СТИВ ДЖЕКСОН

По окончании сессии я вернулся в Новый Орлеан. Теперь я был в восьмидесяти двух милях от нее, достаточно далеко для того, чтобы не обманывать себя, уверяя, что она мне совершенно безразлична. В Батон-Руже растаял тот лед, в который я погрузил себя. Я вынужден был снова признать, что она существует.

Я много работал и опять начал приходить в то состояние, когда все, кроме работы, меня мало волновало. Земной шар вращался, лето сменилось осенью, и только в Новом Орлеане эта перемена прошла незаметно. Октябрь оказался всего на несколько градусов прохладней июля, и ноябрь почти таким же.

Я проснулся оттого, что солнце мне било прямо в лицо. Я сел и посмотрел на двор, где солнечные лучи самыми немыслимыми узорами позолотили старинные, все в трещинах, серые камни. Я встал и допивал вторую чашку кофе, с любопытством просматривая воскресную газету, когда зазвонил телефон. Я поднял трубку.

– Слушаю!

– Привет, Стив!

Чей это голос? И не успел я подумать, как уже знал ответ. У меня засосало под ложечкой, руки похолодели, минуту я помедлил, желая удостовериться, что у меня не пропал голос.

– Здравствуй, Ада!

Секунд семь-восемь трубка молчала.

– Стив! – Голос ее был напряженным, отчего мне почему-то стало приятно. – Как поживаешь? – Напряженность усиливалась банальностью, и мне стало еще легче.

Она предложила встретиться, я согласился, в ту же секунду сдав те позиции, которые так тщательно отстаивал в течение двух лет.

Дом был далеко, на Сент-Чарлз-авеню, за Тьюлейнским университетом и колледжем Софи Ньюкомб, но когда я добрался до него, то ошибиться было невозможно: белый, массивный, в колониальном стиле, с дорическими колоннами, с газоном впереди, напоминающий Версаль. Именно такой дом она должна была выбрать, он как раз в традициях столь ненавистного и вместе с тем столь желанного аристократического Нового Орлеана.

Я въехал в ворота, остановился возле двухместной стоянки для машин и позвонил в дверь. Ада сама открыла мне.

– Здравствуй, Стив.

– Здравствуй.

Я посмотрел на нее – портрет, окаймленный дверной рамой: ярко-синяя юбка, узкая в талии, шелковая белая блузка с пышными длинными рукавами, гладкое, белого мрамора лицо, красные губы и серые глаза и гладкая прическа с пробором посередине и узлом на шее.

Она улыбнулась не то грустно, не то просительно и протянула мне руку.

– Спасибо, что пришел.

– Ну, это не так уж трудно, – ответил я.

С минуту она смотрела мне в глаза, а потом отвернулась. Я попытался, сделав последнее над собой усилие, отступить, призвать на помощь горечь, которая с того дня на острове была моим постоянным спутником. Ничего из этого не вышло; я сдался в ту секунду, когда позвонил в дверь, и мы оба это понимали. Я еще не знал, что придет на смену горечи, но она исчезла.

Ада кивнула в сторону машины, стоящей на аллее. Это был тот самый "кадиллак", на котором они ехали на церемонию инаугурации.

Мы направились к нему.

– Можно, я сяду за руль? – спросила она. – Мне что-то хочется править самой.

Мотор стонал, когда мы, выехав на широкую с двусторонним движением Сент-Чарлз-авеню, помчались по мощенным серым камнем улицам, догоняя и перегоняя другие машины. Я смотрел, как убегают назад дома, на желтый туман, нависающий над темной мостовой, но больше всего я смотрел на Аду.

Она сидела за рулем и, казалось, была целиком поглощена этим занятием. Но это только казалось. Я видел, что мысли ее были заняты совсем иным.

"Кадиллак" свернул на Ли Сэркл, мимо бородатого старика на коне, пронесся по узким переулкам центра Нового Орлеана, лавируя в потоке машин, промчался мимо бетонной громады Благотворительного госпиталя, замедлив ход, только чтобы пропустить ревущую машину "скорой помощи", и с Тьюлейн-авеню наконец вырвался на шоссе.

Домов становилось все меньше, город постепенно отступил, и через несколько минут мы уже мчались по берегу Мексиканского залива. Вода была по-зимнему зеленой под желтыми лучами декабрьского солнца. Легкий ветерок чуть рябил ее, вздымая легкую волну, но подальше от берега роились белые барашки. По сравнению с коричневой полосой песчаного пляжа извилистая лента серого шоссе, уходя в бесконечность золотистой дымки легкого тумана, казалась узкой-узкой.

Я посмотрел на Аду. Она по-прежнему напряженно вглядывалась в даль. Лицо ее почти не изменилось, но сосредоточенность за рулем что-то в нем успокоила, самые мрачные мысли сгорели в пламени скорости.

Мы мчались в золотистом мареве уже около часа. Пригороды Нового Орлеана остались далеко позади. Ада то и дело посматривала по сторонам шоссе, и я облегченно вздохнул, заметив, что она сбросила скорость. Вскоре машина свернула на присыпанный гравием проселок, проложенный в бурой траве, перевалила через дюну и остановилась на широкой коричневой равнине, что выходила прямо на зеленый залив.

Мы сидели молча. Всего одно-два слова было сказано за всю дорогу от Нового Орлеана. Молча мы смотрели на мир, открытый до горизонта: на зеленое море, бледно-голубое небо, белые пушистые облака и оранжевый шар солнца, уже катящийся к западу. Я слышал равномерное дыхание набегавшего на песок прибоя и резкие крики чаек, темными жесткокрылыми силуэтами парящих над водой.

– Спасибо, что ты поехал, Стив. – Ада не повернулась, она смотрела сквозь ветровое стекло куда-то вдаль. – Я очень тебе обязана.

– Ну что ты! – Я почувствовал себя неловко.

Она взглянула на меня.

– Тебе лучше знать.

На этот раз я отвел взгляд.

Мы снова замолчали. Мне припомнилась наша последняя встреча – и тогда перед нами был залив, – и наш последний разговор, и все, что произошло с тех пор, как между нами разверзлась пропасть шириной в этот залив. И тем не менее мне казалось, что это произошло совсем недавно, одно биение сердца назад. Будто я шел по длинному коридору и вдруг увидел перед собой отворенную дверь, всего щель, и услышал за дверью собственный голос. Если бы я попытался ее открыть пошире, я бы вошел. Но я не сумел этого сделать.

– У меня никого нет, кроме тебя, – сказала она. – Вот почему я хотела встретиться с тобой.

Мы оба знали, зачем она этого хотела, и мы оба знали, что я на это согласился или почти согласился, раз приехал к ней.

– Понимаешь ли, – тщательно подбирая слова, продолжала она, – ты единственный человек, перед кем я чувствую себя по-настоящему виноватой. Я совершала поступки, которые люди осуждают, некоторые из этих поступков мне самой неприятны, но я ни о чем не жалею, кроме разрыва с тобой.

Мне хотелось утешить ее, но ведь я сдавал с таким трудом отстаиваемые позиции и потому не мог не причинить ей боль.

– Не беспокойся, – сказал я. – Все забыто.

– Не нужно так говорить.

Она посмотрела на меня, голос ее был хриплым от волнения.

– Я просто хотел сказать, что тебе незачем беспокоиться. – Какая-то злость на самого себя не давала мне покоя.

– О нет. Я никогда не успокоюсь. Но я ничего не могла сделать. Я ничего не могла сделать тогда и не могу сейчас.

Я посмотрел в окно. Высоко в голубом небе чернели силуэты летевших в нашу сторону трех самолетов с широкими крыльями и тяжелыми брюхами.

– Ты сделала то, что тебе хотелось сделать.

– Ты простишь меня? Я никогда никого ни о чем не просила.

Черные силуэты приближались. Теперь был слышен гул их моторов. Я повернулся к ней.

– Да. – Я сам удивился, как легко мне было это сказать. – Я прощаю тебя.

Я был удивлен и тем, что говорю правду, и внезапно почувствовал себя одиноким и несчастным. Никогда больше я не смогу согревать себя ненавистью.

Она дотронулась до моей руки.

– Спасибо. – Глаза ее закрылись, а потом открылись, как от боли. – Если бы я только могла... – Она остановилась.

Я ничего не сказал.

– Но я не могу. И второй раз я поступила бы так же. Я бы сделала это через неделю, через месяц или через минуту, и мы оба это знаем.

Шум моторов нарастал. Самолеты шли к морю.

– И вот за это я себя по-настоящему виню.

Я хотел было сказать, что только святые умеют видеть в своих поступках дурное. Но не стал. Вместо этого я осторожно заметил:

– По-моему, это вполне естественно.

– Не знаю. Не уверена. Но что есть, то есть. – Она повернулась ко мне. – Стив, не относись ко мне как к чужой.

– А как же мне к тебе относиться?

Я не мог совладать со своей злостью – мы оба это чувствовали.

– Только не как к чужой.

Я ничего не ответил. Она посмотрела на меня, я отвернулся, и тогда она сказала:

– Ладно, пусть будет так. Но можешь ли ты время от времени видеться со мной, просто встречаться и разговаривать?

– Почему же нет? – ответил я. – Конечно, могу.

– Просто чтобы я знала, что ты существуешь.

– Пожалуйста, – согласился я.

Значит, мы не будем любовниками. У меня не хватает для этого выдержки, я не в силах переносить эту особую, ни с чем не сравнимую боль. Мы будем друзьями. В пьесах подобная ситуация мне всегда казалась крайне нелепой. Какое ничтожество, думал я про мужчину, который соглашался на такие отношения. А теперь я сам согласился, да еще с женщиной, которая бросила меня, что называется, на пороге церкви и при условии, когда стоило мне настоять, и все могло бы принять иной оборот. От этого мне стало совсем тошно.

У меня было смутное чувство, что события повторяются, что круг замкнулся, что мы вернулись к тому времени, когда я еще не просил ее стать моей женой. Нет, повторения не было. Слишком многое произошло с тех пор, существовали сложности, которые я был не в силах преодолеть. Я не хотел с ней спать, потому что знал, что это причинит мне боль. Раньше все было по-другому.

– Неплохие машины, – ни с того ни с сего заметил я, следя взглядом за пролетавшими над нами с воем самолетами, ширококрылыми, брюхатыми, но уже не черными, а отливающими на солнце серебром. Они пролетели, рев их моторов стих, и их серебряные силуэты по мере удаления становились все меньше и меньше.

– Эти? Черт с ними. – Она подвинулась было ко мне, но, опомнившись, снова отодвинулась. – Нет, я не поцелую тебя. Договор есть договор, а уж с тобой-то в особенности.

Она включила зажигание, дала задний ход, потом передний и выбралась на дорогу.

– Стив, – сказала она, – я в самом деле чувствую себя перед тобой в долгу.

Я смотрел то на серую ленту шоссе, то на зеленый залив, то вверх на голубое небо, где самолеты превратились в черные точки над горизонтом. Мне нечего было сказать: все, что приходило на ум, прозвучало бы ужасно банально.

Мы часто встречались в последующие недели, всякий раз по ее инициативе, и оба согласились на новый статус: отношения сохраняются чисто платоническими.

Однажды мы сидели во дворике ресторана "Две сестры". Солнечный луч, отражаясь от стены, приятно грел мне щеку. У Ады, расположившейся напротив, одна сторона лица была освещена солнцем, другая – в тени.

– Ничего страшного, если нас увидят вместе, – сказала она. – Твое общество легко объяснимо, ты же репортер. – И она улыбнулась.

Но я видел, что она не думает ни об объяснениях, ни обо мне, а хочет только услышать мое мнение по поводу замышляемого ею грандиозного, но рискованного предприятия – бала, который должен был, считала она, послужить ее дебютом в новоорлеанском свете. От меня – я вдруг стал доверенным лицом, плечом, на которое можно опереться, и чем еще, черт побери? – ожидалось, что я буду поддерживать ее в этой затее.

В тот день она почти ни о чем другом не говорила, ее озабоченность была очевидной, несмотря на сдержанность в манерах и тщательно подкрашенное лицо. Я еще никогда не видел ее такой откровенной в своей неуверенности. И это она, которая совершила не просто невозможное, а нечто фантастическое, была так озабочена своим приемом и положением в свете, словно жена какого-нибудь бакалейщика.

Прием этот должен был состояться через неделю.

Во фраке я чувствовал себя крайне неуютно. Надев его за два часа до выхода из дома, я припомнил, что, проносив его в течение пяти лет хотя бы раз в неделю, потом более десяти лет совсем не надевал. И он оказался мне скорее свободен, нежели тесен, ибо за последние годы я не поправился, а похудел.

С бокалом шампанского в руках, оглушенный оркестром, я стоял возле дверей танцевального зала клуба "Орлеан", в приемлемой близости от Ады, которая вместе с Томми встречала гостей, и мог незаметно для окружающих наблюдать за ней. ("Не уходи далеко, – шепнула она, – мне нужна поддержка".) Один раз, когда поток гостей замедлился, ее взгляд встретился с моим, и на лице мелькнула быстрая улыбка, в которой юмор и ирония смешивались с росшей в ней с каждой минутой тревогой.

Даже легкий слой румян не мог скрыть ее бледности, но улыбка не сходила с лица. На ней было бледно-голубое, свободного покроя платье, не очень декольтированное. (Неделей раньше она рассказала мне, что хотела сделать совсем закрытое платье, но портниха воспротивилась: "В конце концов, мадам, ведь это бал".)

Я слышал, как Томми Даллас сказал:

– Ты чудесно выглядишь, дорогуша. Чудесно!

На это она изобразила на своем лице некое подобие улыбки.

С тщательно рассчитанным гостеприимством она протягивала руку прибывающим гостям.

– Добрый вечер, губернатор! Миссис Даллас! Вы выглядите превосходно! Впрочем, как всегда.

Это появилась миссис Алва П. Будэн. Ее муж, Алва П. Будэн, был членом палаты представителей от крайне захудалого округа, расположенного по другую сторону Канал-стрит. Но в свете они приняты не были. Член палаты, круглолицый коротышка в темных очках под пучками похожих на солому волос, был почему-то не в белом, а в черном галстуке. А миссис Будэн, крупная блондинка, похожая на шар в своем розовом шелке, явно считала, что имеет успех. Она вся сияла, пока Ада расточала им комплименты, а потом в сопровождении мужа, выставив вперед грудь, торжественно проследовала в зал с таким видом, будто ей только что прикололи медаль за доблесть.

Я следил, как розовый шар, подпрыгивая, катался среди танцующих. Затем, между девятью и десятью часами, я, не веря своим глазам, с тихим ужасом наблюдал за прибытием в сопровождении жен или просто приятельниц Луиса Лемора, имеющего большую власть у "Старых кадровиков" и заработавшего свои деньги на публичных домах Джеймса Дж. Конкэннона, который прошел путь от скупщика краденых авточастей до лучшего в городе специалиста по заключению подрядов на строительство административных зданий, Чарлза Лемонда, во время запрета торговца спиртным, а теперь президента пивоваренной фирмы, Эрни Мориса, владельца ночного клуба и фактического хозяина Французского квартала, Чарлза Брандта, самого популярного в городе адвоката по делам мелких преступников, Джимми Лорейна, владельца новоорлеанского спортивного зала и многих голосов избирателей, Карло Чеджиано, хозяина известного ресторана и, по слухам, одного из заправил мафии, и многих других.

Зачем она это сделала? Зачем пригласила их? Это же настоящее самоубийство. Нет, это не она. Их позвал Сильвестр Марин. Но зачем? Для чего? Что она ему сделала?

Размышляя над этой загадкой, я следил за прибытием после десяти вечера представителей новоорлеанского высшего света: главного врача больницы святой Анны Стерлинга Смита с супругой, четы Блэр де Нэгри, Уэбстера Рейли с женой, юриста акционерного общества Бенджамина Льюина с супругой, четы Герман фон Паулюс, миссис Дороти Грант, полковника Ричарда Бартлета и его гостей – генерала Готфрида фон Ольтенбурга, которого он в 1945 году взял в плен и благополучно провел через денацификацию, и баронессы фон Ольтенбург, президента новоорлеанского банка Уильяма ди Фрассо с супругой и многих других.

Ада вся сияла, когда они появлялись, а я понимал, что это произошло слишком поздно. Для чего Сильвестр погубил ее? Мне было физически больно, словно я видел, как ребенку дали отравленную конфету и тот ее с удовольствием ест. Для чего?

Ада уже кончила принимать и теперь добросовестно обходила зал. Таким образом она очутилась возле меня. Я хотел было спросить: "Бога ради, что случилось?", но воздержался. Что толку от этого сейчас? И только сказал:

– Уж больно разношерстные у тебя гости.

– Я знаю. – На лице Ады мелькнуло беспокойство. – Сильвестр сказал, что нужно пригласить всех, иначе мы наживем врагов. Как ты думаешь, это здорово помешает?

– Нет, – солгал я.

– С виду все как будто неплохо? – прошептала она.

– Превосходно.

– Я так рада.

Я взглянул на ее лицо, сияющее, доверчивое, благодарное, и подумал: что же такое случилось с ней, если все ее упрямство и жестокость исчезли? Хотя, конечно, я знал. Это был все тот же новоорлеанский комплекс. Тот, кто жил в этом городе долго и кому этот город был дорог, встречаясь с глазу на глаз с высшим светом Нового Орлеана, не мог устоять, тотчас же впадал в шок и не отвечал за свои поступки. Я был свидетелем тому, как два перебравшиеся с Севера миллионера разорились, стараясь быть принятыми в свете. Видел, как другие – с совершенно безупречными верительными грамотами – с разбитым сердцем уезжали из этого города, в то время как третьи совершали фантастические поступки, стараясь проникнуть в это общество. Ада не была одинока. Она разочаровала меня, но ее желание казалось вполне естественным, и пусть на веки вечные будет проклят Сильвестр Марин за то, что он ей причинил.

Сам он прибыл после одиннадцати. В темно-синем фраке, который казался более элегантным, нежели у любого из гостей, он подошел к Аде. Я как раз стоял с ней.

– Как идут дела? – спросил он, как можно холоднее ответив на мой поклон.

– По-моему, ничего, – улыбнулась Ада.

Совершенно неожиданно на нас надвинулась Хильда фон Паулюс.

– Сильвестр! Как хорошо, что вы здесь! А я уж совсем отказалась от мысли увидеть вас.

Он улыбнулся, мне показалось, с иронией.

– Как поживаете, Хильда?

– Заходите, поболтаем, – сказала она и уплыла.

– Я вижу, у вас именитые гости, – обратился Сильвестр к Аде.

– Они пришли, – сияя, подтвердила она. – Я так вам благодарна.

– Чепуха, – так же насмешливо улыбнулся он.

Совершенно верно. Интересно, почему он все-таки решил нанести ей удар?

Я, не извинившись, оставил их и отошел к буфету. Через несколько минут я увидел, как Сильвестр кланялся, представляясь генералу и баронессе фон Ольтенбург. У них, наверное, много общего, подумал я.

Танцующие заняли весь зал, и в одном углу Будэн с супругой чуть не столкнулись с четой де Нэгри. Но возле буфета, где я стоял, между двумя группами пролегла нейтральная полоса. Слева шептались и громко смеялись Карло Чеджиано, Эрни Морис, Джимми Лорейн и Дж. Дж. Конкэннон. А справа, сбившись в кружок, улыбались, обмениваясь заговорщическими взглядами и беседуя чуть ли не шепотом, доктор и миссис Стерлинг Смит, супруги Уэбстер Рейли, миссис Дороти Грант и еще три пары. Дважды взлетал, обрываясь, женский смех, после чего наступала тревожная пауза.

Я заметил, как, над чем-то рассмеявшись, они разом прекратили свой смех, когда миссис Стерлинг Смит увидела проходившую мимо под руку с Томми Далласом Аду и послала ей широкую улыбку, которая явно была предостережением для остальных.

– Дорогая! – Она сделала шаг вперед к Аде. – Какой чудесный вечер! Мы получили такое наслаждение!

– Очень рада, – сдержанно отозвалась Ада, но щеки ее порозовели от удовольствия.

– Губернатор, ваша жена просто прелесть! Я заявляю, что первая леди не имеет права быть такой красивой. Нам всем завидно.

– Ну что вы, что вы! – возразил губернатор. – Благодарю вас, вы очень любезны.

Другие члены этого кружка, обменявшись улыбками, тоже стали расточать комплименты. Раскрасневшись от счастья, Ада пошла танцевать с Томми. Когда я танцевал с ней, она прошептала:

– Баронесса! Подумай, настоящая баронесса у меня в гостях!

После перерыва и дополнительных возлияний шампанского и ромового пунша, в котором рома было больше, чем нужно, разделявшая гостей пропасть стала исчезать: конгрессмен Будэн танцевал с миссис Смит, миссис Дороти Грант оживленно беседовала с Карло Чеджиано.

– Я всегда мечтала встретить настоящего гангстера, – услышал я ее слова через несколько минут.

Затем Томми заставили под оркестр спеть "Ты и я", гости бурно аплодировали и требовали повторения.

Томми заплатил музыкантам дополнительно, и они играли до трех. Гости расходились довольные. Они заверяли, что вечер прошел чудесно.

ТОММИ ДАЛЛАС

Наконец-то все кончилось. Я устал адски, но она сделала все, как ей хотелось. По крайней мере, мне так казалось. Непонятно было только, зачем Сильвестр собрал весь этот сброд. Некоторые из гостей мало чем отличались от гангстеров. И все же она была счастлива.

После бала, одетая в какой-то шелк цвета сливы, она уселась на краю кровати в том большом белом доме на Сент-Чарлз-авеню, который был ничуть не меньше моей официальной резиденции, и сказала:

– По-моему, вечер прошел превосходно.

– По-моему, тоже, малышка.

– Знаешь, мы одержали победу! – Голос ее звенел от удовольствия. – Теперь я буду принята в свете.

– Послушай, малышка, а разве до сих пор ты не была принята? Ведь ты жена губернатора?

– В Новом Орлеане это не имеет значения. Но теперь все в порядке.

На следующий день я вернулся в Батон-Руж. Мы решили, что я буду приезжать в Новый Орлеан на субботу и воскресенье. Ада была чертовски загружена: новые туалеты, четверо слуг, секретарь. Оставалось только надеяться, что Сильвестр по-прежнему будет щедрым.

Меня такое положение дел вполне устраивало. Пока она сидела в Новом Орлеане, ожидая, как развернутся события, я мог заняться блондинкой из департамента торговли и промышленности (с брюнеткой из общественных работ я давно расстался) и любой другой, что подвернется. Черт возьми, они должны быть только рады, что им представляется возможность оказать услугу самому губернатору.

Когда в субботу днем я появился в Новом Орлеане, Ада прочла мне список приемов из светского календаря "Таймс-Пикэн".

– Двенадцатого декабря коктейль у Стерлинга Смита. Мы должны к ним пойти. А потом рождественский бал у Блэр де Нэгри. Тоже пойдем.

Я еще никогда не видел ее такой довольной.

Но на следующей неделе лицо ее было хмурым и напряженным, и я почувствовал, что она вот-вот взорвется. Поэтому я не стал ее ни о чем расспрашивать и только к вечеру, не выдержав, сказал:

– Дорогуша, ты вроде чем-то взволнована?

– Ничем. – Голос у нее был ровным.

– Правда ничем?

– Да. – Это прозвучало как приказ, и я замолчал.

Попозже я опять спросил:

– Мы едем сегодня на коктейль? Ты вроде что-то говорила на прошлой неделе.

– Нет!

Ее голос был, как дым из вулкана, и я поспешил отпрянуть от края кратера. Но у меня вырвалось:

– Как же так?

Она рванулась ко мне, и на ее лице что-то сверкнуло, словно из дула винтовки. На секунду мне почудилось, что сейчас я паду, сраженный пулей.

– Потому что нас не пригласили. Мы не приглашены ни к де Нэгри на следующей неделе, ни к Льюинам, ни к фон Паулюсам на новогоднюю встречу, ни куда-либо еще.

Она бросилась к лестнице, спеша уйти, убежать, но снова обернулась.

– Небольшая поправка, – сказала она, и голос ее задрожал. – В сочельник мы приглашены к Будэнам, на рождество – в ресторан Карло Чеджиано, на Новый год – к Эрни Морису и в другие столь же блестящие места. Мы имеем такой успех, нашего общества так жаждут! – Она умолкла, чтобы перевести дыхание, и было видно, что она дрожит от злости. Казалось, будто она в непрестанном движении, а на самом деле она не сходила с места. – Жена губернатора! И они даже не приглашают меня на свои вонючие приемы!

– Ладно, детка, не расстраивайся. Плевать на них. Еще все изменится.

– Нет. – Буря вдруг прошла. Она вся съежилась и села. Ноги ее не держали. – Нет. Ничего не изменится. Все кончено. Они никогда не примут меня.

Я думал, что она расплачется. Но она не заплакала, а снова затряслась от ярости.

– Ладно! Пусть поступают по-своему. Но я им еще покажу. Я им покажу! – Ее голос вновь задрожал, но теперь уже не от обиды, а от ненависти. И вдруг она сказала почти ласково, и это еще больше напугало меня: – Они получат то, что заслужили. И очень скоро, надеюсь.

И, подняв голову, не спеша пошла вверх по лестнице.

У меня похолодели руки, меня стало знобить. Господи, думал я, господи!

События развивались быстро. В канун рождества Ада отказалась от особняка на Сент-Чарлз-авеню, хотя за него было заплачено за пять месяцев вперед. А еще через десять дней Сильвестр положил передо мной большой лист отличной белой бумаги и сказал:

– Подпиши.

– Где?

Он показал. Я услышал скрип моего пера и вспомнил историю, которую рассказывали про Аллена, губернатора во времена Хьюи. Однажды в окно влетел лист с дерева, и он его тоже подписал.

– А что это? – подписав, спросил я.

– Объявление о созыве чрезвычайной сессии законодательного собрания.

– Зачем?

– Чтобы добыть деньги.

Больше он ничего не сказал.

СТИВ ДЖЕКСОН

В Капитол-хаузе, где я поселился по прибытии на чрезвычайную сессию законодательного собрания, меня не покидало ощущение, что события частично повторяются. Нет, это был не перепев прошлого, просто оно напоминало о себе. В вестибюле я подошел к телефону возле бокового входа и начал набирать номер личного телефона Ады, но остановился на четвертой цифре и набрал официальный номер, указанный в справочнике. Я попросил дворецкого передать миссис Даллас, что она может найти меня в отеле, если у нее есть желание приступить к работе, о которой мы говорили. Таким образом, она была вольна поступать, как ей вздумается.

Она позвонила, и мы встретились поздно вечером. У нее был усталый, но довольный вид. Волосы ее висели прядями, однако на губах играла улыбка. Она тепло поздоровалась. В наших отношениях с тех пор, как она побывала в Новом Орлеане, ничего не изменилось.

– Жаль, что уже так поздно, – сказала она. – Мы с Сильвестром беседовали с... нашими мальчиками. – В ее голосе явно слышалась насмешка.

– Вот как? – Я заметил, что она не упомянула имени Томми Далласа.

– Сессия обещает быть очень интересной, – с вызовом сказала она.

– Отлично.

Она помедлила секунду, ожидая, наверное, что я спрошу, чем именно, и, когда я не спросил, добавила:

– Эту сессию можно будет назвать "ликвидацией долгов".

Она явно была довольна собой и, конечно, хотела объяснить почему, поэтому я спросил:

– Долгов штата?

– Нет, других.

И она объяснила...

Похоже было, что сессия действительно будет очень интересной. Члены собрания, съезжаясь в город, уже не употребляли слова "единодушие". И вся атмосфера весьма отличалась от той, что царила жарким летом. На смену ровному гулу удовлетворения пришло зловещее молчание, как перед грозой.

И гроза не заставила себя ждать. В первый же день Томми обратился к объединенному заседанию обеих палат с речью, в которой потребовал от них выполнения своих обязанностей, а именно: передать в казначейство штата определенную сумму денег для покрытия расходов, вызванных увеличением пособия по безработице и тратами на благоустройство. Он говорил быстро и рассудительно, музыкантов при нем не было, песен он не пел и, закончив, поспешно удалился с трибуны, словно рад был уйти.

На следующий день администрация представила на рассмотрение палаты четыре законопроекта.

Первый предусматривал восстановление налоговых сборов с частных больниц с числом коек более ста. Объяснялось, что это касается всего лишь трех больниц в штате, причем только одной – серьезно. Но никто не сказал, что ею является больница святой Анны в Новом Орлеане, главным врачом и владельцем которой состоит доктор Стерлинг Смит.

Второй законопроект в корне пересматривал инструкции по печатному делу в штате. Он положит конец существованию единого контракта на все виды типографских работ. Теперь на каждый из них будет заключаться отдельный договор. Это сэкономит штату более миллиона долларов в год, одновременно изымет ту же сумму у фирмы, которая располагала контрактом. Ее возглавлял Блэр де Нэгри.

Согласно третьему законопроекту, устанавливался весьма ощутимый так называемый "сепарационный налог" на продукцию всех консервных заводов, экспортирующих ежегодно более чем на 100 000 долларов консервированных морепродуктов. Если этот проект будет принят, то больше всех он ударит по "Галф Кэннинг компани", которой владели Герман фон Паулюс и полковник Ричард Бартлет.

Четвертый законопроект предусматривал повышение торгового налога в штате на один процент.

Законопроекты ошеломили членов собрания. Лишь очень немногие понимали, что крылось за тремя первыми. Но их всех встревожил четвертый проект, поэтому они интуитивно не доверяли и тем трем. Проекты были переданы на рассмотрение бюджетной комиссии, а члены собрания тем временем на пятницу, субботу и воскресенье разъехались по домам.

Когда в понедельник они вернулись, бой начался.