Ада Даллас

Он положил трубку и посмотрел на Аду. Ада остановилась и тоже смотрела на него. Они оба улыбались: Ада – как будто наступило сразу и рождество и Новый год, а Сильвестр – будто знал что-то такое, чего не знает ни один человек на свете.

– Они выходят из игры, – сказал Сильвестр. – Они могут, заплатив штраф, изъять из полиции протокол и не допустить этот материал в газеты, за исключением, конечно, "Свободной прессы". Если мы согласны воздействовать на "Свободную прессу", они выходят из игры. Вот их предложение. Нам предстоит решить. Какое решение мы примем, значения для нас не имеет. Если они выходят из игры, мы побеждаем. Не выходят, история получает огласку, мы побеждаем. Для них: куда ни кинь – везде клин. – Он молчал, глядя на Аду, в его черных глазах таилось что-то неуловимое. – Я предоставляю решение этого вопроса вам, моя дорогая. Ваш план, значит, и победа ваша. Вы заслужили право решать. Так что же? Жизнь? – И он поднял большой палец правой руки. – Или смерть?

Они не сводили друг с друга глаз и улыбались. Кончиком языка Ада провела по губам, медленно подняла большой палец правой руки, секунду смотрела на него, а потом, описав им дугу и улыбаясь еще шире, опустила вниз. Затем тихо и отчетливо сказала:

– Смерть.

Сильвестр не сводил с нее глаз, какая-то тайная мысль владела ими обоими.

– Решение окончательное? – спросил он.

– Да.

Не отрывая от нее взгляда, он набрал номер телефона.

В эту минуту я ненавидел ее. Я знал, что ради достижения своей цели она готова на все средства, но никогда не думал, что она так жестока. Совсем как Сильвестр. Нет, хуже, чем Сильвестр. Никогда больше у меня не появится желание дотронуться до нее.

Но спустя час, когда она ложилась спать, торжество победы исчезло с ее лица. Выражение жестокости уступило место усталости и печали, и я вздохнул с радостью. Нет, она совсем не такая, как он.

– Почему бы тебе... – начал я и замолчал.

– О чем ты говоришь? – взглянув на меня, спросила она.

– Почему бы тебе не принять аспирин? – спросил я.

– У меня ничего не болит, – ответила она и потушила свет.

Я же хотел сказать: "Почему бы тебе не переменить решение? Позвони Сильвестру и скажи ему, что ты передумала".

Но я не сказал этого. И поэтому считаю себя виновным в том, что произошло с Адой. Да, я знаю, что виновен. Предоставив событиям развиваться своим чередом, я стал их невольным участником.

Я лежал и с отвращением думал о том, что она наделала. Еще минут двадцать она возилась в темноте, потом выключатель щелкнул, зажегся свет, и она прошла в гостиную.

Я слышал, как она позвонила в комнату Сильвестра и сказала:

– Вы можете зайти к нам? Это очень важно.

Я встал и, накинув халат, вышел в гостиную. Ада выглядела усталой, но явно чувствовала себя лучше, чем полчаса назад.

– Я трусишка, – робко усмехнулась она мне. – Зайчишка-трусишка. Не могу выдержать, придется отпустить ее на все четыре стороны.

Я обнял ее.

Вошел Сильвестр. Он был в темно-лиловом халате, его седые волосы тщательно причесаны, словно он и не ложился спать.

– Ну? – совсем тихо спросил он, посмотрев поочередно на каждого из нас.

Потом они посмотрели друг на друга, но совсем не так как полчаса назад.

– Я передумала, – сказала она. – Давайте предоставим ему возможность выйти из игры.

Несколько секунд он изучал ее лицо.

– Ваше право, – пожав плечами, сказал он. – Вам и решать. Надеюсь, еще не поздно.

Он поднял трубку и набрал номер.

– Мистер Ланкастер? Мы пересмотрели наше решение и готовы согласиться на ваше предложение. – Он замолчал и я увидел, как менялось его лицо, пока голос в трубке быстро и сердито что-то ему выговаривал. Различить слов я не мог. Наконец Сильвестр чересчур вежливо сказал: – Он не снимет свою кандидатуру? Что же, в таком случае мы вынуждены действовать, как намеревались.

Он бросил трубку на рычаг и поднял на Аду взгляд, в котором, мне показалось, светилось любопытство:

– Мы несколько опоздали. Не очень, но тем не менее опоздали. Ленуар не выйдет из игры. Дело в том, – он помедлил, и его темные глаза вонзились в лицо Ады, как будто он хотел на нем что-то отыскать, – что пятнадцать минут назад Марианн Ленуар пустила себе пулю в висок.

Смертельно побледнев, Ада широко открытыми непонимающими глазами смотрела на него.

– Боже мой! – охнула она и, выбежав в соседнюю комнату, захлопнула за собой дверь.

С минуту царило молчание. Потом из-за двери донеслись всхлипывания – первый и последний раз в нашей совместной жизни я слышал, как она плачет.

"Свободная пресса" рассказала всю историю, вынуждены были повторить ее и другие крупные газеты.

Мы одержали победу большинством в 127 000 голосов.

СТИВ ДЖЕКСОН

Люди запрудили улицы; навалившись на украшенные яркими флажками канаты, они застыли в покорном ожидании и с любопытством вглядывались в даль в надежде увидеть Томми и Аду Даллас. А над городом стоял гул толпы – так порой гудит ветер в высокой траве или, пожалуй, в листве деревьев. Нет, этот гул был похож только на гул застывшей в ожидании толпы.

Мой микрофон был установлен напротив главного входа в Капитолий на Лафайет-стрит. Длинный провод шел от него к фургону, на крыше которого размещались две цветные телевизионные камеры. Я вел репортаж.

– Огромная красочная толпа замерла в ожидании нового губернатора и его очаровательной супруги, – сказал я в микрофон. – Процессия вот-вот двинется в путь. Все ее участники уже сидят в машинах. Мы ждем только, когда губернатор, прошу прощения, он станет губернатором через несколько минут, когда мистер и миссис Даллас займут свои места в губернаторском "кадиллаке", и тогда мы тронемся.

Длинная вереница разноцветных машин с откидным верхом, битком набитых так называемыми "уважаемыми гражданами штата", стояла на мостовой между канатами. Наконец из здания выскочил изящный человек с черными усиками в большой белого фетра шляпе – официальный распорядитель церемонии. Лицо его было озабоченно-важным. Четыре полицейских, по два с каждой стороны, в отполированных до блеска сапогах и заутюженных до острия ножа бриджах стояли возле веревок на тот случай, если толпа вдруг рванется внутрь. Но полицейским нечего было делать, потому что это была, как я уже сказал, застывшая в покорном ожидании толпа.

– Где же Томми? – наконец выкрикнул кто-то, а потом несколько голосов завопили: – Ада! Ада!

Сколько времени прошло с тех пор, как я ждал в тот последний раз Аду? Один в пустой комнате, в старом, стоявшем на ветру отеле, на берегу покрытого шапками белой пены океана. Время мчится из прошлого в будущее, настоящего у него нет. Прошлое в десять секунд – это то же самое, что прошлое в десять лет. Вот и то ожидание в пустой комнате отеля могло быть и вчера, и два десятилетия назад. А в действительности с тех пор прошло два года.

Сейчас, наверное, она получила все, что хотела.

Я посмотрел на машину, в которую ей предстояло сесть. (Было объявлено, что не в пример прежним губернаторшам, она будет сопровождать своего мужа. Прочитав это сообщение, я почему-то вспомнил записанный на ленту разговор Ады с Сильвестром Марином.) Это был золотистый "кадиллак" с откидным верхом, украшенный лилово-золотыми лентами – цвета штата, – с черной обивкой внутри.

– В губернаторской машине, дожидаясь мистера и миссис Даллас, уже сидит бывший губернатор штата, – сказал я в микрофон.

Я взглянул на него: он тяжело откинулся на черные кожаные подушки и явно сердился, что его заставляют ждать. Я видел густые пыльно-серые волосы, второй подбородок, опущенные в горькой гримасе углы рта, когда он забывал улыбаться и помахать рукой приветствующей его толпе.

Отставка была явно ему не по душе. Словно голый под дождем. То был самым большим человеком в штате, законным боссом четырех миллионов людей, а через несколько минут, как только другой дотронется до Библии, произнесет слова присяги и пожмет кому-то руку, снова превратится в провинциального адвоката с конторой на Мейн-стрит. Вот у кого будет сосать под ложечкой.

Кому понравится, когда у него забирают его величие? Черт побери, и мне бы от этого было кисло. Но у меня никогда не будет возможности испытать такую утрату.

– За рулем машины стоит сам начальник полиции штата, полковник Роберт Янси.

И я посмотрел на полковника Роберта Янси.

Глава полиции штата Луизиана, герой войны, второй человек в штате по количеству орденов, он в тридцать лет стал полковником и был награжден за выдающиеся заслуги перед родиной высшим военным крестом. Признанный лидер, он славился отвагой и решительностью.

Он вдруг поднял голову – черный лакированный козырек его фуражки блеснул на солнце – и улыбнулся. Он, несомненно, был красив: гладкое загорелое лицо, жестокий, но вместе с тем чувственный рот, темно-русые волосы. У него была дружелюбная улыбка. Он очень напоминал мне хауптштурмфюрера СС, которого наши ребята захватили в плен в 1944 году.

– А пока мы ждем, – сказал я, – давайте заглянем на стадион "Тайгер", где состоится церемония принятия присяги. Передаю слово Джиму Кини на стадионе.

Я выключил микрофон и, вздохнув с облегчением, посмотрел на толпу, монолитную и вместе с тем состоящую из отдельных пятен, как листы на кусте. Передо мной маячили темные лица креолов над рубашками из шотландки; кирпично-красные физиономии над рубашками цвета хаки (давно исчезнувшими); лица продавщиц и секретарш, клерков и чиновников. Среди них не было владельцев бриллиантовых булавок в галстуках, шляп стоимостью в сорок долларов или расписанных от руки галстуков. Эти одновременно и важные и униженные в своем верноподданничестве персоны собрались вокруг Сильвестра Марина в излюбленном им углу в вестибюле отеля два часа назад. Для них церемония инаугурации началась рукопожатиями и обменом любезностями в баре и продолжалась всю ночь в душистом дыме марочных сигар и восхищении Сильвестром. Эти люди пребывали в отличном расположении духа и готовы были провести еще одну ночь в душистом аромате сигар или уплыть в черном лимузине в обществе перезрелой блондинки обратно туда, откуда они возникли. Их не было возле канатов. Не видел я и Сильвестра Марина.

Ада все еще не появлялась. Я смотрел на дверь, ждал Аду и думал: вот она и получила то, что хотела. Большой белый дом, первая леди штата и все прочее.

Потом я перевел взгляд на белую башню, уходящую в синее небо, но в ту же секунду услышал: "А вот и они!"

По толпе словно пробежал огонь, и я увидел, как из вращающихся дверей отеля появилась и, выпрямившись, ступила на тротуар улыбающаяся Ада, в белом платье. Позади нее шел Томми Даллас в голубом костюме и серой шляпе.

Толпа зашумела. Я снова включил микрофон и начал репортаж. Ада и Томми стояли на тротуаре. Они улыбались и махали толпе. Томми одной рукой обнял ее, а в другой держал шляпу. Она смотрела на него с любовью, с нежностью, а я испытал боль, словно от удара.

Они направились к машине, пройдя от меня в двух шагах. Ада посмотрела мне прямо в лицо.

– Здравствуй, Стив, – тихо сказала она.

Я продолжал, не запинаясь, говорить в микрофон... Наши взгляды не отрывались, наверно, секунды две. Чуть улыбнувшись, она села в машину в сопровождении нового – через несколько минут он станет им – губернатора Луизианы.

Парад начался.

2

РОБЕРТ ЯНСИ

На похоронах меня, разумеется, не было.

Я посмотрел на часы: три минуты двенадцатого. Наверное, уже началось. Священник прочтет молитву, споет хор, и мягкие комья земли застучат по крышке гроба. А когда-нибудь вырастет трава, и мраморная плита будет белым пятном на фоне сочной зелени неподалеку, вероятно, от памятника Хьюи.

Кто в этом виноват? Я?

Не только я. Клянусь, не только я.

Будь у меня возможность действовать, как я хотел, все получилось бы по-другому. Совсем по-другому.

Но этой возможности мне не дали.

Во время войны такая возможность у меня была. Тогда я знал, на что способен.

Я знал, что могу проползти под огнем противника, слыша треск пулеметов впереди, свист пуль над самым ухом, видя и не замечая желтые вспышки и крошечные взрывы вокруг. Почему они не попадают в меня, я не понимал, но знал, что могу вползти в этот ад и вынести оттуда раненого. Я обнаружил, что могу, пробираясь ощупью, ползти на животе во главе взвода разведчиков. Могу, чуть ли не кидаясь под гусеницы танка, метать гранаты и даже посылать на смерть одного человека ради спасения жизни десяти других. И это последнее было самым трудным.

Я выполнял все это и многое-многое другое, а однажды, уже в самом конце войны, я не выполнил приказа и не расстрелял трех немцев, которые считались саботажниками, а в действительности были людьми совершенно безвредными, да и война, каждому дураку было видно, уже шла к концу. (Я об этом давно не вспоминал, а теперь почему-то думаю больше, чем о чем-нибудь другом. Я представляю себе их лица – старика, сына и невестки, – когда они узнали, что им не суждено умереть, и вношу это событие в графу "приход" в итоговом балансе моей жизни.)

Я знал, на что способен, и мне было легко. Человек – это то, на что он способен. Чтобы быть живым, нужно что-то делать, действовать.

У меня была возможность действовать, я действовал и чувствовал, что живу.

Но все это кончилось. Я не мог действовать. Я не сделался другим; чтобы быть живым, мне по-прежнему нужно действовать, но возможности этой у меня не стало. И вся та энергия, которая выплескивалась наружу, когда я действовал, копилась во мне, копилась, пока взрывом не снесло то, что было когда-то мне дорого. Но взрыв этот должен был произойти. Иначе я не был бы самим собой, я стал бы другим.

Я говорю это не ради извинения. Мне нет прощения. Я просто объясняю. Самому себе.

* * *

День, когда я впервые увидел Аду, был похож на день высадки на Омаха-Бич. Я снова испытал чувство свершения того, чего ждал.

Всю жизнь мне суждено было ждать. Сам не знаю чего. Но я знал, что что-то большое должно со мной случиться. Вся моя жизнь была обещанием этого. Просто мне надо было подождать.

Я ждал в Иструмской средней школе – я вышел из семьи рабочего нефтеочистительного завода, – где считался отличным защитником в футбольной команде. И в Луизианском университете, когда жил на стипендию (в конце тридцатых годов можно было существовать на тридцатку в месяц) и был тоже известен как хороший защитник. В 1940 – 1941 годах, когда я был пехотным лейтенантом в Беннинге, в одной из комиссий резерва. И 7 декабря 1941 года, но уже чувствовал, что что-то вот-вот должно случиться. Через неделю меня сделали первым лейтенантом, а еще через месяц капитаном. В этом чине я и оставался до июня 1944 года.

В тот день, вооруженный до зубов, я стоял на носу десантного судна. Кругом, насколько хватал глаз, маячили круглые темные каски, а впереди длинные серые холмы воды и почти прямая линия белого прибоя на коричневом песке. А еще дальше в неподвижности застыли по пояс в воде какие-то черные предметы; над ними то и дело всплескивались оранжевые огоньки и кудрявились облачка черного дыма – огневые позиции противника. Стальная палуба под ногами ходила ходуном, к горлу подпирала тошнота, на губах ощущалась соль, а в воздухе непрерывно рвались снаряды. Я укрылся за стальным листом сходней, а когда услышал, как под килем судна заскрипел песок, и почувствовал, что нас сначала подняло над водой, а потом вдавило, когда увидел за опустившимися сходнями кусок коричневого берега, белую пену и серое небо, я, скользя и чертыхаясь, выбежал на берег и стрелял из автомата, всем сердцем ощущая, что ждал не напрасно, что что-то в моей жизни свершилось. Еще никогда я не ощущал в себе такой уверенности, такой реальности.

Через два дня меня произвели в майоры, представили сразу к двум наградам, а когда мы пришли на Рейн, я уже командовал батальоном в чине подполковника, и все это в двадцать семь лет. После Ремагена я получил второй крест, но осколком 88-миллиметрового снаряда мне раздробило ногу.

И все кончилось. То, чего я ждал, свершилось и ушло, как птица из рук. У меня ничего не осталось.

Из-за ноги я больше не мог оставаться в строевых частях. Еще три года я был на штабной работе и уже в чине полковника вернулся в Луизиану, где оказалось, что после Рэя Хафта у меня больше всех орденов и наград. Некоторое время я возглавлял отдел безопасности одной пароходной компании, но вся моя работа состояла лишь из сидения за письменным столом. Потом подвернулась должность начальника полиции, и я схватился за нее в надежде, что мне удастся хоть немного двигаться, но в действительности и из этого ничего не получилось. Я снова принялся ждать, на этот раз с ощущением того, что все уже позади, что ничего нового никогда не случится. Началась война в Корее, я подал заявление, но мне отказали: у меня было слишком большое звание и больная нога, хотя старая рана меня вовсе не беспокоила.

А затем я повез Аду Даллас на церемонию принятия ее мужем присяги, и ожидание мое кончилось.

В тот день:

– Спасибо, полковник. – Хлопнув дверцей машины, она нагнулась ко мне – я сидел за рулем – и ослепительно улыбнулась, а толпа вокруг нас продолжала скандировать ее имя. – Поездка была чудесной. Большое вам спасибо.

– И вправду чудесной, полковник, – подтвердил губернатор Томми Даллас.

– Благодарю вас, губернатор. Большое спасибо, миссис Даллас, – отозвался я.

Они поднимались по белым ступеням к двойным бронзовым дверям Капитолия, а я смотрел ей вслед и знал, что в моей жизни наступила перемена.

Я словно весь собрался, сосредоточился, как будто меня бросили в дуло орудия и направили на цель. Впервые за бог знает сколько лет ко мне пришло желание, и вместе с этим желанием я снова ожил.

Мне была нужна Ада Даллас.

И она не просто была мне нужна, хотя я очень хотел ее. Она была женой губернатора. Она была наверху. Поэтому мне предстояло совершить нечто большее и, быть может, отчаянное, чтобы овладеть ею. Я не знал, что именно. Но сидя за рулем и видя ее затянутую в белый шелк фигуру, я знал, что мне предстоит борьба, мне предстоит еще отыскать то, что я должен совершить. Я мечтал действовать, теперь меня ждали действия. Кампания будет нелегкой, затяжной, но меня это только радовало.

Конечно, предстоящую мне атаку нельзя было и сравнить со взятием моста через Рейн. Но это было первое начинание, которое мне хотелось осуществить за последние десять лет. Теперь, когда я обрел цель и знал, что буду действовать, чего бы это ни стоило, мне сразу стало легко, я ощущал себя полным сил и готовым к сражению. Я чувствовал себя так, словно внезапно пробудился после долгой летаргии.

Силы, таившиеся во мне, мгновенно вырвались наружу, свершив то, чему суждено было свершиться. И самому дьяволу не удалось бы этому помешать.

* * *

Мои сотрудники, а за ними и все полицейские сразу заметили происшедшую со мной перемену.

На следующее утро, например, я вызвал мою секретаршу.

– Мардж, принесите мне, пожалуйста, списки уличных происшествий.

Она вышла из кабинета, а затем вернулась бледная, с пустыми руками.

– Полковник, я... – Я видел, как она судорожно глотает, стараясь справиться с волнением. – Я не могу их найти. Наверное, куда-то засунула. Извините меня, прошу вас. – Ее голос звенел, и я почувствовал, что она вот-вот заплачет.

– Бог с ними, – как можно беззаботнее сказал я. – Не беспокойтесь. В отделе патрульной службы есть еще один экземпляр. Я сам возьму у них. Нет никакой проблемы.

Я похлопал ее по плечу и увидел удивленный взгляд, словно она не могла поверить услышанному.

– Спасибо, полковник, большое вам спасибо, – с тем же удивленным видом выдохнула она и, спотыкаясь, бросилась к дверям.

Я покраснел. Неужели меня считают таким негодяем, что не верят даже в самое пустяковое снисхождение с моей стороны? Наверно, да. Я кое-что припомнил и решил, что я действительно крупнокалиберный мерзавец.

Я выгнал двух секретарш за гораздо меньшую провинность, чем проступок, совершенный Мардж, придирался к своим сотрудникам до тех пор, пока они не начинали харкать кровью, а жизнь полицейских превратил в сущий ад проверками, тревогами, штрафами, дополнительными нарядами, выговорами и прочими подлостями.

Я вовсе не был подлым от природы. Просто мне нечем было заняться. Теперь все будет по-другому. Теперь у меня есть что делать. У меня есть Ада Даллас.

В ту первую неделю я обнаружил, что почти могу по ней ставить часы. Дневное заседание законодательного собрания начиналось в десять, поэтому каждое утро она выходила из дома в девять сорок пять, тратя на дорогу ровно десять минут. Она ехала одна, в собственной машине, которую ставила чаще перед зданием, чем в подземный гараж, и шла по заросшей зеленью аллее парка. В первый день я увидел ее, случайно оказавшись возле окна, на следующий день я специально подошел к окну, а на третий – переставил свой письменный стол так, что мне оставалось лишь повернуть голову, чтобы ее увидеть.

В понедельник второй недели заседаний законодательного собрания, когда я из окна башни следил за тем, как она идет по аллее парка, а потом по лестнице, она вдруг подняла голову и, мне показалось, посмотрела мне прямо в лицо.

Я почувствовал, как краска прилила к моим щекам. Не в силах сдержать волнения, я вскочил и бросился в коридор ей навстречу.

Я притворился, будто удивлен, встретив ее.

– Доброе утро, миссис Даллас!

– Доброе утро, полковник. Куда это вы бежите с таким деловым видом?

Неужели она догадывается?

– Выпить кофе, – ответил я. – Не хотите ли разделить компанию?

– Большое спасибо, но сегодня не удастся. Меня ждут в сенатской галерее. Как-нибудь в другой раз.

– Непременно. – И я пошел дальше.

Передо мной стояло ее улыбающееся лицо. Неужели она догадалась? Нет, конечно, нет. Откуда?

СТИВ ДЖЕКСОН

Сказать по правде, меня не очень удивило, когда я оказался в первых рядах на выступлении Ады в новой роли.

Шесть фирм, желающих дать рекламные объявления по телевидению, объединившись, купили на нашей студии трансляцию сессии законодательного собрания. Поэтому мне предстояло с понедельника по четверг, пока на сессии будут рассматриваться интересные вопросы, провести в Батон-Руже.

Гвоздем сессии должны были стать законопроекты в области социального обеспечения. Томми обещал увеличить пенсию по старости до 100 долларов в месяц, пособие по безработице – до 40 долларов в неделю и значительно расширить бесплатное медицинское обслуживание населения. Он наобещал и многое другое: проложить новые дороги, чтобы фермерам было легче доставлять продукты на рынок, оказать помощь окружным больницам, центрам отдыха и так далее. Было интересно, действительно ли администрация, а на деле Сильвестр Марин, намерена выполнить все эти обещания.

Губернатор может заставить законодательное собрание утвердить все, что ему угодно. Если, разумеется, он действительно этого хочет. Если же он сам этого не хочет или хочет, но не очень, он может просто вынести законопроект на утверждение и на этом остановиться. Но если он действительно чего-либо захочет, то вырвет у них согласие всеми правдами и неправдами. Эта сессия должна была показать, намерена ли администрация всерьез заняться вопросами благосостояния, и если да, то за счет чего.

Вот что я должен был увидеть. И, конечно, Аду.

До церемонии инаугурации я в течение, наверное, года если и видел ее, то на расстоянии не меньше пятидесяти ярдов. Я ушел с прежней работы, перешел на другую студию, поэтому нам не приходилось встречаться. И казалось невероятным снова столкнуться с ней лицом к лицу.

Знает бог, я не хотел ее видеть. После того как она меня оставила, жизнь моя вошла в новую фазу. Я теперь не натягивал Ничто себе на голову, прячась под ним, словно под одеялом в холодную ночь, как, бывало, делал до встречи с ней. Мое Ничто вернулось ко мне, но теперь я обнаружил, что лучше не прятаться под ним, а быть деятельным. Я пытался свой горький опыт компенсировать активностью, которая служила мне если не удовлетворением, то, по крайней мере, наркотиком. Теперь я не довольствовался своими повседневными обязанностями, а брал на себя дополнительные и был одержим новыми идеями. Я стал лучшим комментатором в городе. Раз в неделю у меня была своя передача, свой тележурнал, в котором я вел расследования, а потом, эффектно излагая, бесстрашно изобличал. И все было точно рассчитано на восприятие аудитории. Я пользовался колоссальной популярностью, был при деле и смотрел на все с высокомерием и отчужденностью.

Популярность моя стала настолько велика, что дирекция студии даже решилась раскошелиться и уговорить меня вести передачу с сессии законодательного собрания. Таким образом я снова встретился с Адой.

Через два дня после инаугурации она позвонила мне и пригласила в гости. Я ответил, что сделал бы это с удовольствием, но занят, она сама знает, день и ночь, на что она ответила, что, разумеется, знает. Я повесил трубку и был потрясен сам собой: вот какой, мол, я хладнокровный и независимый – ничем меня не проймешь. Пусть попробует сунуться еще раз!

Я следил за ней издали. Она как будто не принимала никакого участия в политической игре и выглядела до удивления робкой.

"В чем тут дело?" – задумался я.

По слухам я знал, что она играла немалую роль в происшедшей трагедии и на нее произвел тяжкое впечатление тот способ, каким Марианн Ленуар решилась покончить со всеми своими затруднениями.

Возможно, в этих слухах была доля истины. Если тут имела место интрига, Ада, конечно, играла в ней не последнюю роль. И, следовательно, не могла потом не страдать от столь трагической развязки, поскольку, наверное, не совсем еще лишилась остатков совести.

Может, дело в этом. А может, и нет. Интересно, что ее так потрясло? И сколько еще ей удастся скрывать свое темное прошлое – девицу по имени Мэри Эллис?

Ей повезло, что эта тайна была похоронена в другом штате. Как она говорила, меньше объем работы, значит, выше цена. И место действия определяла она. Эти обстоятельства работали на нее. Но самое главное, ей просто везло. Везло без дураков, по-настоящему.

Администрация явно имела серьезные намерения относительно законопроектов в области социального обеспечения и некоторых мероприятий по налогообложению. Об этом было доложено в законодательном собрании в первый же день и на второй неделе проведено через комитеты.

К этому времени сессия стала казаться мне скорее беспрерывным потоком лиц и событий, нежели тем воплощением последовательности и порядка, с какими она вершилась.

Сначала шли консультации, на которых, где бы они ни происходили – за столиками ресторана при отеле или у стойки бара, в такси, лимузинах или потрепанных колымагах на тенистых улицах по пути к Капитолию, в темных углах или общественных туалетах и, наконец, на скамьях в просторных залах, – их участники, склонив головы, говорили вполголоса и понимали друг друга с полуслова.

Ежедневно в десять часов воинственный стук крошечного молоточка, не перебивая и не заглушая журчащий водоворот голосов, а лишь противясь ему, ворчливо взывал не к тишине, а лишь к благоразумию. Монотонный голос наставлял, уговаривал, подводил к решению. И решение появлялось на электрическом табло, где возле каждой фамилии красный огонек означал "нет", а зеленый "да".

Как только на голосование ставился какой-либо законопроект, выдвинутый администрацией, в зале появлялся Сильвестр Марин. С солидным и спокойно-элегантным видом он сидел рядом с кем-нибудь из законодателей, почти ничего не говорил и только кивал или качал головой, когда к нему обращались. Мягкая и одновременно грозная улыбка играла у него на губах, а глаза перед голосованием обегали собрание и останавливались на табло, где огоньками вспыхивало решение.

Решения почти всегда совпадали с его предложениями: лишь кое-где среди зеленой массы проглядывали красные огоньки. Он, наверное, старался запомнить, кто это, чтобы потом расправиться с несогласными. А может, и не старался, потому что всегда есть такие, до которых не доберешься.

Я ни разу не видел в зале губернатора. Джимми Дейвис, Эрл Лонг и прочие появлялись по мере обсуждения выдвинутых ими законопроектов. А вот губернатора Томми Далласа в зале не было.

ТОММИ ДАЛЛАС

В моей первой речи, которую я произнес слово в слово, как написал ее Сильвестр, было сказано, что деятельность администрации будет осуществляться в полном единодушии с решениями законодательных органов. Члены собрания, вскочив со своих мест, разразились аплодисментами, потом хлопали мне снова в конце речи, а когда я спел еще несколько песен, устроили настоящую овацию.

Сессия и вправду проходила в полном единодушии. Не было никаких ссор ни между представителями города и представителями провинции, ни между "Старыми кадровиками" и бывшими "реформистами", ни между сторонниками прежнего губернатора и нашими ребятами. Пока шла сессия, мы никого не увольняли из администрации, если не считать пяти-шести начальников отделов.

Мы даже не тронули Янси. Сильвестр сказал, что прилично выглядит, когда не меняешь начальника полиции. Вроде нам такая сила вообще не нужна, сказал он, да и Янси на нашей стороне. Сильвестр об этом заранее позаботился.

На второй неделе Сильвестр заставил меня объявить о его назначении "специальным помощником губернатора". Я понимал, что это вызовет смех в фойе и барах Капитолия, а наверху, в офисах, вообще умрут от хохота. Сильвестр – мой помощник! Конечно, это выглядело смешно, хоть мне было вовсе не до смеха. Теперь у Сильвестра появился кабинет в губернаторских апартаментах, и все говорили, что это исключительно сподручно.

Итак, я стал губернатором Луизианы, самым большим человеком в штате, и в то же время продолжал оставаться нулем. Раза два я хотел выйти в зал заседаний, просто чтобы не быть одному, людей посмотреть и себя показать, но Сильвестр сказал: