.

Зона штормовой опасности и сильного ветра была, как следовало из сообщения радио, позади. Было приятно пообедать в красивом отеле. Пауль не пошел вместе со всеми в ресторан, а отправился в кафетерий.

— Как это вам, Джо, пришла в голову такая странная мысль — оставить свою жену одну? — Каролина откровенно кокетничала, просто так, для развлечения.

Чтобы хоть раз в жизни прокатиться на «Кадиллаке», мисс Берген.

— О-о… и больше ничего?

— О личных делах я не люблю болтать.

— Это звучит приятнее. Тогда вам тоже надо посидеть за рулем.

— Спасибо. Но не так скоро.

Затем еще совершили пешую прогулку из отеля к монументу в Холмах, к тем самым головам четырех президентов, назвать имена которых учителю Тикоку не могла ученица Ивонна.

Ехали потом вплоть до ночи. Паулю пришлось снизить скорость до шестидесяти миль. Шоссе начало извиваться, и лучи фар то и дело светили куда-то в темноту, в клубящийся ночной туман. Пауль установил зеркало заднего вида так, чтобы видеть дорогу позади автомобиля. Джо задумался. «Можно бы использовать момент, — говорил он себе, — но трудно предугадать, какие глупости могут выкинуть Джером и его милая сестричка, как поведет себя дадди. А Джеффри — Пауль прошел огонь, воду и медные трубы. У меня еще есть кое-какое время. Подождем».

«Собака, — думал Пауль. — Подлая краснокожая собака! Он нервничает. Но что я могу сделать с ним в машине? Если милая семейка не выкинет какого-нибудь фортеля, мы все погибнем. Дело было хорошо рассчитано, очень хорошо. Во Фриско я исчезаю. Но до Фриско индейца не должно быть со мной. Завтра он будет валяться в пыли».

Автомобиль остановился на площадке перед отелем. Несмотря на сезонную загруженность, для приехавших на «Кадиллаке» нашлись подходящие резервные комнаты. Каролина удалилась в отдельный номер с ванной, дадди и Джером поместились в двухкомнатном номере с душем.

Пауль и Джо получили приют под. крышей тоже с душем. Оба вошли в свою комнату, стали друг перед другом, и Джо завладел ключом, чтобы Пауль не мог запереться. Они стояли и смотрели друг на друга. Грум, который принес чемоданчик Пауля, включил все лампочки, показывая, что они в порядке, и, получив чаевые, оставил помещение. Горел средний свет в потолке, лампа над умывальником, лампа в душевой, обе лампы на стенах над кроватями.

— Не хочешь ли сперва под душ? — спросил Пауль.

Джо усмехнулся:

— Белый человек имеет преимущество.

— Гость семейства имеет преимущество, мистер Кинг. Я только служащий.

— Ну, вы же знаете, что я не кто иной, как грязный индеец, страшно некультурный. Так что я предоставляю вам душ, а сам ложусь сразу спать. По старому ковбойскому обычаю.

С этими словами Джо внезапно бросился на одну из кроватей так, что спиной оперся о стену. Он вскинул пистолет, но оставил при себе «Hands up!»66: Пауль и так знал, что произойдет, если он хоть чуть пошевелится.

— У меня бумаги в порядке. Ты имеешь судимость, — сказал Пауль. — Если я сейчас позову на помощь, ты пойдешь под суд то ли за угрозу, то ли за убийство.

— Ты не станешь звать на помощь, Джеффри Николсон, ведь тогда я выстрелю, и мы идентифицируем твой труп.

— Ты путаешь меня с кем-то.

— Ты можешь мне спокойно рассказывать все что угодно. Язык — без костей. Только не вздумай поднимать в отеле шум! Постояльцам нужно спать.

Джо устроился поудобнее. Он ни на миг не ослаблял внимания. Пауль стоял и не мог пошевелиться: он, должно быть, устал, особенно после двенадцати часов, проведенных за рулем. Через час Пауль начал нервничать и спросил:

— Что за безумие?

— Позволь же мне пошутить. Ты смотришься тут очень неплохо.

— Могу я встать к стене? Так это принято в таких случаях.

— Мне кое-что об этом известно. Но я перед тобой стоял, тоже ни к чему не прислоняясь. Припоминаешь?

Прошел еще час, и Пауль снова заговорил:

— Удобно ли тебе так сидеть?

— Благодарю за беспокойство. Неплохо. Я могу эту игрушку долго держать, и меня не схватит судорога.

Еще через час Пауль спросил:

— И как ты себе представляешь дальнейшее?

— Дождемся утра. Позавтракаем и поедем к пещере.

— Поедем к пещере!

— Без тебя или с тобой. Я моложе, чем Лесли Джонсон.

Снова прошел час. Джо достал левой рукой второй пистолет и заметил:

— Я родился левшой и стреляю обеими руками одинаково хорошо. Не вздрагивай попусту. Я этого не хочу.

Пауль воздержался от ответа. Его ярость и возбуждение достигли высшей степени. Ему было действительно тяжело оставаться неподвижным.

Наконец стало светло, но было еще раннее утро середины лета. Только через три часа можно было рассчитывать позавтракать в отеле.

— Гнусная скотина, — сказал Джеффри — Пауль, — но я еще доберусь до тебя.

Джо знал, что зависит от своей собранности, и не расслаблялся. В половине восьмого утра он приказал:

— Hands up!

Паулю не осталось ничего другого, как подчиниться. Джо осторожно приблизился к нему, сперва с двумя, затем с одним пистолетом в упор и забрал у Пауля оружие: два пистолета и кастет. Надежно убрав их, он велел Паулю отойти.

— А теперь прими-ка душ, тебе наверняка пришлось попотеть.

Пауль разделся и пошел под душ, его прямо трясло от злобы. Ни холодная, ни горячая вода не освежили его как следует. Под наблюдением Джо он оделся. Затем оба пошли вниз.

— От тебя воняет, — сказал Пауль. — Леди будет тошнить от запаха немытого индейца.

— У тебя красивая татуировка, Пауль. Хотя я и знал о ней, но так ее еще не рассматривал.

— Ничего, тебе крышка, и ты уж не задерешь носа.

Для Джо эта угроза была причиной, исходным пунктом, для Джеффри — Пауля — его намерением.

Пауль был приглашен позавтракать с семейством Берген.

— Но вы так бледны, — посочувствовала ему Кэрол. — Сможете ли вы ехать или нам попросить сесть за руль мистера Кинга?

— Ну нет, пока у нас с «Кадиллаком» полное взаимопонимание.

Джо был скромен.

— Займите на некоторое время мое место, — предложил ему дадди.

Таким образом Джо оказался на сиденье рядом с Паулем. Заправившись, они поехали. Джо пока только присматривался к управлению автомобилем.

Дорога к пещере на «Кадиллаке» оказалась совсем короткой, несмотря на размер автомобиля, стоянка тоже была достигнута без особых трудов.

Семья вылезла, чтобы насладиться воспоминаниями, и само собой разумеется, что Джо пошел с ними.

— Вы уже видели пещеру, Пауль?

— Нет.

— Идемте с нами, вам надо с ней познакомиться! — сказал Джером, не собираясь, однако, настаивать.

Пауль внутренне чертыхнулся, но не смог отказаться. Надежда часок поспать была потеряна.

Нашлось еще около двадцати посетителей. Проводник улыбнулся, узнав Джерома, Каролину и Джо. Спуск по лестнице, которая позволяла заглянуть в глубину, начался. Проводник вел объяснение. Пауль и Джо некоторое время состязались за последнее место, наконец Джо великодушно ушел вперед, но уж теперь первым за проводником, отделенный от Пауля длинной вереницей экскурсантов.

У Пауля не было огнестрельного оружия, а бросить камень он, конечно, не решится.

При подъеме Джо стал замыкающим, а все остальные были перед его глазами. После выхода из пещеры проводник получил солидные чаевые от семейства Берген. Джо сел на место рядом с водителем. Пауль — за руль. О сне ему не пришлось и думать.

Джером и Каролина предложили осмотреть Бэд Ленд, а потом поехать в резервацию Джо, которой они заинтересовались. Дадди кивнул. Не проехали и нескольких миль, как все обратили внимание на изможденное лицо Пауля.

— Примите что-нибудь подбодряющее, — сказал Джо. — Вы давно ничего не принимали?

— Со вчерашнего дня, — вырвалось у Пауля, и он тотчас пожалел об этом.

И надо же такому с ним случиться! Он был совсем плох. У него не было марихуаны, у него не было сна, у него не было обычной самоуверенности, когда рядом с ним находился этот индеец. Он не знал, насколько далеко зашла полиция в своем расследовании, не установила ли она его двойную роль. Радио сообщило, что в Калгари арестован еще один подозреваемый. Эти бедняги были совершенно непричастны или знали очень немного, но о каких-нибудь деталях они все равно могли проболтаться. Паулю надо было спешить добраться до Фриско и скрыться. Там было все для этого приготовлено. Он начал увеличивать скорость: семьдесят, восемьдесят миль, вот он уже превысил разрешенную на этом шоссе.

— Наконец-то мы едем как следует! — Каролина была довольна.

Джо поигрывал пистолетом.

— Сколько на спидометре? — пожелал знать Джером.

— Еще не зашкаливает, мистер Берген.

Пауль решил в течение ближайших двух часов действовать. Он думал уже не о новом преступлении, а о том, как ему спастись. Его раздражение возрастало от сознания, что его преследует одна неприятность за другой. Он считал Джо жаждущим мести бандитом, который способен на все. Считал, что должен упредить его, и притом как можно скорее, пока он еще владеет своими чувствами. В пересеченной местности Бэд Ленда может представиться удобный случай.

— Пауль, вы что, сегодня ночью пьянствовали? — вдруг спросил Лори Берген. — Вы усталый и неуверенный. Мы объедем Бэд Ленд. Поверните на объездную дорогу.

Пауль оставил распоряжение без внимания и продолжал ехать в прежнем направлении.

— Сменитесь, Пауль! Вы стали совсем серым, — забеспокоился дадди о Пауле, но прежде всего о безопасности своего семейства. — Что же вы едете по этой дороге, где малейшая неисправность может привести к тяжелым последствиям?

Пауль опять не ответил, но продолжал ехать, увеличивая скорость. Лори Берген страшно взволновался:

— Что на вас нашло! Остановитесь сейчас же и передайте руль Джо!

Пауль с места водителя мог управлять всеми окнами. Он оставил их закрытыми, за исключением одного, рядом с собой. Это окно он открыл.

— Закройте окно! — зло крикнула Кэрол. — Зачем тогда кондиционер, если вы наполняете машину ветром и пылью! Вы настоящий черт!

Пауль не слушал. Открытое окно было ему вроде и ни к чему, однако, может быть, оно было последней возможностью спастись.

Джо не произнес ни слова. Он пытался догадаться, к чему это должно привести. Кто при этом останется в живых, если вообще кто-то останется жив, что так проблематично, как исход всякой азартной игры.

Пауль довел скорость автомобиля до ста двадцати миль. Семейство пришло в неописуемое возбуждение, но не из-за скорости, а из-за того, как Пауль правил. Он, казалось, утратил власть над автомобилем. Он оказывался то у правой, то у левой обочины шоссе, то, казалось, хочет выскочить в пустынную местность рядом с дорогой, то ужасающим образом приближался к обрывам.

Каролина кричала что-то нечленораздельное. Джером вопил:

— Пауль! Пауль!

Лори Берген крикнул:

— Кинг! Ради бога, остановите его!

Но при такой скорости и на такой местности было чрезвычайно опасно пытаться оттеснить от руля человека, который не хотел выпускать его из рук.

Пауль снизил скорость, но при этом направил автомобиль не по следующему крутому повороту шоссе, а прямо в обрыв. Раздался страшный крик. Водитель открыл свою дверь и выпрыгнул вон…

Джо рванулся к рулю и круто вывернул его. Одно из колес пронеслось в воздухе над откосом, машина повернула на дорогу, избежав падения в пропасть. Джо резко затормозил, так что заскрежетала резина, выпрыгнул из машины и пронесся к месту, где лежал Пауль.

Преступник был мертв. Он при падении сломал себе шею.

Три члена семейства Берген вышли из машины онемевшими, словно парализованными. Они остановились у трупа. Лори Берген качал головой.

— Непостижимо. Приступ безумия?

Каролина побелела как мел.

— Черт побери, что значит — безумие! — Джером хрипел, едва дыша. — Он выпрыгнул, а нас он направил в пропасть. Чего он этим хотел добиться?

— Когда вы его наняли водителем? — спросил Джо.

— Во Фриско. Для поездки в Калгари. Мы выехали сюда за неделю раньше, чтобы до начала родео совершить несколько поездок в Роки Маунтин67.

— В этих поездках вас тоже возил он?

— Нет. Он попросил на несколько дней отпуск, так как наняли мы его неожиданно. И поскольку он показался нам действительно необыкновенным водителем, мы пошли ему навстречу.

Джо молча кивнул.

— Что же теперь? — Доктор Берген, как адвокат, не был неопытен в делах полиции и суда. — Вот что, я поеду сейчас в ближайший полицейский участок. Тебя, Кэрол, я возьму с собой. Джером и вы, мистер Кинг, останетесь здесь, пока я не вернусь с полицией. Вы не возражаете?

Джо согласился, но Джером запротестовал:

— Ну послушай, дадди, разве это так уж необходимо, чтобы мы оставались тут сидеть как два стервятника?

— Мой дорогой сын, должно быть неопровержимо доказано, что парень выбросился сам, а не мы выбросили его. Не так ли?

— Дадди!

— Дадди!! — Этот второй выкрик принадлежал Каролине. — Как же ты можешь…

— Полиция может и должна мочь все. Мистер Кинг, вы, как я понимаю, достаточно сведущи. Где здесь ближайший подходящий полицейский участок?

— Поезжайте в Нью-Сити, лучше всего к судье Элджину. — Джо описал дорогу.

Каролина была бесконечно рада, что отец берет ее с собой. Джерому передалось спокойствие Джо. Он, как и тот, сел на камень и раскурил свою трубку. Джо закурил сигарету.

Так оба провели время до послеполудня, пока наконец снова не показался «Кадиллак»с «джипом». Автомобили остановились на значительном удалении, чтобы не нарушить последний с крутым поворотом след «Кадиллака»и чтобы удобно было фотографировать. Джо и Джером подошли к автомобилю. Судья приехал в сопровождении шерифа и двух полицейских.

Сперва было сфотографировано все, что было каким-то образом связано с происшествием. Джо ждал вопросов об оружии Пауля, которое еще лежало в автомобиле, но они поначалу не возникли.

— Не заметили ли вы каких-либо ненормальностей в поведении водителя перед этим трагическим случаем? — спросил Элджин адвоката, рассматривая при этом бумаги покойного на имя Пауля Стефенса.

— Он казался чрезвычайно возбужденным, лицо у него было серое, так что я даже предложил ехать более безопасной дорогой или передать руль. Но он не оставил руля и поехал дорогой, которой не должен был ехать. Если я пытался призывать его к благоразумию, он просто ехал еще быстрее и шел с недозволенной скоростью.

— Не бросалось ли в глаза еще что-нибудь в его поведении?

— Только то, что заметил отец, — подтвердил. Джером.

— Он любил глупо шутить, — сказала Каролина. — Когда нам пришлось остановиться перед вывернутым с корнями деревом, он направил пистолет на мистера Кинга.

— А что скажете вы об этом, мистер Кинг?

— Я спросил так называемого Пауля из-за его в высшей степени странного поведения, давно ли он ничего не принимал. Он ответил: «Ничего со вчерашнего дня». Наверное, он подразумевал наркотики. Он также татуирован. — На вопросительный взгляд судьи Стоунхорн объяснил: — Нам пришлось в прошлую ночь размещаться в одной комнате. Его оружие еще лежит в автомобиле.

— Все это важно. — Элджин записывал. — Почему вы сказали «так называемый»?

— Год назад, насколько я могу припомнить, он назывался Джеффри Николсоном и, видимо, был шофером Лесли Джонсона, когда тот на обратном пути из Нью-Сити в Карневиль оказался убитым…

— Кинг!.. — Элджин и шериф не скрыли своего удивления и интереса. — Это точно?

— Человеческая память несовершенна. Сравните приметы убитого с теми, которые должны быть в прежнем отделе Лесли Джонсона на названного Николсона. Если они, конечно, не исчезли.

— О боже! — Каролину снова охватил страх.

Элджин, шериф и оба полицейских многозначительно переглянулись.

— Во всяком случае, надо сейчас же сообщить по телефону и письменно в Калгари, — заключил Элджин. — Возможно, это и есть разыскиваемый убийца. Почему он теперь задумал новое чудовищное преступление, установить будет тяжелее. На ваши ценные вещи, доктор Берген, которые вместе с вами оказались бы в пропасти, этот так называемый Пауль рассчитывать не мог. Ваша личность вряд ли могла представлять для него интерес, ведь вы к полиции не принадлежали, у вас с ним не было никаких серьезных недоразумений?

— Нет, нет, абсолютно никаких, пока он вдруг не стал управлять автомобилем как сумасшедший.

— А у вас, мистер Кинг?

— Какие могут быть особые недоразумения у свидетеля с ведущим допрос или у ведущего допрос со свидетелем? Это находится за пределами законных возможностей и, значит, считается нереальным,

— О чем вы говорите, Кинг! Хотя мы и вынуждены допрашивать вас и членов семьи Берген о случившемся, но я действительно тоже не вижу ни малейшего повода к личным обидам, недоразумениям…

— Вот я об этом и говорю.

Полиция конфисковала по указанию Элджина оружие покойника. Так как огнестрельных ранений обнаружено не было, вопрос об оружии больше не поднимался.

— Вы все вне подозрений. Можете продолжать путь.

Джо занял место за рулем. Машина тронулась. Лори Берген сидел рядом с Джо и не докучал ему советами. Джером и Каролина, оставшись на заднем сиденье, сидели тихо. Наконец Каролина резюмировала:

— Если бы вас, Джо, не было с нами, мы не выбрались бы из этой переделки. Наши трупы вместе с обломками валялись бы там, внизу, в пропасти… если бы вообще сохранились.

Пожелай Джо быть совершенно откровенным, он должен был сказать: «Без меня с вами ничего бы подобного не случилось, вы бы с бывалым гангстером доехали до Фриско, а затем ваш шофер расторг бы контракт и исчез. Для вас это было бы много проще, но для других людей — роковым». Но Джо предпочел об этом молчать.

Он попросил доктора Бергена не ехать сразу в резервацию, а сначала в Нью-Сити, так как он хотел навестить там друзей. Путь, таким образом, укорачивался, и было дано согласие. Интерес к резервации поблек из-за полного драматизма события.

Когда «Кадиллак» остановился в трущобах, показавшиеся у своего дома индейский священник Элк и его жена не выразили удивления. Джо не раздумывая провел Бергенов в дом и попросил Элка рассказать, как бедно живут здесь люди. Лори Бергену такие условия жизни, безработица и такие поселки без водопровода не были в новинку, но Каролина была потрясена.

Однако она не стремилась к доскональному познанию всех сторон здешней жизни, и, воспользовавшись небольшой заминкой в беседе, все стали прощаться. Джо и Элк проводили семейство Берген до машины.

— Не довезете ли нас до отеля, Джо? — попросила Кэрол.

— Вы знаете город лучше, чем мы, — добавил Джером.

Заметив несколько ироническую мину Джо, Лори Берган сказал:

— Разумеется, вечер вы проведете с нами, мистер Кинг. Вы же наш гость!

— Спасибо. У меня здесь живет сестра.

— Ну тогда мы можем сразу за ней заехать!

— Спасибо. Моя сестра живет, здесь, в трущобах.

Семейство Берген было озадачено.

— Но это же невероятно, Джо! — Каролина пыталась найти выход из несовместимого. — Какими судьбами туда вашу сестру?!

— Как ее сюда занесло? Она вышла замуж, и ее мужа постигло всеобщее бедствие неквалифицированных рабочих, мисс Кэрол. Как Элк это вам только что описал. Был привлечен на временную работу, потом уволен, теперь неуплата за квартиру. Муж вынужден бродяжничать, чтобы платили пособие на детей. Резервационное право с оставлением резервации теряется навсегда.

— Ох! А я считала, что здесь все в сущности неполноценные люди. Но ваша сестра!.. Джо, едемте же с нами в отель. Мы должны непременно решить, не сможете ли вы стать нашим шофером. Вам нравится наш автомобиль?

— Он не быстрее моего, мисс Кэрол.

— Я поддерживаю предложение моей дочери, мистер Кинг.

— Моя сестра права, Джо. Это решение.

— Решение чего, Джером?

— Чего? Вы будете иметь неплохой заработок. Скажите, что вам еще надо?

— Понимания того, Джером, что такой индеец, как я, способен на что-то большее, чем водить машину.

— Вам служить у, нас в сто раз легче, чем на вашем бизоньем ранчо. И, скажу я вам, пять бизонов или даже восемь, если коровы в самом деле телились, — это не что иное, как нищета. Двух сотен на этом не заработаешь, так что мало толку. И еще к тому же в резервации, в своего рода воспитательном учреждении. Мне даже непонятно, что вы там находите, Джо?

— Задачу, Джером. Там живет мой народ.

— Что значит «народ»! Вы — американец.

— Мои предки раньше открыли Америку. Да, вы правы, я американец, а вы иммигранты. Когда пришли ваши предки, у нас еще не было никаких иммигрантских законов. И вы видите, к чему это привело.

— Действительно, мы будем осторожнее! Значит, вы не хотите?

— Нет.

Кэрол порылась в своей сумочке.

— Джо, что здесь для людей самое необходимое?

Джо сразу сделался каким-то отчужденным.

— Всё. Только никаких подачек!

— Джо, пожалуйста, вы сумеете лучше их применить… — Кэрол держала в руке сто долларов.

Джо взял деньги и, кажется, готов был бросить их к ее ногам, но сдержался, ведь за сто долларов можно купить два очень старых автомобиля, и десять человек ежедневно смогут ездить куда-нибудь далеко на работу, а также привозить воду. Джо спрятал ассигнацию и, едва поблагодарив, исчез в доме Элка.

Члены семейства Берген удивленно переглянулись.

— Типичный индеец, — заключил Джером. — Никогда ничего путного не выйдет из этого народа.

Он сел за руль.

«Кадиллак» поехал в направлении лучшего отеля в Нью-Сити, а Джо попрощался с Элком и прошел к своей сестре в ее хижину. Маргарет отослала детей. Старшей поручили отнести малыша к соседям.

Джо и Маргарет остались одни. На лице Маргарет лежала печаль, которой никто не мог понять, даже Квини. Это не была печаль из-за какой-то конкретной причины, нет, это было просто отражение настроя жизни, и волны радости могли иногда лишь пробежать по этому лицу. Джо положил свою руку на натруженную, уже морщинистую руку еще молодой сестры, и Маргарет высказала то, о чем они обычно думали, когда оставались друг с другом вдвоем:

— Победитель в Калгари! Если бы только до этого дожила наша мама!

Джо ответил не сразу. Возникло объединяющее молчание, мысли брата и сестры обратились к прошедшему. Воспоминания о любви, гордости, индейской мудрости, о несчастье и смерти матери одинаково печалили и брата, и сестру. В это и для них грозное время они стойко держались и поддерживали друг друга, даже если они и редко виделись. В этот час, когда Маргарет сняла маску веселости и ее глаза больше не скрывали, как тяжело ей в жизни: роды, вскармливание младенца, недоедание, Джо тоже как-то смягчился, был расположен к откровенности. Противоречивые чувства и впечатления от бизоньего ранчо, Калгари, «Кадиллака», от преступлений и нищеты раздирали его, и перед сестрой он не хотел скрывать свои раны. Маргарет уловила его настроение.

— Тогда, — сказала она, — когда ты в первый раз попал в тюрьму, мать тебя никогда не посещала… отец не сказал ей, где ты находишься. После того как Уинона убила дедушку, отец вообще перестал на нее обращать внимание. Законы помогали ему.

— Я чувствовал, что так и было. Поэтому я пришел к вам позднее. — Джо смотрел в землю, смущенный своей исповедью перед сестрой.

— Когда ты уже стал гангстером, ты приехал. На «Бьюике».

Джо украдкой улыбнулся, это было вроде насмешки над самим собой.

— Неверно. В первый раз на «Феррари». Мой предшественник был итальянец, он всегда доставал для Майка итальянские автомобили.

— Джо, ты умел и ездить, и стрелять, и ножом владел, и боролся, как черт. Некоторые наши тебя боялись, говорили, что у тебя есть даже черная маска, как у злого духа. Но белые люди и наши мальчики восхищались тобой. Тебя больше никто уже не презирал и не насмехался над тобой.

— Да, так было. Таковы они. Обвиненный в воровстве хулиган и второгодник Джо добился признания.

— Как это, собственно, все получилось?

— Да, как это получилось… В тюрьме со мной, как с соучастником, сблизился один адвокат, адвокат гангстеров. Дело в том, что я, несмотря на сильное давление, не выдал организацию заключенных. Я еще как-то спас его от трех других заключенных, которые хотели его избить. Умная он был голова, только несдержанный. Стишком неосторожно шутил и пил много; впутался в какую-то нелепую историю и сел на три года в нашу допотопную тюрьму, где его знали только двое. Он учил меня в тюрьме английскому, неплохо просветил в части процессуальных правил и методов допроса. Так он коротал время и подавлял досаду на самого себя. Еще до того, как нас освободили, он рекомендовал меня через посредника Майку, который кое в чем с ним считался. Майк как раз лишился своего шофера, итальянца Эудженио, которого однажды нашли за рулем с собственным стилетом в спине. Заменой босс был недоволен. Я пришел к нему, и он приставил ко мне трех учителей.

— От которых ты этому всему научился.

— Я не знаю, можешь ли ты себе представить, на что я был способен. Мать это знала. Я горел ненавистью, Я хотел научиться мстить. Но сперва мне пришлось познакомиться со своими учителями. Они хотели меня не просто подготовить, ну до какого-то уровня, что ли, — этот уровень у меня уже был, стрелять быстро и метко я умел с детства, — они хотели меня, неизвестно откуда взявшегося цветного парня, свести в могилу. Вот так и шло это, пока сами эти — спец по каратэ и спец по револьверу — не отправились в преисподнюю, а третий не обучил меня как полагается езде. Таким образом, я был готов для Майка и как шофер, и как телохранитель. Я получил стилет, автомобиль и беспощадную месть. И ни на миг спокойствия. Чуть было не разучился мечтать.

— Кто был этот Майк?

— Президент одной компании средней руки с очень высококвалифицированным персоналом. Большой синдикат нас еще терпел и использовал.

— И ты оказался с ними.

— Да. Я не отрицаю, что мне в мои восемнадцать ездить на быстрейших и новейших автомобилях даже доставляло удовольствие и, если уж на то пошло, сводило с ума.

— Это и я чувствовала, Джо.

— Но конь, как Пегий, был бы мне милее всех «феррари», «мерседесов»и «кадиллаков». Это вы забыли.

— Верно, Джо.

— Мало мне было также радости долго изображать при Майке мальчика: я не горилла68. Разразился первый скандал. Они хотели заставить меня почувствовать, что я ничто. Я пошел, стал родео-рейтаром и боссом в шайке предместья у этих бедняг. Но те не выпускали меня из виду. Притащили обратно, хотел я того или нет. Потом состоялось большое дело, и я получил новый срок.

— Было тяжело?

— Не так, как ты думаешь, Маргарет. Пока я был с организацией в добром согласии, даже содержание под арестом выглядело очень забавно. Несколько охранников доставляли по договоренности каждый день сигареты и газеты, я пел в церковном хоре, мы передавали друг другу записки, я готовил побег. Плохие времена пришли, когда я снова оказался на свободе и сам захотел создать банду, но не грабителей, а мстителей. Чтобы меня устранить, они меня подставили в процессе об убийстве, и я испытал, что это значит — быть отданным на произвол даже всего-навсего адвоката, которого боссы мне предоставили. Смертный приговор для меня, казалось, уже был обеспечен и должен был покрыть другого.

— Кого… Джо?

— Кого? Они мне этого не говорили, конечно же, нет, и я бы не смог этого доказать. Но это был Дженни. Он даже собрал косвенные улики против меня, он же знал все обстоятельства. Тогда я научился сам себя защищать Но я добился только жалкого оправдательного приговора: «за недостатком доказательств…»

— Дженни ненавидел тебя.

— Он развратил моих людей, пока я был в заключении, и я сам должен был их потом убить, как бешеных собак. Иначе бы они опозорили Квини. Да, Дженни и я ненавидели друг друга. И он нашел заслуженный конец.

— В самом деле конец, Джо?

— Лео Ли есть еще… Специалист по убийствам из банды вымогателей.

— Профессиональный киллер?

— Тогда он был бы неопасен для меня, раз за мой труп ему никто не заплатит. Это кончено. Кто, может быть, и заплатил бы, тех больше нет. А больших боссов не интересует моя смерть: для них я слишком мал и достаточно молчалив.

— Почему же Лео — твой враг, Джо?

— Это он воткнул в спину Эудженио стилет. Тот самый, который теперь у меня. Он боится… Он не просто профессиональный убийца, я бы сказал — специалист по убийствам. Он работает за деньги, но он убивает также и из ненависти, и просто из жажды убийства. Полный беспорядок у него в мозгах, и это будет еще когда-нибудь ему стоить жизни. Лео было поручено исключить Майка, когда синдикат хотел прибрать нас к рукам. Я разгадал его замысел, испортил все дело, и босс перестал ему доверять. С того времени он не получил ни одного выгодного заказа. С тех пор он несколько лет сидит; я думаю, он до конца сгорел. Хозяйка кафетерия Эсмеральда здесь, в Нью-Сити, была когда-то его гангстерской невестой… Она и Лео, они оба ненавидят меня. Она хотела повесить на меня убийство Джерома и Каролины.

— Будь осторожен, Джо. — При этих словах Маргарет увидела лицо своего брата и смущенно улыбнулась: — Прости, я говорю глупости.

Да, уж лучше помолчи.

Инеа-хе-юкан прервался, мысли его вернулись к началу разговора.

— Мать в меня верила.

— Всегда, Джо, и она знала, что на твоей коже выжжены наши знаки. Мы в тебя верили, даже когда ты был в ганге и тебя разыскивала полиция и нас обзывала воровским сбродом. Перед смертью мать передала мне небольшую вещицу, и, так как она ее свято хранила, это, должно быть, что-то большее, чем просто сувенир. Она сказала, что это связано с твоим именем…

— …которое мне дала она.

Маргарет достала небольшую раковину, которая вся ощетинилась острыми выступами. Джо поднес ее к уху и услышал пение моря.

— Это, должно быть, она. Мать рассказывала мне о ней, когда мы виделись в последний раз и она уже знала, что умрет. Это та раковина, которая была у нашего старого Инеа-хе-юкана, когда он видел сон возмужалости о Рогатом Камне. И ты должен владеть ею, сказала она мне тогда, когда делами оправдаешь свое имя.

— Ты имеешь теперь на это право. Ты возвратил нам бизонов.

Джо долго молча смотрел перед собой.

Он снова поднес раковину к уху и словно бы услышал голос матери, он приложил ее к щеке и словно бы ощутил руку матери.

Он быстро попрощался, взял с собой охотничье ружье, которое до сих пор сохраняла Маргарет, и решил попытаться доехать до резервации с какой-нибудь попутной машиной. Маргарет немного проводила его. Она при этом с гордостью сообщила, что и сын и дочь стали лучше учиться, дома ведут себя спокойнее, что Джо и Квини служат для них примером. А как к родственникам победителя родео и известной художницы, к ним относятся с уважением учителя и ученики.

Джо подвез грузовик, который ночью ехал в агентуру. От нового поселка при агентуре ему удалось доехать с миссис Холленд — директрисой, которая и на каникулах ездила в школу. Она довезла его до развилки в долине Белых скал. Когда он выходил, миссис Холленд на момент задержалась.

— Джо, вы уж извините, что я вас снова так называю, — вы содержите бизонов, вы победитель Калгари, мне всегда стыдно, когда я вас вижу. Я должна была больше уделять вам внимания, когда вы были моим учеником. Я вообще не уделяла вам внимания.

— Я тоже стыжусь, миссис Холленд. Мне бы не надо было доставлять вам столько неприятностей. Но я не видел в детстве любви от вас — только справедливость, а справедливость абстрактна. И вот к людям, которые абстрактно думают, я стал относиться даже намного абстрактнее, чем уайтчичуны могли бы ожидать от индейца. Я ненавижу «учителей», «школы», «полицию», «суд», «чиновников», «врачей»и, наконец, «людей вообще». Но к людям надо подходить конкретно, как это делали наши предки, а не абстрактно. Холленд, Бэлл, Тикок — учителя, и в этом отношений одно и то же, и вместе с тем не одно и то же, все разные!..

— Значит, и справедливость, Джо, у разных людей бывает разная. Впрочем, у меня теперь новая забота, новый подопечный. Может быть, подскажете, что делать? Один десятилетний мальчик, эпилептик. Он рано развился, очень чувствительный, но по успеваемости сильно отстал. Мы вынуждены оставить его в классе на второй год — опять шок для ребенка. Мать живет очень далеко, дорога слишком длинна для больного мальчика, а в интернате мы не можем поселить эпилептика. Я боюсь, что это плохо кончится для маленького Байрона Бигхорна.

— Хотите, я возьму мальчика к себе?

— Вы, Джо? Знаете вы, что такое эпилепсия? У вас у самого дети.

— Оставьте мои заботы мне, миссис Холленд. У вас есть свои: ребенок не должен быть второгодником.

— Извините, Джо… Решение педагогического совета.

— По абстрактным меркам. Подумайте о конкретном человеке, миссис Холленд. Я помню, что для меня значило остаться на второй год.

— С другой стороны, тоже совершенно конкретно, Джо: вы мужчина, чемпион родео. Сможете ли вы полюбить больного ребенка?

— Я думаю, я знаю мальчика. Ему известно, наверное, больше тайн людей, чем мы в школе учим истин, и он в пять лет однажды сохранил мою тайну, когда меня искала полиция. Ну вот, извините, миссис Холленд, вы видите, я не только был, но и остался упрямым парнем. Гуд бай.

Джо поклонился, директриса закрыла дверцу и поехала. Стоунхорн последний небольшой отрезок пути вверх по холму проделал пешком. На лугу играли лошади. Кобыла была жеребая. Пегий первым подошел к Стоунхорну. Джо дорожил этим животным, которое доставило ему столько хлопот и принесло такое огорчение. Он не забыл приласкать и карего.

А на другой стороне долины лежали на солнце бизоны и жевали жвачку. Их уже стало больше. Под высочайшим надзором Эйви на свет прерии выкарабкались и теперь, словно на ходулях, стояли два светлы пушистых теленка. Мэри и Боб были около маленького стада.

Напоенные влагой луга вокруг дома Кингов ярко зеленели. Квини приветствовала Джо, а дети, глядя на отца, смеялись. Отец Квини был еще тут, здесь была и Унчида. Вышел Окуте. Алекс Гудман выжидающе замер. Победитель родео Джо Кинг принялся расспрашивать парня о лошадях.

— Следующим летом, Алекс, ты поедешь на наше собственное родео, в резервацию, а через два года — в Калгари. У тебя есть для этого данные!

Единственный, кто догадывался, что произошло на обратном пути из Калгари, — это Окуте. Стоунхорн зашел в палатку и рассказал обо всем ему одному.

Когда оба вышли, Джо посмотрел на Квини. Она стояла на коленях в траве, склонившись над близнецами, а те болтали на солнце руками и ногами. Мимолетно скользнула мысль, что она не одна теперь принадлежит ему, а вместе с детьми, и это также и его дети, и еще вторая мысль, что ему не составило труда скрыть от нее все, что произошло у него с Джеффри Николсоном. Прошлый раздор был погребен, но не разрешен.

Джо и Квини пока наложили на это табу. Взглядом Квини дала понять Джо, что она тоже об этом знает, но научилась молчать. Нужно было много лет, чтобы они, открыто примирившись, нашли друг друга.

1

Суперинтендент (англ.) — директор, руководитель. В данном случае — управляющий резервацией.

2

Рогатый Камень — Стоунхорн (англ.).

3

Рента — здесь речь идет о пособии, которое выплачивается индейцам, проживающим в резервации. Покидая резервацию, они теряют право на это пособие.

4

Тинеджер (англ.) — в данном случае — девушки.

5

Бекинг хорс (англ.) — брыкающаяся лошадь; лошади, специально дрессируемые для родео, одним из номеров которого является всадник на брыкающейся лошади.

6

Бакалавр — здесь — окончивший среднюю школу с правом поступления в университет.

7

Сеньор-класс (от лат. senior — старший) — выпускной класс; день бакалавра — выпускной праздник.

8

Фронти (англ.) — пограничный.

9

Уайтчичуны — от англ, white — белый — и cheat — обманщик.

10

Мэмми (англ.). — мамочка.

11

Рунцельман (нем.) — морщинистый человек.

12

Да (англ.).

13

Чейермен — председатель (англ.).

14

Помогая другим — помогаешь себе (англ.).

15

Марка крепкого спиртного напитка.

16

Ковгерлс — cowgirl (амер.) — женщина, ухаживающая за скотом (ср. cowboy — ковбой).

17

Кондиционированный воздух (англ.).

18

Средняя школа (англ.).

19

«Ньют Битсы»— Newt Beats (амер.) — «Ритмы саламандры».

20

Бронк-рейтар — от англ, bronco — полудикая лошадь и рейтар (нем.) — всадник, исполняющий заезд на бронке. Бронк также номер на родео — заезд на бронке.

21

На провинциальных родео призовой фонд создавался за счет взносов участников или их менеджеров и спонсоров.

22

«Патфайндерс»— Pathfinders (англ.) — следопыты.

23

Стир-рестлинг — Steer-wrestling (амер.) — борьба с быком (от steer — кастрированный бык.).

24

Знаки, запрещающие стоянку, в США обычно не распространяются на ночные часы.

25

Понтиак (ок. 1720 — 1769) — вождь индейского племени оттава, возглавлял сопротивление индейцев английским колонизаторам. Его имя носит город в США — центр автомобильной промышленности. Здесь — марка автомобиля.

26

Известный в США шлягер.

27

«Дубленые загривки»— Leanderheads (амер.) — прозвище солдат морской пехоты США.

28

Кэрри (англ.) — острая приправа к мясным блюдам.

29

Скунс, или вонючка, — обитающее в Северной Америке животное подсемейства барсучьих, защищающееся от нападения разбрызгиванием отвратительно пахнущей жидкости, вырабатываемой его железами.

30

Пандан — pendant (фр.) — в пару.

31

Бай — сокр. от англ, good-bye — до свидания.

32

Купе — четырехдверный кузов автомобиля с двумя рядами сидений.

33

Брама, или Брахма, — один из высших богов в индуизме, творец мира и всех существ.

34

Драгстори (амер.) — аптекарский магазин, торгующий лекарствами, косметикой, журналами, канцелярскими товарами, мороженым, кофе и др.

35

Кастер Джордж Армстронг — американский генерал 7 — го кавалерийского полка, командовал крупным отрядом, уничтоженным индейцами в битве при Литтл Биг Хорне 25 июня 1876 года. Погиб в этой битве.

36

Тачунка-Витко — известный вождь индейского сопротивления последней четверти XIX века.

37

Штат Оклахома до 50 — х годов нашего века отличался большим числом поселений различных индейских племен, наличием резерваций. До 1854 года это была так называемая индейская территория.

38

Спорт-купе — закрытый двухдверный легковой автомобиль имеющий один ряд сидений и одно дополнительное сиденье в» хвосте» кузова.

39

Привет! Как поживаете? (англ.)

40

Одна из крупнейших железнодорожных компаний США. Здесь имеется в виду трансконтинентальная железная дорога.

41

Тинейджер — подростки, юноши и девушки 13 — 19 лет, твенс — молодые люди 20 — 29 лет (англ.)

42

Нарезное ружье, винтовка (англ.).

43

Букв. — кровавой земли, залитой кровью земли (англ.).

44

Дальнего Запада (англ.).

45

Дадди — папочка (англ.).

46

Один (англ.).

47

Собирательные (англ.).

48

Народ, люди (англ.).

49

Грюндерство (от нем. Grunder — учредитель) — лихорадочно-спешное учредительство капиталистических предприятии, акционерных обществ и т. п.

50

Имеется в виду университетский колледж.

51

Здравствуйте, как поживаете? (англ.)

52

Пейоти — собрание индейцев для совместного принятия пейотля — пилюль из мякоти кактуса Laphophora, обладающих наркотическими свойствами. Это обряд так называемой «туземной американской церкви», проповедующей «пейотизм»— осуждение всего, что не имеет отношения к старой культуре индейцев.

53

Вакантанка, или Великий и Таинственный, — по верованиям индейцев прерий — божество, сверхъестественная сила, разлитая по всей природе.

54

Банда, шайка (англ.).

55

Татанка-Йотанка — известный вождь индейского сопротивления последней четверти XIX века. Более известен под именем Ситтинг Булл.

56

«Братство коренных жителей»— журнал, орган национально-религиозного движения Канады.

57

Вампум — бусы из раковин, когда-то употреблявшиеся у индейцев прерий как украшения, как меновая единица, как средство своеобразного мнемонического письма. Пояса или перевязи вампума служили своего рода летописью, договорами, верительными грамотами.

58

«Грейхаунд»— Greyhound — буквально — борзая (англ.), на кузова таких автобусов часто наносится изображение гончего пса.

59

Фонтанчик — здесь специальное устройство для продажи апельсинового сока, состоящее из резервуара, в котором плавает муляж апельсина под фонтанчиком сока. Напиток наливается из краника в стаканы.

60

Разбойник (англ.).

61

Рожденный брыкаться (англ.).

62

Военные танцы и военные кличи, потом танцы девушек (англ.).

63

Согласно реакционной расовой теории, длинноголовость, или долихоцефалия, — свидетельство принадлежности к низшей расе.

64

Ставленник (лат.).

65

Совершенно новый, с иголочки (англ.).

66

Руки вверх! (англ.)

67

Французское название Скалистых гор.

68

Убийца, бандит (жарг. англ.).